Текст книги "На сердце без тебя метель... (СИ)"
Автор книги: Марина Струк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 34 (всего у книги 54 страниц)
Амели с трудом подавила желание высунуться в окно, чтобы в последний раз взглянуть на Александра, понимая, что он бы этого не хотел. Никаких лишних слов. Никаких лишних взглядов. Никаких слез… Она понимала его, как никто иной. Ему было комфортно с ней, как только может быть комфортно с женщиной при его характере. Но удерживать ее при себе ради удобства…
Александр смотрел тогда, как карета удаляется по аллее, уже почти обнажившейся в преддверии зимы, и чувствовал благодарность за то, что Амели так и не взглянула на него, открыв футляр, а еще – странное возбуждение в душе, которое вызвал в нем ее шепот. «Твоя жизнь была в ее руках… Но она сделала все, чтобы ты остался жить!..».
А потом вдруг небеса обрушились на землю крупными белыми хлопьями. И Александр замер у крыльца флигеля, подставив лицо первому снегу. Снег падал на его горячую кожу, на ресницы, заставляя моргать, попадал в рот, отчего пришлось плотно сомкнуть губы. Александр раскинул руки и долго стоял под этим первым снегом, не обращая внимания ни на холод, пробирающий до самых костей, ни на удивленные взгляды застывших подле него лакеев. И впервые почему-то, пусть и ненадолго, чуть поутих пожирающий его огонь ненависти, словно уступив мягкой ласке этих снежных хлопьев…
Снежный покров окончательно укрыл землю к началу декабря. Зима ступила в Заозерное, принеся в подоле своего белого плаща очередной виток боли и тоски. Каждый раз, когда за окном в странном танце кружила метель, Александр не мог не смотреть на эту снежную круговерть и не думать о той, которую когда-то метель привела на порог его дома.
Он стал забывать ее лицо. Осознание этого в одну из ночей едва не ввергло его в панику. Он тогда перерыл весь комод с бельем, пытаясь найти то, что спрятал среди складок полотна. Серебряный медальон – единственное, что осталось ему на память, единственное, что сохранил верный Платон, когда он пытался уничтожить любое напоминание о ней.
Александр, правда, попытается избавиться и от медальона. Однажды, поддавшись порыву, бросит его в камин. И будет отрешенно смотреть, как языки пламени подбираются к серебряной безделушке. А спустя несколько минут сам же будет отнимать у огня добычу, уступив липкому страху потерять эту последнюю нить в прошлое. К ней.
Состояние племянника весьма огорчало Пульхерию Александровну. О чем она все-таки решилась заговорить в один из вечеров, когда Александр пришел ее навестить. С недавних пор старушка редко покидала свои покои и почти не вставала с постели, предаваясь унынию, сетуя на многочисленные болячки и слабость. А когда поняла, что Василь впервые за долгие годы не приедет на Рождество, и вовсе захандрила: все больше молчала, отказывалась от еды и даже от любимой вишневой настойки.
– Перед смертью я хочу услышать детский смех в этом доме! – заявила вдруг Пульхерия Александровна своему племяннику. – В конце концов, это ваш долг – дать фамилии Дмитриевских наследника, мой мальчик. Я устала… и я бы ушла… Но хочу уйти в окружении семьи, а не сжимая лишь вашу руку – руку старого бобыля!
– Вы хотите, чтобы я ступил под венцы? – сухо осведомился Александр, мысленно кляня себя за тон, которым говорил сейчас с теткой.
– Я хочу, чтобы в Рождество этот дом не напоминал унылый склеп! – резко бросила она, тряхнув спутанными кудряшками. – Вы отвадили от себя всех, кого только возможно. Вспомните наше прошлое Рождество! Здесь были гости, пригласите и теперь…
– С вашего позволения, не последую этой просьбе.
– Порою мне кажется, что вы просто-напросто упиваетесь своим страданием! – Пульхерия Александровна смело взглянула племяннику прямо в глаза, даже не дрогнув перед его вмиг похолодевшим взором. – Где тот Alexandre, какого я знала прежде? Который брал, что захочет, не задумываясь ни о чем и не уступая никому!
Некоторое время Александр смотрел на нее, не мигая, а потом рассмеялся и, схватив ее сухонькие ладони, расцеловал их.
– Вы тысячу раз правы, ma chère tantine! – прошептал он, и старушка довольно улыбнулась, заметив огонь, который вдруг вспыхнул в его глазах. И это был иной огонь, не тот, что она наблюдала последние полгода.
Именно этот огонь спустя пару часов заставлял Александра нетерпеливо окликать кучера, и тот, желая угодить барину, все погонял и погонял лошадей. Сани летели через снежные просторы с такой бешеной скоростью, что у Александра свистело в ушах. Кровь его кипела, и как никогда прежде, он чувствовал себя живым в эти минуты, и ничто не могло омрачить его приподнятого настроения. Ни удивленно-растерянные взгляды хозяев рождественского бала, которые вовсе не ждали его, так и не получив от него ответа на отправленное ему приглашение. Ни ошеломленные лица гостей, когда он шагнул в бальную залу под звуки вальса. Ни шепотки за спиной, когда он прошел резким и решительным шагом вдоль одной из стен, разыскивая взглядом ту персону, ради которой и приехал сюда.
Лиди кружилась в вальсе, нежно-кремовые юбки слегка развевались в такт грациозному танцу, в белокурых волосах сверкали жемчужины. Она встретилась с ним взглядом и сбилась с шага, растерявшись от невежливой настойчивости взора, которым он окинул ее со своего места у колонны. Его улыбка показалась ей поистине оскалом хищника. Сердце забилось в волнении и тревоге. Она пыталась не смотреть на него и испуганно взглянула на бабушку. Варвара Алексеевна, заметив появление графа Дмитриевского и столь явный интерес к ее внучке, довольно улыбнулась и едва заметно подбадривающее кивнула Лиди.
Но Александр не видел ни этого кивка, ни робкой улыбки Лиди, которую та осмелилась послать ему, проходя в танце мимо места, где он стоял. Он вообще не видел ничего из того, что окружало его в эту минуту. Потому что вернулся ровно на год назад в эту же самую залу под звуки той же самой музыки.
Хрупкие плечи в вырезе бального платья. Широко распахнутые голубые глаза, в которых он буквально утонул тогда. Чуть приоткрытые пухлые губы, словно обещавшие претворить в жизнь самые греховные его фантазии.
Тетушка была права. Он всегда брал то, что хотел. Без раздумий. Слабость, которой она поддался в последние месяцы, была ему вовсе не свойственна. И Амели была права. Он напрасно искал утешения в ее объятиях. Утешение было в ином… И, видит бог, он ни перед чем не остановится, чтобы получить то, что когда-то было обещано ему столь смело!
Глава 32
Сентябрь 1829 года,
Москва
Не иначе, Лизу преследовал злой рок. В четвертый раз она оказывалась на набережной Москвы-реки. И в четвертый раз наталкивалась на толпу любопытных разного сословия и достатка, что собрались поглазеть на вытащенную багром на берег утопленницу. «Худой знак», – промелькнуло в голове девушки при взгляде на тонкие лодыжки, неприкрытые мокрым подолом. Это все, что она смогла рассмотреть за спинами зевак.
Когда-то и Лиза подходила поближе, поддаваясь желанию хоть одним глазком взглянуть на ту, что по своей воле шагнула с моста в воды реки. Теперь же, зная, как страшно выглядит несчастная после смерти, девушка только коротко перекрестилась, мысленно произнеся слова короткой молитвы. Да, молить Господа за самоубийцу вовсе не пристало, но кому, как не Лизе, знать, сколь жестока бывает жизнь, и как может она подтолкнуть к краю.
– Извоз не желаете, барышня? Недорого беру. Только животине на прокорм, – окликнул Лизу один из извозчиков подле Торговых рядов.
Другие же только скользнули по ней взглядом, отмечая и грязный подол платья, и тоненький для осенней поры жакет, и потрепанные края шляпки. Сразу же разгадали, что извозчика она брать не будет. А может, и признали ее. Ведь только неделю назад Лиза справлялась тут, у Торговых рядов, не видел ли кто церковь, зарисованную когда-то рукой Николеньки.
На выполненном углем рисунке из крон деревьев торчали только маковки с крестами да остроконечная крыша колокольни. «Москва – город сорока сороков», – не раз повторяли ей. И теперь, спустя столько времени, она понимала, как наивно было полагать, что церковь и дом Николеньки отыщутся без труда. Да и, может статься, его увезли из пансиона сразу же после ее побега из Заозерного. Ведь брат – единственный, кто мог вернуть ее туда, откуда она так смело ускользнула, решив взять судьбу в свои руки.
Извозчика усталая и промокшая Лиза брать не стала. Не могла себе позволить, помня о скудных средствах, что остались в бархатном кошеле. Потому и направилась пешком под мелким промозглым дождиком от Торговых рядов по Никольской, подальше от улиц, где ее могли увидеть знакомые из прошлой жизни, – особенно от Мясницкой.
Путь до Немецкой улицы, где она снимала комнаты в мезонине, был неблизким и всякий раз выматывал до крайности, но Лиза боялась попасться на глаза кому-нибудь, кто мог признать в ней компаньонку старой графини. Оттого и выбирала узкие улочки и переулки.
Пытаясь найти хоть что-то хорошее в своем новом положении, девушка убеждала себя, что ей повезло. Ведь не каждому удается снять такую квартиру: две комнаты в мезонине одноэтажного дома, отдельная от хозяйской половины лестница, прислуга в виде юркой конопатой девки Акулины и стол, вполне сравнимый с тем, что она получала некогда в доме графини. А все благодаря тому, что по приезде в Москву ей повезло встретить Макара. И в то же время не повезло…
Лиза все-таки свернула на Мясницкую, не удержавшись от соблазна. Только подняла ворот жакета и спрятала в него подбородок, чтобы укрыть лицо от чужих взглядов. Сердце колотилось, как в горячке, а пустой желудок сводило спазмами от волнения. Почему-то в каждом проезжающем мимо экипаже Лизе чудилась карета со знакомым гербом. И она не могла дать ответа, что сделала бы, повстречай эту карету наяву. Отшатнулась бы, пряча лицо, или бросилась на проезжую часть, желая быть замеченной? Как метнулась ныне к кованой ограде, водя пальцами по затейливым узорам и по тому самому гербу.
Осенью темнело рано, и окна особняка на половине хозяйки уже светились десятками огоньков. Они словно приглашали Лизу вернуться в этот красивый дом, выстроенный заезжим итальянцем в прошлом столетии и чудом уцелевший во время нашествия французов. Значит, графиня успела приехать из деревни в Москву до первой распутицы. И с началом сезона двери ее дома вновь распахнутся для визитеров и просителей.
Что будет, если сейчас Лиза окликнет дворника, лениво сметающего воду из луж возле ворот? Что будет, если она назовет свое имя и попросит провести ее к крыльцу, где будет умолять сурового швейцара сообщить графине о неожиданной визитерше? Будет ли Лизавета Юрьевна столь великодушна, чтобы выслушать бывшую воспитанницу? Быть может, она смилостивится хотя бы ради Николеньки. Прикажет разыскать его и вернет к себе. Или гнев графини за грехи сестры падет и на невинного мальчика?
– А ну! Пошто тут? Надо, что ли, чего? – крикнул дворник, недобро махнув метлой в ее сторону.
Лиза отшатнулась и спешно пошла прочь, по-прежнему пряча лицо за высоким воротом. Нет, покамест не готова она идти на поклон к ее сиятельству и ползать в ногах, умоляя о прощении. Еще есть надежда разыскать Николеньку своими силами. А дальше… что толку думать о будущности, коли нет у нее самого важного и желанного?
До дома на Немецкой улице Лиза добралась только в сумерках, когда местный дворник уже закрывал на засов калитку высокого деревянного забора. Молча проскользнула в оставленную им щель и бесшумно вошла в темную переднюю. Оказавшись в тепле, с наслаждением пошевелила окоченевшими пальцами.
– Барышня, – окликнула ее из хозяйской половины Акулина, приоткрыв дверь. – Барышня, уже воротились?
Спрашивала, будто сама не наблюдала за ней, слегка отодвинув кружевную занавесь на одном из окон. Лиза ничего не ответила, только устало прислонилась к стене передней. И, видимо, осталась незаметной для Акулины, потому что девка оглянулась и прошептала громко в глубину комнаты:
– Нету. К себе ушла. Можно выходить, ваше…
– Язык, дура! – прошипел голос Амалии Карловны. Судя по сильному акценту, женщина явно разозлилась. И тут же замурлыкала мягко, словно кошка: – Прошу простить мою прислугу. Недалека умом, посему не ведает, что болтает.
– Будет ли она молчать, коли так? – надломленным, будто теряющим силу голосом спросила невидимая Лизе персона.
– Молчит же о других, – уверенно ответила немка.
Лиза ярко представила ее в этот момент: губы решительно поджаты, глаза с прищуром глядят из-под оборок чепца. И лицо сразу же приобретает иные черты – становится из добродушного и располагающего к себе неприятным и даже опасным.
– И все же…
– Вам пора, мадам, – резко и властно прозвучало от Амалии Карловны. – Не приведи господь, приметит кто карету в переулке. Ступайте. Вам надобно лежать. Ежели будут сильные боли или обильные крови, не пугайтесь первые два-три дня. Но после – пришлите ко мне. Я найду способ нанести вам визит. И eine Bitte an Sie[271]… Никакого доктора, мадам! Сначала мне записку.
– Я поняла.
Спустя пару мгновений в переднюю вслед за Акулиной выскользнула дама под темной вуалью, шатаясь, словно вот-вот упадет без сил. Акулина хотела было взять даму под руку, чтобы помочь, как не раз помогала несчастным, покидавшим хозяйскую половину. Но дама резко выпрямилась и отстранилась от ее руки, как от чумной. Из последних сил пошла без посторонней помощи, нетвердо ступая и едва не путаясь в юбках. Акулина оставила входную дверь открытой и поспешила во двор за дамой. До уха Лизы донесся скрип петель задней калитки, что вела в переулок. Там, как сообразила Лиза, даму дожидалась карета.
– Fürwitz hat manch rein Herz vergifftet.[272]
Голос Амалии Карловны раздался так неожиданно, что Лиза вздрогнула. Или это от холода осеннего вечера, смело ворвавшегося в переднюю через приоткрытую дверь?
– Вы задержались. Обычно возвращаетесь до сумерек, – продолжила из-за двери невидимая Лизе хозяйка. – Не играйте со мной, дитя мое, я знаю, что вы в передней. Акулину легко обдурить, но не меня. Я сама та еще лиса, как уже говорила вам. Ступайте-ка сюда. Мне нужно с вами поговорить.
Амалия Карловна стояла прямо за дверьми. Как только Лиза вошла в комнату, тихо шурша по полу мокрым подолом, хозяйка резко притворила створки и зябко поежилась.
– Акулина что, дверь не прикрыла? Все тепло выпустит, дура.
Сказано было совсем беззлобно. Обыденно. За несколько месяцев, что провела у немки, Лиза привыкла к этому слову, неизменно появлявшемуся рядом с именем прислуги. Акулина действительно была глупа, но изворотлива и хитра – под стать хозяйке.
При первом знакомстве с Амалией Карловной можно было легко обмануться ее наружностью: пухленькая, невысокая ростом, светловолосая женщина, неизменно в кружевных митенках и чепце с пышными оборками – словно дань ее происхождению. На вид – в летах Софьи Петровны. Говорила с акцентом, который становился явственнее, когда Амалия Карловна поддавалась эмоциям. Каждая мелочь в ее небольшом домике дышала уютом, а в воздухе витал аромат шоколада – напитка, который Лиза изредка пила по утрам в родном имении.
Удивительно ли, что девушка обманулась улыбкой, от которой разбегались десятки лучиков-морщинок у глаз, и великодушием, с каким ее, измученную дорогой и испуганную неизвестностью, встретила Амалия Карловна несколько месяцев назад в этой самой комнате.
– Вот-с, многоуважаемая Амалия Карловна, жиличку вам привез, – кланялся тогда Макар.
Он волею судьбы первым из извозчиков ухватился за ленты шляпных коробок Лизы, пока она ждала разгрузки багажа дилижанса, прибывшего в Москву. Билет на этот транспортный экипаж, что ходил между столицей и Москвой и делал единственную остановку в Твери, стоил немыслимых денег. Но Лизе было необходимо срочно уехать, покамест не хватились в розыск.
Правда, она до сих пор сгорала от стыда, что бросила в гостинице Софью Петровну, даже не попрощавшись лично. Только передала для нее записку со словами раскаяния хозяйке гостиницы. Оставалось надеяться, что Дмитриевский не успеет застать мадам Вдовину врасплох и передать властям. А еще, что она простит Лизе спешное бегство и обман. Вряд ли когда доведется свидеться им, участницам безумной аферы Marionnettiste. И снова мелькнуло в голове при этом прозвище: не Александр ли, решивший переиграть действо, более заслуживает его?
Лиза изо всех сил старалась стереть из памяти каждый день, прожитый с прошлой осени. Каждое новое лицо. Голос. Жесты. Отдельные слова и разговоры. Она решила похоронить их, облачившись в траур. Словно надела очередную маску и стала другой.
– Мадам прибыла из Петебурха, – рассказывал Макар, в то время как Амалия Карловна, сложив руки на животе под кружевной манишкой, внимательно разглядывала Лизу.
Девушка была в чернильно-черном платье и шляпке с вуалью, которую откинула с лица, едва предстала перед хозяйкой. Небольшая сумочка-кошель висела на ее запястье. Рядом, одна на другую, были сложены несколько коробок с потрепанными краями.
– Вдовица. В Москве сродственников ни души, остановиться негде. Я сразу же о вас вспомнил, многоуважаемая Амалия Карловна. О вашей доброте душевной. О милосердии. Ну и о том, что в мезонине вашем комнаты есть на постой. Сказал себе тотчас же: «Надобно барыню-то к Амалии Карловне везти. Кто ж еще отнесется к ней так по-сродственному-то?»
– Что привело вас в Москву, дитя мое?
Это обращение невольно заставило Лизу почувствовать еще больше расположения к этой невысокой женщине, ведь так когда-то называла ее мадам Вдовина.
Нет, это не означало, что она целиком открылась Амалии Карловне. Для немки, как и для всех остальных, кого ей доведется повстречать в Москве, у Лизы была приготовлена целая история. Она сочинила ее пока ехала в тряском дилижансе, стараясь лишний раз не поднимать глаз на своих попутчиков, особенно на дерзко разглядывавшего ее нахала-офицера.
Представляясь Амалии Карловне, девушка, чтобы не забыться по случайности, назвалась Лизаветой Петровной. О фамилии умолчала. Да, она вдова. Замуж вышла около трех лет назад и проживала вместе с мужем – инвалидом войны неподалеку от столицы. Муж недавно преставился, взяв с нее слово на смертном одре позаботиться о его воспитаннике. Но беда не приходит одна. В доме случился пожар, все бумаги сгорели, как и скромное наследство, оставленное почившим супругом – дом в Петербурге. Равно как сгорел и записанный на мятом листе одного из писем адрес пансиона мальчика. Сперва ей не хотелось заниматься неизвестным воспитанником, но вскорости проснулась совесть. Платить за пансион она более не в состоянии, но желает забрать мальчика и заботиться о его дальнейшей судьбе, как и обещала мужу.
– Ah, mein Gott, как это великодушно! – восклицала Амалия Карловна, прикладывая краешек платка к глазам. – Какая дивная история! Конечно же, я помогу вам, милое дитя. Вы можете остаться здесь, хотя я не пускаю в дом посторонних. Но в последнее время мне так одиноко, что я подумывала… даже выставили знак о постое. Как славно, что Макар вспомнил об том. Конечно же, вы должны остаться! Акулина покажет вам комнаты и займется багажом. Вы голодны, дитя мое? Акулина скоро будет подавать Frühstück[273]. Вам по вкусу шоколад?
Шоколад оказался совсем не похож на тот, что Лиза когда-то пила с отцом в маленькой столовой своего дома. Амалия Карловна любила пить его горьким, без молока и сахара. Как и в случае с шоколадом, жизнь в доме Амалии Карловны оказалась обманкой – сначала поманила обещанием сладости, а на деле обернулась горечью. Теперь Лиза и сама недоумевала, как могла снова так обмануться в человеке, после того как лицом к лицу столкнулась не единожды с вероломством и лукавством. Ведь пообещала себе, что больше никогда не попадется в эти сети.
Амалия Карловна по первости окружила ее заботой и лаской, и Лиза неожиданно для себя размякла, как подтаявшее мороженое. Тоска и горечь обмана будто выжидали минуты, когда в ледяной броне, тщательно возведенной Лизой за время путешествия в Москву, появится брешь. Выжидали, чтобы захватить в свой плен, закружить сердце воспоминаниями и сомнениями, а затем сжимать его, несчастное, до немого крика. Чем внимательнее становилась Амалия Карловна к мнимому горю Лизы от потери мужа, чем усерднее пыталась помочь ей в поисках воспитанника, тем слабее становились холодность и равнодушие Лизы, и тем труднее ей было не гнать от себя мысли и запирать на замок чувства.
– Вы должны позволить себе выпустить все переживания, дитя мое, – убеждала ее Амалия Карловна, аккуратно срезая серебряным ножичком верхушку вареного яйца. – Я знаю, вам с детства твердили, что обнаружить их – дурной тон. Но если вы не выплачете свое горе, оно съест вас, помяните мое слово. Сколько мне довелось говорить подобное бедняжкам, понесшим потерю! Самую тяжкую, что только доведется понести женщине! Уж я знаю, о чем говорю.
Амалия Карловна ничуть не лукавила. Ей, известной своими искусными руками акушерке, довелось видеть не только радость в московских семействах, но и горе от гибели младенцев или рожениц, которым не посчастливилось благополучно разрешиться от бремени. Лизе о том поведал Макар, когда вез ее на Немецкую улицу, уверяя, что Амалия Карловна достопочтенная женщина, а не «какая-то там мадама».
Искусство Амалии Карловны в акушерстве сослужило на первых порах для Лизы добрую службу. Местный пристав был коротко знаком с немкой, она неоднократно принимала роды у его супруги. Потому по ее просьбе он не спросил с новой жилички никаких бумаг, придя с проверкой, согласно правилам. Лиза, когда ее попросили спуститься из своих комнат, при виде мундира испугалась так, что едва не хлопнулась в обморок. Сперва ей показалось, что ее обман раскрыт, и этот жадно поглощающий пирожок за пирожком человек прибыл арестовать ее и проводить в тюрьму. Неважно – за мошенничество, убийство или покушение на жизнь Дмитриевского.
– О, вот и вы, Лизавета Петровна, – с участливой улыбкой проговорила тогда Амалия Карловна. – Позвольте вам представить Ивана Григорьевича Брунова, пристава местной части. Проведал, что у меня жиличка появилась, и прибыл свести личное знакомство да проверить бумаги, ist das wahr?
– Согласно закону, многоуважаемая Амалия Карловна, матушка моя, – важно поднял палец пристав, впрочем, не отрывая взгляда от пирожка. – В исключительной мере согласно закону. Для порядку.
Бумаги. При этих словах Лизу словно обожгло огнем. Она могла показать ему старые подорожные, выписанные на имя Софьи Петровны, офицерской вдовы, чудом сохранившиеся среди прочих бумаг на дне одного из сундуков. Но пристав – не молодой офицер заставы. Тот, очарованный обаянием Лизы, лишь мельком взглянул на подорожную и не стал проверять остальные бумаги. Этот же определенно не столь легковерен, судя по цепкому взгляду, которым он окинул бледное лицо Лизы и ее платье, пошитое из дорогой ткани. То, что она должна была носить, если бы стала супругой Дмитриевского, а спустя время – его вдовой. Дорогой шелк и кружево без лишних слов указали приставу, что новая жиличка не из простых.
– Mein Gott! Присядьте же скорее! Вам дурно? Это все из-за духоты! – засуетилась Амалия Карловна, приметив, как пошатнулась Лиза. Девушка с готовностью опустилась на подставленный стул.
– Ах, Иван Григорьевич, будьте же милосердны к бедняжке. Она недавно лишилась не только супруга, но и дома. Да и средства на исходе. Но ежели бы вы знали, какую богоугодную цель преследует Лизавета Петровна! Разыскать мальчика, опекуном коего был ее почивший супруг. Это ли не благое дело? Сколько несчастий свалилось на ее плечи! Схоронить супруга, утратить имущество. Мы всенепременно должны помочь бедняжке! Вы же можете поспрашивать у своих? Навести справки. Пансион ведь не иголка. Ах, что с вами? Вы снова плачете, дитя мое? Ну, полноте-полноте…
Лиза действительно залилась слезами, не сумев удержать эмоций. Это за дверьми комнат она могла выплакивать свое горе смело… а тут, при виде такой заботы, что-то переломилось в ней. Внутри так и полыхало жаром от стыда перед добротой, которой она была недостойна даже на толику.
– О, ну что вы, дитя мое! – восклицала Амалия Карловна, хлопоча над рыдающей Лизой и одновременно подавая знак приставу, наблюдавшему за ними с нескрываемым любопытством. – Успокойтесь. Все ваши тревоги позади. Frau Херцлих позаботится о вас. Успокойтесь… ну же! Все отныне будет хорошо!
Это все-таки горе. Слепое, обволакивающее удушливым облаком горе помешало тогда Лизе разглядеть недоброе за всем этим участием. Слова, произнесенные по-кошачьи мягким голосом, открыли потайную дверцу в ее душе и заставили забыть о том, что случилось с ней какие-то несколько дней назад.
На Москву в тот май 1829 года опустилась нестерпимая жара. Хотелось закрыться от всех и вся в прохладе своей комнаты, лежать и тупо смотреть в потолок. Но мысль о неизвестном доме на одной из московских улочек, где уже который месяц жил Николенька, заставляла Лизу каждое утро подниматься с постели. Она старалась не думать ни о чем, что влекло за собой острую душевную боль и следом душившие ее слезы. Будто старательно стирала из головы иное, кроме мысли о брате. Весь май и почти две трети того жаркого лета Лиза ходила тенью из комнат мезонина во двор и обратно на второй этаж. Почти не общалась с хозяйкой дома, стыдясь ее доброго участия.
Уж очень мягкий акцент Амалии Карловны напоминал ей о мадам Вдовиной. Тем паче в один из дней, задумав переменить привычное траурное платье на легкое летнее, Лиза нашла в шляпной коробке тонкую пачку ассигнаций. Деньги обожгли кожу ладоней, словно были невероятно горячими. Но нет, всего лишь обычная бумага с печатями. Ничего странного или необычного. Кроме того, что эти деньги вмиг стали для Лизы символом предательства и лжи. Ассигнации, полученные Софьей Петровной от Дмитриевского в обмен на раскрытие тайного замысла неизвестного ему лица. Деньги, которые Лиза получила, предав свою благодетельницу. Ведь не будь этого тайного дара Софьи Петровны, Лизе ни за что не продержаться бы в Москве столь долго. Целое лето и часть осени. И пусть большая часть денег была растрачена впустую, а надежды обратились в прах. Она не могла иначе…
От щедрого дара Софьи Петровны нынче осталось всего ничего: несколько ассигнаций и россыпь монет в кошеле. Часть денег ушла на розыски дома Николеньки. Довольно крупная часть.
Сперва Амалия Карловна похлопотала перед Бруновым, чтобы тот «позабыл» о том, что не видел бумаг новой жилички. Эта особенность его памяти обошлась Лизе в сумму, равную той, что была заплачена за годовое проживание в мезонине Амалии Карловны. Затем, по совету немки, Лиза обратилась к Ивану Григорьевичу с просьбой о помощи в поисках дома Николеньки.
– Ну-с, сударыня, и задали вы задачку! – прищелкнул языком пристав, когда Амалия Карловна изложила дело от лица Лизы.
«Говорить буду я, дитя мое. Мне хорошо известно, как должно обставлять такие просьбы», – сказала она перед визитом пристава, и Лиза с благодарностью согласилась. Мундир Брунова все еще вызывал в ней трепет, и она опасалась ненароком выдать себя взглядом или словом. И что будет тогда? Арест, суд и каторжные работы, как когда-то сулил ей Дмитриевский? Или того хуже, если она отмерила неверное количество капель, или доктор не поспел в срок.
– Ну же, Иван Григорьевич, для вас нет никаких секретов в части, – немка мягко улыбалась своему собеседнику, и Лизе оставалось только дивиться, как ловко у той получается вести дело.
Ей бы еще тогда насторожиться, поразмыслить над контрастом мягкости облика женщины и твердой настойчивости ее голоса, но одно только воспоминание о словах, произнесенных когда-то с угрозой, потянуло за собой нить памяти. Голос. Наклон головы. Знакомая усмешка уголком рта. То, от чего Лиза пыталась избавиться на протяжении нескольких недель. Стереть, как смахивает пыль Акулина с натертого воском деревянного буфета. Потому и пыталась мыслить отстраненно, стараясь оставаться равнодушной. Никаких деталей. Никаких имен. Он – Дмитриевский. Тот другой – Marionnettiste.
– От вас ничто не ускользнет в поднадзорных вам землях, – плела сети вокруг польщенного пристава Амалия Карловна. А потом откинула краешек салфетки, показывая ассигнацию под тонким полотном. – Скажу Акулине собрать вам пирожков с капустой да шанежек с бараниной под салфетку в корзину.
– На всех квартальных под салфеткой не хватит, – хитро щуря глаза, заявил Иван Григорьевич. – Одному шанежку, второму. У меня кварталов не один и не два. Корзины на всех не хватит. А ведь я и сам охоч до выпечки.
– Das ist lacherlich![274] Мы ведь не нарисовать бумагу просим! – воскликнула Амалия Карловна, снова закрывая ассигнацию полотном. – А просто взглянуть на нее!
– Сколько? – вмиг сообразила Лиза.
– Позвольте заметить, я не благородным металлом прошу, – словно оправдываясь, уточнил пристав.
– Сколько? – повторила Лиза, не обращая внимания на предостерегающий взгляд Амалии Карловны.
– Удвойте. Когда все сыты, и дело спорится скоро, – улыбнулся довольно Брунов.
– А ежели в вашей части нет такой церкви, Иван Григорьевич? Что получу я тогда? – Лиза отбросила прежнюю скромность и задала вопрос прямо, взглянув на пристава в упор.
– Сударыня, вы получите знание, что в моей части этой церкви нет. Иного обещать не могу. Хотя… я близок со своими соседями. И коли вы будете готовы угостить и их стряпней вашей кухни, они будут рады помочь вам в ваших поисках.
– Вы получите то, что желаете, – твердо произнесла Лиза, невзирая на очередной предупреждающий знак Амалии Карловны, разочарованно поджавшей губы.
– С вами приятно иметь дело, сударыня, – с поклоном протянул ей руку Брунов, прощаясь.
Лиза руки не приняла, притворившись, что не заметила его жеста.
– Зря вы на это согласились, дитя, – проворчала Амалия Карловна, когда за приставом захлопнулась калитка. – Определенно, зря.
Лиза пропустила мимо ушей слова немки. Было все едино сколько ассигнаций придется отдать. По ее убеждению, деньги эти ей не принадлежали, и она не имела права тратить их на собственные нужды. А вот на поиски брата… Разве не благое дело – исправить то, что натворила?
В части города под надзором Брунова искомой церкви не оказалось. Обратились в канцелярии других частей. В дом Амалии Карловны время от времени наведывался Иван Григорьевич. Лиза безропотно отсчитывала ассигнации, равнодушно отслеживая остаток денег, которые она по-прежнему прятала в шляпной коробке.
Взятки соседним частям тоже не принесли результата. Лишь рисунок истрепался изрядно, кочуя по чужим рукам. И только тогда Лиза поняла, что тратит деньги впустую, рискуя потерять единственную подсказку, по которой могла бы разыскать Николеньку.
