Текст книги "На сердце без тебя метель... (СИ)"

Автор книги: Марина Струк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 54 страниц)

Журовский явно колебался с ответом, но когда пальцы Александра пусть слабо, но настойчиво сжали его запястье, все же проговорил:

– Белена – яд, который приводит к умопомешательству, лишает памяти и вызывает удушье и бесноватость. Не мои слова. Авиценны. Все эти дни вы были под действием белены, ваше сиятельство. В ближайшее время к вам вернется память, и я убежден, вы сами найдете ответы на все ваши вопросы.

– Белена? Какого черта?.. – нахмурился Александр. Слова доктора ошеломили его. А потом он вдруг напрягся, пытаясь приподняться на руках, – в памяти всплыла последняя картинка, что была перед глазами до того, как все заволокло тьмой.

Стараясь не поморщиться от боли, что тут же ударила в затылок, Александр быстро повернул голову. Так и есть. Он не в собственных покоях и не в своей постели. Это женская половина хозяйских комнат. И сердце тревожно сжалось в груди при мыслях, что лихорадочно замелькали в голове.

– Что Пульхерия Александровна? Надеюсь, от нее скрыли? А Елизавета Петровна? Мне, верно, стало дурно близ ее покоев, оттого я здесь. – Попытка хоть как-то оправдать свое нахождение в этой постели оказалась явно неудачной. Александр заметил, как помрачнел доктор, и даже разозлился на него за это неверие. Потому и проговорил резко, обращаясь к дворецкому, которого разглядел в глубине комнаты:

– Пошлите тотчас же к Пульхерии Александровне и Елизавете Петровне и успокойте их касательно моего здравия, – а потом снова повернулся к Журовскому: – Вы сказали, что я провел здесь несколько дней… Сколько? Какой сегодня день?

– Понедельник, ваше сиятельство, – тихо проговорил доктор. – Вы были под действием отравы два дня и ночь.

– Понедельник? – ошеломленно прошептал Дмитриевский. И тут же обожгла мысль, каково было Лизе, когда дом осаждали визитеры, прибывшие поздравить молодых с венчанием. Каково ей было все эти дни, когда он метался здесь в бреду? И снова вопреки всем доводам рассудка возникло непреодолимое желание увидеть ее, убедиться, что с ней все в порядке. А мысль о том, что он мог впасть в беспамятство в ее объятиях (последнее, что он помнил), причиняла гораздо более сильную боль, чем яркий солнечный свет.

– Перенесите меня в мои покои и помогите с туалетом!

– Я бы попросил вас… – начал доктор, но тут же осекся под властным взглядом графа.

Лакеи проворно подхватили Дмитриевского под руки, ведь из-за слабости самостоятельно идти он не мог, и помогли перейти в графскую половину. Там его быстро вымыли, начисто выбрили и помогли облачиться в домашнее платье. Доктор все это время так обеспокоенно наблюдал за этими процедурами, что Александра так и подмывало отправить его восвояси. Не было нужды столь пристально смотреть за ним, ведь с каждой минутой он действительно чувствовал себя все лучше, хотя голова отчего-то по-прежнему была как шальная. Как в прежние дни, после бурных пирушек с полковыми друзьями.

Наконец, когда Александр нашел сносным свой внешний вид и был готов к визиту, он распорядился пригласить в покои свою невесту.

– Передайте мадам Вдовиной, что я прошу… – тут он запнулся, словно ему было тяжело произнести следующие слова: – Что я умоляю ее позволить Елизавете Петровне навестить меня в моих покоях. Тревожиться за честь моей невесты нет нужды. Господин Журовский будет тому порукой, как и мое бессилье после продолжительной болезни.

– Я не думаю… – снова попытался возразить Дмитриевскому доктор, но Александр одним взглядом остановил его и только повторил свою просьбу побледневшему дворецкому.

Камердинер Платон, поправлявший в это время плед, которым укрыли сидевшего в кресле барина, вздрогнул и засуетился пуще прежнего. Странное поведение слуги не укрылось от Александра, в голове которого почему-то тут же замелькали обрывочные видения.

Темно-красная глубина вина в бокале. Тихий голос Лизы, начисто лишенный каких-либо эмоций и чувств. Прикосновения и поцелуи, при воспоминании о которых потеплело в груди. И странное ощущение чего-то необратимого, по-прежнему скрытого за непроницаемой стеной, которой была частично окружена его память…

– Она больна, как был болен я? – Осознание того, что они оба пили вино, в которое, как он догадывался, была подмешана отрава, ударило наотмашь. Даже руки затряслись (впоследствии, Александр уверял себя, что все это лишь от слабости после болезни). – Она… как она?..

– Когда я видел ее в последний раз, mademoiselle находилась в полном здравии, – поспешил заверить его Журовский. – Поверьте мне…

– Вы сказали, что это яд! – резко перебил его Дмитриевский. – Мы пили одно и то же вино. И ежели в моем бокале была отрава, то… Я хочу ее видеть. Немедля. Немедля!

– Это невозможно, – возразил ему Журовский, до смерти желавший в эту минуту оказаться, где угодно, лишь бы не в этой комнате.

Его отказ будто подбросил Дмитриевского из кресла – так стремительно он вдруг вскочил на ноги. И конечно, тотчас же пошатнулся. Пришлось опереться на своего старого слугу, который тут же подставил плечо.

– Что вы делаете, ваше сиятельство? Я поступил неразумно, позволив вам покинуть постель! При вашем нынешнем состоянии!.. – пытался усмирить своего непокорного пациента доктор. И только прочитав в глазах Александра, что тот сейчас не намерен никого слушать, пока не получит желаемое, Журовский все-таки решился открыть ему все – отрывистыми, короткими фразами. Будто каждое слово причиняло ему боль.

– Mademoiselle не может прийти сюда. Потому что ее нет в имении. Она уехала в ночь пятницы. Мне жаль…

И память тотчас не преминула ударить шепотом из прошлого, полным сдавленных рыданий: «Мне жаль… мне так жаль… Когда-нибудь ты поймешь меня». И ее глаза, полные страха и раскаяния, когда дурман стал захватывать в плен его разум и тело. Ее удивительные глаза…

– Оставьте свою жалость при себе! – аккуратно опускаясь в кресло, бросил Александр. Платон поспешил поднять соскользнувший на пол плед и снова закутал от сквозняка своего барина, пытаясь не встречаться с ним глазами. – Подите все вон! Все! Даже вы, господин Журовский, прошу вас. Я позвоню, ежели мне что-нибудь понадобится.

Никто не ослушался его приказа. Даже доктор подавил в себе протест, решив, что все равно будет поблизости и в случае необходимости сможет оказать помощь. Уже за дверью Журовский вдруг почувствовал невероятную усталость. Но несмотря на желание последовать совету дворецкого и пойти отдохнуть в отведенную ему комнату, он поспешил в малую гостиную, где его ожидали с большим с нетерпением.

Старая тетка графа все это время держалась на удивление молодцом. Верно, причиной тому было присутствие подле нее младшего племянника, который пожаловал в Заозерное к свадьбе. Когда Журовский зашел в гостиную, Пульхерия Александровна сидела одна, задумчиво наблюдая за игрой огня в камине.

– Василь сызнова отъехал из имения. Ни минуты покоя. Все в розысках. Никак не может поверить в случившееся, – объяснила она доктору после того, как он подробно рассказал ей о состоянии графа. Ему показалось, что у старушки даже морщинки на лице немного разгладились при известии, что племянник идет на поправку и жизни его более ничто не угрожает.

– Вы сказали Александру Николаевичу о том, что?.. – Пульхерия Александровна не договорила, но доктор понял ее и признался, что вынужден был сделать это под давлением графа.

Журовский попросил старушку обнажить запястье, чтобы проверить ее сердечный ритм, а после при необходимости дать лекарство. Та с готовностью протянула руку и чуть склонилась к нему. Смесь запаха розового масла и спиртного тут же ударила доктору в нос.

– Mon pauvre garçon! – запричитала тем временем Пульхерия Александровна. – Я до сей минуты никак не могу понять, почему так вышло? Как? Отчего? Он был так счастлив! О, quel scandale! И сызнова наше имя у всех на устах! И сызнова ему боль сердечная! Когда же будет покой в доме? И Василь словно сошел с ума… Все ищет и ищет этих Вдовиных. И с Борисом Григорьевичем ругается. Страшно ругается! Тот все в уезд порывался послать за властями, говорит, что дело нечистое – и Вдовины сбежали, и Alexandre захворал… А вы что думаете, доктор?

– Я думаю, вам сейчас не мешало бы вздремнуть, моя дорогая Пульхерия Александровна, – задумчиво проговорил Журовский, стараясь не выдать своего волнения при известии, что графский управитель полон подозрений. А еще ему не нравилось, что старушка злоупотребляет вишневой настойкой. При случае непременно нужно обсудить это с графом или с его кузеном.

Но шанс переговорить о здоровье старой тетушки Дмитриевских представился Журовскому только спустя несколько месяцев. А тогда, в мае 1829 года, ему удалось еще раз увидеть графа лишь мельком, когда тем же вечером его вызвали в библиотеку. К удивлению доктора, Александр выглядел совершенно оправившимся, будто и не лежал в забытьи еще этим утром. Только бледность лица на фоне темной ткани сюртука и тени под глазами выдавали его недомогание.

– Я благодарен вам, господин Журовский, за ваши хлопоты о моей персоне и уже распорядился об оплате по вашему счету и даже сверх того. Борис Григорьевич позаботится о том, как обычно.

Сидя в кресле с высокой спинкой, граф держался подчеркнуто холодно, даже воздух вокруг него показался Журовскому ледяным. И от этого доктору стало так неуютно в этой богато обставленной комнате, что он был даже благодарен Головнину, когда тот, стоя у окна и задумчиво вглядываясь в темноту, нарушил повисшую паузу:

– Счет присылайте ко мне. И ежели у вас будут какие-либо просьбы, то смело обращайтесь к его сиятельству.

Дмитриевский при этих словах согласно кивнул и слегка нетерпеливо проговорил:

– Я вас более не задерживаю, господин Журовский. Желаете ехать сейчас, вам приготовят коляску. А ежели решите обождать до утра, комната по-прежнему в вашем распоряжении.

Получив заверения, что в случае нужды за ним пошлют тотчас же и, убедившись с позволения графа, что тот определенно идет на поправку, доктор поспешил откланяться. Но у самой двери остановился. Ему вдруг вспомнились полные тревоги, умоляющие глаза, тонкие пальцы, судорожно сжимающие рукав его сюртука, и он неожиданно для самого себя произнес:

– Александр Николаевич, вы не задумывались, откуда мне стало известно о вашем нездоровье? Кто поспешил ко мне, опасаясь за вашу жизнь?

– Вовсе нет интереса к тому, – холодно обронил Александр. При этом в глазах его мелькнула скука. – Хорошей вам дороги, доктор.

– А я бы полюбопытствовал, – заметил Борис, едва за доктором с легким стуком закрылась дверь.

– У тебя еще есть возможность догнать господина Журовского и подробнейшим образом расспросить его, – насмешливо изогнул бровь Александр.

– Может статься, и расспрошу. На днях. Надо ведь…

– Не надо! – отрезал Дмитриевский. – Я говорю тебе – не надо. Оставь это. Я не шутил, когда нынче говорил о том. И тебе, и Василю еще раз заявляю прямо – нет нужды в каких-либо розысках.

Это заявление давеча наделало много шума в салоне, куда по просьбе графа попросили прийти домашних и Головнина. Расцеловавшись с тетушкой и заверив ту, что он здоров, как никогда, Александр попросил всех выслушать его внимательно.

– Надеюсь, я говорю это единожды, и вы услышите меня с первого раза, – он облокотился на каминную полку и внимательным взглядом обвел всех собравшихся. Борис, наблюдавший за ним, готов был биться об заклад, что Александру до безумия тяжело стоять на ногах, но тот никогда бы не показал этого окружающим. И никогда бы не опустился в кресло, когда хотел возвышаться над остальными.

– Как вы понимаете, ни о каком союзе между мной и mademoiselle Вдовиной отныне не может быть и речи. В ночь на пятницу, следуя исключительно собственной воле, она с матерью покинула Заозерное. Полагаю, mademoiselle Вдовина осознала, что совершила ошибку, приняв мое предложение. Это никоим образом не связано с моей болезнью, как думает Борис Григорьевич, или с тем, что я нанес ей какое-то оскорбление или чем-то огорчил ее, как полагает Василий Андреевич. Во избежание ненужных вопросов и домыслов скажу прямо – сердце mademoiselle никогда не принадлежало мне так, как должно принадлежать будущему мужу. Потому я считаю, что это расставание только благо и для меня, и для mademoiselle Вдовиной.

Александр на мгновение замолчал. Дернулись мимолетно пальцы, будто он хотел сжать их в кулаки, но передумал. В наступившей тишине были слышны только всхлипывания Пульхерии Александровны, которая с самых первых его слов тихонько плакала в платок.

– Надеюсь, вы поймете меня, – продолжал он, – если я попрошу отныне не упоминать при мне имени mademoiselle Вдовиной или нечто иное, связанное с ее особой. Прошу вас забыть обо всем, как сделаю это я. А теперь, полагаю, можно пройти в столовую.

«Вот так в короткой речи перед ужином и отрекаются от прошлого», – с горечью подумал тогда Борис, ничуть не удивленный происходящим. Василь отреагировал иначе. Он как ошпаренный вскочил на ноги и завел спор о том, что все это совершенно не похоже на обыкновенный отъезд, что, скорее всего, случилось нечто такое, что вынудило Вдовиных покинуть имение. Что совесть и честь требуют от Александра узнать о судьбе бесследно исчезнувших женщин. Что сам он уже объездил все окрестности, но, увы, безрезультатно.

– Господи, ты же был так близок с ней! – горячился Василь. – Ты говорил, что любишь ее, а теперь вот так! У тебя просто нет сердца! Ты совершенно бездушный человек… Готов биться об заклад, что она узнала, каков ты на самом деле, оттого и сбежала в ужасе.

Он тогда все наскакивал на Александра, словно разгоряченный дракой петух. И от безразличного вида кузена распалялся все сильнее и сильнее, особенно когда, сославшись на усталость, салон покинула Пульхерия Александровна, не желавшая наблюдать очередную ссору. И только Борис видел через выставленные Александром заслоны боль. Потому и прервал Василя, вызывая огонь ссоры на себя.

Нет, Борис не станет лгать. Ввиду тех прохладных отношений, что сложились меж ним и младшим Дмитриевским, давить на больное место Василя – зависимость от расположения кузена – было приятно. Василь тогда взвился пуще прежнего, уверял, что не собирается ни минуты оставаться в имении, где его «всякий раз попрекают рублем и куском». Решив прервать, наконец, их привычный обмен «любезностями», Александр бесстрастно заметил:

– Никто не покинет Заозерное, пока я не позволю. Даже ты.

– Я не твой крепостной, чтобы ты мне указывал! – сорвался на крик не на шутку разозленный Василь.

Борис тут же напрягся, готовый вмешаться, если потребуется. В его памяти был чересчур свеж финал последней ссоры кузенов. А после странной болезни Александра соперники были отнюдь не равны по силам…

– Я волен делать, что мне угодно и когда угодно! Уеду сей же час, и ты мне в том не указ!

Александр и бровью не повел, пристально вглядываясь в разгоряченное лицо Василя.

– Нынче ведь не сезон. Куда тебе торопиться из имения?

– Куда угодно, лишь бы подальше от тебя!

– Что ж, воля твоя, – пожал плечами Дмитриевский-старший, а потом вдруг добавил холодно: – Только вот лошади и экипажи мои. Ежели только пешком до станции, mon cher ami, а далее за свой счет…

– Что ж, – в тон ему ответил Василь, зло поджимая губы. – Коли так, мне не остается ничего иного, как признать себя твоим пленником, mon grand cousin. Надеюсь, кандалы на руки и ноги надеть не прикажешь? Теперь я понимаю, отчего она сбежала от тебя. Это только в сказке la Belle et la Bête могут быть вместе.

– Я рад, что оправдал твои ожидания, mon cher, – насмешливо произнес Александр.

На том и расстались. Василь быстро откланялся, чувствуя, что в очередной раз проиграл кузену в словесной дуэли, и никто не стал уговаривать его остаться на ужин.

– Он все еще зол на тебя из-за сватовства к mademoiselle Зубовой, что ты ему не позволил, – Борис попытался найти причину горячности Василя.

Он чувствовал, что Александру необходимо выговориться. Как несколько лет назад в Москве, после того как Дмитриевского выкинула из усадьбы собственная belle-mère, не позволив похоронить жену. Но теперь отчего-то все было иначе. Все попытки узнать причины случившегося Александр умело заводил в тупик. В итоге Борису пришлось сдаться и перевести разговор на другую тему.

– Ты по-прежнему полагаешь, что я неправ? – с деланным удивлением приподнял одну бровь Дмитриевский. – Может статься, так и есть. Злость на тот запрет пробудила в нем нечто, чего прежде мы не замечали. Оттого он и стал таким.

– А ты все так же убежден, что не ошибся тогда? – спросил Борис. – Что, ежели ты не прав, и там были чувства, а не алчность и желание устроить свою судьбу? И вот тебе причина злости, что не остывает до сего дня. Будь ты виновен в невозможности для меня соединиться с той, кого бы я полюбил всем сердцем, думаю, я нападал бы на тебя с неменьшей горячностью.

– Какое превосходное замечание! – усмехнулся Александр. – Только вот отчего этот вулкан страстей мирно почивал до нынешнего Рождества? Отчего не было такой, как ты изволишь выражаться, горячности сразу же после моего запрета?

Борис долго смотрел на него, словно взвешивая, стоит ли ему высказывать предположение, которое недавно зародилось в его голове. А потом все-таки решился:

– Ты полагаешь, что Василь мог увлечься?.. Помилуй бог, ставить ли ему это в вину?! Ты же знаешь, что и меня не обошло сие стороной. Да и кто бы ни поддался ее очарованию? Как там было в виршах Василя? «Образчик дивной красоты и прелести, прекрасная богиня, лазуревых очей твоих…» Даже ты, позволь тебе заметить, потерял голову.

– Хочешь продолжить по обыкновению? «Я ведь тебя предупреждал!» – Александр криво улыбнулся: как же часто Борису приходилось произносить эту фразу за годы их знакомства. – Да, ты меня предупреждал. Да, ничего хорошего из всего этого не вышло. Я был неправ, признаю и каюсь. Но предлагаю оставить сей разговор.

Далее Александр говорил лишь о делах да расспрашивал об общих знакомых, которых Головнину довелось повстречать за время своей недавней поездки. А Борису только и оставалось гадать, что же произошло той ночью с пятницы на субботу, когда Вдовины так неожиданно исчезли, а самого Александра свалила непонятная хворь. Эта загадка не давала ему покоя на протяжении всего ужина и даже после, когда курили в библиотеке и пили обжигающе горячий кофе. А последняя фраза доктора Журовского только добавила сомнений в ворох различных предположений.

Спрашивать Александра было бесполезно. Дверца, через которую можно было проникнуть в его душу, утром захлопнулась даже для Головнина. Потому нынче он просто сидел напротив Дмитриевского и молчал. Чувствовал, что именно это и было необходимо тому сейчас.

– Я знаю человека, который способен ее отыскать, – все-таки решился через некоторое время нарушить тишину Борис. – Не из полиции или, упаси боже, жандармерии. Бывший армейский. Весьма толковый человек.

Александр взглянул на него из-под тяжелых век, медленно выпуская изо рта табачный дым:

– А почему ты думаешь, что мне это может быть интересно?

– Потому что она носила твое фамильное кольцо, была твоей нареченной. Исключительный случай, не думаешь? Кстати, надеюсь, она исчезла без кольца? Уж прости мне мое любопытство. Это многое может поменять…

– Смею тебя заверить, ежели бы было не так, я бы и сам приказал отыскать ее.

– Что ж, отрадно слышать, что хотя бы парюра^[256] осталась в целости, – проговорил Борис и добавил после недолгого молчания: – И все же мне жаль, что так вышло. Хотя я и выступал против вашего союза и всего остального. Полагаю, надо составить новые документы наследования. По возвращении займусь этим. Кстати, есть ли у тебя письма? Я мог бы их передать …

Борис не просто так предложил передать почту. Александр часто поручал ему это, дабы избежать проверки своей корреспонденции органами надзора. Но в этот раз Дмитриевский только едва уловимо качнул головой:

– Нет, никому передавать не надо. Да и бумагами можно заняться позже. Я бы попросил тебя, mon cher ami, тоже не выезжать из имения. До начала лета.

Борис в растерянности не сразу нашелся с ответом, а потом саркастично усмехнулся и проговорил:

– Я тоже твой пленник, как и Василь?

– Это всего лишь просьба, – ответил Александр, не переменив тона и никак не отреагировав на насмешку. – Ты мне нужен здесь. И я прошу тебя остаться…

Разве мог Борис отказать Александру? Он молча согласился с этим полуприказом-полупросьбой. Во-первых, потому что не был уверен, что его возражения или желания возымели бы силу и были приняты к сведению, как это случилось с Василем. А во-вторых, ему почему-то казалось, что, несмотря на внешнюю невозмутимость, на душе у друга было отнюдь не спокойно. «Впрочем, возможно, я ошибаюсь», – подумал Головнин перед уходом из библиотеки, взглянув на расслабленно курившего Александра.

А еще Борису было до смерти любопытно проникнуть в тайну той ночи, когда все так переменилось. Только об этом и думал, ворочаясь без сна в постели и строя различные предположения. И сердце его сжималось при одной лишь мысли о том, что же было тогда.

При этом он даже не догадывался, насколько был прав, подозревая бурю в душе Александра. За холодом и привычной всем отстраненностью действительно бушевали обжигающие душу страсти. Чувства распирали грудь, душили, мешая свободно вдохнуть, крутили мышцы. Никогда прежде Александр не чувствовал ничего подобного, даже когда потерял самое драгоценное, что было в его жизни – отца и свою маленькую жену.

Ему до сих пор не верилось, что все это не дурной сон, что не раздастся больше тихий шелест ее платья, не взглянут на него эти удивительные голубые глаза из-под длинных ресниц, не скользнет по губам улыбка, при виде которой всегда так теплело на сердце.

Все вещи – платья, шляпки, дорожные сундуки и несессеры остались на своих местах в гардеробной. Щетки для волос, склянки с духами и маслами и прочие безделушки все так же лежали подле зеркала на столике. Небрежно брошенный капот висел на спинке кресла в спальне, а на его подоле тихо посапывал щенок, еще не знавший, что его хозяйка более не вернется сюда. Как можно было при виде такого уюта и покоя поверить, что это действительно случилось?

Отблеск свечи в темно-красном бокале. Язычок, скользнувший по губам, чтобы смахнуть последние капли вина. Лукавство и призыв в устремленном на него взгляде. И тихое «Саша» после, когда само время остановилось в спальне. Тягуче, нараспев, удивленно-восторженным шепотом прямо в его ухо, обжигая горячим дыханием. Шепотом, от которого, казалось, его сердце разорвется от счастья: «Саааааша… Сааааашенька…»

Бросив трубку на столик и откинувшись на спинку кресла, Александр рванул галстук, который вдруг стал невыносимо его душить. Как он ни дергал тугой узел, шелк не поддавался слабым от болезни пальцам. В висках застучало от напряжения. Или от ослепляющей разум ярости, которая вдруг полностью завладела им в этот момент.

Галстук так и не поддался, а ярость требовала выхода. Тогда Александр вскочил на ноги и перевернул столик, опрокинув его содержимое на ковер. За столиком последовали тяжелые кресла, грохнувшиеся с глухим стуком об пол. Затем безделушки и часы с каминной полки, обиженно звякнувшие музыкальным механизмом. Потом одним движением он смел все со стола, сбрасывая на пол бумаги, чернильный набор, перья, собственные записи и книги учета. Белым ворохом взметнулись исписанные и нетронутые листы и закружились в воздухе, словно раненые птицы.

В этот момент последние силы оставили Александра, и он тяжело упал на колени, с трудом переводя дыхание. Снова рванул галстук, пытаясь освободить горло, и на этот раз шелковый узел все же поддался. Он глубоко вздохнул. Голова кружилась, стук сердца отдавался во всем теле, даже в кончиках пальцев. Александр лег на спину, пытаясь собраться с силами, чтобы выйти из библиотеки на своих ногах, а не просить помощи у лакеев, как немощный старик, что с трудом передвигается даже по собственным покоям. Ложась, он успел заметить на ковре странный предмет и, протянув руку, обхватил его пальцами, чтобы рассмотреть получше.

Ровный овал серебра на тонкой цепочке. Мастерски выполненная узорная резьба. По толщине медальона можно было понять, что служит он не просто для украшения. Александр быстро провел кончиками пальцев по ободу медальона и нащупал механизм, после чего резко откинулась крышка, открывая изображение, спрятанное внутри.

Искусная рука живописца вывела миниатюрными мазками длинные русые локоны вдоль лица, по-детски широко распахнутые голубые глаза, маленький аккуратный носик, легкую улыбку на губах. И пусть это изображение не было точной копией оригинала, но все же сходство явно бросалось в глаза, больно ударяя в грудь в районе солнечного сплетения. При этом узнавании серебро обожгло пальцы, и Александру захотелось отбросить от себя этот медальон, но он сдержался и с какой-то странной смесью удовольствия и боли принялся еще внимательнее рассматривать миниатюру.

Могло ли кому-нибудь прийти в голову, глядя на это ангельское создание, что оно способно недрогнувшей рукой влить яд в заботливо приготовленное вино? Что это вовсе не небесное существо, а порождение ада, судя по той черноте, что скрывалась за невинной прелестью. Горечь, что зародилась где-то около сердца, поднялась прямо к горлу, снова затрудняя дыхание, а после разлилась по всему телу, наполняя его иным ядом, пропитывая его всего до самых кончиков пальцев.

 Александр вспомнил снегопад, который снежинками целовал лицо и непокрытые локоны незнакомки, повстречавшейся ему тогда на дороге. Вспомнил, какими восхитительными ему показались ее глаза. Ее взгляды, настороженные и слегка испуганные, которые она бросала на него украдкой. Огонь возмущения и злости, который он, дразня ее, намеренно в ней вызывал. Поволока страсти, которой затягивались ее глаза при его поцелуях, и те необыкновенные ощущения, что он испытывал при этом. Тепло ее кожи и хрупкость обнаженного тела. Разве не мелькало в его голове еще тогда, в самом начале, что ему дорого обойдется эта игра, в которую он включился с такой готовностью?

«…Я впервые почувствовала крылья за спиной только подле вас…» – донеслось до Александра из прошлого, и он сжал зубы, борясь с очередным наплывом чувств. Именно здесь в этой комнате все перевернулось с ног на голову, спутав ему все карты. Нельзя было позволять себе заходить так далеко, хотя он и понимал, что следуя правилам игры, ему должно это сделать. Но ее голос и ее глаза, обещающие нечто неземное, завораживающие его, сделали свое дело. Как и ее признания. И внутри что-то дрогнуло при ее словах. И поверилось вдруг, что все это правда… до последнего слова. А последовавший на его предложение отказ только укрепил эту веру.

Александр вспомнил, как ломались последние ледяные наросты на его душе в те минуты, когда он слышал ее дрожащий голос. И сердце впервые одержало победу над разумом. Оно тогда было переполнено надеждой. Надеждой, что она любит. Не по принуждению или правилам авантюры. Что всей душой и сердцем расположена к нему. И что признается ему во всем сама, и тогда он сам решит, какой найти выход.

Но шло время, а Лиза молчала. И тогда Александру начинало казаться, что он сходит с ума. Порой ему думалось, что все реально: и мнимое имение под Нижним, и обстоятельства, что толкнули женщин на поездку в Петербург, и самое главное – ее любовь к нему. А порой он злился до безумия, осознавая, что все эти нежные взгляды, ее отклики на его поцелуи, ее признания – всего лишь притворство, продолжение игры. И страшился вырвать у нее признание в том. До дрожи в пальцах.

Он пытался быть холодным и равнодушным с ней, отстраниться, провести границы. Но сил уже не было, и он понимал это. Ничто не помогало: ни напоминания разума о причинах ее приезда сюда, ни свидетельства надежного человека, который проследил весь путь женщин от местной станции до одного постоялого двора в Москве, откуда и началась вся эта авантюра. Проследить далее не представлялось возможным – женщины прибыли в съемные комнаты поодиночке, а в гостинице не запомнили, ни когда именно это произошло, ни других деталей. Сказали лишь, что женщина в летах снимала номер с самого августа, а девушка появилась осенью.

Бессонными ночами Александр боролся с желанием подняться в покои своей невесты и вырвать у нее признание или покориться тому огню, что всякий раз вспыхивал в его груди при виде нее. Размышление о том, что является финалом затеянной игры, остужало его порывы. Он строил гипотезы, искал связи и снова заходил в тупик. Пока не решился в который раз разузнать что-нибудь у Ирины, подослав к той старого Платона, что явно в прошлой жизни был хитрым лисом. Лиза в те дни уехала в Тверь закупать приданое, а потому разговор камердинера с горничной остался для нее незамеченным.

Платон, вернувшись, долго мялся, прежде чем рассказать все, что удалось разведать. И Александр тогда сразу понял, что самые худшие его предположения сбылись.

– Девка не уверена, что ей не приснилось, сразу сказать надобно. Но говорит, как-то ночью выжленок пискнул, и она, пробудившись оттого, в полудреме слыхала, как барышня с мужчиной разговоры ведет. – Слова старого слуги прозвучали так обыденно, что Александр только укрепился в своих подозрениях. Но совсем не был готов к той обжигающей боли, что ударила душу наотмашь в тот же миг.

– Повтори! – прохрипел он тогда, с силой сжимая нож для бумаги, что вертел в руках, пытаясь успокоить бешено колотившееся сердце.

– Вроде как барышня сказала, что быть не хочет с кем-то, что слишком долго для нее. Что сроку дает меньше года. Ну а мужчина тот пообещал, что так и бу… – Даже привыкший к вспышкам ярости своего барина Платон испугался, по собственным словам, «до чертиков», когда Дмитриевский вдруг резко всадил нож для бумаги в столешницу письменного стола, разрезая сукно и дерево под ним. От удара тонкое лезвие переломилось, вызвав усмешку на губах барина – кривую и ужасающую, как показалось Платону.

– Дерьмо все-таки, а не набор… распорядись заменить! – сухим будничным тоном приказал Александр, отбрасывая от себя остатки сломанного ножа. Словно не ему только что сообщили о том, что сроку жизни для него отмеряно всего-то год после свадьбы. – И касательно стола тоже. Пусть мастер наш перетянет сукно к вечеру.

«И хорошо, что барышни нет в имении, – подумал тогда Платон, наблюдая, как почернели при этом от ярости глаза барина. – Ей-ей, прибил бы!»

Чтобы не пойти к Софье Петровне и вынудить ее, наконец, открыться ему, Александр уехал тогда в лес, где пару дней жил в охотничьем домике. Все это время он медленно вытравливал из своей души то живое, что проклюнулось в ней по этой весне.