Текст книги "На сердце без тебя метель... (СИ)"
Автор книги: Марина Струк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 36 (всего у книги 54 страниц)
Поутру к завтраку Амалия Карловна не вышла. Ее место за столом пустовало, хотя Лиза точно знала – нынче ночью не было ни вызовов, ни тайных визитерш. В ответ на расспросы Акулина только пожала плечами, и Лиза решила, что переговорит с хозяйкой после своего возвращения.
Макар прибыл на своей линейке точно в срок. Лиза в который раз быстро перепрятала сверток с оставшимися ассигнациями, как делала теперь всякий раз перед выходом из дома, и выбежала за ворота к ожидавшему ее вознице. В дороге сердце билось в груди чаще обычного, тревога перед неизвестностью заставляла хвататься за боковины линейки. Сквозь странный гул в ушах еле доносились шум городских улиц и голос Макара, пытавшегося что-то рассказывать ей под стук лошадиных копыт по камням мостовой.
Неужели ее поиски вот-вот завершатся? Неужели она заберет Николеньку, чтобы больше никогда не отпускать от себя? «Ну, – поправила себя с нервным смешком Лиза, – по совершеннолетии придется. Без того никак». И тут же представила, сколько сложностей их ожидает: одни, без средств, без бумаг, без честного имени.
Церковь оказалась не та, хотя сходство было несомненным: то же количество красивых маковок, та же узорчатая ковка крестов, только без полумесяцев под распятиями. Даже узоры на куполах те же. Немудрено перепутать.
– Дык за деревьями один в один церква-то, сами посмотрите, – оправдывался Макар, разочарованно глядя на церковь и потирая затылок. – Кто ж знал-то? А я-то уж решил, что пособил вам, барыня. Уж простите меня, дурака…
Он выглядел таким огорченным, что Лиза не могла сдержать улыбки, пытаясь скрыть за этой улыбкой острое разочарование и боль. А потом, по обыкновению, шагнула за порог церковных ворот, надеясь найти временное утешение в благословенном полумраке храма, наполненном только запахом ладана да тихим треском свечей.
Именно там, еще в притворе, она как будто сломалась под гнетом отчаяния и устало опустилась на пол перед образами. Не было ни рыданий громких, ни тихих слез, ни желаний, ни мыслей, ни стремлений. Просто сидела, поникнув головой, и рассматривала в странном отупении узор из плиток возле складок подола.
– Обратись к Нему с молитвой и обрящешь, – вдруг произнес тихий голос над ее склоненной головой. – Не бывало такого, чтоб от души и чистого сердца мольбы вознес, а Он не ответил.
– А если сердце не чисто? – глухо прошептала в ответ невидимому собеседнику Лиза.
– Он милостив. Он простит. Ибо Отец Небесный любит нас, а любовь всепрощающа. Вспомни Послание святого апостола Павла. Вспомни каждое слово. Такова истинная любовь.
– Всепрощающа, – пробормотала, не поднимая головы, Лиза, и незнакомец промолчал в ответ. Но в этом молчании ей привиделась улыбка наставника, довольного, что ученик выучил урок.
Тихий шелест одежд и еле различимый звук поступи подсказали Лизе, что ее собеседник удалился внутрь храма. И только тогда она осмелилась поднять взгляд на образа, перед которыми сидела. Богоматерь смотрела на нее с понимающей улыбкой, словно разделяла с ней минуты покоя, принесшего легкость душе. И Лиза обратилась именно к Ней, умоляя о заступничестве перед Сыном Божьим. И как-то незаметно для самой Лизы в ее мольбе смешались и просьбы найти Николеньку, и молитвы за Александра. За них обоих горячо молилась она, встав на колени и не обращая внимания на редких прихожан, переступавших порог храма в тот час. Не за себя. Только за них.
На Немецкую улицу Лиза возвращалась в воодушевлении. Едва она переступила порог церковных ворот, раздав нищим все медяки из кошелька, как в душе ее возникло предчувствие, что вот-вот что-то случится. Что-то, что переменит ее судьбу. Это было сродни тому ощущению, когда она разворачивала записку от кукловода с указаниями насчет побега. Это было похоже на те чувства, что она испытывала, сидя на станции у коптящей лампы, пока в их сани запрягали лошадей, чтобы выехать в сторону снежного поля, подле которого велась охота. Но страха, что это нечто принесет что-то дурное, теперь не было.
– Тпру! Стой, окаянная! – Макар так резко остановил линейку, натянув поводья, что Лизе пришлось покрепче ухватиться за борт, чтобы не слететь с сиденья. – Ты сдурел, что ли, Гаврила?! А вот как огрею сейчас! Ты чего бросаешься, как блазень из темноты? А коли б животина понесла? Я б тогда барыню-то загубил…
– Охолоть-ка, Макар! – густым басом прогремел в ответ Гаврила. – Я тут до барыни. Негоже ей до дома нынче. Барыня, – обратился дворник уже напрямую к Лизе. – Тут до вас прибыли. Коли у дома появитесь, так и повяжут вас. Я тут ваш скарб вынес, не весь, правда. Берите его и уезжайте тотчас же.
– Да что ты несешь? Под хмелем, что ль?! – возмутился Макар.
Но Гаврила даже не повернул в его сторону головы. Шагнул в линейку, опасно наклонив ту на один бок почти до камней мостовой, и поставил на сиденье рядом с Лизой одну из шляпных коробок, что стояли в ее комнате.
– Уезжать вам нужно немедля, – твердо повторил Гаврила. – Сыскари прибыли. Беглая, говорят, вы холопка. Со смертоубийством от барина какого-то бежали. Да только хозяйка наша не верит ни слову. Да и какая вы холопка-то? Там сейчас господина пристава ждут. Потому что хозяйке грозили за укрывательство. Она-то сама сумеет отвадить от себя этих молодчиков. Господин пристав – мастак в этих делах. Но вас-то возьмут как пить дать.
Он еще ближе наклонился к Лизе и добавил шепотом, чтобы не услышал Макар, жадно ловивший каждое слово:
– Барыня наша не велела давать Макару знать, где остановитесь. Макар – человек хороший да шибко за воротник любитель залить. За копейку лишнюю, коли горло гореть будет, выдаст и не поморщится.
– Куда же мне ехать? – помимо воли вырвалось у Лизы. Слишком резко. Слишком нервозно.
Ее тревогу и страх почувствовала даже громко заржавшая и переступившая с ноги на ногу лошадь. Гаврила настороженно огляделся по сторонам, словно искал кого-то взглядом в сгущающихся сумерках. Но на улице, к его явному облегчению, было пусто.
– Пошто мне знать, куда вам податься, – грубовато ответил он. – Под беглыми везде земля горит, барыня, куда ни подайся.
– Я не холопка! – в отчаянии выкрикнула Лиза.
Гаврила даже бровью не повел.
– Знаю. Знаю, что брехня то. Не нашего вы рода, барыня. Даже ежели б привечали вас за свою в барском доме. У холопа взгляд другой. И этого не вытравить ни платьями дорогими, ни наречиями заморскими. Но то я знаю, а то… – Он не договорил и снова оглянулся на дом Амалии Карловны, а потом спрыгнул на мостовую. – Вам надобно поспешать. Меня вот-вот хватятся. Караулю здесь, почитай, как смеркаться начало. И забудьте хозяйку нашу и дом ее. Она велела так сказать вам. И ежели вас возьмут, то молчите о том, где были. Это я вам говорю уже. За беглую холопку достанется на орехи, да немало отсыплют. Потому помните наше добро к вам.
– Подожди, Гаврила, – перегнулась из линейки Лиза, чтобы ухватить дворника за плечо. – Уверен, что именно про смертоубийство речь вели?
– Сам слышал, – подтвердил Гаврила. – Так и сказали: «через смертоубийство бежала». Ежели такое приплели, барыня, то бежать тебе надо подальше от Москвы. А то по наговору еще и не такого лиха хватишь.
Смертоубийство. Это слово крутилось и крутилось в голове Лизы, не позволяя ей думать ни о чем, кроме страшного его значения. Один из самых ужасных ее кошмаров вдруг стал явью. Она не рассчитала количество капель и, не желая того, отравила. Убила человека, за жизнь которого так отчаянно боролась с обстоятельствами и даже с ним самим. Своей рукой влила отраву в вино. Александр был прав во всем. В каждом слове. Она действительно Иуда, пославшая его на смерть. Вот ее истинное имя…
– Куда мы едем, барыня? – вырвал ее из терзающих душу мыслей голос Макара.
Они были уже далеко от Немецкой. Линейка катилась медленным шагом по улице с множеством темных переулков. Высокие заборы закрывали освещенные окна домов, оттого Лизе казалось, что едут они в полной темноте, которую не мог разогнать даже скудный свет редких масляных фонарей.
– Где мы, Макар?
– Сретенка, барыня. Видите кресты? То Сретенская обитель, – откликнулся возница. – Куда отвезти-то вас? На двор постоялый какой? На квартиры в такой поздний час едва ли кто пустит.
Лиза с трудом разглядела в темноте осеннего вечера возвышающийся над крышами деревянных домов силуэт колокольни. Мысленно представила крест на вершине купола и вспомнила о том, как была еще совсем недавно уверена, что жизнь ее повернется иначе. Верно, так и случилось. Правда, перемены оказались вовсе не те, коих ждала.
Смертоубийство. Тяжкий грех! Немудрено, что Господь остается глух к ее молитвам. И даже заступничество Богоматери едва ли что-то изменит. Никогда ей не отмолить деяний своих, никогда не получить прощения.
«Любовь всепрощающа», – вспомнилось Лизе, когда они уже ехали по Волхонке. Но как быть, если простить уже некому? Если нет уже на свете того, на чье прощение надеешься втайне?
– Высади меня в начале Пречистенки.
Разум работал твердо и решительно в отличие от полумертвого сердца. По крайней мере, Лиза не ощущала его биения, как раньше. Словно известие о смерти Александра остановило его привычный ход. Даже когда спешно шла по переулку от Пречистенки до Остоженки, не чувствовала его биения. Ей было совсем не страшно идти без сопровождения от одного круга фонарного света к другому. Ей было все равно, что думают о ней редкие прохожие, что ее могут заметить из проезжающей мимо кареты. Ее сердце не билось. Душа молчала. Все чувства исчезли, как испаряется дымка тумана при солнечном свете.
Остановившись перед высокими деревянными воротами, Лиза несмело постучалась.
– Что нужно? – сурово спросили через небольшое оконце в воротах, осветив ее лицо фонарем. Самой привратницы не было видно, только размытый силуэт маячил в потоке света, льющегося через оконце. – Кто это стучит в столь поздний час?
– Мне нужно видеть досточтимую матушку Клавдию.
Имя из прежней жизни будто само собой всплыло из глубин памяти. Впервые она услышала его без малого пять лет назад, когда поздней осенью 1824 года графиня Щербатская передавала очередной взнос на нужды Зачатьевского монастыря. Матушка Клавдия была тогда казначеем обители и неоднократно посещала дом Лизаветы Юрьевны, где ее принимали всегда с большим почетом. Единственное, чего боялась графиня, – адские муки после смерти, посему и старалась всеми возможными способами облегчить себе судьбу на небесном суде. Денежные подношения и иная помощь должны были стать немаловажными свидетельствами ее милосердия.
За прошедшие годы матушка Клавдия сменила казначейскую должность на сан игуменьи и намного реже стала появляться в доме графини. Лизе оставалось надеяться, что настоятельница вспомнит юную компаньонку графини Щербатской. И не только вспомнит, но дозволит ей укрыться в стенах обители, куда прежде девушка так страшилась попасть послушницей по воле Лизаветы Юрьевны.
«Колесо судьбы сделало свой круг», – невесело усмехнулась Лиза, ожидая возле ворот монастыря решения игуменьи. Начался дождь, она совсем промокла и озябла, но, к ее удивлению, совсем не чувствовала холода.
Колесо судьбы сделало свой круг. Она пришла туда, куда и должна была прийти с самого начала. Ничего не изменилось. Кроме зла, что было сделано ее руками или по ее вине. Если бы Лиза с самого начала покорилась выбору графини, отбросив в сторону мечты, навеянные французскими романами, Николенька был бы рядом! А Александр… Он был бы жив!
Калитка в воротах обители со скрипом отворилась.
– Матушка не может вас принять нынче, но готова встретиться с вами завтрева. Покамест я провожу вас в странноприимный дом. Ступайте за мной…
Глава 34
Матушка Клавдия приняла Лизу только через два дня.
Воздвиженье миновало, до Покрова оставалось еще две недели, потому странноприимный дом временно опустел. Лиза была предоставлена самой себе и воспоминаниям, которые причиняли нестерпимую боль. Одиночество казалось ей благом – подарком небес. В полумраке комнаты она сидела в застывшей позе на жесткой постели, уставившись невидящим взглядом в стену. Только сухие судорожные рыдания иногда разрывали грудь, мешая дышать. Но благословенных слез, которые могли принести хотя бы временное облегчение, не было.
«Александр мертв», – билось в голове Лизы. И ответом на эту мысль, что она старательно гнала от себя, был очередной приступ, скручивающий тело невыносимой болью.
Александр мертв. Она убила его, своими руками дав яд. Неужто не рассчитала? Неужто ошиблась? Или ее намеренно ввели в заблуждение? Нет, сбрасывала Лиза с себя паутину сомнений. Нет, тот другой никогда бы не поступил с ней так. Творить ее руками такой грех! Смертоубийство! Нет, он не мог! И тело в который раз сотрясали рыдания. Руки и ноги крутило болью, от которой не было спасения.
Александр мертв. И следом тянулось воспоминание о его последних словах, обращенных к ней. Иуда. Так он назвал ее тогда. Иуда Искариот совершил предательство и отправил Иисуса на смерть. Она тоже следовала этим путем, творя грех, которому нет прощения. Интересно, муки Иуды после распятия Христа были такими же острыми? Мучила ли его так же боль до судорог и удушья? Немудрено, что он искал облегчения через смерть, пусть и такую страшную.
Она кругом виновата. Перед всеми. Перед живыми и мертвыми, у которых уже не вымолить прощения.
Ранним утром по окончании будничной службы, когда еще только рассеивалась рассветная дымка, за Лизой пришла одна из сестер и проводила ее в монастырскую приемную.
Последний раз Лиза приезжала в обитель с поручением от графини более года назад, перед отъездом в деревню. Здесь все осталось прежним – стены, лавки, широкий стол, подле которого сидела игуменья. Она махнула рукой и отпустила провожатую Лизы, коротко произнеся: «Аминь». А потом устремила внимательный взгляд на девушку, смиренно замершую у порога. Шагнуть к руке игуменьи для приветственного поцелуя Лиза не решилась, побоявшись невольно осквернить настоятельницу своими грехами.
– Как ваше здравие? – начала беседу матушка Клавдия, не выказывая удивления пренебрежением привычным приветствием. – Гостиничная сестра сказала, что вы провели эти дни в уединении, отказывались от пищи и даже к службам не ходили.
В последних словах Лизе послышался легкий упрек. Но могла ли она, Иуда в женском обличье, душегубка, ступить под своды церкви?
– Чего ищете здесь? – продолжила игуменья, видя, что пауза после ее вопроса затянулась. – Временного пристанища? Или с прошением каким пожаловали?
– Покоя ищу, – тихо прошептала Лиза. – Прощения. Грешна я, досточтимая матушка.
– Все мы грешны, дитя мое, – коротко ответила настоятельница. Деревянные бусины четок в левой ладони при этих словах тихо стукнули друг о друга.
– Виновата, досточтимая матушка, – прошептала Лиза. Странная дрожь охватила ее с головы до ног, а внутри словно нити обрывались, отпуская на волю то, чего она так ждала прежде. – Кругом виновата. Перед многими… многими… искупления ищу. Грехи отмолить, коли не могу прощения…
Ноги не выдержали. Под взглядом игуменьи, полным одновременно суровости и сострадания, Лиза упала на колени. Покаянные слова так и хлынули ливневым потоком. И вместе со словами пришли слезы, которых Лиза совсем не замечала. То были не бурные рыдания, а именно тихие слезы.
Лиза неотрывно смотрела в глаза матушки Клавдии, пытаясь подметить в них любую перемену от своего рассказа. Но игуменья сохраняла спокойствие на протяжении всей исповеди. Только чуть шевельнулись четки в ее руке, когда Лиза призналась в плотской связи с графом Дмитриевским и в том, что отравила его, хотя пыталась уберечь от смерти.
Выпущенные, словно птицы из клетки, признания совершенно истощили Лизу. Она уперлась ладонями в холодные каменные плиты пола и смотрела только на пальцы, опасаясь теперь взглянуть на игуменью. Слез уже не было. Как и тяжести в душе. Только странная легкость и равнодушие ко всему. Прогони ее сейчас матушка Клавдия прочь из монастыря, Лиза бы безропотно последовала ее приказу. «И, возможно, дошла бы до Москвы-реки», – мелькнуло в голове. Река стала бы ее деревом Иуды Искариота.
– Ныне вы понимаете, матушка, что я не смею просить о пристанище в Божьей обители. Может ли душегубец переступать порог сей, неся на руках кровь? – тихо проговорила Лиза.
Мысль о самоубийстве отчего-то более не страшила. Когда ее головы коснулась рука игуменьи, только на миг пришел ужас, захлестнувший с головой. А потом она схватила эту руку, пахнущую ладаном и травами, и прижалась к ней щекой, чувствуя, как медленно уползают сомнение и страх из души.
– Господь принимает всех, – проговорила матушка Клавдия. – Даже раскаявшихся душегубцев, коли те готовы принять его в свое сердце и отмолить свой грех. Бог милостив. Разве не тому вас учили, Лизавета Алексеевна?
Услышать собственное имя впервые за долгое время было сродни ожогу. Лиза вздрогнула и резко подняла взгляд на игуменью. В своей исповеди, следуя недавно заведенной привычке недоговаривать, Лиза скрыла имена. Но обращение по уже почти забытому имени ясно говорило сейчас, что для матушки Клавдии ничего не осталось тайной.
– Вы узнали меня, досточтимая матушка?
– Тотчас, как мне донесли, что к нам в ворота постучала особа, желающая встречи со мной. Я видела, как вас проводили в комнаты странноприимного дома. Наблюдала за вами. Узнать вас не составило труда. Несмотря на годы, на память я покамест не жалуюсь.
Игуменья обхватила руками хрупкие плечи Лизы и вынудила ее встать с холодного пола. Потом легонько подтолкнула к одной из скамей.
– Когда мы беседовали с графиней о вашей будущности в стенах обители, я всякий раз напоминала ей слова святого Макария: «Не пострижение и одеяние делают монахом, но небесное желание и Божественное житие». В вас никогда не горело небесного желания, а вид апостольника вызывал неприятие. Посему я бы не могла с легкой душой принять вашего пострига.
– Простите меня, – прошептала Лиза.
– За что? За то, что в вашем сердце горит любовь к миру? Помилуйте, у каждого свой путь, и Господь уготовил вам иной, чем прочила Лизавета Юрьевна.
– Господь ли его творил, досточтимая матушка? – с сомнением в голосе произнесла Лиза и тут же устрашилась своей смелости, когда заметила, как сжались губы игуменьи.
Она снова собиралась просить прощения, но матушка Клавдия знаком приказала ей молчать.
– Господь привел вас сюда, того довольно. Все мы ищем у Него покоя душевного в часы тревоги и нужды. Я дозволю вам остаться в обители, Лизавета Алексеевна, и буду молить Господа, чтобы Он указал вам путь. Но в послушницы покамест не приму, не обессудьте.
Отказ в том, что составляло ее последнюю надежду, стал для Лизы громом среди ясного неба. Снова в голове мелькнуло воспоминание о виденных некогда утопленницах: их страшные лица, тонкие щиколотки под задравшимся мокрым подолом, волосы, словно водоросли, вкруг лица.
– Трудницей приму, – прервала ее темные мысли матушка Клавдия. – Покамест не отступят скорби ваши. Тогда и поглядим, что на ясную голову и покойную душу решится.
Устыдившись своего малодушия, Лиза схватила руку игуменьи и с благодарностью прижала к губам.
– Трудница несет почти те же повинности, что инокини и послушницы. Поблажек никому не дается ни по чину, ни по званию. В обители все равны. Господь различий не делает. Готовы ли трудницей при обители быть, Лизавета Алексеевна?
В очередной раз произнесенное имя стало для Лизы знаком. Впервые за долгое время она могла быть самой собой. Открыто жить под своим именем, без масок, что навязывали ей люди и обстоятельства. Разве могла она отказаться?
– Мирское, что с собой принесли, сдадите на хранение, – продолжала тем временем игуменья. – Кому в подмогу по трудничеству отдам – позже решу. Платье иное имеется? Это почистить бы… Ну, ступайте с Богом, Лизавета, и с моим благословением. Господь даст – через прилежное послушание путь к спасению от мук обретете.
Из мирского у Лизы была лишь шляпная коробка, которую в спешке впихнул ей в руки дворник Гаврила. Словно впервые увидев ее, Лиза не сумела побороть любопытство и заглянуть внутрь, прежде чем отдать в руки гостиничной сестры.
В коробке не оказалось ничего, что могло бы пригодиться нынче, – только самые дорогие для Лизы вещи: пожелтевшее кружево венчального платья матери и веточка искусственных роз, украшавшая волосы той в день венчания; медали отца; тонкая шаль с бахромой небесно-голубого шелка; рисунки Николеньки, причем один, самый важный, так истрепался в местах сгиба, что, казалось, вот-вот порвется; книга, взятая на память из Заозерного.
– Бедная-бедная Лиза, – прошептала Лиза, пряча под шалью книгу с сочинением Карамзина, один вид которой снова растревожил ее душу.
– Что-то маловато у вас вещей, – заметила экономка, принимая на хранение шляпную коробку.
Привычное траурное платье из шелка Лиза без сожалений отдала рухлядной сестре и получила взамен черное из дешевой бумазеи. Единственное, о чем осмелилась просить экономку, – оставить ей рисунки брата.
– Досточтимая матушка приказала все мирское на хранение сдать, – сурово напомнила та и захлопнула дверь кладовой, словно отсекая от Лизы все ее прошлое: и счастливое, и наполненное бедами и печалями.
В трудничество Лизу определили к больничной сестре, отвечавшей за монастырскую больницу. День ее начинался теперь с полунощницы, затем спустя несколько минут следовала литургия, после которой послушницы и трудницы собирались в трапезной на завтрак, а затем расходились по делам своего служения, чтобы вновь собраться здесь на обед. После трапезы они возвращались к работам, а в сумерках, отстояв службу, расходились по кельям для сна.
Больница при монастыре почти всегда была заполнена до отказа, в основном, людьми низших сословий – крестьянами и мещанами. Поначалу Лизу привлекали к изготовлению лекарств, стараясь держать подальше от больных. Но со временем больничная сестра все чаще стала просить новенькую помочь с больными. Лиза подносила лекарства, обтирала холодной водой горячечных и даже обрабатывала раны, с трудом сдерживая рвотные позывы при виде гнили, в которую превращались грязные порезы.
За всеми заботами постепенно уходило смятение из души, притупилась сердечная боль, притаившись где-то в самом дальнем уголке ее души. По совету матушки Клавдии, навестившей ее спустя неделю в больнице, Лиза старалась не думать о прошлом.
– Оставь печали и горести. Содеянного не переменить. Оно нам уроком служит, даже тем, кто с пути сбился праведного, – сказала игуменья, на пару мгновений задержавшись подле Лизы, склонившейся перед ней в почтительном поклоне. – Держи себя смиренно и достойно нынешнего звания. И тогда Господь наставит тебя на путь истинный.
Второй раз Лизе довелось увидеть матушку Клавдию лишь через пару недель, перед Покровом. За ней специально послали в больницу и проводили в покои игуменьи. Та была не одна. Подле нее стояла письмоводительница монастыря. Матушка Клавдия, будучи мещанского сословия, не умела ни читать, ни писать, потому помощь сестры Леониды была ей всегда кстати. Но присутствие той в настоящую минуту стало неожиданным для Лизы. Потому она несколько помедлила на пороге, и только строгий взгляд сопровождавшей сестры заставил ее вспомнить положенные слова.
– Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас.
– Аминь, – произнесла игуменья и жестом пригласила Лизу зайти. Окинула взглядом смиренную позу трудницы, ее наклоненную голову в темном плате, а потом шевельнула четками в руке.
– Не всякому слову верь, – проговорила негромко. – Знаешь?
– Знаю, досточтимая матушка, – ответила Лиза, радуясь, как школьница, выучившая урок, и продолжила цитату, ощущая невольный трепет: – Иной погрешает словом, но не от души, и кто не погрешал языком своим?
Игуменья кивнула, отчего полы ее апостольника качнулись с тихим шелестом.
– Похвальна мудрость твоя. Да будет она впрок. А такую строку помнишь: «Расспроси друга, ибо часто бывает клевета»?
От этих слов сердце Лизы забилось в груди пуще прежнего. Волнение усилилось во сто крат. Что будет? Ее все-таки выдадут властям? Что ж, она готова. Раз Господь решил покарать ее за свершения, так тому и быть.
– Сестра Агафия довела до моего сведения, что ты в который раз просила вещицу из числа тех, с коими из мира пришла. Правила едины для всех – келия красна не безделками мирскими, а духом святым и молитвами. Не искушай других своими просьбами. Храни все светлое в сердце своем, – произнесла матушка Клавдия сурово, чем окончательно сбила Лизу с толку.
Как могут быть связаны цитата из Книги премудростей и ее просьбы вернуть рисунок брата, тоска по которому взялась за нее в последние дни с утроенной силой?
– А еще сестра Агафия говорит, что молитвы не приносят тебе исцеления душевного. Исповедь в этом месяце ты пропустила. Нехорошо тягость в себе носить. Сними часть ноши. Господь явит тебе помощь в том.
– Я уже исповедалась вам, досточтимая матушка, – напомнила Лиза и по чуть дрогнувшим в руке игуменьи четкам поняла, что допустила ошибку.
– Мне ты свои помыслы открыла, то похвально, исповедь же только иерею творят, как ты ведаешь.
«Смирение, смирение и еще раз смирение», – повторяла сестра Агафья, благочинная, надзирающая за насельницами. Но у Лизы никак не выходило следовать всем правилам обители. Отчего она только убеждалась, что не смогла бы выбрать для себя путь инокини.
– Сестра Леонида давеча получила ответ на прошение наше, – продолжила игуменья, словно Лиза ничего и не говорила. – Матушка Досифея стоит во главе обители в Тверской епархии. Ее связи в губернии обширны, посему нет причины питать сомнения в правдивости сведений. По письменному ее заверению, граф Дмитриевский жив и здравствует, бог даст, и поныне.
Эта весть явилась полной неожиданностью для Лизы. Горячая волна облегчения невероятной силы нахлынула, заставив голову пойти кругом, а ноги ослабеть от волнения.
– Уверена ли досточтимая матушка Досифея, что это именно он? – помимо воли вырвались слова сомнения, встреченные игуменьей с легким недовольством. – Не наследник ли фамилии и титула его?
Матушка Клавдия взглянула на письмоводительницу, которая, разгадав молчаливый приказ, развернула письмо, до сей поры спрятанное в складках ее подрясника.
– Александр Николаевич Дмитриевский, – прочитала четко имя, указанное на бумаге.
– Тот ли? – спросила игуменья у раскрасневшейся Лизы, с трудом сдерживающей слезы радости.
– Тот, досточтимая матушка.
– Господь велик и милостив, отвел от тебя грех смертоубийства, – дрогнули в подобии улыбки уголки губ матушки Клавдии. А затем голос ее снова посуровел, а на лицо в обрамлении складок апостольника нашла тень: – Погоди еще слезы лить. Не все сказала я…
– Он нездоров? – встревожилась Лиза. Вдруг настойка белены нанесла урон здоровью Александра? Или его рассудку?
– Кто? Господь с тобой, сказала же – здравствует! – дернулись четки в руках игуменьи. – Более ничего не спрашивала у матушки Досифеи, только о здравии справлялась. Забудь о нем и недостойной связи своей! Благодари Господа, что отвел тягость греха смертного от души твоей, и доле о том! Я не только матушке Досифее писала, графине Щербатской тоже послала весть о тебе.
Упоминание этого имени заставило Лизу содрогнуться. Отчего-то стало горько во рту. Так горько, словно лекарства какого глотнула махом.
– Лизавета Юрьевна не желает знать тебя. Ее секретарь писал, чтобы имени твоего более в записках к ее сиятельству не упоминалось. И более того, как одна из самых щедрых радетельниц об обители, она выразила пожелание, чтобы тебя удалили из этих стен. Графиня была милостива и дала две недели сроку на устройство твоего будущего. Только в столице и Москве непозволительно места тебе искать. На иные обители запрета нет. Проезд к месту послушания оплатит ее сиятельство, а в монастырь будет сделан щедрый взнос от твоего имени. И далее на Рождество и Пасху – ежегодные пожертвования до дня твоей кончины.
Вся сущность Лизы всколыхнулась в немом протесте. Снова ее судьбой распоряжаются, будто она не человек, а игрушка бездушная, сродни фарфоровой кукле. А потом разум робко напомнил, что у нее нет ни средств к существованию, ни бумаг на собственное имя. И совесть добавила, что Лизавета Юрьевна довольно благосклонно отнеслась к той, что опорочила ее кров и в который раз приковала внимание к имени Щербатских.
Но она не может, просто не может! Уехать прочь из Москвы. Оставить все за воротами монастырскими – надежды, чувства, мечты. Вся ее жизнь вдруг показалась ей разделенной на части. Одна была полна света и безграничного счастья, другая – мрачна и тягостна от запретов и незримых оков. И самое удивительное, что Лиза отчетливо понимала: время, проведенное в Заозерном, стало для нее не менее светлым, чем то, что было до скоропостижной кончины отца. И отказываться от него она не желает. Не желает и не сможет, нарушая главный долг Христовой невесты – оставить все мирское за стенами обители и впустить в свое сердце только любовь к Богу.
– Батюшка всегда учил меня держаться правды и не кривить душой. Пусть я оступилась в прошлом, но отныне намерена твердо держаться его наказа, – с каждым словом голос Лизы звучал увереннее, а подбородок поднимался все выше.
– Вы можете написать ее сиятельству, что я весьма благодарна за ее предложение, но отказываюсь его принять. Я не чувствую в себе стремления стать послушницей. Не могу. Поступить так – означало бы лукавить перед настоятельницей и сестрами, но что самое страшное – перед Господом. Покинуть Москву тоже не могу, покамест нет убеждения во мне, что розыски мои напрасны. Прошу лишь об одном – позвольте две недели после Покрова здесь провести. Далее бог покажет…
– Ее сиятельству нет потребности в благодарности и ответе твоем, – тихо, но твердо сказала матушка Клавдия, жестом останавливая горячую речь Лизы. – Ишь, как понесла, будто кобыла необузданная! Неужто не вижу, что нет в тебе желания. Насилу Господь к себе не ведет, нет такой нужды. В обители оставайся, никто не гонит. Горячность свою уйми. Не пристало то. Неужто забыла уклад? Благочинной наставление дам, чтобы ты назубок выучила, как должно себя в обители насельнице вести. Я за тебя покамест ответ держу, не забывай о том! Ступай-ка к сестре Агафии, скажи ей – велела я тебя от общей трапезы удалить на два дня. И Книгу Премудростей в эти дни читай, чтобы о словах запомнилось да о премудрости Божьей.
Наказание не было суровым. Обе понимали это. И Лиза благодарно преклонила колени, с трудом сдерживая эмоции перед строгим лицом игуменьи, в котором читалось искреннее расположение.
