Текст книги "На сердце без тебя метель... (СИ)"

Автор книги: Марина Струк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 54 страниц)

Вчера днем Лизу принесли в покои в беспамятстве. Принес сам Дмитриевский, причем, вид у него был совершенно не подобающий: мокрая одежда, спутанные волосы, без сюртука и галстука. Софья Петровна на миг даже дара речи лишилась, когда через распахнутые в соседнюю комнату двери увидела графа с бездыханной Лизой на руках. И тут же решила: вот он, шанс получить желаемое! Она попыталась заговорить о том, какую тень бросает сам факт нахождения неженатого хозяина дома в покоях девицы, но Дмитриевский резко оборвал ее, заявив, что только выполнил свой долг и уже уходит.

– Я бы не желал пятнать честное имя Лизаветы Петровны, – твердо произнес он, откланиваясь.

Как только за ним затворилась дверь, мадам Вдовина обратила все свое внимание на Лизу. Ирина уже привела барышню в чувство, сунув ей под нос флакончик с солями.

– Что с вами, meine Mädchen? – Софья Петровна действительно была обеспокоена этим обмороком. Ведь Лиза казалась абсолютно здоровой до того момента, как они прибыли в Заозерное. А тут – то нервные припадки, то обмороки…

Тем же вечером для мадам Вдовиной прислали любезное приглашение присоединиться к ужину. Лиза была не совсем здорова (а вернее, была не совсем готова выходить из своих покоев), потому Софья Петровна отправилась в столовую одна. Как она и подозревала, разговора о здоровье ее дочери избежать не удалось. Дмитриевского интересовало все, что касалось физического и душевного состояния Лизы. Любая другая сочла бы эти вопросы неприличными и не стала на них отвечать, но только не мадам Вдовина. Она понимала, что от этих ответов во многом зависела судьба их с Лизой предприятия, ведь едва ли граф еще раз решится на брак с женщиной со слабым здоровьем. Верно говорят, gebranntes Kind scheut das Feuer^[182].

– Вы спрашиваете, как часты были эти crise de nerfs прежде? – Софья Петровна держалась уверенно и спокойно, отвечая на все расспросы. – Не припоминаю, чтобы они случались до того ужасного дня, как выяснилось, что, к моему прискорбию, я являюсь banqueroutière^[183]. Ma pauvre fillette думала, что проведет свою жизнь подле меня в имении, но – увы! Обязательства ее отца и брата вконец разорили нашу фамилию. А люди… люди – уже не те, что бывали прежде. Нынче только рубль в цене. У нас нет крыши над головой, нет ни пяди земли, ни единой души. Коли наше дело не решится, как должно, то…

Она достала из рукава тонкий батистовый платок и аккуратно промокнула глаза, предварительно извинившись перед своим собеседником, внимательно за ней наблюдавшим.

– Ах, коли вы полагаете меня бессердечной по отношению к собственной дочери, то смею вас заверить – будь моя воля, я бы никогда… никогда! – теперь мадам Вдовина казалась такой возмущенной, а сама при этом с трудом сдерживалась, чтобы не взглянуть в зеркальное отражение серебряного чайника, стоявшего перед ней на столе. Не переигрывает ли она? Граф был из разряда тех зрителей, для которых нужно играть на грани реальности, чтобы те поверили и прониклись происходящим.

– Вы еще достаточно молоды, мадам, будем откровенны, – неопределенным тоном произнес Дмитриевский. – Вы еще вольны сами составить свое счастие.

– Только из расположения к вашей тетушке и из чувства благодарности за ваше гостеприимство я сделаю вид, что не слышала этих слов, – и снова Софья Петровна играла возмущение, хотя внутри у нее все так и пело от восторга. Попался! Она знала, что Пульхерия Александровна не удержится и расскажет племяннику о планах мадам Вдовиной выдать дочь замуж за их основного кредитора, по летам годящегося Лизе в отцы, если не в деды. И интуиция подсказывала ей сейчас, что она не прогадала, поставив на заинтересованность графа в этом вопросе. Особенно, когда он медленно проговорил:

– Мне кажется, я мог бы помочь вам. Согласитесь, было бы прискорбно отдавать прелесть и юность в руки старика? – но как только Софья Петровна при этих словах мысленно взлетела на небеса, Дмитриевский одним махом спустил ее на грешную землю: – Я мог бы выкупить ваши обязательства и стать вашим créancier^[184]. Ручаюсь, я не стал бы выдвигать вам подобные условия погашения долгов. И вы при этом были бы уверены, что никто не волен потребовать от вас Лизавету Петровну. И тогда все, о чем вы говорили – тихая сельская жизнь в вашем имении в компании дочери – станет не предметом ваших мечтаний, а явью…

Софье Петровне оставалось тогда, с трудом сохраняя улыбку на лице, любезно проговорить, что «его сиятельство чрезвычайно добр к ним», и что она непременно обдумает его великодушное предложение.

А потом небеса и вовсе разверзлись над головой мадам Вдовиной, когда лакей принес для нее в столовую короткую записку, прочитав которую, она не сумела сдержать эмоций. Ее внезапная бледность не укрылась от Дмитриевского.

– Что-то случилось с Лизаветой Петровной?

Софья Петровна аккуратно сложила записку и вымученно улыбнулась собеседнику.

– Я не понимаю, что происходит, – честно ответила она. – Здравие Лизаветы Петровны в полном порядке. По крайней мере, телесное.

И, внимательно наблюдая за графом, продолжила:

– Моя дочь требует, чтобы мы как можно скорее покинули Заозерное, Александр Николаевич. И настроена она весьма решительно. И, признаюсь, я весьма обеспокоена причинами столь настойчивого требования…

О, если бы Софья Петровна могла широко улыбнуться, не скрывая своего триумфа, когда веки Дмитриевского на мгновение дрогнули, а на лице промелькнула целая гамма чувств – от недоумения до растерянности. Но ей пришлось сохранить равнодушное выражение лица и тем самым не выдать, что она уловила момент, когда с Александра на миг слетела привычная маска отстраненности.

– Об отъезде не может быть и речи! – раздраженно бросил он.

И Софья Петровна поспешила согласиться: его сиятельство совершенно прав, в ее состоянии решительно невозможно помыслить об отъезде в Петербург. И, без сомнений, им придется остаться в Заозерном ровно до того дня, когда она сможет продолжить путь.

В этом легко было убедить Дмитриевского и, как ей думалось, так же легко будет уговорить и Лизу. Но мадам Вдовина ошибалась. Лиза была настроена крайне решительно, хотя и выглядела, словно безумная, раскачиваясь на постели и твердя, что не намерена оставаться в этом доме ни на день, ни даже на час. Ее распущенные волосы свободно падали на плечи и спину, облачена она была в ночную сорочку, оттого и видом своим весьма походила на обитательницу Tollhaus^[185]. Девушка то молчала, уставившись в одну точку, то шептала что-то себе под нос, то плакала, прижимая к губам серебряный медальон на тонкой цепочке. Софья Петровна из последних сил сдерживала раздражение, настолько безучастной оставалась Лиза к ее словам и доводам.

И только, когда мадам Вдовина, устав от своего бессмысленного монолога, позвонила, чтобы ее перенесли в соседнюю комнату, Лиза вдруг произнесла четко и ясно:

– Я не желаю, чтобы мои руки были в крови. Посему мы должны все прекратить.

– Das Unsinn!^[186] – раздраженно отмахнулась от нее Софья Петровна. Она вспомнила похожую истерику, что случилась с Лизой около четырех месяцев назад. Тогда она так напугала ее. Но проплакав день, Лиза успокоилась, снова стала послушна и даже повеселела.

«Man muß es beschlafen^[187]», – Софья Петровна хорошо помнила совет своей матери, данный ей когда-то перед первым замужеством, и потому решила отложить разговор на следующий день. Она была уверена, что Лиза переменит свое решение за ночь, как это бывало прежде. Но, увы, в этот раз чуда не случилось, и утром девушка встретила мать все тем же требованием – немедленно покинуть имение.

А когда еще через сутки Лиза сама смело шагнула в спальню мадам Вдовиной, та поняла, что происходящее нынче вовсе не похоже на прежние часы сомнений. Серьезная и бледная, Лиза еще раз решительно потребовала, чтобы они оставили Заозерное сей же час, а не после Пасхи, как собирались прежде.

Софья Петровна повелительным жестом отослала Ирину вон, а после указала Лизе на стул подле кровати. Но та даже не шевельнулась. Все начиналось сначала… störrige Mädchen!

– Мы уже обсуждали данный вопрос, – с трудом сохраняя самообладание, напомнила мадам Вдовина. – И пришли к мнению, что иного пути нет ни для вас, ни для меня. Обстоятельства…

– Вы когда-нибудь задумывались, мадам, какая судьба уготована его сиятельству после венчания? – перебила ее Лиза.

Софья Петровна недовольно наморщила лоб.

– Я предпочитаю не думать об этом, – после минутного молчания сдалась она и добавила честно и открыто: – И вам не советую.

– На моих руках была кровь! Кровь, мадам!

Мадам Вдовина уловила в голосе Лизы истеричные нотки и поспешила ее успокоить:

– Это была вишневая настойка, – как можно мягче произнесла она. – Вы перепачкали руки в вишневой настойке. И заодно – лицо его сиятельства. Заметьте, я не стала спрашивать ни Дмитриевского, ни вас, каким образом ваши ладони оказались на его лице, удовлетворившись его сказкой. Подумать только, вы помогали ему смахнуть грязь со лба! И он действительно полагал, что кто-то поверит в это?!

– Вы когда-нибудь задумывались, мадам, какая судьба уготована его сиятельству после венчания? – будто не слыша ее, снова повторила Лиза.

Софья Петровна раздраженно прищурила глаза и уже открыла рот для резкого ответа, как в дверь постучали. В спальню ступил лакей и с поклоном передал записку для мадам Вдовиной.

– Это от нашего Аида, – произнесла она довольно, быстро пробежав глазами по ровным, размашистым строкам. – Он выражает надежду, что увидит вас нынче за завтраком.

– Будь моя воля, я бы никогда более не виделась с ним! – чересчур горячо воскликнула Лиза.

Мадам Вдовина внимательно посмотрела на нее поверх письма и требовательно проговорила:

– Но на то вашей воли нет! Мы с вами находимся здесь, чтобы не потерять то, что дорого для нас. И я сделаю все, чтобы то, ради чего я принимаю участие в этой авантюре, свершилось. Все! У нас неравны ставки, meine Mädchen, и потому вам легко нынче бросаться высоким слогом. Что такое ваше имя против моего сердца? Без честного имени можно жить, поверьте мне. А жить без сердца невозможно! Посему я требую, чтобы вы привели себя в надлежащий вид и спустились к завтраку. У нас осталось слишком мало времени!

– Он отказался от своего намерения!

Лиза сама не поняла, как эти слова сорвались с губ. Она просто желала все прекратить. И еще ей было страшно спуститься в столовую и увидеть Александра. Она думала о нем непрерывно, чувствуя странную тягу вновь покориться ему, как тогда, в буфетной.

С ним Лиза забывала обо всем на свете. О своей ноше, что давила тяжким грузом на сердце. О страхах и сомнениях. О будущем. И о Николеньке тоже забывала, и это приводило ее в неимоверный ужас. Ведь о брате она обязана была помнить всегда.

Софья Петровна в ярости резко хлопнула по столбику кровати, выругавшись на родном языке. И тут же забросала Лизу вопросами, разгадав, кого та имела в виду:

– Я так и знала! Недаром ваше поведение было таким странным в последнее время. Он здесь? В усадьбе? Зачем? Он не доверяет нам? Вы говорили с ним?

«Мадам не должна знать, кто я. Ни имени, ни моего лица, ничего обо мне, ни единой мелочи», – тут же всплыли в памяти Лизы четкие наставления, полученные ею еще до знакомства с той, что ныне звалась ее матерью.

«Я никому не могу доверять, кроме тебя. Только ты, моя душа, не предашь меня, я знаю это, чувствую… только ты не предашь!»

– Есть некий способ получать письма и отвечать на них, – после минутного раздумья, аккуратно подбирая слова, ответила Лиза. – В доме его человек. Я не знаю, кто он. Письма оставляют в определенном месте, куда я отношу ответ.

– Я не верю, что он мог отказаться от всего, – покачала головой мадам Вдовина. – Не таков человек, что затеял всю эту авантюру. Не таков, чтобы перечеркнуть все в одночасье!

Тогда Лиза ушла к себе и через минуту вернулась с письмом, чтобы Софья Петровна лично прочитала его и убедилась, что финал авантюры так и не состоится.

– Das ist es also!^[188] – воскликнула Софья Петровна, внимательно прочитав письмо. – Я знала! Вы заблуждаетесь, милочка моя. Он не отказывается от намеченного. Он лишь требует от нас поистине невозможного!

– О чем вы говорите? Я своими глазами видела строки! – возразила ей Лиза, и мадам Вдовина ткнула пальцем в постскриптум в самом низу листа.

– Он хочет, чтобы вы стали супругой Аида без тех самых мер, – со значением произнесла Софья Петровна, а после даже зачитала вслух строки, подтверждающие ее слова: – «Коли окажется возможным ступить под венцы, делайте это. Я изыщу способ, чтобы помочь вам избежать всей полноты брачных обязательств. Главное – получить его имя…» Что ж, как видите, все почти без изменений. Только вот…

Мадам Вдовина стала аккуратно складывать письмо, стараясь не смотреть на потрясенную Лизу, чтобы ненароком не выдать и своего потрясения, ведь между строк ей открылась вся сила чувств неизвестного и в то же время знакомого ей автора письма.

– Положимся на волю судьбы, – повторила она устало последние слова из постскриптума. – Это все, что нам с вами остается, meine Mädchen. При всем, что я понимаю и вижу нынче, – тон ее сменился на ироничный, – мы с вами благополучно отбудем из имения после Святого праздника. И значит, все ваши волнения касательно судьбы его сиятельства абсолютно беспочвенны…

А у самой в груди разливалась странная горечь. Она ведь с самого начала поняла, что ничего не сложится. Не будет благополучного финала у этой затеи, в которую ее втянул Вальдемар. Софья Петровна взглянула на юную совершенно запутавшуюся девушку, которая стояла посреди комнаты и растерянно смотрела на нее в поисках поддержки. В эту минуту женщина испытывала к Лизе лишь досаду и неприязнь. Чем рисковала эта девица с наивно распахнутыми глазами?

Знала ли она, каково это понимать, что ты держишь в руках жизнь близкого тебе человека? А значит, бережно несешь в руках и собственное сердце, рискуя оступиться при одном неверном шаге и разбить его на мелкие осколки.

Знала ли она, каково это – испытывать муки голода и холода? Отдавать собственный кусок хлеба ради того, чтобы сохранить эту самую дорогую для тебя жизнь? Продавать себя ради благополучия того, о ком неустанно болит сердце? Что она понимает, эта die Naive^[189]?

– Думали ли вы когда-нибудь, meine Lischen, отчего я согласилась принять участие в этом сомнительном предприятии? – глухо произнесла Софья Петровна.

Распознав странные нотки в ее голосе, Лиза резко вскинула голову. Казалось, за эти несколько минут мадам постарела на годы: под глазами залегли темные тени, морщины на лице стали резче, выдавая истинный возраст женщины даже под изрядным слоем пудры.

– Die Gelder, meine Mädchen, – а потом повторила уже на русском, вспомнив, что Лиза плохо говорит по-немецки: – Деньги. Основа основ в этом мире. Первопричина всех действий и поступков. Вы, верно, догадывались, оттого ведь и не любили меня по первости дней, не правда ли? Да, мне нужны деньги, которые обещаны при благоприятном исходе нашего дела. Мне они нужны как свет, как вода, как самое насущное, что только есть для человека. Потому что эти деньги спасут честь моего сына. А значит, его жизнь…

– Les cartes? – чуть слышно прошептала Лиза, будто боясь спугнуть неожиданное откровение мадам Вдовиной.

– Да, карточный проигрыш, – подтвердила та. – Я вам говорила прежде о моем сыне. Так вот, Вальдемар всегда хотел добиться небывалых высот. Так радовался, когда получил новый чин, позволивший покинуть ряды унтер-офицеров. Но вот только чин не принес ему расположение сослуживцев. Ведь те помнили, и всегда будут помнить, что он всего лишь сын бывшей актрисы из Митавы, а значит, человек не их круга. И какую бы фамилию я не носила, и сколько бы душ не было у его отца (если б те, конечно, на сей день были!), Вальдемар навсегда останется для них сыном бывшей актрисы из Митавы! Он любой ценой пытался стать для них своим, не понимая этих простых вещей. И если он не выплатит долг… О! Если не выплатит этот проклятый долг!..

 «Как все сплелось воедино, – думала позднее Лиза, оставшись наедине со своими мыслями в тиши собственной спальни. – Удивительным образом переплелись нити разных судеб в единый клубок, и не распутать этого клубка, не разорвав одну из них. И чья нить должна быть оборвана? Чья жизнь должна быть принесена в жертву? Что было злом, а что добром в этом случае?»

Вопросы, одни вопросы. Даже голова разболелась от долгих размышлений, как следует далее поступить. Следовало бы, конечно, одеться и причесаться, а после спуститься вниз, чтобы не дать угаснуть тому интересу, что толкнул Дмитриевского на поцелуй в буфетной. Потому что только Лизе по силам переломить ситуацию в их с мадам пользу. И в пользу того, кто где-то за несколько десятков или сотен верст выжидал, каков будет расклад сил на игровом поле.

Нужно найти в себе силы и продолжить начатое. Потому что за спиной Лизы незримо стояли тени тех, чья жизнь зависела от того, решится ли она принять имя Дмитриевского. Совесть ее яростно протестовала, напоминая о том, что произойдет после венчания. Разум же настаивал на обратном, возражая, что в ее руках не просто чужие жизни, но и судьба самого дорогого ей человека. И что она когда-то дала обещание сделать все ради благополучной жизни брата.

Что будет, если Лиза откажется от всего? Она совершенно опозорена, а значит, не сможет искать себе место компаньонки или гувернантки даже в провинции. Рано или поздно прошлое ударит в спину. И Николенька… как он отнесется к тому, что его сестра бросила тень на честь их семьи?

Лиза упала в постель, пряча лицо в подушках. Как же хотелось, чтобы снова вокруг была темнота ночи, заботливо прячущая в своих тенях любые очертания. Ничего не видеть. Ни о чем не думать… Истинное благословение нынче! Но когда она закрывала глаза, приходили воспоминания, приносили с собой странные ощущения, воскрешали эмоции, которые Лиза с готовностью позабыла бы. Если бы могла…

Но она не могла. Снова и снова мыслями возвращалась в буфетную, где сильные руки взяли в плен ее тело, а ненасытные губы терзали ее рот, и она сама так жадно поставляла его под эти глубокие поцелуи. И потом снова и снова видела уже не темную настойку, каплями стекающую по ее пальцам, а именно кровь. Алую кровь…

И тогда Лиза принималась лихорадочно ходить по комнате в бесплодных попытках выкинуть из головы эти ужасные мысли.

Пробовала играть с Бигошей, что радостно прыгал вокруг нее. Но в голове постоянно крутилась предательская мысль о том, как хорошо этой невинной Божьей твари, которой движут только инстинкты, как рассказывал отец, и всеобъемлющее чувство любви к своему хозяину. И при одном только воспоминании о собачьей преданности в голове возникали голоса. Они вертелись с бешеной скоростью, переплетаясь и кружа ей голову.

«Я никому не могу доверять, кроме тебя. Только ты, моя душа, не предашь меня, я знаю это, чувствую… только ты не предашь!»

«Помни, ma chère fillette, для человека дворянского сословия нет ничего главнее данного слова. Давши кому-либо его, живота не жалей, а держи его…»

«Дайте мне слово, ma Elise, дайте слово, что никогда не оставите своего брата, что всегда будете подле него ради его жизни и благополучия… Дайте мне слово в том!»

Мадам Вдовина вернулась в отведенные им покои только с наступлением темноты, благоразумно предоставив Лизе возможность побыть наедине со своими мыслями. С некоторой опаской она кликнула девушку из соседней комнаты, чтобы по уже установившейся меж ними традиции обсудить перед сном детали прошедшего дня.

Лиза явилась практически тут же. Спокойная и несколько отстраненная. Слегка бледная, но без явных следов слез на лице, что говорило о том, что страсти, еще недавно бушевавшие в ее душе, улеглись.

– Как вы, meine Mädchen? – ласково спросила мадам Вдовина, а после похлопала по покрывалу, приглашая Лизу присесть рядом. Та без колебаний подчинилась, и Софья Петровна вздохнула с облегчением.

– Ваши страхи и сомнения развеялись или все так же доставляют вам беспокойство? Я бы хотела, чтобы они ушли… Потому что от всех этих мыслей определенно можно потерять рассудок. Не думайте ни о чем, meine Mädchen, положитесь на волю Господню…

– А ежели бы мы попросили денег у его сиятельства? – вдруг с надеждой спросила Лиза. – Мы бы тогда оплатили долги вашего сына…

– И на каком условии мы бы взяли эти деньги, meine Mädchen? Не прибавляйте к нашим преступлениям еще и это! Я предпочитаю получить за труды, а не украсть обманом.

– Даже за такие труды? – изумленно воскликнула Лиза, но мадам Вдовина предпочла промолчать, ласково отводя пряди волос, упавшие на лоб девушки. Ее рука замерла только тогда, когда Лиза проговорила: – Думали ли вы когда-нибудь о том, чтобы открыть всю правду его сиятельству?

Софья Петровна долго молчала, глядя в ее полные неприкрытой надежды глаза, а потом покачала головой:

– Это было бы сущим безрассудством, meine Mädchen. Вы полагаете, что, зная одну сторону нашего Аида, проведали целиком его сущность? Что он поблагодарит нас за честность и отпустит восвояси? У нас на руках подложные бумаги. Это только одно из преступлений против закона, что мы с вами совершили. Каторга, meine Mädchen… это то, что ждет нас в итоге. Потому что едва ли Аид будет милостив к нам и не сдаст властям. Вы уверены в том, что его жалость не умерла вместе с покойницей-супругой? Я – нет! Этот человек не простит предательства. Особенно при том, что позволил себе быть обманутым. Его гордость никогда не простит этого… И мы сейчас, meine Mädchen, на его землях. Целиком в его власти… Кто ведает, что придет ему в голову?

Взгляд Софьи Петровны смягчился, когда она снова провела ладонями по лицу Лизы, будто пытаясь стереть все худые мысли из головы девушки, унять ее тревоги и смятение.

– Мой вам совет – не думайте ни о чем, кроме поставленной цели. Так вам станет намного легче, meine Mädchen. Намного легче… O, meine Mädchen, я ведь понимаю, что с вами происходит. Аид невероятно притягателен той самой мужской силой, что обычно сводит женщин с ума. Но так часто из-за этого женщины теряют самое дорогое, что у них есть…

– Вы говорите о чести?

– Ах, если бы, meine Mädchen… если бы в тех сетях мы теряли только честь! – загадочно улыбнулась Софья Петровна, а потом притянула к себе Лизу и мимолетно коснулась губами ее лба. – Но разве они не стоят того? Подумайте, Lischen, о многом подумайте… Завтра уже Прощеное воскресенье! Только помните ради всего святого, что в руках своих держите…

Уже уходя к себе в комнату, Лиза не могла не задать вопрос, что так часто возникал в ее голове и по нынешним обстоятельствам страшил более всего:

– Теперь, когда вы знаете, что он столь рядом с нами… – девушка особо подчеркнула слово «он», но Софья Петровна и без того догадалась, что речь об авторе письма. – Полагаете ли вы, что его вина в том, что стряслось с господином Журовским?

– Вы говорите о том происшествии? – переспросила мадам Вдовина, а потом коротко кивнула, решив отвечать открыто и без уверток. Если Лиза не понимала многого раньше, то сейчас просто обязана знать, прежде чем решит связать свою судьбу с этим человеком. – Я почти уверена нынче, что бедный доктор пострадал за то, что сократил срок нашего здесь пребывания. Если помните, предполагалось, что мы пробудем в Заозерном до Троицы. Интересно, на какую слабость был пойман наш славный эскулап? Что было его слабым местом? О, поистине страшны люди, meine Mädchen, что без раздумий и жалости давят на раны человека, преследуя свои цели.

– И что тогда, мадам? Не иметь слабостей? Или отменно изучить слабости своего vis-a-vis? Чтобы потом использовать их против него. Разве это хорошо, мадам?

– Такова жизнь, meine Mädchen, – с легкой грустью в голосе ответила мадам Вдовина.

Следующим днем все обитатели Заозерного, как и было должно, отправились в церковь на вечернюю службу. Там под проникновенную проповедь отца Феодора, тихое потрескивание свечей и робкие вздохи прихожан Лиза незаметно перенеслась в прошлое.

Еще год назад она стояла совсем под иными расписными сводами и вместе с остальными домочадцами Лизаветы Юрьевны обращала к святым ликам свои молитвы. Лизавета Юрьевна редко выезжала в церковь, все службы творил местный иерей в усадебной часовне, совмещенной с домом длинной галереей. У барыни были больные ноги, и нередко с позволения священника ей приходилось сидеть во время молитв. Лиза же неизменно стояла за ее левым плечом. И когда требовалось по завершении вечерней службы, склонялась к ней, целуя сперва протянутую сухую руку, а после морщинистую щеку.

– Простите меня, Лизавета Юрьевна, за вольные и невольные прегрешения мои пред вами, – тихий шепот и взгляд, опущенный в пол, как любила та.

– Бог простит! – следовал резкий ответ. А после уже мягче: – Прости и ты меня за вольные и невольные прегрешения пред тобой… Не со зла, а из добрых побуждений токмо.

«Ах, простите меня, милая Лизавета Юрьевна, – взывала мысленно Лиза во время вечернего служения на Прощеное воскресенье, стоя под деревянным куполом церкви за сотню верст от своей благодетельницы. – Простите меня за обиды и горести, что я вам доставила своим побегом. Теперь я понимаю, что сотворила. Теперь осознаю, отчего вы всегда так берегли меня и Николеньку, ограждая от всего мира».

Возвратившись в усадьбу, за ужином говорили мало. Словно не хотели растерять ту благость в душе, что принесли с собой из церкви после чина прощения. Лизе эта тишина еще больше давила на нервы, как и взгляд Александра, устремленный на нее через стол, прямой и открытый, будто никого кроме них за ужином не было.

Она умело избегала общения с ним в последние дни, и даже нынче, когда выезжали в церковь, лишь коротко его поприветствовала. Но рука, которой пришлось опереться, выходя из саней, на его подставленную ладонь, до сих пор хранила тепло его пожатия – дерзкого, на удивление, крепкого. Будто Александр силой хотел заставить ее взглянуть в его колдовские глаза.

Но нет, Лиза не только не сделала этого, но и умудрилась ускользнуть от него в церкви, затерявшись меж прихожанами. Знала, что не пойдет он вглубь храма, где после службы отец Феодор принимал исповедь. Лиза хотела бросить и это в копилку прегрешений Дмитриевского – отказ от исповеди перед Великим постом. Но потом с горечью вспомнила, что и сама нынче многое утаит, когда склонит голову под епитрахилью. Ей ли бросаться камнями?..

Наверное, именно от осознания этого Лиза беззвучно плакала, чувствуя на своем затылке руку отца Феодора. Да, она промолчала о главном, поведав только о сущих пустяках. И безропотно приняла причастие, роняя слезы под удивленным взглядом отца Феодора. А после точно так же плакала перед ликом Николая Угодника, когда ставила свечу, умоляя в который раз быть защитником тому, кто носил его имя.

Дмитриевский внимательно наблюдал за ней издалека, но не сделал ни единой попытки приблизиться. Ни в церкви, ни во дворе, когда рассаживались по саням. Только за ужином предложил дамам съездить на озеро, где должны были сжечь соломенное чучело – завершающее Масленичные гуляния действо.

– Нет, благодарю вас, подобные игры мне не по душе, – холодно отказалась Лиза, и в этот раз занятая последней переменой мадам Вдовина даже не повернулась в ее сторону. Ни укоризны, ни удивления. И Лиза была до глубины души благодарна ей за это.

– Неужели? – поднял бровь Александр. – Я, признаюсь, думал иначе…

Чтобы не показать легкую дрожь, что вдруг охватила ее пальцы, Лизе пришлось сделать вид, что она вытирает ладони салфеткой, завершая трапезу. «Это вновь происходит, – с тревогой подумала она. – Будто он высмеивает мои старания обмануть его, будто ведет собственную игру, о которой я не имею ни малейшего понятия».

– Не думаю, что это хорошая затея по нынешней непогоде, ваше сиятельство, – спасла положение мадам Вдовина, отвлекая на себя тяжелый взгляд Александра. – Еще когда мы возвращались из церкви, дул сильный ветер… а нынче… не метет ли вовсе? Верно, зима не желает покидать этих земель…

«Terrible homme!» – позднее Лиза повторяла в тишине спальни эти слова как заклинание, способное вернуть ее в тот день, когда она только прибыла в Заозерное. Когда все казалось таким простым. Когда сомнения в том, кому отдано ее сердце, еще не поселились в ее душе. Когда ее губы и ее тело знали прикосновения только одного мужчины. И когда она была уверена, что будет принадлежать только ему одному…

И Ирина, и Бигоша мирно спали в этот поздний час под треск поленьев в изразцовой печи. А за окном завывал свою тревожную песню ветер, словно о чем-то предупреждал Лизу, задумчиво наблюдающую снежное буйство. То и дело ветер царапался в стекло ледяной россыпью или барабанил крупными холодными каплями. Не позавидуешь тому, кого нынче застигнет под открытым небом эта непонятная метель, больше похожая на ледяной дождь, – Лиза даже темноты ночи не могла разглядеть из-за бешеного белого танца за стеклом.

Несмотря на опиумную настойку, которою ей щедро отмеряла Ирина, Лизе не спалось вторую ночь подряд. Что-то не давало ей покоя, заставляло крутиться в постели, сбивая простыни в комок. Что-то гнало ее прочь из комнаты, и девушка, наконец, подчинилась этому настойчивому голосу.

Ей казалось, что все происходит во сне. Она, верно, подалась действию капель и теперь лежит в своей постели и видит сон, схожий с тем, что привиделся ей в ночь с четверга на пятницу. Степанида называла такие сны вещими. Лизе же в ту ночь приснилось такое, о чем и вспоминать было совестно!

И всему виной – странная книга в красном переплете, которую она утащила из библиотеки. Даже эпиграф к ней гласил: «Матери запретят своим дочерям чтение этой книги». И здесь не было ни тени лукавства. Лиза подозревала, что любую мать хватил бы удар, прочитай та хотя бы страницу этого сочинения. Она и сама не сразу осознала, о чем читает. Да, признаться, и до сих пор не распознала некоторых вещей, о которых вели речь персонажи книги. Хотя, быть может, она не владела французским в той мере, что позволила бы ей понимать их природу?

Лиза тогда сумела прочитать только небольшой отрывок. Кто знает, не доведись ей испытать те самые поцелуи, о которых в нем говорилось, привиделось бы ей так отчетливо и многое другое из этой развратной книги? А после еще такой странный сон с четверга на пятницу, только усугубивший ее душевное состояние наутро…

Вот и нынче был сон, разве нет? Иначе и быть не может. Лиза даже чувствовала легкую дрожь, что охватывала ее тело при прохладе в коридорах в этот поздний час. Трепетали редкие тусклые свечи за стеклом настенных светильников, и она шла практически по памяти, медленно перешагивая со ступени на ступень или аккуратно обходя выступы и острые углы на своем пути.