Текст книги "На сердце без тебя метель... (СИ)"
Автор книги: Марина Струк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 54 страниц)
Холод дверной ручки на мгновение привел в чувство, вызывая в странной пустоте, царившей в голове в ту минуту, огонек мысли о реальности происходящего. Но Лиза уже открывала дверь и медленно проскальзывала в образовавшуюся неширокую полосу приглушенного света.
Мимолетный страх и возбуждение от собственной смелости куда-то вмиг испарились, когда она подняла глаза и заметила Александра, лежащего на кушетке. Он подсунул одну руку под голову, другой же держал перед собой книгу, которую увлеченно читал. Настолько, что даже не заметил ее появления.
А Лиза наблюдала за ним, затаив дыхание. Темные глаза прикованы к книжным строкам. Волосы растрепаны. Лоб пересекают две тонкие морщинки, словно сюжет пришелся ему не совсем по вкусу. У него был такой домашний вид в этом халате, небрежно наброшенном на распахнутую на груди рубашку. И его ступни… Ее глаза непроизвольно расширились, когда она заметила его босые ноги.
Сердце подпрыгнуло куда-то вверх. Губы вмиг пересохли. И Лиза подчинилась желанию, наполнявшему ее с каждым мигом все больше и больше, вытесняя все разумные мысли из головы. Желанию шагнуть к нему и опуститься на колени подле дивана, прижимаясь лицом к его плечу. Так, чтобы он отбросил книгу в сторону и запустил ладони в ее волосы. Чтобы он прижал ее к себе, как прижимал всего несколько дней назад, и, лаская, прогнал прочь все мысли о прошлом, настоящем и будущем.
С этими лихорадочными мыслями Лиза смело сделала шаг вперед… еще один… и наткнулась на пристальный взгляд Александра.
Глава 18
Ей бы уйти тотчас же, как поняла, что все это не сон. Самый разумный поступок для девицы, оказавшейся в таком положении. Это, безусловно, едва ли остановило бы ее неминуемое падение в пропасть. И все же кто знает, как повернулась бы судьба Лизы, развернись она тогда к дверям и убеги прочь из библиотеки?
Но она осталась. Словно цепями прикованная к месту, на котором застыла, встретив взгляд Александра. Осталась, потому что сразу же поняла, что самое ее заветное желание – быть в этой комнате и рядом с этим человеком. Даже не так – она знала об этом еще до того, как переступила порог библиотеки.
Дмитриевский резко захлопнул книгу, и этот звук ясно подсказал ей, что все происходящее никак не может быть сном. И взгляд, которым Александр одарил ее, в растерянности замершую на месте… А ведь в Лизином сне он не смотрел на нее с таким осуждением и разочарованием, которое на какую-то долю мгновения промелькнуло на его лице.
Широко распахнув глаза и почти не дыша, Лиза наблюдала, как Александр медленно садится на кушетке, ничуть не смущаясь своего неприличного вида – небрежно распахнутого ворота рубашки и босых ног. Как откладывает книгу в сторону и лениво откидывается на спинку кушетки, по-прежнему не отрывая от нее пристального взгляда. «Вид у него сейчас как у большой кошки, затаившейся перед броском», – невольно мелькнуло в голове Лизы.
– Не могу сказать, что удивлен вашим визитом, – чуть растягивая слова, проговорил Александр каким-то странным тоном.
Но девушка не обратила на это внимания, полностью захваченная водоворотом чувств от его столь близкого присутствия. Неровный стук сердца, который отдавался даже в ушах, волнение, удивительное забытье, окутывающее словно облаком, – она смотрела в его глаза и чувствовала странную, непреодолимую тягу к этому мужчине. И тяга эта намного превосходила стыд, кольнувший непристойностью ситуации.
– Я не могла не прийти, – тихо проговорила Лиза, и одна из бровей Александра изогнулась в притворном удивлении.
– И что же заставило вас? Вернее, кто? Позволите догадаться?
Дмитриевский делал все, чтобы она развернулась и ушла. Его ироничный тон, нарочитое равнодушие и холод, с которым он наблюдал за ее волнением и вспышкой лихорадочного румянца на щеках и в вырезе сорочки под тонким капотом, его нарочито небрежная поза – все это должно было вызвать ее смущение. Но Лиза даже не шевельнулась, хотя разум уже настойчиво требовал одуматься, пытаясь перекричать стук ее сердца.
– Жаль разочаровывать того, кто так тщательно выстраивал план попрания девичьей чести, но, увы, я не поддаюсь на уловки подобного рода. Ежели вы помните, такое уже случалось. И мне казалось, что прошлая история должна была охладить даже самые горячие головы. И ясно указать на промахи в расчетах холодным умам. Или это расплата за мое предложение помочь вам с обязательствами? Награда за милости? В таком случае, мне вдвойне жаль, что вы здесь.
– Вы ошибаетесь, – поначалу от волнения Лиза сбивалась на каждом слоге, но постепенно ей удалось выровнять дыхание и унять дрожь, которая вдруг охватила ее, словно от сквозняка. – Никто не таится за дверью. И никто не шагнет сюда с целью воззвать к вашей совести. Madam ma mere приняла капли и спит сном ангела. Ни единая душа не ведает, что я здесь. А что касается ваших последних слов, не понимаю, о чем вы толкуете. Что за предложение?
Александр нетерпеливо взмахнул рукой, заставляя ее замолчать. Словно она говорила о сущих пустяках или нелепице, и он не желал более продолжать столь бесполезный разговор. Теперь он смотрел на Лизу с холодным любопытством, будто взвешивая правдивость ее слов и гадая о причинах, что могли привести ее сюда. А потом коротко произнес приказным тоном:
– Уходите!
– Нет!
Что сделал с ней этот человек? Она никогда не была такой, как нынче перед ним. Лиза сама удивилась смелости, с которой резко ответила ему. А потом даже сделала шаг вперед к кушетке, на которой он сидел. Она видела, как Александр вмиг напрягся от этой дерзости, коей явно от нее не ожидал, как и возражения его приказу, это ясно читалось в его глазах.
На короткий миг Лиза закрыла ладонями лицо, пытаясь унять страх от собственной смелости. Лицо под ее пальцами горело огнем, но уйти из этой комнаты и от этого мужчины она не могла. Терять уже было нечего… ничего не осталось…
– Я не могу уйти. Не сейчас, – повторила она вслух собственные мысли. И когда отняла ладони от лица, заметила, что взгляд Александра переменился. Теперь он смотрел на нее с легким оттенком горечи и сожаления.
– Простите меня, – тихо проговорила Лиза, чем на мгновение явно обескуражила своего собеседника.
Но разве можно иначе в тот день, когда свыше велено каяться в грехах и просить прощения за обиды? Так и тут вдруг пришла необходимость снять с души тяжкий груз, что мешал ей свободно дышать все последние дни. И будь, что будет!
– Простите меня за все мои прегрешения перед вами, – быстро повторила она, с силой сжимая пальцы в кулаки, чтобы не растерять ту решимость, что неожиданно толкнула ее на откровение. Ногти впились в нежную кожу, и эта боль давала силы продолжать: – Простите, ибо я не в силах более носить этот камень… он так давит… эта тяжесть невыносима. Я никогда ранее не думала, что смогу даже помыслить о том, что делаю ныне… Все эти интриги… эта игра…
Говорила сбивчиво, оттого что мысли путались в голове, мешая выразить то, что так и рвалось из души. А еще оттого, что видела перед собой. Ведь с каждым произнесенным словом лицо Александра смягчалось, а глаза наполнялись знакомым теплом. У Лизы даже в кончиках пальцев закололо от желания миновать разделяющее их расстояние и прижаться к его груди.
– Я прощаю вам, – ответил Александр, когда она, совсем растерявшись, сникла и замолчала. А потом вспомнил, что положено говорить иное, и поправился, угадывая, насколько ей важно сейчас услышать эти слова: – Бог простит. Ступайте, Лизавета Петровна.
– Вы не понимаете… не понимаете, – попыталась возразить Лиза, сознавая, что так и не сказала самого главного – того, что сотрет тепло из его глаз. Хотела сказать и в то же время до безумия страшилась. Быть может, потому и не сделала ни малейшей попытки продолжить? Не желая растерять той нежности, что на миг мелькнула в его глазах, когда она в смятении прикусила нижнюю губу, как маленький ребенок.
Александр вдруг поднялся с кушетки, и сердце Лизы в предвкушении встрепенулось в груди, когда он остановился прямо напротив нее, глядя ей в глаза долго и пристально. Словно в солнечных лучах она грелась в этом взгляде, ласкающем ее лицо. И продолжала молчать, боясь нарушить волшебство момента.
Впрочем, спустя несколько мгновений, Лизе пришлось испытать глубокое разочарование, когда Александр взял ее ладонь и поднес к губам в холодном и вежливом поцелуе, коснувшись скорее воздуха, чем нежной кожи.
– Ступайте с Богом, Лизавета Петровна. Позвольте пожелать вам покойной ночи. Без тревог и страхов перед гневом Господним… Ступайте.
Лизе ничего не оставалось, как подчиниться, уступая его требованию. Она коротко кивнула, прикусив губу в попытке удержать непрошеные слезы, и развернулась к двери, сама не понимая, отчего так горько и холодно стало в тот же миг. И было обидно, что он даже не провожает ее взглядом – она слышала, как звякнуло стекло, когда с графина, стоявшего на столе в глубине комнаты, сняли пробку.
Но у самых дверей, положив уже ладонь на ручку, Лиза вдруг замерла, все еще видя перед глазами взгляд Александра. Что-то такое было в этом взгляде, что заставило ее остановиться. Она резко обернулась и увидела, что Дмитриевский стоит, задумчиво глядя в огонь камина. Стекло бокала, который он крутил сейчас в руках, то и дело вспыхивало ярким отблеском при каждом всполохе.
Лиза смотрела на его широкие плечи, обтянутые материей домашнего халата, на крепкие пальцы, обхватившие бокал, на красивый, строгий профиль, освещенный скудным светом камина. Смотрела и понимала, что не может уйти. Словно невидимые нити накрепко привязали ее к этому человеку вопреки разуму и вопреки судьбе, уготованной ей с недавних пор.
– Ступайте, Лизавета Петровна, – еле слышно повторил Александр и отхлебнул изрядный глоток анисовой настойки из бокала, немного расплескав. С легкой усмешкой он вытер с капли с лица, и сердце Лизы дрогнуло при виде такого знакомого изгиба губ. Была в нем не только ирония над собой, но и странная горечь, которая не могла не отразиться в голосе, когда он проговорил: – Уходите, я прошу вас… тотчас же!
– Я не могу, – честно призналась Лиза. И в тот же миг пальцы скользнули с дверной ручки, а ноги сами понесли ее навстречу тому, чему суждено было случиться. – Как вы не понимаете? Я просто не могу уйти отсюда… от вас… Я никогда и ни к кому не чувствовала того, что ныне в душе моей. И с каждой минутой подле вас я понимаю, насколько мне нужно быть с вами… просто быть…
– Ma chère fillette, – сделав очередной глоток из бокала, произнес Александр. Выставляя это обращение неким заслоном между ними, пока Лиза медленно и несмело шла к нему через библиотеку. – Ma chère fillette, вы когда-нибудь читали одну из басен итальянца да Винчи? Подозреваю, что нет, иначе бы знали, чем заканчивается игра хрупкого мотылька с жарким пламенем огня. Пламя способно лишить нежное создание его тонких крыльев, разрушить до основания его жизнь, сжигая его в своей забаве дотла. Я видел подобное много раз и сам не единожды был тому виной. Пламя безжалостно к своей жертве, потакая собственной игре. Вы же знаете, что я ничего не могу обещать вам. Ровным счетом ничего.
– А я ничего не жду от вас! – воскликнула Лиза. – Я буду даже рада, ежели все окажется именно так. Потому что я не желаю неволить вас… и все это было бы только к лучшему…
– Но именно это вы делаете ныне. Вынуждаете меня отринуть редкий для меня порыв поступить так, как должно, а не по желаниям своим, – с грустной усмешкой заметил Александр, отставляя бокал в сторону, чтобы встретить ее приближение лицом к лицу. При последних его словах по губам Лизы скользнула та самая лукавая улыбка женщины, понимающей свою прелесть для мужчины. А в глазах вспыхнул огонек, который кружит головы обещанием. Хотя едва ли она сама понимала, насколько манящей выглядела в ту минуту.
– Пламя и мотылек, что рискует обжечь свои тонкие крылья, – предупреждающе проговорил Александр, когда Лиза остановилась в шаге от него.
– Я не боюсь их лишиться, – у Лизы даже в горле перехватило, когда произнесла вслух то, о чем подумала при этом сравнении. – Потому что я впервые почувствовала крылья за спиной только подле вас. Не будет вас – не будет и крыльев. Так скажите мне, могу ли я уйти по собственной воле, когда лишь рядом с вами чувствую себя такой живой и такой… такой… Потому что знаю – ежели я уйду сейчас из этой комнаты, я больше никогда… не будет больше… этих ощущений… этих крыльев за спиной. Никогда!
Александр шагнул вперед, и Лиза выставила перед собой ладонь, словно боясь, что он сейчас силой выведет ее из библиотеки. Слабая попытка остановить, тем не менее возымевшая успех, едва только ее рука уперлась в обнаженную грудь в вороте его рубашки. Глаза Лизы удивленно расширились, когда под пальцами оказалась обжигающе горячая кожа. Когда под их кончиками она ощутила бешеный стук сердца, вторящий ее собственному, будто эхо. И от этого открытия кровь в ее жилах побежала еще быстрее, кружа голову и сбивая дыхание.
Пальцы Лизы дрогнули на груди Александра, когда она заметила, какими темными вдруг стали его глаза. Бездонные омуты, в которых она потеряла остатки разума, взывающего к правилам, впитанным за годы воспитания. Мягкость его кожи так и притягивала прикоснуться уже смелее, пробежаться легким движением до самой шеи, где так отчетливо билась жилка, выдавая его волнение. Его желание…
У этой самой жилки Александр поймал ее тонкие шаловливые пальчики и поднес к губам, целуя каждый, ни на миг не отводя пристального взгляда от потрясенно распахнутых голубых глаз, в которых уже плескался огонь. А потом он замер на мгновение, словно пытаясь прочитать что-то в ее взгляде за дымкой желания. Лиза в этот момент подняла свободную от плена его пальцев руку и сделала то, чего хотела уже давно. Ласково провела от места у виска, где все еще виднелся след от ссадины, до уголка губ, который так привычно изгибался порой, заставляя ее сердце пускаться вскачь. А потом, когда Александр привлек ее к себе, прижимая яростно к своему крепкому телу, запустила уже обе ладони в его волосы и подставила губы под поцелуй. Отдала себя целиком его рукам, сжимающим ее тело, его ласкам, от которых время словно остановилось и все обстоятельства отступили прочь. Ей было так хорошо в этом плену, так благостно, что Лиза даже взмолилась тихим шепотом, когда Александр отстранился на нее, когда обжигающий жар его объятий в тот же миг сменился холодом одиночества:
– Не оставляй меня…
– Нет, – он мягко улыбнулся, разомкнув объятия только для того, чтобы подхватить ее на руки, сделал несколько шагов и опустил свою драгоценную ношу на кушетку. – Конечно же, нет, Elise…
Это нежное имя, каким ее звали в те времена, когда Лиза была безгранично любима и счастлива, заставило ее окончательно потерять голову. И ни удары непогоды в окно рядом с кушеткой, где Лиза уступала настойчивым и нетерпеливым ласкам Александра, ни прохлада, скользнувшая по ее обнаженной коже, когда были сброшены последние покровы с ее тела, не сумели охладить ее страсти. Вернуть ее на грешную землю из того вихря чувств и эмоций, который только набирал обороты с каждым прикосновением его рук или губ.
Он стал для нее в те мгновения всем. Ее надеждой, теплом ее сердца, якорем, который удерживал на волнах судьбы, что то и дело угрожали утащить на самое дно, где нет ни единого проблеска света. Не потому ли она цеплялась за его плечи так сильно, не желая ни на единый миг отпускать от себя, боясь потерять то, что обретала только с ним?..
– Elise… Elise… – хрипло шептал Александр, и Лиза выгибалась ему навстречу или прижимала его к себе сильнее, упиваясь невероятными по силе ощущениями, что он вызывал в ее теле. И тихо отзывалась на его шепот, будто на некий вопрос:
– Да… да…
Только раз реальность вторглась в ее морок, так сладко кружащий голову. Когда острая боль разорвала туман наслаждения, заставляя инстинктивно вскрикнуть в тишине комнаты, потрясенно и с явным упреком. И глаза распахнулись в тот же миг, чтобы встретить внимательный взгляд темных глаз, чутко подмечающих любое движение на ее лице.
– Je suis bien[190], – поспешила заверить Лиза, заметив неподдельную тревогу в глазах Александра. И повторила, обхватывая ладонями его лицо: – Je suis bien…
– O bon Dieu, Elise, – прошептал он в ответ, и ей вдруг показалось, что голос его дрогнул, а глаза подозрительно блеснули в неясном свете свечей. Но Александр запустил пальцы в ее волосы, разметавшиеся по диванной подушке, и уткнулся носом в ее шею, будто пряча свое лицо от ее взгляда. – Elise…
С каждым последующим мгновением Лиза понимала, как необратимо менялась ее жизнь. Александр не просто захватил в плен ее тело и душу, которые она столь безрассудно дарила ему сейчас. Он менял ее сущность, открывая прежде закрытые двери. И отчего-то все было таким естественным для нее: тяжесть его тела, запах и тепло его кожи, твердость мускулов под ее ладонями. Словно случилось то, что должно было произойти. В отличие от единственного момента, когда другие руки и губы попытались перейти ту самую грань, через которую она сейчас сама шагнула без раздумий.
– Я люблю, – проговорила Лиза одними губами самой себе, борясь с тяжелеющими с каждым мгновением веками. На ее губах играла довольная улыбка с тех пор, как услышала тихий стон наслаждения, сорвавшийся с губ Александра, и когда он лежал расслабленно на ее теле, пытаясь выровнять дыхание. Разве это не любовь, когда твоя душа поет просто оттого, что хорошо ему? – Я люблю тебя…
Александр был без меры удивлен и несколько раздосадован, когда спустя некоторое время поднял голову и заглянул в лицо Лизы, чьи пальцы уже не ласкали его волосы, а лежали на его плечах. Она спала, приоткрыв губы, чуть распухшие от его поцелуев. И снова в его голове проснулась та назойливая мысль, что неприятно звенела фоном на протяжении их недавнего диалога. Тогда, в первые минуты, Александр решил, что девушка пьяна – уж слишком сбивчивой была ее речь и странен блеск глаз. Но после почему-то поверил в искренность слов Лизы, в ее раскаяние, и настолько потерял голову от смеси невинности и греха во всем ее облике… Или это долгое воздержание взяло верх? Забылись мысли и о тщательно расставленной ловушке, и о возможной благодарности за предложенную помощь. И даже злость на то, что Лиза, собираясь стать женой старика, решила оставить себе приятные воспоминания для будущей жизни в браке.
А теперь понимал, что причиной ее странного и безрассудного поведения был дурман лауданума. И неприятно царапнуло горечью в душе от этой догадки.
Когда Лиза зябко повела плечами, Александр нащупал на полу небрежно брошенный некогда халат и бережно накрыл ее обнаженное тело. И снова все мысли вон из головы при взгляде на это лицо, при прикосновении к этому хрупкому телу…
Поленья в камине догорали, медленно таяли свечи, впуская в комнату полумрак, постепенно выползающий тенями из углов. А Александр все смотрел и смотрел на легкое движение ресниц, на мерно вздымающуюся грудь и чуть приоткрытые губы, не в силах выпустить Лизу из рук и даже переменить позу, несмотря на то, что от неудобного положения уже неприятно покалывало в затекшей руке. Только, когда часы на каминной полке мелодично пробили два раза, напоминая о быстротечности ночи, он решительно поднялся с кушетки. Сон Лизы был настолько глубок, что она при этом только удобнее устроилась на освободившемся пространстве.
Ранее Александру приходилось только сбрасывать одежды с женского тела, а никак не облачать девицу, выполняя роль горничной. Тем более девицу, которая нисколько не помогала ему справиться с рукавами и лентами, а безмятежно спала, одурманенная сонными каплями. Он даже нечаянно порвал кружево сорочки и слишком сильно дернул ленту, пытаясь завязать капот, а потому был только рад, что Лиза не слышит тех слов, что иногда срывались с его губ.
Когда Дмитриевский нес Лизу в ее покои, дом спал. Тишину ночи лишь изредка прерывали удары ветра в оконные стекла. Только однажды, когда он миновал длинный коридор в гостевую половину, ему послышался какой-то шум у подъезда. Но торопясь вернуть Лизу в постель, Александр не стал подходить к окнам. А вот горничная, прислуживающая гостьям Заозерного, не спала и тут же распахнула дверь, едва он тронул дверную ручку. Залаял звонко щенок, спрыгнув с постели навстречу нежданному визитеру, и Ирина, разгадав значение властного взгляда барина, быстро подхватила Бигошу на руки. Она сжала щенку челюсти, чтобы Александр, устроив девушку в постели, мог уйти незамеченным из комнаты. И когда он медленно закрывал дверь покоев и долго стоял, то сжимая, то снова разжимая дверную ручку, ему действительно казалось, что ни одна душа, кроме горничной, не знает о том, что он был там, где ему быть вовсе не должно.
Уходя прочь по еле освещенному коридору, Дмитриевский не знал, что сейчас, в этой ночной тишине, кто-то неотрывно смотрит ему вслед. И взгляд этот горит такой яростью, что она буквально пропитывает воздух вокруг.
Когда шаги Александра стихли, к двери метнулась тень, и мужская рука легла на дверную ручку. До безумия хотелось распахнуть эту дверь и перешагнуть порог. А потом заключить свои объятия ту, что сейчас была там, в комнатах, и увезти прочь из Заозерного, как он и планировал сделать этой ночью.
Решение пришло неожиданно минувшим днем, когда он в который раз мысленно повторял слова, переданные через верного ему человека – из тех самых уст, что едва ли могли солгать или слукавить, он знал это как никто.
«…Тем, кого любопытство томит, кому же мое сердце отдано, скажи… Разве может прельстить легкий игривый ветерок или теплый спокойный ветер, когда так и манит к себе буйный вихрь, способный все согнуть на своем пути и подчинить своей воле?..»
Все верно. Что он и кто он, особенно ныне, в сравнении с влиятельным и благородным графом Дмитриевским? Но не только извечное понимание разницы в положении, состоянии, душевных качествах, наконец, терзало его душу. Еще тогда, в имении, когда наблюдал за Александром и своей bien-aimée, он остро почувствовал, что Лиза явно склонялась к тому, как и все остальные женские особы любого возраста и положения. И видит бог, он сам сделал все, чтобы так случилось.
Он сидел тогда в темной комнате на станции, где остановился проездом в ожидании лошадей. Или в ожидании чего-то иного? Не в силах заставить себя сесть в сани и продолжить свой путь подальше от Заозерного. И от нее, от Лизы… Под удивленные косые взгляды смотрителя он пропустил уже несколько почтовых, а под конец второго дня и вовсе перестал выходить из комнаты, предпочитая одиночество и темноту. Даже огня себе не велел приносить.
Он то бросался в постель и зарывался в твердую подушку лицом, то вскакивал и начинал ходить по комнате из угла в угол. И пытался думать не о Лизе, а о том, кто был ему дорог не меньше. О том, кто владел его душой и его помыслами. О своем отце.
Он снова и снова воскрешал в памяти частые разговоры с ним, моменты родительской ласки. С самого раннего детства отец был для него средоточием мира, образчиком поведения, кумиром. Удивительно привлекательной наружности, благородной стати и острого ума мужчина, его отец был любим многими, кто знал его. Единственное, чего не хватало ему, что было предметом его несбыточных мечтаний и приступов частой меланхолии – владения и титул Дмитриевских. О, это было бы действительно венцом для его отца! Получить то, что должно быть его, а не старого, выжившего из ума Николая Дмитриевского, покойного отца нынешнего графа.
– Подумать только – потомок славного рода воинов роется в земле, сродни холопу! – каждый раз, когда отец думал о Заозерном, тут же вспоминал об оранжереях и их владельце. – Достойно ли сие фамилии? Никогда! Никогда! Можно ли было помыслить, что цветочки будут заботить графа Дмитриевского более всего остального? Отличился ли он в войне с французами? Нет! Он предпочел отсидеться за спинами тех, кто проливал кровь во имя Отчизны! Нет, и не смей возражать мне! Откуп дать – не то же самое, что под пули встать! Истинный Дмитриевский жизнь отдаст за царя и за землю свою.
Так говорил ему отец, когда он, будучи подростком, сидел в маленьком кабинете после домашних уроков. Словами о чести рода и славе имени неизменно заканчивались занятия еще с довоенной поры. Наверное, именно потому, они навсегда запечатлелись в его памяти и вошли в сердце, заменяя в том все иные чувства.
Он тогда смотрел на отца, раненного в битве при Малоярославце, с которой тот буквально чудом вернулся живым. Смотрел и чувствовал слепящую ненависть к тому, кто пренебрег своим долгом, откупился от защиты Отечества на поле брани, кто был недостоин носить титул Дмитриевских, в отличие от его отца, героя и инвалида войны.
А спустя время в речах отца к имени Николая Дмитриевского присоединились и имена его сыновей. Старшего клеймили за недостаточное усердие в учебе и на службе (впоследствии – за распутство, бретерство и явное пренебрежение честью), младшего – за слабоволие, застенчивость и увлечение садоводством подобно Дмитриевскому-старшему.
– Наша кровь, – говорил ему отец, сжимая плечи и глядя прямо в глаза. – Только наша кровь достойна быть во главе рода. Наша! Ты по достоинствам своим для титула боле гож! Твоим титул быть должен. И остальное тоже. Я знаю – так быть должно. И только так!
В пятнадцать лет он впервые задумался о том, что слова отца должны стать пророческими. В семнадцать твердо решил, что так и будет. Впоследствии юношеская решимость превратилась в четко поставленные цели, к которым он шел каждый год. Медленно, но верно. Особенно после смерти отца, которого окончательно задушила болезнь после ранения в легкое.
Тогда и родился план, который должен был привести его к осуществлению задуманного. Ему действительно казалось, что само Небо благоволит ему. Или преисподняя, куда он непременно угодит после окончания своего жизненного пути за все грехи свои, тяжелыми гирями висящие на ногах. Постепенно вырисовывались детали, находились ключевые звенья цепи, которую он создавал, чтобы опутать ею Александра, ставшего к тому времени главой рода Дмитриевских. И даже та самая встреча на одном из вечеров казалась тогда знаком расположения высших сил к его замыслу. А потом его сердце словно насадили на крючок, который с каждым днем входил все глубже и глубже, раздирая рану. И он сам дергал за этот крючок, причиняя себе немыслимые муки. А еще в унисон с кровоточащим сердцем вдруг заговорила давно спрятанная в темных глубинах совесть…
Он знал, что так случится. Знал еще до того, как вдруг принял решение вернуться в Заозерное и увезти Лизу, чтобы обвенчаться с ней в первой же церкви, как когда-то она предлагала ему. Не потому ли так торопил запрягать сани и щедро сыпал целковыми, когда вдруг заартачился ездовой, говоря, что надвигается непогода, а «живот свой дорог покуда»? Наконец выехали со станции, гоня лошадей к темнеющей линии горизонта, и у него немного отлегло от сердца. Казалось тогда, что он успеет, что еще не упущен тот самый миг, после которого нет возврата. И он закрыл глаза, пряча лицо в высоком вороте от бьющего в лицо ледяного снега, и думал о Лизе, воскрешая в памяти ее милый образ, ее голос и нежность ее рук.
А еще представлял картины из будущей жизни… О, какими же благостными были те грезы: и яблоневый сад, и чаепития за круглым столом с кружевной скатертью, и трое детей, мал мала меньше! И она, склонившая голову ему на плечо… В ней, только в ней было его благословение на иную жизнь. Без ненависти и злости на судьбу. Без притворства и лжи. Без коварства замыслов и жестокости к тем, кто попал к нему силок. Его маленькая Лиза, его душа, его bien-aimée…
Метель закружила его сани, когда погас дневной свет, и на землю опустились сумерки. Когда он был всего в нескольких верстах от Заозерного, планируя ступить в усадебный дом до того, как лакеи погасят основной свет в комнатах. Метель сбила его с пути и, явно насмехаясь, стала водить вокруг имения. Она с силой била его ледяной крупой, свистела в ушах, обманывала мороком, зовя голосом Лизы из сгустившейся темноты. Метель стала виновницей того, что он опоздал. И тот самый миг был упущен…
Это после он станет уверять себя, что все еще возможно, будет обманывать себя во всем. И позволять себя обманывать. А нынче стоит, растерянный, прислонившись лбом к двери, и в нерешительности гладит пальцами дверную ручку. Она была там, за этой дверью. Уже не его bien-aimée, он знал это, чувствовал сердцем, хотя разум до сих пор отказывался понимать. Его будущее обратилось в прах этой ночью. Рассыпалось снежной крупой все: и яблоневый сад, и круглый стол под кружевом скатерти, и силуэты детей. И только метель была сейчас в его сердце, неприятно холодя грудь, а еще – на его лице, тая на щеках маленькими горячими каплями, казалось, прожигая кожу насквозь.
Он сам не помнил, как вышел из дома, как сел в сани и уехал прочь из Заозерного. И уж тем более не помнил, как оказался на озере, где еще недавно стояли Масленичные балаганы. Где еще виднелись темные позабытые остовы деревянных горок и лотков, которые завтра разберут на доски, а ветер гонял обрывки разноцветных лент. Шел, не понимая, куда и зачем, с трудом переставляя ноги, будто старик. Добившись своей цели, насмешница-метель улеглась, и только звезды были свидетелями его странной прогулки. Да еще люди за спиной, кричавшие ему что-то вслед.
«Оставьте меня! – хотелось крикнуть в ответ. – Оставьте, ибо так должно!» Но он промолчал и смело шагнул туда, куда так и тянуло сейчас, словно на поводу, где его встретил лед угрожающим треском, таким оглушительным в тишине звездной ночи. На короткий миг он замер на месте, будто еще раздумывая, нагнулся и обтер горячее лицо снегом, а потом все-таки сделал последний роковой шаг вперед, невзирая на крики ямщика.
Тьма, разверзшаяся под его ногами и милостиво принявшая в свои объятия, была обжигающе холодной. У него в тот же миг свело ноги, а после и руки, когда лед сломался еще больше, позволяя воде вцепиться в свою жертву всеми силами, чтобы утянуть в свои глубины. Желал ли он умереть? Эта мысль даже не приходила ему в голову. Просто нужно было хоть как-то унять тот огонь, в который превратился холод в его груди, выжигая в нем все с такой болью, что хотелось запрокинуть голову и по-волчьи завыть в черное небо.
Холод ледяной воды медленно обволакивал, обещая блаженное забытье. И он закрыл глаза, усилием воли удержав себя от того, чтобы схватиться за края образовавшейся полыньи и не уйти под толщу, из которой уже не будет возврата. Куда все настойчивее тянули его полы пальто на меху, вмиг отяжелевшие от влаги.
