Текст книги "На сердце без тебя метель... (СИ)"

Автор книги: Марина Струк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 54 страниц)

Рассердившись на себя, Лиза позвала Машу и велела принести книг из сундука, что хранился с остальным багажом в каретном сарае. Да, видно, девка поленилась и решила схитрить: книга в бархатном переплете, что она опустила на край постели и юркнула вон, была вовсе не из сундука, а из шляпной коробки со всеми Лизиными сокровищами. Именно там, среди рисунков Николеньки, наград отца и прочего, лежал роман Карамзина, взятый на память из Заозерного. Из опасения потерять коробку в пути, Лиза приказала занести ее в комнаты.

– Бедная Лиза… – прошептала девушка в темноту, то ли проговаривая название романа, то ли себя жалея.

Она отошла от окна и, взяв в руки книгу, устроилась на постели прямо в платье. Открыла первые страницы, немного помедлив, зная, что финал у истории любви не тот, что обычно бывает в сентиментальных романах. Но все же не сдержалась – стала плакать беззвучно, едва дошла до строк о потере отца…

Стукнула дверь из проходной комнаты. Маша принесла огня, чтобы развеять сумрак, сгустившийся в дождь ранее обычного. Лиза отбросила книгу подальше и спрятала лицо в подушках, чтобы горничная не увидала ее слезы.

– Барышне давеча что-то худо стало, Лизавета Лексевна, – вдруг обратилась к ней Маша, задержавшись на пороге. – Девки помощи моей просят. Говорят, не справляются обтирать ее. Барыня-то тоже хворает второй день. И за ней ходить надобно. Прикажете подсобить?

Лиза с готовностью согласилась, лишь бы Маша оставила ее в покое, только попросила прийти, как стемнеет, помочь ей приготовиться ко сну. Когда горничная ушла, девушка долго лежала в тишине, слушая, как трещат свечи, а потом снова потянулась к книге и замерла. Меж страниц выглядывал уголок бумаги – тонкой писчей бумаги. С тиснением, как нащупали пальцы. На бумагу, вероятно, когда-то попал воск, оттого и спряталась она так надежно меж страниц. Лизе пришлось даже оторвать уголок письма – так намертво удерживал воск бумагу в книге.

Почерк был незнакомый, чернила немного поблекли. Лиза сперва помедлила, раздумывая читать ли ей чужое письмо. Разум голосом Лизаветы Юрьевны настойчиво напомнил, что это mauvais ton. А потом она перевернула исписанный лист, и перед глазами все поплыло.

«Ma Elise…» – обращение будто обожгло огнем! Руки затряслись, а сердце подскочило к горлу и словно разбухло там, мешая дышать. Лиза рванула застежки легкого домашнего платья, чувствуя, что вот-вот задохнется и упадет в обморок. Нет! Не может того быть! Но взгляд уже бегал по ровным строкам, заставляя кровь все сильнее стучать в висках:

«Я не знаю, когда вы вскроете мое письмо. И даже не знаю, для чего пишу его. Все решено уже, завтра вы покидаете имение и едете в Тверь, а я пытаюсь побороть в душе непривычное мне чувство. Страх. Я до безумия боюсь, что вы не вернетесь. Потому что не могу забыть ваше лицо и ваши глаза, когда вы смотрели на меня, стоя подле Василия Андреевича. И именно ваш взгляд говорил мне лучше всяких слов, что для вас я – истинное Чудовище, что Василь прав в своих насмешках до последнего слова. Вы говорили, что не знаете человека, за которого идете. Вы просили мою исповедь. Вот она. Ведь гораздо легче признаться во всем бумаге. Легче, потому что можно до последнего тешить себя надеждой на благополучный исход такого рискованного предприятия, как признание в собственных грехах.

Я никому, даже отцу Феодору, не говорил того, что собираюсь написать вам. Тяжело признавать свои ошибки при гордыне, которой полна моя натура. Тяжело признаваться в преступлениях. Итак, я – Чудовище… тут истина, и спорить с тем без толку. Моя душа черна, как головешка. Я не привык любить, только презирать и насмехаться. Все те, кто был дорог мне, сгинули в этой черноте. Все до единого ушли из-за меня!

Своей любовью я убил Нинель, хотя меня предупреждали о том наперед. Вы, верно, знаете эту историю. Поддавшись самолюбивому желанию получить предмет своей любви и обладать им всецело, я свел ее в могилу. Я убил ее. И по своей воле отказался от последнего, что подарила мне ее любовь. Я убил его, этот дар… И не хочу даже думать об этом… Никогда!

Беспечностью к чужим судьбам и равнодушием к собственной жизни я убил своего брата Павла. Вы просили поведать вам о той истории с Парамоновыми честно и открыто, и вот я делаю это. Зря, вестимо. История не красит меня, и только добавит штрихов к моему облику дьявола, но прошлое не изменить.

Я намеренно дразнил девицу Парамонову. Я видел ее влюбленность, ее страсть, которую умело разжигал, следуя своей привычке играть. Мне было любопытно наблюдать за ней, за ее безумием, которое любовь селит в молодых умах. Я должен был остановить ее, не дать этому безумию толкнуть невинную девицу в пропасть. Но меня забавляла эта история. Достанет ли ей смелости рискнуть всем ради полунамека. Именно полунамека. Финал вы знаете – она рискнула. Я же был во всеоружии для защиты от возможных последствий – в спальне у меня, помимо денщика, находился приятель. Мы оба обещались молчать, видя ее ужас и раскаяние. Но дело было сделано. Даже у темных коридоров имеются языки и уши. Брат девицы нашел меня в офицерском кружке полка и потребовал исполнить долг чести – жениться на ней. Я отказался, упирая на то, что в комнате имелись еще персоны, и он может обратиться к ним с тем же требованием. Тягостно нынче писать, но я смеялся тогда и над ним, все казалось лишь забавой. Он пытался вызвать меня, а я ловко уводил разговор в сторону, и ему все никак не удавалось. Он был из армейских, робел среди моих гвардейцев, и я пользовался этим. Все вокруг смеялись его неловкости, косноязычию и злости. И я тоже смеялся со всеми. Как дьявол…

Я не должен писать вам всей правды, потому что правда убивает. Она убивает беззвучно. Мне ли не знать? Меня она медленно убивает на протяжении стольких лет, раздирая душу в клочья острыми когтями. Но я хочу рассказать вам все. И это должен сделать я, и никто иной. Впервые в жизни. Без прикрас, хотя, быть может, и стоило добавить белил в мой рассказ.

Но вернемся к делу. Очередная смерть. Мое вечное проклятие. Через несколько часов после славного собрания в офицерском кружке ко мне пришел брат. Он откуда-то узнал обо всем и прямо спросил, что тут истинно. И почему я не дерусь с Парамоновым, который уже пытается запустить слух, что я трус. Я был пьян тогда, мне хотелось только спать, и я даже не слушал, что говорит мне Павел. Только кивал головой, как болванчик, со всем соглашаясь и смеясь над своими неудачными шутками, а в итоге отправляя его на смерть. Ведь он тогда говорил, что ежели я не желаю защитить имя Дмитриевских, это сделает он. А я на хмельную голову думал, что он лишь бросается словами.

Павел вызвал Парамонова и был смертельно ранен, не причинив ни малейшего вреда противнику. И не мудрено. Брат мой – славный и добрый малый, в ком ученого ума имелось на троих персон, никогда не был воином. В день, когда он скончался от горячки, я вызвал Парамонова и на рассвете следующего дня отправил его к праотцам. Убил хладнокровно, без единого сожаления. Еще одна моя жертва. Еще одна смерть в копилку.

Далее. Именно я убил отца. Его сердце не выдержало – сперва смерть Павла, а после мой арест, крепость, обвинения в измене престолу и Отечеству. Затем долгий суд. Я даже не имел возможности проститься с ним, сказать, как сожалею обо всем, что случилось. Я не держал его за руку, когда он отходил, не бросил горсть земли при его погребении. Мне осталась только могила да так и не высказанные слова сожаления и любви.

Вы думаете, мой счет завершен? Увы! Моя последняя жертва – мой самый лучший друг. Я убил Мишеля, моего славного Мишеля, из-за мимолетного интереса к кружку Пестеля^[344]. Хотелось добавить остроты в собственную жизнь, казавшуюся такой пресной. Перевод из гвардии в армию из-за очередной дуэли, ссылка в Малороссию казались мне тогда крахом всего. И все это случилось в годовщину смерти Нинель. Я решил посвятить свою жизнь чему-то иному, более высокому, сделать что-то, чему она была бы рада. Изменить мир к лучшему. Délire alcoolique^[345], иначе и не сказать. Я тогда пил безбожно. А когда, наконец, протрезвел, понял, что все это утопия. Но очень опасная утопия – особенно, когда пошли толки о сношениях с поляками и передаче тем земель империи после переворота, а еще о цареубийстве. Я сделал вид, что ничего не ведаю. То была ошибка. На поводу у гордыни пошел. Донести? Мне? Дмитриевскому? А еще ошибка, что проклятое письмо к князю Трубецкому^[346] прихватил, когда в 1824 году хлопотами отца меня из Киева вернули в гвардию. Ошибка, что взял Мишеля на ту встречу. Нас запомнили. Кто-то донес при дознании, и мы оба попали в крепость. Он не имел титула и длинной родословной, а также влиятельных родственников, готовых хлопотать перед государем. Оттого его не сослали в имение родовое, как меня, а разжаловали в солдаты. Из блестящего офицера гвардии – в солдаты пехоты. Мишель обладал горячим нравом. Прежде, чем я успел выхлопотать ему смягчение наказания, он погиб. Самодур-офицер подверг его унизительному солдатскому наказанию палками, от которого он так и не оправился. Гордость Мишеля не снесла подобного.

Я мог бы сетовать на судьбу, но знаю, что только моя вина во всем случившемся. Шутки и намеки Василия Андреевича злили меня потому, что он во всем был прав. Я – Чудовище, в имение которого волею случая попала Красавица. Во французской сказке она принесла Чудовищу спасение – своей любовью, своим пониманием, своей нежностью и заботой. Что принесете в мой чертог вы, ma Elise? Станете ли моим спасением, как я того бы желал? Наполните ли светом мою душу, прогоняя из нее тьму ада, который я сам себе создал? Видите, как велики мои грехи. Испугает ли вас их тяжесть? Примете ли вы мою исповедь и простите мне все то, что творил я до сей поры?

Как и прежде, я рискую. Что, ежели вы решите, что мне не достанет сил стать иным? Что, ежели я только все погублю? Не оставьте меня, Elise. Прошу, только не оставьте меня! Я готов отринуть все ради вас. Я сделаю все ради вас. Только будьте моей. Будьте моей всецело – душой и помыслами. Сделайте меня лучше, помогите развеять тяготеющее надо мной проклятие – мою дьявольскую сущность. Ибо я желаю стать иным подле вас. Только ради вас. Позвольте мне только быть подле вас.

В вас чистое сердце, я увидел его, угадал своим чутьем la Bête. В вас есть свет, которого хочется коснуться. Не бойтесь, вашу чистую душу ни на йоту не запятнал грех стяжательства и чинопочитания, что привел вас в Заозерное. Думайте о нашем браке, как о благе для меня, истинного Чудовища. Это я должен мучиться сомнением, довольно ли даю в обмен на право быть с вами, ma Elise.

Наверное, я должен был отдать это послание вам в руки. Но я не могу. И не хочу. Помните, я твердил вам, что мы сами творим судьбу? А вот нынче я вверяюсь полностью в руки Фортуны. Надеюсь все же всей душой, что вы отыщете письмо только после того, как станете моей и примете мое имя. Когда все пути будут отрезаны для вас. Теперь я понимаю натуру la Bête, когда он пытался любыми средствами привязать к себе la Belle, чтобы она не сбежала, узнав о его грехах и его проклятии. Но ежели вы разыщете мое письмо будучи в отъезде, когда откроете книгу, заскучав между свадебными хлопотами, помните о том, что la Bête едва не погиб, когда la Belle не вернулась в его замок. Так и я погибну без вас. Пусть не любовь, пусть жалость вернет вас ко мне.

Любой человек, смело отдающий душу и сердце в чужие руки, жалок и глуп. Ранее я бы первый посмеялся над таковым. Но не теперь. Впервые в жизни я не страшусь открывать свою душу, не страшусь говорить от всего сердца. И ежели это станет ключом, что откроет мне ваше сердце, пусть будет так… Берите меня, владейте мной безраздельно. Я отдаюсь в ваши руки без раздумий и сомнений, со всем моим прошлым, со всеми грехами. Со всем моим состоянием, которого жаждет ваша maman. Со всей моей любовью к вам, ma Elise. Ибо я люблю вас.

Я безмерно люблю вас, ma Elise…»

При последних строках сердце ухнуло куда-то вниз, а тело так ослабело, что Лиза безвольно упала на постель и уставилась невидящим взглядом в потолок. Разум лихорадочно работал, вытаскивая из глубин памяти все пережитое, предъявляя доводы как за достоверность прочитанных строк, так и против. А несмелое сердце встрепенулось и впервые открыто вступило в бой, намеренно не замечая все, что противоречило его надеждам.

Все-таки не следовало вскрывать письмо Александра. Как не открыла Лиза конверт с посланием от того, другого, что передала ей среди прочих бумаг фельдфебельша. Ей должно было раз и навсегда закрыть дверь в прошлое, потому что именно оно, восстав волной, может смести ее настоящее: с таким трудом восстановленное имя, возможность быть настоящей Лизой Мельниковой, жить прежней жизнью без масок и лжи, без сомнений.

Что это? Очередной ход в проклятой игре, которую некогда затеяли эти двое мужчин, вырывая друг у друга нити, чтобы управлять ею, как марионеткой? Или это… это правда? Каждое слово… каждое из числа многих… Но ежели так, ежели это правда… Что ей делать? Верно, тем же вопросом терзалась Пандора^[347], поднявшая крышку ларца. Что ей теперь делать? Оставить все как есть? Или… или попробовать осторожно разузнать, что творилось за минувшее время в Заозерном? Недаром же судьба привела ее в эти места.

Лиза уже было бросилась к двери, чтобы позвать хозяина двора да разузнать, чьи земли рядом, когда внутренний голос вдруг шепнул ей: «Belle Voix de Moscou. Где она нынче? Не в Заозерном ли? И вспомни, где она была, пока ты там жила. Может статься, и письмо к тебе он писал прямо там, в maison verte?»

Воспоминание о любовнице Александра словно окатило ледяной водой, остужая кровь и замораживая первый порыв. «Ничему жизнь не учит», – горько усмехнулась Лиза, аккуратно складывая листок по прежним линиям и пряча обратно в книгу.

«Не следует горячку пороть, – размышляла она ночью под шелест дождя. – По приезде в Муратово нужно рассказать обо всем Натали, обсудить с ней. А после толком все обдумать. Даже если каждое слово – правда, письмо писано до побега. А такое не прощается… не прощается… И потом, прошел год. Эта актриса сызнова там, в maison verte… ах, как щемит в груди! Ненавижу за это! Не думать… не думать! Лучше подумать о том, что уже есть… позабыть, как страшный сон – Marionnettiste, Заозерное, maison verte, Александра… Думать о настоящем. Думать о настоящем… Ах, ежели бы правда то была… в каждом слове. Ежели б правда!»

Когда следующим днем Лиза открыла глаза, она так и лежала на постели в дневном платье. И то было даже к лучшему, потому что над ней склонился Прохор и энергично тряс ее за плечо. Она не успела отпрянуть от лакея, возмутившись его поведению, как тот приложил палец к губам в знак молчания. Растерянно глядя на него, Лиза невольно подчинилась.

– Лизавета Алексеевна, надобно выезжать, – прошептал Прохор.

Потом также знаком показал, чтобы Лиза слезала с постели, что она и сделала. Правда, едва не упала, запутавшись в юбках. Где же Маша? Отчего не пришла прибрать ее перед сном? C’est vraiment dommage!^[348] И что вообще происходит?

– Вам надобно тотчас же ехать, не мешкая. – Прохор поднял с пола небрежно брошенные вчера туфли и подал хозяйке. – Я сговорился с одним проезжим крестьянином. Он из местных. У него бричка. Не бог весть что, но сгодится. Он довезет вас до ближнего имения, а там уж напишите к барыне нашей аль к Никите Александровичу. Чай, не оставят вас без помощи-то?

– О чем ты говоришь? С кем ехать? Куда? А что с ямщиком нашим? Где Маша? – забросала Лиза лакея вопросами.

Тот только поморщился в ответ, но после небольшой паузы все же заговорил:

– Барыня та, приезжая, хворь с собой привезла. Ночью скончались трое из ее людей, а под утро и она преставилась, упокой Господи. – Прохор размашисто перекрестился. – Яков, ямщик наш, из инвалидов. Он заразу-то сразу распознал – за армией она ходит, косит всех подряд. Нет от нее спасения, коли не сбежать вовремя. Хозяин за дохтуром в уезд послал, а Яков сразу же смекнул, что к чему, да мне сказывал. Уезжать вам надобно и срочно, подальше от хвори этой.

– Так поехали! – Предупреждение Лизаветы Юрьевны мелькнуло в голове, и страх перед холерой захлестнул тут же, мешая мыслить разумно. – Запрягайте! Едем тотчас же! Пусть Маша…

– Маше худо, – прервал ее Прохор. – Не надо было ей за барышней той ходить. От нее хворь приняла. Яков же с лакеями барыни в людской был. Говорит, тоже мог подхватить, чует лиходейку в теле. Хочет дохтура дождаться, мож, михстуру какую даст. А вы… вы ни с кем ведь не говорили. Уезжайте, покамест дохтур не прибыл. Яков говорит, дохтур приедет – никого не выпустят, может статься. Так было, в южных землях, Яков точно знает, ему сказывали. Пойдемте, покамест крестьянин тот не сообразил, что дело нечисто.

Прохор еле дождался, пока Лиза набросила летнее пальто и разыскала шляпку, потом твердо обхватил пальцами ее локоть и распахнул дверь в проходную комнату. В нос тут же ударило таким смрадом, что Лиза еле сдержала возглас. У лежащей на полу возле сундуков Маши, верно, была желудочная. Бедняжке ночью стало совсем худо. Как Лиза могла ничего не услышать?

– Я останусь… нужна ведь помощь, – в ужасе пролепетала она, раздумывая, чем можно помочь.

– А ежели холера? – прошептал отрывисто Прохор, явно недовольный задержкой, и только по этому свистящему шепоту и сбивчивому дыханию лакея Лиза разгадала, что за деланным спокойствием его скрывается животный страх. – Мне Никита Александрович тогда голову открутит… засечет… не спустит… Я крест ему целовал… обещался!

Говоря это, он все тащил и тащил Лизу за собой – в общую комнату, а после свернул к задней двери, ведущей на малый двор. Там они быстро миновали каретный сарай и конюшни, откуда доносилось обеспокоенное ржание. «Лошади и собаки чуют смерть», – отчего-то вспомнилось Лизе, и она еще сильнее сжала черный бархатный ридикюль. Как, должно быть, странно смотрится ее нынешний наряд: светлое домашнее платье под летним пальто и черная траурная шляпка, завязанная впопыхах кривым бантом! Немудрено, что крестьянин окинул Лизу таким подозрительным взглядом, когда Прохор подсаживал ее в бричку с потертым кожаным верхом.

– Едем со мной! – девушка на мгновение удержала руку лакея. Ей было страшно. Страшно и за себя, и за него, ведь он оставался здесь, посреди неведомой болезни. Думать о том, что это холера, не хотелось вовсе.

– Не могу я, барышня, Лизавета Алексеевна! Не могу уехать… В бричке и места нет, сами видите. Да и за багажом надобно приглядеть. И Маша наша тут… – говорил Прохор, устраивая ее на сиденье подле крестьянина. А после прибавил уже громче: – Вот Матвей Ильич обещался вас доставить в имение барыни евойной в целости и сохранности. Рупь уж дайте ему по приезде. Повезло нам, что Матвей Ильич гостевал у своих сродственников тут недалече. Ну, с Богом, Лизавета Алексеевна!

– Береги себя, Прохор! – только и смогла вымолвить Лиза на прощание.

Тот сняв шапку как-то потерянно поклонился, вся его деловитость при отъезде барышни слетела вмиг. Обернувшись, Лиза сразу же пожалела, что не осталась подле него и Маши. Негоже дворню бросать на произвол судьбы, не тому ее учил отец. Но было уже поздно – крестьянин стегнул пару лошадей, и те затрусили по дороге, с легкостью катя бричку прочь от постоялого двора.

Матвей Ильич явно торопился в родную деревню, изо всех сил погоняя лошадей там, где уже позволяла просохшая после дождя дорога. Лиза сначала попыталась разговорить его, аккуратно выспросить, чьих господ он будет, и что за местность рядом. Но крестьянин на вопросы отвечал односложно. Мол, барский он, над ним бурмистр и барыня, хозяйка, значит. Места тут чужие, до земель барыни около семи верст будет. А вот про Муратово не слыхал, видать, подалече будет. Больше он не разговаривал, явно чувствуя себя неуютно по соседству с барышней из благородных. Потому и Лиза вскорости замолчала. Стала в уме составлять разговор с неизвестной ей барыней, надеясь, что та примет ее благосклонно и не удивится ее нежданному визиту и странному наряду. Потом вспомнила о письме Александра, пожалев, что оставила его на постоялом дворе, как и остальные свои заветные вещицы. Бог даст, все обойдется. Прохор и Маша вернутся в Муратово, а Лиза будет впоследствии вспоминать нынешнюю историю, как очередное удивительное происшествие в своей жизни.

Она ехала и разглядывала окрестности, проплывающие по обе стороны дороги, пыталась прикинуть, далеко ли отсюда земли Александра. Интересно, что было бы, если бы она вдруг приехала за помощью именно в его имение. Как бы он встретил ее? Зачем разыскивает ныне? Зол ли на нее до сих пор из-за своего признания? И что если все-таки попробовать… рискнуть и приехать в Заозерное?

С каждым часом пути становилось все жарче. Вдали над полями лениво струилось знойное марево. Изрядно пропотев под летним пальто, Лиза только удивлялась, как это ее попутчику не жарко в кожаном жилете поверх суконного кафтана. Она бы с радостью хотя бы развязала ленты и стянула с головы шляпку, но не смела. Немыслимо приехать совершенно растрепанной в незнакомое имение. Очень хотелось пить. Нестерпимо. А еще закружилась голова, вестимо, от голода…

– Далеко ли до имения барыни твоей? Семь верст давно ведь миновали, – не сдержалась Лиза. С каждой минутой ей становилось только хуже. Желудок скрутило спазмами, и немудрено, ведь в последний раз она ела накануне перед сумерками, а нынче время уже шло к закату.

– Чуток осталось, барышня, – отозвался крестьянин. – Вон там вдали гряда лесная. Как за нее перевалим, так и Вешнее сразу ж углядим.

Название поместья эхом отозвалось в Лизиной голове, словно она бывала там прежде. Еще раз прокрутив в голове слово «Вешнее», Лиза прислушалась к своей памяти, но ответом была лишь тишина. А жара и жажда не способствовали дальнейшим размышлениям на сей счет.

Крестьянин тоже то и дело вытирал пот со лба. Он как раз опустошил до дна жестяную флягу и даже крякнул с досады:

– Завернем к роднику, милостивая барышня? Мочи нет – так пить охота…

Лиза с готовностью заверила его, что будет только рада сделать небольшой крюк в сторону небольшой березовой рощи по центру бескрайнего луга. На колдобинах проселочной дороги Лизу совсем укачало. Потому она с большим удовольствием сошла с помощью крестьянина на твердую землю и, немного отдышавшись, чтобы унять дурноту, спустилась к роднику. Ледяная вода неприятно сводила зубы, но Лизе было сейчас все одно – лишь бы полегчало. Она бы с удовольствием расстегнула пуговицы платья, провела мокрой тряпицей по разгоряченной коже или приложила бы ее ко лбу, чтобы унять головокружение. Несмотря на тень от деревьев, прохлады не ощущалось, легче не становилось, и Лиза начинала тревожиться, что дурнота только усиливается с каждым мгновением. Что, если и она подхватила неведомую хворь? Украдкой взглянула на крестьянина, но тот сосредоточенно наполнял флягу водой и что-то монотонно бубнил себе под нос, отчего на Лизу навалилась дрема. Захотелось сомкнуть веки и лечь прямо у корней этих берез, а не ехать дальше в тряской бричке.

– …завязать ленты на дереве. Дурни… бегают в соседнее имение, за что и получают плетей, коли словят, – проворчал крестьянин и посмотрел на нее внимательно, словно ожидая ответа.

И Лиза только сейчас поняла, что успела устало прислониться к стволу березы, вцепившись в тот, словно утопающий в спасительное бревно. И что почему-то совсем не слышала рассказа крестьянина, не видела, как тот наполнил флягу и отошел от родника.

– Что? – переспросила она, облизнув пересохшие губы.

– Места, говорю, у нас особые, барышня. И родник этот с целительной силой, и дерево особое, двойное. Дуб и береза, аки любовники, сплетенные корнями и стволами. Диво дивное. И девки, и парни бегают сюда тайком, чтобы…

– … ленты завязать, – договорила за него Лиза.

И тут же вспомнила, где и когда слышала об этом дереве, снова будто наяву ощутила шершавость коры под ладонью и услышала голос из прошлого:

«Symbole de la amour^[349]. По крайней мере, деревенские верят в это. Видите лоскуты и ленты? Считают, коли повяжешь их, затянув потуже, любовь будет счастливой. И продлится вечно…»

Ей никоим образом нельзя ехать в Вешнее! Вот бы было диво, явиться на двор к Зубовым в крестьянской бричке! Лиза даже представить себе не могла, как бы повела себя Варвара Алексеевна при том… Вешнее. Соседнее имение с Заозерным – владениями Александра. Она так много думала о нем и о прошлом в последние часы, что кто-то свыше будто услышал ее невысказанное желание. Но она не может… Не может!

– Далеко ли до ближайшего имения? Не твоей барыни, – уточнила Лиза, стараясь говорить как можно решительней. И сама удивилась звуку своего голоса – настолько он прозвучал слабо и тихо. – Отвези меня в Рогачев, коли нет никого из бар поблизости.

– Рогачево, милостивая барышня, – поправил ее крестьянин. – Только оно в верстах…

Лиза не дослушала его. Желудок вновь болезненно скрутило, и, сгорая со стыда, она упала на колени, когда к горлу подступило его содержимое. Слава богу, крестьянин молчал и не подошел ближе, пока ее выворачивало сначала полупрозрачной водой, а потом горькой желчью.

– Барышне бы дохтура, – произнес он несмело, подавая ей мокрую холстину вытереть лицо. – Барышня не доедет так до Рогачево… дозвольте, милостивая…

Лиза оттолкнула его руку и отбросила холстину в траву. Мысли метались в голове, словно перепуганные птицы, но главенствовала среди них только одна: «Доктор Клинского уезда – Журовский, и он не может не вернуть ее обратно… к нему… к Marionnettiste!»

– Мне нужно… в… Рогачево…

А потом мелькнула мысль: «Почему в Рогачево? Я ведь еду в Муратово… Или я еду в Заозерное?» Желудок скрутило в очередном остром спазме, и осталось лишь одно желание – оказаться в полном одиночестве.

Лиза метнулась куда-то в сторону, между белеющих стволов, где ей снова пришлось уцепиться за березку, чтобы не упасть. А потом вздрогнула от тихого шума над головой: зашелестели крыльями, закаркали в полный голос потревоженные вороны, сидевшие на деревьях в тени у родника. Отчего-то показалось, что они летят прямо к ней, терзать клювами, как в том страшном сне, и Лиза рванулась из последних сил, сама не понимая, куда бежит. Перед глазами только и мелькали стволы берез, пару раз больно хлестнуло по лицу ветвями, но Лизу, слышащую только оглушительное карканье ворон, это не отрезвило. Наоборот, ей показалось, что птицы кружат так низко, что вот-вот выклюют ей глаза.

Яркий свет ослепил Лизу, когда она выбежала из березовой рощицы и шагнула прямо в плотные ряды зеленеющих колосьев. Свет был настолько ярок, что пришлось зажмурить веки, а когда она распахнула глаза, то увидела свой давний кошмар наяву.

Кругом было белым-белом от снега, куда ни кинь взгляд!

Откуда снег? Почему снег? Сейчас же лето… лето! Определенно, лето.

Она даже могла назвать дату… Могла бы. Если бы только не было так жарко. Если бы не давил так на горло высокий, наглухо застегнутый ворот платья, у которого Лиза уже оторвала пару пуговиц. Если бы не путались мысли от жара, так крепко обнимающего ее сейчас, что даже тяжко было вздохнуть.

Как и шаг… Так тяжело сделать шаг по этому рыхлому снегу. Она проваливалась по колено. Падала и снова вставала. И опять падала. Тяжелые от влаги юбки облепили ноги, руки при каждом падении тут же обжигало холодом. Лиза собирала остатки сил, чтобы подняться на ноги и снова сделать шаг, стараясь не думать о том, как слабеет с каждым движением.

Откуда снег? Почему?.. Почему снег? Почему так холодно, несмотря на жар?

Эти мысли только питали страх, плещущийся в ней на грани истерики. Слезы подкатывали к горлу тугим комком, мешая дышать, и она чувствовала, что умирает от удушья.

Она умрет. Господи, она умрет в этом белом поле, которому не видно конца из-за кружащей в дикой пляске метели!

Но паника прошла так же скоро, как и подступила. Вдруг стало все едино. Захотелось упасть в снег, вжавшись щекой в холодную перину, и закрыть глаза. Провалиться в сон, откуда ей уже не будет возврата. Никогда… И не будет больше ни печали, ни боли. Ничего не будет.

Ее заметет снегом. Укроет метель до самой весны от глаз чужих. И только когда придет весна, и крестьяне выйдут в поле на первые работы, должно быть, найдут ее останки. Если прежде птицы не склюют ее до последнего кусочка. Вороны, чей приближающийся крик Лиза так отчетливо слышала сейчас сквозь метель, что ворожила вокруг нее.

– Кррааа! Кррааа!

Все ближе и ближе. А сил все меньше и меньше… Надо было держаться подальше от деревьев. Не идти к тому месту в поисках давно уже безнадежно утраченного. Только вороны ждали ее там, сидя на ветвях, покрытых толстым слоем снега, который все наметала и наметала метель.

И ни за что ей не убежать теперь, не спрятаться в этом снегу от их острых клювов. Они будут тянуть ткань ее шляпки, болтающейся на лентах за спиной, рвать платье, больно бить клювами по плечам, голове и ладоням, пока она будет тщетно укрываться от их атаки. Совсем как в том сне. В кошмаре, что мучил ее прежде, и, как оказалось, предвещающем ее гибель.

– Кррааа! Крраааа!

Когда-то ее уже спасли от ворон сильные руки. Лиза помнила об этом так отчетливо, словно то было вчера. И она хотела, чтобы так же случилось снова. Чтобы он спас ее от этих ворон. От жара, мучающего тело. От удушья, что стягивало горло все туже. От боли, терзающей душу.

Искупления… Она хотела искупления. Томилась желанием получить прощение. Так она говорила себе. Но только теперь Лиза поняла, что все это отговорки. Она хотела к нему! Одна-единственная минута рядом с ним. И все. И будь, что будет.

Она хотела к нему. И даже умереть рядом с ним было не так страшно. Страшнее было умереть, не увидев его вовсе…

Глава 40

Лето 1830 года,

Заозерное

По площадке разлетелся сухой звук выстрела. Спустя пару мгновений у краешка дула появилось облачко порохового дыма, помешавшее сразу разглядеть, поражена ли цель. Но, конечно, с кремневым замком не сравнить, хотя с непривычки промахнулся он знатно.

Александр в который раз осмотрел пистолет из пары, доставленной вчера из Москвы вместе с новым охотничьим ружьем. Любовно погладил гравировку на дуле – знак оружейного мастера. Хоть какой-то толк вышел от той поездки!

Впервые за долгие дни, когда дождь лил стеной, наконец-то выглянуло солнце, но парило так, что выезжать на верховую прогулку не было никакого желания. Соседи, составлявшие Дмитриевскому компанию на гоне, затаились от затяжной непогоды в своих имениях. Одному было скучно. Потому и решил опробовать новое оружие. Он заказал его в Москве около месяца назад, но поначалу даже не хотел касаться присланных коробок. Ведь при одном взгляде на них просыпалось глухое раздражение и злость на самого себя за тот визит в Москву, в его положении и вовсе лишний…