Текст книги "На сердце без тебя метель... (СИ)"
Автор книги: Марина Струк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 54 страниц)
При мысли о собственной глупости и слепой вере даже скулы сводило от злости. Наверное, прав был Платон, когда утверждал, что «надобно было дамочек куда следует еще в генваре сдать, как прознали, что самозванки они».
Но более всего Александра терзала другая мысль – кто он? Кто он, тот мужчина, который настолько подчинил себе это хрупкое нежное создание, что она решилась на подобное? Чем он держит ее при себе? И разум тут же заботливо подсказывал: «Известно чем, раз был ночью в ее покоях. Не думай про это, mon cher, пустое… Давай лучше поразмышляем, кто таков. Из домашних или из редких гостей, что бывали с ночлегом в Заозерном. Это ведь многое меняет…»
Он наблюдал тогда из окна за ее возвращением из Твери, удивляясь лживости ее натуры и тому, насколько она вжилась в роль. И ее радость, когда она ступила к нему в библиотеку, и ее нетерпение – все фальшивка! А ее готовность целовать его в губы, зная, что над головой его занесен топор, только сильнее разжигала в нем еле сдерживаемую ярость…
Александр тогда не смог продолжать игру. Просто не смог. Впервые привычное хладнокровие изменило ему. Захотелось вдруг вынудить ее признаться, сказать, что она ни при чем, что ее заставили. Угрозы, шантаж, что угодно! Но только не то, о чем ему рассказала мадам Вдовина, которую он в те дни подкупил. Вернее, перекупил, разузнав, сколько ей было обещано за весь этот маскарад.
– Угрозы? – горько рассмеялась тогда Софья Петровна. – Да он готов с Lischen пылинки сдувать! Как он может причинить ей вред?! Даже намеревался отказаться от всего, да вы своим предложением его опередили. Единственное, что способно толкнуть такое создание, как Lischen, эту чистую наивную душу, на подобную авантюру – только вера в счастливую будущность, что обещает любовь. Ведь она оставила дом ради него! Не каждая девица способна на такое, не имея сильных чувств. Не корите ее, заклинаю вас! Бедное дитя, она не виновата в том, что ее сердце досталось подобному… подобному Schurke[257]! Из ненависти рискнуть любовью ангела! Бедное, бедное дитя!
Александр с легким щелчком захлопнул крышку медальона, не в силах более смотреть в эти проникающие в самую душу голубые глаза. Они до сих пор кружили ему голову, заставляли забыть обо всем на свете, как и об осторожности, которая почему-то всегда отступала прочь при виде этого милого лица, при звуке ее голоса. Он вспомнил тонкий аромат вина, шуршание платья, сбрасываемого с плеч и открывающего ослепительно-белую наготу тела, жар, пылающий в крови. И шепот, ставший для него сладким ядом, вместе с тем, что она влила в его жилы, пытаясь отравить его: «Саша… Сашенька…»
А ведь он тогда почти поверил ей. Ее слезам. Ее смелым ласкам, которые она так щедро дарила ему в ту самую ночь. Ее нежности, с которой она после ослепительного обоюдного финала посмотрела на него, как только распахнула глаза. Ее любви…
Александр отбросил в сторону медальон, подавив в себе желание взглянуть, в какую сторону тот упал. Медленно, аккуратно опираясь руками о шкаф, поднялся на ноги и тут же почувствовал, как все его тело сотрясает мелкая дрожь. Вот и настиг его озноб, о возможном появлении которого предупреждал доктор Журовский. Это медленно выходил яд, который все еще мог оставаться в крови. Александр из последних сил шагнул к низкому диванчику и тяжело опустился на него, уронив голову на подлокотник.
«Белена – яд, который приводит к умопомешательству, лишает памяти и вызывает удушье и бесноватость», – пришли вдруг на ум слова доктора, и Александр горько усмехнулся. Нынче он бы с полной уверенностью подставил в эту фразу вместо слова «белена» иное. Именно этот яд медленно покидал его тело с остатками отравы, он знал это, чувствовал. И снова только звезды с сочувствием наблюдали за ним в распахнутое окно, заботливо подмигивая с высоты ночного неба.
Глава 30
Первые дни лета едва ли чем-то отличались от прошлогодних. Все так же зеленели парк и сады вокруг усадебного дома, все так же сладко дурманил голову душистый аромат луговых цветов. Хотелось вдохнуть полной грудью запах свежескошенной травы, пустить коня в галоп, наслаждаясь прохладным ветерком, бьющим в лицо. Повсюду царила атмосфера неги и покоя в преддверии жарких дней. Даже Василь, по обыкновению, с удовольствием переменил свои модные наряды светского льва на à la villageois[258], как он сам называл себя в письмах к знакомцам. Да, это была удивительная пора. Когда само сердце поет, вторя природе, с восторгом подставляющей себя ласковым лучам июньского солнца.
Только сердце Александра молчало, а грудь будто цепями опутали – глубокого вдоха не сделать. Все это было уже знакомо ему по прежним дням, когда горе накрывало ядовитым облаком, но нынче иные эмоции даже спустя недели заставляли кровь вскипать в жилах. Злость – невероятная по силе – буквально скручивала его всякий раз, когда в голове мелькали воспоминания о Лизе.
Они приходили всегда нежданно, не давая покоя израненной душе. Порой казалось, что отпустило, что удалось, как удавалось прежде, загнать глубоко в душу все мысли о пережитом. Но нет – спустя некоторое время воспоминания вновь вырывались на волю. И тогда сердце Александра начинало кровоточить. Снова настигала его череда бессонных ночей, и в спальню полноправной хозяйкой вступала необузданная яростная злость. Она нашептывала ему, каким легковерным дураком он был, приоткрыв свое сердце в попытке обрести счастье. «И жизни едва не лишился. Отменный урок, не правда ли? – усмехался при этом его внутренний голос. – Или же месть Провидения за все содеянное тобой. За все смерти, что случились по твоей вине…»
В прежние дни Александр часто бывал зол на себя, но, даже ощущая свою вину, всегда пытался найти оправдание своим поступкам. Нынче же злость нашла иного обвиняемого, защитить которого перед ней Александру было не под силу. Это поначалу он полагал, что теперь-то есть время беспристрастно обо всем поразмыслить. Но каждый раз, прокручивая в голове события той ночи, убеждался лишь в одном.
Лиза пыталась его отравить. Она недрогнувшей рукой влила яд в графин с вином, предварительно рассчитав все ходы. Она соблазнительно улыбалась ему, сводя с ума, чтобы он все-таки выпил ту отраву… И тут же память услужливо рисовала Александру, как, допив последние капли, Лиза отсалютовала ему бокалом. И дурнота накатывала от осознания, насколько черна была душа у этого невинного создания с ангельским ликом.
Александр пытался забыть и забыться. Вино не помогало, потому он решил взяться за книги. На Пасху Борис привез модные новинки печатных лавок. Но первый же перевод английской пьесы вскрыл едва затянувшиеся раны, когда на глаза попались строки: «Я пополудни, как обычно, спал. Неслышно твой ко мне подкрался дядя с фиалом сока белены…» Книга тотчас же была отброшена в сторону.
Тогда он решил вышибить, как говорят, клин клином – погрузиться в иное прошлое, затмить одну память другой – памятью о самых счастливых днях в своей жизни, как казалось ему ранее. Но печальные синие глаза, смотревшие на него с портрета, были уже иными. И руки, губы, волосы – все было иным, той, другой женщины, что напрочь вытеснила из головы облик покойной супруги. Это та, другая, неясной дымкой скользнула из прошлого в полумрак портретной. Другая склонила чуть набок аккуратно причесанную головку, кутая хрупкие плечи в ажурную шаль. Александр не солгал тогда – она действительно была не похожа на его покойную Oiselet[259]. Ни единой чертой лика и души. И злость снова шагнула из темного угла комнаты, склонилась к уху со свистящим шепотом: «Вот видишь, она украла у тебя даже память о прошлом…»
К большому удивлению домочадцев, в один из дней акварель с изображением Нинель сняли с подставки и повесили среди других портретов, а саму комнату заперли на ключ.
Когда завершилась посевная, Дмитриевскому стало совсем худо. Если раньше дни были заняты насущными делами и хлопотами, и бороться с памятью приходилось только длинными ночами, то с окончанием полевых работ до самой жатвы свободными стали еще и дни. И тогда Александр впервые переступил порог запертых покоев, куда ни разу не входил с весны. Пришла пора избавляться от прошлого. Выжечь его огнем, обратить в пепел все, что причиняло боль.
Засуетились лакеи и девки по комнатам, вынося платья и коробки со шляпками и бельем, усердно выметая и вычищая последние следы пребывания в Заозерном недавней гостьи. Если багаж Софьи Петровны еще после Пасхи был аккуратно упакован и вынесен на чердак, то здесь более двух месяцев все оставалось нетронутым и уже успело покрыться изрядным слоем пыли. Воздух был спертым из-за плотно заколоченных окон, но по-прежнему, и Александр готов был поклясться в том, хранил легкий аромат ее духов…
Вмиг закружилась голова, и так больно сдавило сердце в груди. «Верно, недавняя болезнь тому виной», – мысленно уверял Александр, ненавидя себя за эту слабость.
– Прикажете упаковать и на чердак для хранения? – осведомился дворецкий, внимательно наблюдавший за работами в покоях.
– Все сжечь! – не задумываясь, бросил в ответ Александр. – Дотла. И ежели кто из дворни хотя бы платок ручной или безделку какую тайком возьмет, порот будет на конюшне нещадно. Все сжечь!
– И даже?.. – дворецкий кивком несмело указал в сторону гардеробной, где белело венчальное платье.
– Мне кажется, я выразился без недомолвок, – голосом, в котором будто прозвучал свист хлыста, произнес Дмитриевский. – Все, что ранее принадлежало или могло принадлежать барышне Вдовиной, вынесите вон и сожгите. Надеюсь, теперь мой приказ ясен?
«Никогда и никому более!» – как заклинание билось в его голове, когда на заднем дворе пылал костер, в котором сгорало прошлое. Чтобы не было соблазна дотронуться до этих тонких тканей и кружев. Чтобы не возникло желания спрятаться от всего мира в стенах этой комнаты, где еще витал флер обманчивых надежд и слышался ее тихий шепот: «Саша, Сашенька…»
Позднее Александр стоял у окна и неотрывно смотрел на разведенный во дворе огонь, который радостно пожирал свою добычу. Он всей душой желал, чтобы и его боль и память так же превратились в пепел. Но тяжесть в груди только разрасталась с каждым брошенным в костер предметом…
Небесно-голубое платье, в котором Лиза впервые переступила порог большой столовой. Он словно наяву слышал ее голос, несмело звучащий в общем разговоре, видел ее робкую улыбку, когда она изредка осмеливалась поднять взгляд…
Синяя амазонка, некогда принадлежавшая его жене. Но не Нинель, другая женщина скакала верхом через снежные просторы ярким цветным пятном, словно луговой василек посреди зимы. И он не в силах забыть. Ее маленькую ладонь на коре березы. Ее глаза, полные удивления и восторга, когда она осматривала символ любви, созданный самой природой…
Бархатный наряд, в котором Лиза выезжала на гон и пропала в лесу, где ее выследила его верная Ора. Ее дерзкий взгляд. Холодная ладонь, обжегшая пощечиной. Маленькая, но такая сильная…
Платье из тонкой темно-синей шерсти с большим гипюровым воротником. Александр хорошо запомнил его. В нем она была в день Масленичных гуляний. Каким светом вспыхнули тогда ее глаза, когда он ступил в буфетную. От этих чу́дных глаз немудрено было потерять голову, что и случилось с ним…
Кружевное нательное белье. Александр не мог точно разглядеть со своего наблюдательного поста, но отчего-то ему казалось, что это тот самый капот, в котором она в одну из ночей шагнула в библиотеку. Ее смятение, ее волнение и тревога. Голубоватая жилка, бьющаяся в бешеном ритме на ее шее. Хрупкое обнаженное плечо, которого так хотелось коснуться. А еще больше – схватить ее в свои объятия и не выпускать никогда, даже против ее воли. Лишь бы не отпускать от себя никогда…
Больнее всего было, когда в огонь упал венчальный наряд – символ чистоты и невинности, символ надежд и предвкушения счастья. «Как злая ирония», – думал Александр. Ведь этот наряд и для него стал символом. Только вот смысл у этого символа совсем иной. Вспомнилось, как он наблюдал за Лизой, невидимый в полумраке комнаты. Ее радость от собственного вида в подвенечном наряде в отражении зеркала. Сияющее счастьем лицо. Кого она видела в тот момент подле себя в своих мечтах? Или это тоже было лишь частью игры?
Ни следа. Ни памяти. Только пепел. Именно этого желал Александр. Ничего, что напоминало бы о ней. Особенно, когда обнаружил, что из имения исчезла книга сочинений Карамзина, которую любила читать его бывшая невеста. Нет, не в книге было дело. А в том, что хранили ее страницы… И Александр вдвойне возненавидел ту, память о ком уничтожал сейчас в огне. Боже, каким же глупцом он был! Никогда более! Никогда!
– У нас после Троицы вдруг Масленица приключилась? – не преминул уколоть в тот вечер за ужином Василь. – Жаль, не кликнули, когда чучело сжигали… Ты ведь сотворил чучело, mon grand cousin? Мне порой думается, что ссылка вовсе лишила тебя рассудка.
Странно, но нынче злые насмешки кузена не вызвали в душе ничего, даже желания осадить. Они не проникали за ту стену, которой Александр вновь отгородился от всех вокруг.
«Зря оставил их в имении, – думал он тогда, сидя во главе стола и лениво наблюдая за своими домочадцами, – надо бы всех вон…» Чтобы остаться совсем одному, как в первые дни ссылки. Ни визитеров, ни гостей на гон. Только тетушка в своих покоях. Да Амели в парковом домике… Она тогда, помнится, все бросила в разгар театрального сезона, чтобы быть здесь, с ним, когда мир в одночасье рассыпался на осколки. Смерть Павла, восстание на Сенатской, последовавший затем арест и суд…
– Это правда? – спустя неделю ворвался в библиотеку без стука Василь. – Это правда, что ты вызвал в Заозерное свою maîtresse[260]?!
– Не стану отрицать. – Выслушав его без всякого интереса, Александр вернулся к расчетной книге. – И, полагаю, ничего удивительного в том нет. Пришла летняя пора, mademoiselle Amelie, по обыкновению, будет здесь…
– Ты просто чудовище! – Василь изумленно воззрился на кузена. – Я полагал, что ты изменишься со временем, но, увы. Зачем тогда нужна была вся эта история с супружеством? Осталось ли в тебе хоть что-то человеческое, Alexandre?
– Я решительно не понимаю тебя. Что такого случилось, что должно меня волновать более обычного?
– Ты спрашиваешь, что случилось? Твоя нареченная бежала из имения под покровом ночи. Беззащитная девица и ее маман. Без сопровождения. Без лошадей и экипажа. А ты даже пальцем не шевельнул, чтобы узнать причины. Хотя бы мне позволил. У меня до сих пор сердце не на месте!
– Отчего же не на месте? – Александр впервые за все время разговора взглянул на Василя, удивленно изогнув бровь.
– Оттого, что оно есть! Оттого, что оно милосердно к слабому. И горит огнем при любой несправедливости, встречающейся на пути.
– Не слишком ли ты горячишься, mon cher? Полегче… Право, не по летам в тебе сантиментов. В твоем возрасте уже надо быть мудрее.
– Или циничнее, как ты, верно? – Бровь Василя иронично взлетела вверх, отчего в его чертах вдруг мелькнуло явное сходство с кузеном.
Некоторое время мужчины молча сверлили друг друга взглядами, а потом Александр неожиданно широко улыбнулся:
– Mon pauvre romantique![261] Пора бы тебе перестать витать в облаках и познать самую суть человеческого бытия.
При этих словах Василь кожей почувствовал умело расставленную ловушку, но и помыслить не мог о том, что последует за ними.
– Ты некогда спрашивал моего позволения на брак с mademoiselle Зубовой, – вкрадчиво продолжал Александр. – Что ж, мое тебе благословение в том. Думаю, в один из своих визитов к соседям, кои в последнее время так часты, ты волен просить ее руки. Коли желаешь…
Он внимательно следил за меняющимся выражением лица Василя и видел, что своим заявлением изрядно того удивил. Впрочем, Василь достаточно быстро овладел собой и с иронией в голосе произнес:
– Благодарен тебе за позволение, однако оно припозднилось более чем на два года.
– Разве у любви есть срок? – с напускным удивлением поинтересовался Александр.
– Тебе ли говорить о любви? – жестко парировал Василь.
– Donc?[262] – нетерпеливо отмахнулся Александр. – Мне бы хотелось знать…
– …о моем сватовстве? – Василь нарочно тянул время, пытаясь разгадать, что за мысли бродят сейчас в голове у кузена, отчего такая настойчивость. Но оставив безуспешные попытки что-либо прочесть на непроницаемом лице Александра, в итоге сдался: – Благодарю тебя, mon grand cousin, но боюсь, что уже нет нужды в твоем благословении. Я не намерен делать предложение mademoiselle Зубовой.
– И что же изменилось, позволь узнать? – не отступал Александр. С каждым словом голос его звучал все требовательнее: – Что изменилось нынче? Два года назад ты готов был, с твоих слов, землю перевернуть, лишь бы получить разрешение. И вот я тебе его даю, а ты уже и думать забыл о своих намерениях. Что послужило тому причиной?
– Иди к черту! – процедил сквозь зубы Василь, сбросив с лица привычное выражение ленивой расслабленности. Линия челюсти отвердела, под кожей заходили желваки.
Он шагнул вперед, сжимая кулаки, и только разозлился пуще прежнего, когда заметил на лице кузена довольную улыбку. «Есть ли предел его бесчеловечности?» – ужаснулся Василь. Кровь ударила ему в голову, как несколько месяцев назад на этом же самом месте, когда речь зашла о предстоящем браке Александра. Сломанный в той ужасной ссоре нос уже не вызывал беспокойства, но в эту минуту неожиданно заныл, словно только-только был задет мощным ударом.
– Иди к черту! Отправляйся в самый ад, где тебе и место, mon cher cousin. Только дьявол способен так хладнокровно играть чужими жизнями, как это делаешь ты. Когда-нибудь тебе воздастся по заслугам за все горе, что ты принес, за все судьбы, что ты поломал. Тебе воздастся! Пусть ты и не веришь в Провидение, но настанет день, и ты…
Александр с шумом встал из-за стола. Морщинки недовольства пересекли его лоб при первых же словах кузена, а глаза сверкнули яростным огнем. Однако Василь в этот раз ожидал подобной реакции и приготовился дать отпор.
Но тут в дверь постучали, и из-за нее донесся приглушенный голос лакея:
– Его преподобие отец Феодор по вашей просьбе, ваше сиятельство…
В тот же миг тень гнева слетела с лица Александра, сменившись привычной маской отстраненности и превосходства. Криво улыбнувшись кузену, он медленно опустился в кресло и отрывисто приказал впустить посетителя.
Двери библиотеки распахнулись, на пороге показался иерей.
– Тебя интересовала судьба твоей пропавшей Belle, mon cher cousin Vasil? Ты должен задать этот вопрос не мне, а нашему дражайшему блюстителю духовной чистоты и морали. Долг чести и правдолюбия по сану не позволят ему отказать тебе в этом любопытстве. Ведь так, мой наичестнейший пастырь людских душ? – Александр перевел взгляд за спину Василя, где замер удивленный отец Феодор. – Меня поражает один-единственный факт. Вы знаете меня не год и даже не два. И все же полагаете, что можете играть со мной… Увы, вынужден разочаровать вас. Я все тот же. Ничто не изменило мне, и я ничему не изменил в себе. Вы ожидали строительства новой каменной церкви, любезный отец Феодор? Я рассмотрел представленный мне прожект, и меня он, увы, не заинтересовал.
– Церковь нужна не только вашему сиятельству, позволю себе смелость заметить. Церковь нужна нуждающимся в ней, – тихо произнес иерей, наконец справившись с волнением.
– Тогда пусть нуждающиеся и позаботятся об ее строительстве, мне же нужды в том нет, – развел руками Дмитриевский и следом добавил, окончательно ставя крест на чаяниях отца Феодора: – Только не на моей земле.
Сказав это, он вновь углубился в расчетную книгу. Василь же удивленно наблюдал за Александром, с трудом сдерживая всевозрастающее возмущение. Определенно, у этого человека нет души, коль его не трогает даже самое святое. Отец же Феодор, казалось, ожидал такого решения от хозяина Заозерного, потому что вовсе не выглядел удивленным.
– Много замыслов в сердце человека, но состоится только определенное Господом, – произнес он прежде, чем выйти вон. И, как мысленно отметил про себя Василь, даже не испросил на то позволения у Александра.
– Блажен, кто верует! – бросил в спину уходящему священнику Дмитриевский, но даже это не поколебало умиротворения отца Феодора. Тот только понимающе улыбнулся, словно перед ним было неразумное дитя, и с достоинством проговорил:
– Именно. Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят.
Сцена, разыгравшаяся перед глазами Василя, стала для него в тот день последней каплей. Он поспешно вышел вслед за отцом Феодором, не желая продолжать разговор с кузеном. За ужином и уже после, в курительной, он был на удивление молчалив. И даже попытался выступить заодно с Борисом, который тщетно убеждал Александра переменить решение насчет строительства церкви. Но как невозможно сдвинуть скалу с места, так невозможно было заставить графа Дмитриевского отказаться от своих слов. В итоге в тот вечер роли переменились – теперь горячился Борис, а Василь, как мог, пытался его успокоить.
В последние недели Головнин и так был до крайности раздражен заточением в границах имения, оттого и вспыхнул, словно искра в очаге от дуновения ветра. Василь тогда с удивлением наблюдал, как обостряются от злости черты извечно спокойного Бориса. Он даже помыслить не мог, что этот всегда собранный, расчетливый человек способен на подобные эмоции. Если уж Борис пришел в такое негодование от поступков Александра, то тому точно пора поразмыслить, не перешел ли он границы дозволенного в своих действиях.
«Удивительно, – размышлял Василь, наблюдая за мужчинами из угла курительной, где предусмотрительно расположился на стуле. – Удивительно, что этот верный пес, оказывается, может дать отпор своему хозяину, да еще так искусно, что Александр впервые стушевался и замолчал»
Самому Василю едва ли хватило бы духа вот так смело и открыто противостоять кузену. Тут же в голову невольно пришла мысль о том, что даже самая преданная собака может укусить, если наступить ей на хвост. Он пару раз наблюдал подобное на псарне, когда измученная болезнью или защищающая свои позиции собака кусала псарей. Интересно, что нужно было бы посулить Головнину, чтобы тот предал Alexandre?
При мыслях о псарне Василь незаметно отвлекся от происходящего в комнате. Задумался о том, как ему будет не хватать псовой охоты, скачек по окрестностям и вообще всего того, что наполняло его дни в Заозерном. Все-таки было нечто мистическое в том, насколько дух родовых земель Дмитриевских проник в его кровь… Но иначе нынче было никак нельзя…
Следующим утром графа Дмитриевского ожидало несколько сюрпризов. О первом сразу же после его пробуждения тихо, чтобы не услышал лакей, наливающий воду в таз для умывания, поведал Платон:
– Упорхнула ночью наша пташка, барин. Не терпелось ему, сердешному. Пешком к станции ушел…
Александр в ответ даже бровью не повел, но на душе отчего-то сделалось тревожно и горько. Он полагал, что Василь гораздо раньше осмелится пойти наперекор его приказу. По крайней мере, сам бы он при таких обстоятельствах скрылся сразу же после запрета, а не спустя пару месяцев. Ежели это действительно Василь… Хотя это ведь могло быть всего лишь очередной уловкой.
Второй сюрприз ожидал Александра, когда он вернулся с утренней верховой прогулки. У парадного крыльца стояла коляска, запряженная лошадьми, а рядом, заложив руки за спину, прохаживался Борис. Он заметил Александра еще на подъездной аллее и замер, терпеливо ожидая, пока тот подъедет к крыльцу.
– Что-нибудь случилось? – спешиваясь, равнодушно осведомился Александр.
Левая бровь Бориса дрогнула, выдавая его волнение и недовольство.
– Ежели вы спрашиваете о состоянии ваших дел, то можете быть покойны, – ответил он таким же равнодушным тоном, глядя Александру прямо в глаза. – Ежели интересуетесь касательно моей скромной персоны, то да, случилось. Я уезжаю. Мне надобно проведать мать в Херсоне, привести в порядок свои мысли…
– Что не так с мыслями? Что изменилось за последнее время?! – зло оборвал его Дмитриевский, вспыхнув как порох оттого, что и Головнин решил ослушаться его распоряжения. Хотя… может, и не злость то была, а нечто иное, доселе ему неизвестное. Смесь огорчения оттого, что даже Борис оставляет его сейчас, когда в жизни вновь все пошло кувырком, и страха, что он может остаться в одиночестве навсегда.
– Многое, – сухо ответил Головнин. Более он не произнес ни слова.
Александр первым не выдержал затянувшегося молчания:
– Когда ждать обратно? Или ты желаешь совсем оставить должность? – и когда Борис коротко ответил: «Я не знаю», окончательно вышел из себя: – Это все из-за нее, верно? Ты не можешь простить мне всего, что случилось? Я ведь знаю… я видел, как она дорога тебе. С самого начала. С самого первого вечера. Я видел, что ты пленился ею. Не стоит то страданий, mon cher ami, как не стоит оно и того, что ты делаешь ныне. Fosse![263] Тот образчик совершенства, обвороживший тебя, всего лишь фальшивка, подделка, обманка, как ни назови. Marchande d'amour[264]. Они все…
Только привычка всегда быть начеку спасла Александра. Он успел перехватить занесенный кулак Бориса, пораженный тем, что тот едва не ударил его. Да и сам Головнин, казалось, был ошеломлен своим поступком. Впрочем, он опомнился первым и резко выпростал кулак из пальцев Александра.
– Теперь ты понимаешь, что я не могу остаться? Не нынче… Не могу!
«Пусть едет, – думал Дмитриевский, хмуро наблюдая со ступенек крыльца, как медленно удаляется от дома коляска, постепенно превращаясь в темную точку в конце подъездной аллеи. – Пусть едет! Пусть они все оставят меня! Быть может, так даже лучше…»
Но убедить себя в этом никак не получалось. Покоя не давала одна мысль: Борис поднял на него руку… И пусть удара не было, но лицо так и горело огнем, а сердце распирало от обиды и злости.
«Это все из-за нее», – ядовито напомнил внутренний голос, и тогда Александр не выдержал – размахнулся хлыстом и ударил ближайшую колонну. А потом хлестал еще и еще, сбивая резкими ударами штукатурку, пока не выпустил весь гнев, что пожирал его изнутри. Только спустя несколько минут он в изнеможении опустил хлыст и, тяжело дыша, привалился к этой самой колонне.
Из дома к нему тут же шагнул лакей, за последние годы уже привыкший к картине редких, но весьма буйных вспышек барского гнева. Он держал в руках серебряный поднос, на котором белело письмо, и от души надеялся на благие вести, опасливо поглядывая на графа.
Удача в тот день явно сопутствовала лакею. Хороших вестей в письме, вероятно, не было, однако и худых тоже. Прочитанное ни капли не тронуло Александра, он смял листок и небрежно швырнул его на поднос. Отчего-то эти строки на французском, написанные аккуратным почерком, вмиг привели его в чувство и погасили ярость. Столь явная женская хитрость даже заставила криво улыбнуться. Это все уловки и только. Следует послать к ювелиру, чтобы было чем унять недовольство Амели, когда она приедет в Заозерное, невзирая на все доводы, изложенные в ее послании.
Через неделю она действительно приехала. Дмитриевский, которому успели доложить о приближении коляски к границам усадьбы, встретил ее, сидя на крыльце паркового флигеля, ставшего за последние годы привычным местом их встреч. Амели вышла из коляски и молча прошла в дом, едва задев его подолом шелкового платья. Александр даже обрадовался подобной выходке, чувствуя, как медленно просыпаются в душе иные эмоции, отличные от тех, что владели им безраздельно на протяжении последних месяцев. Он бодро вскочил и последовал за ней в маленькую гостиную. Облокотившись о дверной косяк, он с легкой усмешкой стал наблюдать за этой очаровательной женщиной, нервно дергающей ленты своей шляпки. Наконец темные глаза, так походившие на глаза лани, гневно сверкнули, и Амели приняла вид оскорбленного достоинства.
– Вы, видимо, забылись, Александр Николаевич! – начала она без предисловий. – Меня безмерно удивило ваше письмо. Этой весной вы попрощались со мной навсегда. Я приняла нашу разлуку как должное и уехала. И тут, спустя несколько недель, вы пишете мне, чтобы я вернулась в Заозерное. Забывая, что у меня ангажемент, обязательства, желания, в конце концов…
– Забылся? – переспросил Дмитриевский, саркастично усмехаясь. – Я думаю, что забылись вы, ma Belle Voix[265]. – Он специально назвал ее прозвищем, данным ей восхищенными поклонниками, особо подчеркнув короткое «моя». – Я волен приказать своей крепостной. Она же обязана сделать то, что желаю. А вы, коли запамятовали за давностью лет, – моя крепостная!
– Что же вы не напомнили мне о том в своем письме? Чтобы уж непременно получить желаемое!
– Разве я когда-нибудь принуждал вас к чему-либо, ma Belle Voix? – бровь Александра при этом так знакомо изогнулась, что сердце Амели дрогнуло, уступая ему в который раз. – Даже нынче ты могла не приезжать в Заозерное, остаться в Москве. При ангажементе, обязательствах, желаниях… Как и написала мне.
Амели пристально смотрела на него, не произнося ни слова. Словно пыталась прочитать на лице своего любовника, что же стоит за этими словами. А потом, как обычно бывало при их ссорах, первой шагнула ему навстречу и смело обняла, пытаясь хоть так унять его боль, разгаданную ею без особых усилий. Она знала о тех демонах, что ранее терзали Александра. Но разве не удалось теплу ее объятий растопить лед, сковавший его душу несколько лет назад? Правда, нынче, она остро чувствовала это… нынче все было совсем иначе.
– Мне очень жаль, что так случилось. Но лишь потому, что это ранило тебя, mon cher ami, – тихо прошептала Амели.
– Откуда узнала? – резко спросил Александр, не поднимая рук и не отвечая на ее объятие.
– Тверь не так уж далеко от Москвы, как кажется. Слухи доходят быстро. – Показалось ли ей, или он действительно разочарованно выдохнул, опуская плечи. – Ежели бы я могла заставить их замолчать! Что они говорят! Эти злые языки!
А потом осеклась, понимая, что едва не допустила ошибку. Она могла мысленно жалеть его, страдая вместе с ним, но показывать свою жалость Александру не следовало. Никогда. Иначе он так же оттолкнет ее от себя, как и других.
– Что произошло? – Этот вопрос мучил Амели с того момента, как она услышала, что свадьба графа Дмитриевского расстроилась за пару дней до венчания. Большинство слухов, что ходили по Москве, молодая женщина сразу отвергла, так они противоречили тому, что она видела своими глазами в имении. Только один из них приняла во внимание.
– Я была права, mon cher ami? Она по воле матери шла под венец, против своего сердца? И сбежала отсюда не одна, не так ли? Был мужчина…
