Текст книги "На сердце без тебя метель... (СИ)"
Автор книги: Марина Струк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 45 (всего у книги 54 страниц)
– Ежели желание вашего сиятельства на то, препятствовать не смею. Будем благодарны за пожертвование. – Матушка Клавдия даже бровью не повела перед его гневом, хотя ее спутницы – благочинная и письмоводительница – уже заметно нервничали.
– Но не скажете?..
– Я уже дала ответ на вопрос вашего сиятельства. Девицы сей в стенах обители нет.
– Лгать – великий грех, разве не так, досточтимая матушка? – язвительно заметил Александр, понимая, что вряд ли добьется иного ответа.
– Великий, ваше сиятельство. Но также худо возводить напраслину на невинных. Нет лжи в словах моих. Нет девицы в обители. «Не будь духом твоим поспешен на гнев» – так говорено в Библии.
– Ее сиятельство графиня Щербатская Лизавета Юрьевна не в покровителях ли монастыря? – вдруг осенило Александра. Его догадка лишь подтвердилась, когда игуменья также ровно и спокойно ответила, что графиня действительно благодетельница обители.
Больше расспрашивать не имело смысла. Матушка будет стоять на своем, и он бессилен что-либо предпринять. Будто камнем навалилась на душу тяжесть разочарования. И игуменья словно почувствовала это. Вероятно, потому и обронила, когда он уже стоял на пороге приемной:
– Возложите на Господа заботы ваши. Он поддержит ваше сиятельство милостью своей.
– Красивая присказка для слепо верующих дабы подсластить горечь истинного положения, – отозвался Александр. – Благодарю за старания ваши, но полагаю обойтись собственными силами.
Сев в карету, Дмитриевский не сразу приказал кучеру ехать от монастырских стен. Некоторое время задумчиво наблюдал за жизнью, что кипела возле обители: выходили и входили прихожане местного храма, привратница клевала носом на своем посту у открытой калитки, один раз подкатил экипаж, из которого вышла дама в летах, поддерживаемая лакеями с обеих сторон. Ничего, что представляло бы для Александра хоть какой-то интерес. Жаль, он не расспросил толком карлицу, когда и как виделась бывшая воспитанница с графиней. Была ли она уже пострижена? Много времени утекло с того дня, как Лиза покинула его, слишком много, чтобы попытаться заглушить голос совести молитвами. Неужто действительно решилась уйти от мира вымаливать прощение, тем паче считая себя виновной в смерти брата?
Возвращаться в пустые арендованные комнаты гостиницы не хотелось, как и коротать время в одиночестве. Потому Александр велел кучеру отвезти его на Большую Дмитровку, к дому купца Самохина. Головнин снимал у купца весь второй этаж и всегда останавливался там во время поездок в Москву. Он, конечно, мог уже съехать после того, как решил оставить должность главного управителя в Заозерном, но оставался все же небольшой шанс застать его.
На счастье Александра, Борис все еще был на квартире, хотя и занимался сборами, судя по паре распахнутых дорожных сундуков в небольшой гостиной. Он весьма удивился визиту Дмитриевского, но о причинах приезда в Москву не спросил. Только поинтересовался, не голоден ли тот, и, получив утвердительный ответ, послал своего камердинера в ближайший трактир за холодным ужином и вином.
– Пусть лучше водки возьмет, – с усмешкой посоветовал Александр, стягивая перчатки. – И пошли одного из моих молодцов. Твой Архип старше летами, негоже его гонять по вечерней прохладе.
Только когда лакеи, спешно сервировав принесенный ужин, удалились из гостиной и приятели остались одни, Борис накинулся на Дмитриевского:
– Решительным образом ты сошел с ума! Какого черта ты здесь делаешь? Особенно нынче, когда столько толков о предстоящем визите государя. Вся Москва на ушах стоит. И тут ты – собственной персоной…
– Да будет о том! Ты мне лучше скажи, есть ли у тебя знакомцы в епархии местной? Необходимо кое-какие сведения получить, – перебил его Александр.
Слуг они отпустили, потому и служили себе сами. Дмитриевский сам разливал водку по рюмкам, пока Борис раскладывал в тарелки холодное мясо и сыр. Раньше Головнин всенепременно бы пошутил, мол, не собрался ли Александр отмаливать свои грехи или что-нибудь в этом духе. Ныне же только внимательно посмотрел, будто пытаясь проникнуть в мысли друга и понять причину его просьбы.
– Знакомцев нет, но можно поискать, ежели надобно. Только…
– Только – что? – поднял рюмку Александр.
Немного помедлив, за свою взялся и Борис.
– Я бы рад тебе помочь. Но… через несколько дней уезжаю, наконец, в Херсон. И так порядком задержался с передачей дел. Я же писал тебе о том в письме, что отправил с рекомендациями господина Маркевича. Ты ведь помнишь, что он отныне твой новый управитель?
Александр письма не читал. Тогда его больше интересовала осада Лиди Зубовой. Теперь же ему стало стыдно за то, с каким пренебрежением он отнесся к письму от Бориса. И даже водка застряла где-то в горле, когда он опрокинул в себя рюмку.
– Быть может, господин Маркевич имеет такие связи. Я напишу ему. Что за дело? – спросил Головнин, когда Дмитриевский откашлялся после выпитого.
– Пустое, – отмахнулся Александр. Он вспомнил о том, что Борис оставлял должность из-за болезни матери, и потому перевел разговор на другое. Никуда не денется от него ни обитель московская, ни игуменья. – Как твоя maman? Как ее здравие? Что говорят доктора?
И с каждым словом Бориса на душе почему-то становилось все хуже и хуже. Даже хмель не заглушал этого гадкого чувства. Мать Головнина в январе разбил удар, после чего у нее была обездвижена правая сторона. Доктора, как один, твердили, что при должном уходе мадам сможет прожить еще год, не более.
И почему-то в этот момент Александру вдруг вспомнилась тетушка с ее смешными кудряшками и кружевными митенками. Сжалось горло от понимания, что она старше годами матери Бориса, и что с ней тоже в любой момент может случиться беда.
– Василь давеча писал ко мне с просьбой о заступничестве перед тобой, – проговорил Головнин, отвлекая Александра от тягостных мыслей. – Теперь, когда с турками мир, он хочет морем выехать за границу. Жаловался, что ты не даешь своего согласия.
– Он в совершеннолетии, волен делать, что пожелает, – Александр лениво откинулся на спинку стула. – Но денег ему не дам. Не люблю, когда договоренности нарушают. На Рождество он так и не явился в Заозерное. И ни словечка тетушке не отписал. Лучше вот что… Не помнишь ли ты ту историю с Парамоновым?
– Отчего ты вдруг заговорил о ней? – удивился Борис.
Александр ответил не сразу, сам не понимая, почему вспомнил о том давнем случае: от безрассудного поступка девицы Парамоновой до дуэли с ее братом. Он бы, верно, мог понести более суровое наказание за поединок, если бы не восстание на Сенатской. Но невольное участие в попытке свержения государя затмило его остальные грехи.
– Где она ныне? Девица Парамонова? – сорвалось с языка.
Борис как-то неохотно, словно не желая разбередить старые раны, рассказал, что старшие Парамоновы умерли один за другим, не вынеся позора дочери и потери сына, а сама девица приняла постриг в небольшой обители Калужской губернии.
– Я мог бы все исправить. Тогда. Ежели бы захотел, – отрывисто произнес Александр. – Я мог бы заплатить кому-нибудь из офицеров… Она могла бы ныне быть женой. Не монашкой. Все могло бы быть иначе. Понимаю, что это не умалило бы моей вины. Но… быть может…
Почему это вдруг пришло ему в голову? Был ли хмель тому виной или что-то переменилось в нем самом? Александр не мог дать ответа, как ни пытался его найти. Ни в тот вечер, ни в последующий за ним день, ни далее – вплоть до сегодняшнего летнего дня, когда он проверял недавно приобретенное оружие. Одно не подлежало сомнению – в нем проснулось нечто, что ему определенно не нравилось. Нечто, что делало его слабым, а слабость он всегда презирал. Он привык брать, когда ему было выгодно, делать то, что хотел, невзирая ни на что. А нынче… мог только злиться на себя за все мысли, чувства и за слабину в душе.
Именно эта слабина заставила Александра наутро после ужина с Борисом выехать обратно в Заозерное. Он отказался от предложения Головнина поискать знакомцев в епархии, чтобы похлопотать по его вопросу. Потому что отказался от самой идеи во что бы то ни стало достать из обители ту, что укрылась за монастырскими стенами. От намерения вернуть Лизу в его жизнь любой ценой отказался. И не потому, что не оставь он своей затеи, прослыл бы окончательно безбожником и мерзавцем. Ему не было до того дела. А потому, что это было ее решение, и следовать ему было самым верным, как Александр убедился спустя несколько дней после возвращения из Москвы, когда на подносе среди прочей корреспонденции нашел письмо, написанное аккуратным витиеватым почерком.
«…Я прошу вас простить меня, – писала ему Лиза. – Я прошу вас простить все зло, содеянное мною. Меня не оставляет мысль, что я причинила вам столько худого. Никогда прежде я не творила такого и не имела ни малейшего намерения на то. Никто не заслуживает подобного. Ни одно творение Божье. Мне сказали, что у вас нет души, что вы не верите в заповеди Господни и в Его волю, что для вас нет ничего святого. Вы и сами верите в то, как я успела узнать за время, что провела подле вас. Но вы ошибаетесь… О, как же вы ошибаетесь! Я видела вас иным. Я хочу верить, что вы иной. Я помню ваше трепетное отношение к Пульхерии Александровне. Я помню теплоту ваших глаз и вашу нежность. Такое невозможно сыграть. Я не верю, что то было лишь игрой. Я знаю, что вы лучше, намного лучше… Вы именно такой. И сохраню вас в памяти именно таким…»
Видимо, ей сказали о его визите в монастырь и требовании увидеться с ней, подумал Александр, несколько раз перечитав письмо, полное раскаяния и мольбы о прощении, а еще с заступничеством за того, другого, убедившего ее бежать из дома опекунши. И это вызвало в Александре гнев и ослепляющую ревность, потому что он знал, как никто, – только любящий человек может быть столь великодушен. Значит, даже там, за стенами обители, оставив все мирское, Лиза все-таки хранила мысли о том, другом.
Слова Лизы жгли его изнутри каленым железом. Она знала все его грехи, но все же видела его иным – лучшим, чем он был. Во французской сказке la Belle изменила la Bête, потому что вернулась к нему и осталась подле него. Ему же не было толка становиться иным. Для кого?
И все же Александр распорядился сделать пожертвования Зачатьевской обители, стены которой навсегда укрыли от него Лизу, и монастырю в Калужской губернии. А еще отправил короткое письмо барышне Зубовой, в котором раскаивался за то, что дал ей напрасные надежды и поставил тем самым в неловкое положение. Правда, после он еще около недели злился на себя за минутную слабость, особенно когда письмо из Вешнего вернулось нераспечатанным.
В дурном настроении не принял он привычный визит офицера жандармской службы и даже рассорился с парочкой соседей-смельчаков, заглянувших к нему на Троицу. Впрочем, то было только к лучшему. Пусть все оставят его в покое! Навсегда! Потому что он безбожник, мерзавец, бездушный человек, для которого нет ничего святого! Так Александр убеждал себя каждый день, старательно отгоняя от себя иные мысли и не обращая внимания на глухую боль внутри. И только ночами, когда дом затихал, он доставал письмо Лизы и перечитывал его, пытаясь уловить что-то, чему и сам никогда не смог бы дать объяснение, восполнить хотя бы на толику пустоту в душе. И понимал, что теперь все совершенно иначе, что эту пустоту не заполнить никакими забавами или насущными делами. А еще понимал причину слабости, что не давала ему покоя уже столько времени, слабости, из-за которой ему хотелось стать иным. Таким, каким видела его Лиза, ставшая не только его душой, но и совестью с недавних пор, что несказанно злило.
Вот и сейчас эта самая слабость не давала Дмитриевскому покоя. Все мешала читать роман Скотта, присланный намедни одним приятелем из-за границы. Приходилось по нескольку раз перечитывать каждую строчку, чтобы вникнуть в смысл написанного. Тем более события в романе, где главный герой – благородный рыцарь, спасающий даму из беды, постоянно возвращали к записке доктора.
Что же, интересно, происходит у Зубовых в имении? Сумел ли отец Феодор убедить крестьян разойтись и оставить несчастную в покое? Действительно ли это зараза? И чем она грозит его собственным землям?
Часы проиграли короткую мелодию, подсказывая, что Александр уже полтора часа пытается погрузиться в чтение, когда за дверью кабинета вдруг послышались чьи-то шаги, а после раздался осторожный стук в дверь. После резкого «Entrez!» в кабинет с важным видом вошел лакей с подносом, на котором белел квадрат записки. Александр не мог не поморщиться, глядя на бумагу. Какого черта там было в этой записке? Кто-то из соседей снова решил напомнить о себе?
– Отец Феодор прислали-с, – пояснил лакей, заметив недовольство барина. – Велели передать, что дело очень важное и срочное.
«Знать, все еще горячатся крестьяне, раз Федор записку прислал. Только отчего сам, а не доктор, как в прошлый раз. Хотя… должно быть, решил, что его увещевания будут иметь больше силы», – усмехнулся Александр.
Подниматься с дивана, менять домашнее платье на сюртук для верховой езды да еще скакать верхом в этот жаркий день желания не было вовсе. «Отчего не позовут исправника?» – в раздражении думал Александр. А после вдруг снова всплыли в памяти слова из письма Лизы: «Я знаю, что вы лучше, намного лучше…», словно она сама вошла в кабинет и встала за его спиной…
– Merde! – Александр резко вскочил и принялся на ходу отдавать распоряжения.
Надобно было приказать седлать лошадей да людей своих вооружить карабинами. Он, конечно, слывет во всей округе дьяволом, да только вряд ли в одиночку остановит разъяренных крестьян.
О записке отца Феодора Александр вспомнил лишь, когда вернулся в кабинет, чтобы взять новые пистолеты. «Береженого все-таки бережет собственная предусмотрительность, а вовсе не бог», – мысленно сказал он себе, доставая ящик с оружием. Позднее Александр и сам не мог объяснить, зачем потянулся к записке, по-прежнему лежащей на подносе. Наверное, кто-то под руку толкнул, не иначе.
«Помните ли вы свою бывшую невесту, ваше сиятельство? Я знаю, что у вас нет причин питать расположение к Лизавете Петровне. Но умоляю вас, ради всего святого, проявите великодушие к несчастной!..»
Глава 41
Всего несколько строк, а сердце забилось точно сумасшедшее, требуя немедленных действий. Чтобы привести в порядок хаос мыслей и унять бурю противоречивых чувств, Александр даже перевел взгляд с записки на изумрудную зелень за распахнутым окном. Но слова, криво написанные на мятой бумаге, так и стояли перед глазами:
«…Ей необходима ваша помощь, взываю к вашему милосердию. Ежели вы не окажете содействия, случится непоправимое…»
Нет, должно быть, он неверно понял. Александр снова пробежал взглядом записку, но только убедился, что глаза ему не лгут. Речь шла именно о его бывшей невесте. И, по всему выходит, она где-то там, в средоточии безумствующей толпы крестьян. Он бросил записку на пол и поспешно направился в конюшни.
Сколько времени миновало с момента, как Александр решился ехать? В горячке нетерпения казалось, что он приказал седлать лошадей еще утром. Конюхи почему-то ползали по конюшне, словно сонные мухи, вызывая в нем глухое раздражение. Вся его сущность стремилась прочь из имения, скорее туда, где отец Феодор видел Лизу, а злость на неповоротливость слуг требовала немедленного выплеска эмоций. Пришлось даже выйти из конюшен во двор от соблазна подогнать конюхов силой. Там и дождался, когда ему вывели коня. А вот людей своих дожидаться не стал: одним махом взлетел в седло и сорвался с места в галоп.
И после, когда гнал коня в соседние земли, не думая о рытвинах на размытой после вчерашней грозы дороге, он даже не вспомнил, что едет в одиночестве. Только когда копыта жеребца чуть скользнули по грязи, и тот едва удержался на ногах, голова Александра вдруг прояснилась – ушел морок, в который вогнали его слова из записки, остыл огонь в груди, гнавший вперед.
– Merde! – в который раз за сегодняшний день выругался Александр и резко натянул поводья, чтобы дождаться своих людей, показавшихся мелкими точками на краю луга. И пока ждал – запрокинул голову к солнцу, в попытке отвлечься от неугодных мыслей. Только они никуда не уходили. Особенно теперь, когда Александр понимал, что Лиза не в Москве, не за стенами обители, что до нее менее десятка верст.
Она была так близко, и он вдруг отчетливо понял, что все то, что терзало его на протяжении года с лишком, испаряется утренней дымкой. Отступает куда-то в сторону, уступая место чувствам, которые не спрячешь, не прикроешь самообманом или злостью. Они были подобны ярким ленточкам, что трепетали на сплетенных деревьях на краю луга.
«Symbole de la amour. По крайней мере, деревенские верят в это. Видите лоскуты и ленты? Считают, коли повяжешь их, затянув потуже, любовь будет счастливой. И продлится вечно…» – пришли на ум Александру собственные слова, сказанные когда-то давно. Только теперь он понимал, почему повез туда Лизу. Ему хотелось увидеть ее глаза, когда ее взору предстанут эти деревья, навеки сплетенные стволами. Сильный дуб и хрупкая береза…
И он невольно прислушался к собственному сердцу, что после прочтения записки отца Феодора даже забилось иначе – сильнее, настойчивее, отдаваясь странным головокружением от пульсации в висках. Так непривычно было ощущать жар в крови, будоражащий с головы до ног. Острые и такие горячие чувства будто гнали его вперед. И он был готов поклясться, что в таком состоянии мог бы даже поддаться безумию и забраться на тот дуб, чтобы повязать лоскут на одну из веток.
Найти в деревне нужный дом не составило особого труда. Гул людских голосов доносился издалека. На него и поскакал небольшой отряд Александра – не галопом, тихим шагом, чтобы оценить обстановку. Внушительная толпа крестьян – а во дворе перед невысокой избой из потемневшего дерева собрались не менее полусотни баб и мужиков – весьма удивила Александра. День стоял сухой, на небе ни облачка, и крестьянам полагалось находиться на полевых работах. Но что-то заставило их оставить поле и явиться сюда, на этот двор. Некоторые даже вооружились лезвиями горбуш[357], как он заметил через невысокий забор. Люди, явно взбудораженные, разом кричали на отца Феодора, что стоял на крыльце избы и безуспешно пытался перекричать толпу. Иерей первым заметил Александра, который чуть оттолкнув с пути любопытных баб, замерших в воротах, медленно въехал во двор.
Тотчас воцарилась тишина. Пока Александр продвигался к крыльцу меж расступавшимися крестьянами, каждый нерв в его теле был напряжен – люди его остались за воротами, места во дворе для них уже не нашлось. И случись что, он останется лицом к лицу с этими разозленными мужиками.
Чтобы не обнаружить своих мыслей и не дать хотя бы малейшую слабину, Александр молча уставился на ближайшего к нему крестьянина, взглядом вынуждая того стащить с головы шапку. Никто даже не подумал выразить почтение при появлении барина, что послужило для Дмитриевского знаком: нужно сломить этих людей, показать немедля собственное превосходство, которое вдруг забылось перед животным страхом заразы. И ему удалось. После короткого промедления мужик стянул шапку и хмуро склонил голову. Его примеру, пусть и неохотно, последовали и остальные.
– Староста кто? – коротко бросил Александр, положив ладонь на рукоять пистолета в седельной суме: на крыльце он разглядел собственного бурмистра, зажимающего рукой рану на голове, через пальцы его сочилась кровь.
– Кто староста здесь? – Александру пришлось повысить голос в напряженной тишине.
Крестьяне переглядывались, но отвечать не спешили. Тогда с крыльца шагнул отец Феодор:
– В доме староста, ваше сиятельство. Но он не будет вам помощником…
Сердце настойчиво звало Александра спешиться и наконец-то вбежать по ступеням в избу, чтобы собственными глазами увидать Лизу. Но разум удерживал на месте.
– Почему не на работах? Барыня в отъезде, так вы бездельничать решили? Нынче не воскресенье, не праздник церковный, отчего не в поле? – Александр грозно оглядел собравшихся. – А ну, расходитесь! Медом тут не мазано…
– Кое-чем иным тут мазано, да так мазано, что ноги протянешь! – выкрикнул кто-то из мужиков.
Толпа тут же снова забурлила, заволновалась. Жеребец под Александром беспокойно переступал с ноги на ногу, ощущая людское волнение.
– Матвей Коровин заразу приволок, ваше сиятельство! – самыми громкими и разборчивыми в общем гомоне были голоса ближайших к нему мужиков. – А ведь только давеча нам бумагу читали, что с южных губерний колесом катит чумная.
«Зараза»… Слово тяжелым ядром, упало на сердце, словно кто-то подрезал ниточки, на которых оно висело. До сей поры Александр даже не задумывался о том, что ему предстояло выступить в защиту больной, и что этой больной может оказаться Лиза. Он тут же обернулся на отца Феодора, загоняя вглубь себя проснувшийся страх, и сильнее сжал челюсти, когда тот ответил ему каким-то странным взглядом.
– Пошли вон со двора! – повысил голос Александр, снова поворачиваясь к крестьянам. – Потолковали и будет. За дело принимайтесь. Ума не достало доктора расспросить, что за болезнь у несчастной?
– У немчуры-то? Тот солжет – недорого возьмет! Да и кто ведат, не немчура ли нам заразу ту подкинул? – крикнул кто-то от ворот, и толпа, притихшая после окрика Александра, снова заволновалась и загомонила.
– Повесить его на воротах!
– Немчура привез ее сюда! Матвей бы ни в жизнь сам-то!..
– Повесить немчуру!
Напрасно отец Феодор пытался перекричать вновь разбушевавшихся крестьян – люди его не слушали и не слышали. Как и до приезда Александра, они снова стали подступать к крыльцу, да только те, что в первых рядах, быстро опомнились, когда жеребец Дмитриевского взволнованно заржал. Испугались попасть под копыта, если конь вдруг встанет на дыбы.
– А ну! – крикнул Александр, ощущая запах приближающейся грозы, несмотря на безоблачное небо. – А ну, стоять! Немедля!
Он едва успел подумать, не достать ли пистолеты из седельной сумы, как крестьяне стихли и замерли в ожидании.
– Пойду посмотрю, что за болезнь у несчастной. Есть ли охотники компанию мне составить? – Александр усмехнулся, заметив, как мужики, еще недавно такие смелые, тут же потупили взгляды. – Я так и думал…
Отец Феодор попытался что-то сказать, чтобы удержать его на крыльце. Но разве возможно было то сейчас?
От распахнутой во двор двери через сени в избу падал слабый свет, в углу у почерневших от копоти икон изредка мигал огонек лампадки. В нос ударил резкий запах болезни и нечистот, отчего Александр слегка помедлил в сенях, прежде чем распахнуть дверь в горницу. И чуть не вздрогнул от неожиданности, когда кто-то ухватил его за руку.
– Что вы здесь делать? Вам нельзя тут! – прошипел голос доктора Вогеля. Сам немец оставался невидимым в полумраке сеней. Только стекла очков блеснули солнечным лучом, когда он ближе шагнул к Александру.
– Она одна? Больная одна или с сопровождением? – ответил ему вопросом Дмитриевский. В нем все еще теплилась надежда, что отец Феодор что-то не дописал… что Лиза просто сопровождает несчастную, против которой так ополчились люди в деревне.
– Что? – удивился доктор. А потом замотал головой. От волнения и страха он совсем позабыл русский язык и сейчас с трудом подбирал слова: – Несчастная одна. Совсем одна. Плохая. Уходить! Ваше сиятельство – уходить вон! Помочь вывезти ее прочь, в уезд, в Krankenhaus[358], но сюда нельзя!
Одна. Дама была одна.
– Нельзя! – повторил немец, настойчиво оттаскивая Александра от двери в горницу. Тот хотел сбросить руку со своего локтя и шагнуть внутрь, лелея в себе надежду, что болезнь может быть незаразной. Но доктор быстро разрушил его иллюзии, спешно прошептав: – Gallenbrechruhr!.. э… Cholera!
Словно в ледяную прорубь прыгнул, как на прошлую Масленицу, после взятия снежной крепости. Точно так похолодело в груди Александра, едва он услышал короткое латинское слово, которое и в русском языке звучало так же. Он слышал об этой болезни прежде и знал из письма одного из знакомцев по прежней гвардейской жизни, что эпидемия разразилась в Грузии после возвращения армии из турецкого похода. Но и подумать не мог, что болезнь подойдет сюда, так близко к Москве.
– Помогите нам вывезти барышню из деревни, ваше сиятельство, – проговорил за спиной Александра отец Феодор, на время оставивший свой пост на крыльце. – Ей нужно в больницу. Иначе никак…
– Ты написал, что это… – Александр чуть помедлил, прежде чем произнести имя. – …Барышня Елизавета Вдовина. Верно?
И получив в ответ короткое «да», смело шагнул в горницу, не обращая внимания на протестующие возгласы доктора, спешившего следом, и на вонь, ударившую в нос.
Лиза лежала на лавке и, казалось, наблюдала за происходящим из-под опущенных ресниц. Но это было не так – уж слишком резко ходили глазные яблоки под тонкой кожей век с голубыми прожилками, такими заметными на фоне мертвенно-бледного лица девушки. В легком пальто и домашнем платье, она выглядела неожиданно вырванной из привычной обстановки, будто кто-то принес ее сюда. Одежда вся в мокрых пятнах, подол платья изорван – Александр отчетливо увидел кружево нижних юбок.
Но не беспорядок в одежде и грязь изумили его, а наружность Лизы, совсем не схожая с той, что он запомнил, какую видел на миниатюре всякий раз, открывая медальон. Лицо пугающе белело в царившем в избе полумраке, из полуоткрытого рта вырывалось глухое дыхание, будто каждый вздох давался ей с трудом. Лиза никак не отреагировала на его появление, даже не шевельнулась, и Александр понял, что она в глубоком обмороке. Он шагнул еще ближе и несмело коснулся костяшками пальцев ее щеки – едва уловимое касание, потому что очень боялся причинить ей боль. Кожа была влажной и холодной, как у покойницы, отчего Александром на миг овладел приступ безотчетного страха.
– Почему она в обмороке, господин Вогель? Так должно быть? – резко спросил он доктора, напряженно вглядывающегося в окно через щель закрытых ставень. – И у нее нет жара… Отчего вы не начинаете лечение?
К его удивлению, доктор проигнорировал все вопросы и склонился над крестьянином в летах, что лежал на другой лавке в углу избы. Лицо и рубаха того были залиты кровью.
– Gestorben[359], – равнодушным голосом произнес немец, отпуская запястье крестьянина. Потом поднялся на ноги и принялся резкими движениями стирать платком кровь несчастного со своих пальцев. – Мы уезжать должен! Сейчас же! Если ваше сиятельство не помочь, мы все тут gestorben. Эти… эти звери… чуять кровь. Хотеть кровь. Он привезти сюда. Позвать меня. Они все злиться. Ich bin ganz sicher[360], они убить…
Намеренно оборвав фразу, доктор кивком указал на Лизу. Но Александру и без того все было ясно. Нельзя оставлять Лизу здесь, даже если бы за стенами избы не шумели крестьяне, он бы не оставил ее ни за что на свете.
Солнечный свет резко ударил в глаза, когда Александр заставил себя выйти из избы на крыльцо.
– Мне нужна телега и сено. За услугу заплачу щедро, – проговорил он громко, стараясь перекричать гул голосов.
За то время, что Александр провел в избе, народу, как ему показалось, только прибавилось. Не послать ли за экипажем в Заозерное? Но на то потребуется время, которым, он, увы, не располагал.
– Даю пятьдесят рублей!
Крестьяне притихли, но отвечать не спешили, несмотря на то, что целый воз сена стоил дешевле в десять раз.
– Шестьдесят рублей! И возница будет из ваших, ваше сиятельство! – крикнул кто-то из задних рядов. Люди стали озабоченно оглядываться. Стоявший у самых ворот высокий рыжий детина, судя по огромным кулачищам скрещенных на груди рук, мог не опасаться возражений и косых взглядов сельчан. – И скотину не возвращайте. Заразы нам не нать.
Александр нахмурился. Он мог заставить этих людей уступить своей воле – отдать телегу и лошадь без всякого вознаграждения. К тому же отец Феодор шепнул, что за исправником в уезд уже послали. Но ждать… ждать было просто невыносимо. Тем более в воздухе все еще витала угроза от собравшихся крестьян, уверенных, что, убив доктора и его подопечную, они отведут от себя опасность.
Он никому не доверил перенести Лизу из избы в телегу, которую рыжий мужик пригнал на двор. Презрел все возражения доктора, суетившегося вокруг больной во время очередного приступа. Когда Лизе стало легче, Александр ступил в горницу и осторожно поднял ее со скамьи, словно боясь сломать хрупкое, почти невесомое тело с безвольно повисшими тонкими руками. Лиза все еще пребывала в беспамятстве, прерывисто дыша, будто на груди у нее лежал тяжелый камень, и он впервые подумал, что не довезет ее в Заозерное живой.
– Мы ехать не в Krankenhaus? – решил осведомиться доктор, отъехав от деревни на изрядное расстояние. На лицо его, почти такое же бледное, как у Лизы, понемногу возвращались краски. Он обеспокоенно взглянул на Александра, который старался удерживать коня рядом с медленно плетущейся телегой. – Это Cholera, граф. Вы сообщить в уезд. Больная – в Krankenhaus. Так быть должно.
– Нет, – отрезал Александр, обернувшись на своих людей. Те по его приказу скакали в отдалении, чтобы избежать риска заражения. Если же доктор будет продолжать упорствовать, ему все-таки придется призвать их для подмоги. – Вы не знаете точно, что болезнь – именно холера… Разве в том случае не должно быть жара? Барышня же холодная, как вода в роднике. Это просто желудочная!
– Глупо говорить! – так же резко парировал Вогель. – Я знать точно! Фройлян болен. Это Cholera! Глупо ехать в ваша земля – все заболеть и умереть. Нужен Krankenhaus.
– Никакого вашего кракена, что бы то ни было! – вспылил Александр, а потом отъехал в сторону и поманил к себе одного из людей.
Его личное касалось только его самого. Доктор прав – подвергать опасности других никак не должно. Следовало позаботиться о своих людях, потому ехать в имение было опасно. Оставался один выход, и Александр твердо намеревался его использовать.
Он не отпустит Лизу. Ни за что. Не теперь, когда она была так близко и так беспомощна. «И ежели суждено ей перенести все это, я буду рядом», – размышлял Александр, безмерно удивляясь собственной решимости. Когда была больна Нинель, он старался отстраниться от ее болезни, возвращаясь только, когда она шла на поправку. Видеть Oiselet[361] больной и слабой для него было сущей мукой. Потому Александр даже не успел проститься с женой: когда Нинель умерла, он находился в отъезде…
В этот же раз даже на миг упустить Лизу из вида было для него немыслимо. Почему-то казалось, случись такое, и она растворится, растает, вновь ускользнет из его жизни.
