Текст книги "Время смерти"

Автор книги: Добрица Чосич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 53 страниц)

Сгорбившись под своей шинелью, ворошил он угли. И не сводил с них глаз.

– Добрый вечер, генерал, – тихо произнес Тола Дачич, не снимавший со спины своей котомки с привязанными к ней голубыми досками.

Генерал Мишич растерянно смотрел на доски: это ведь тот старик, который попался ему на дороге, когда он взял Драгутина в вестовые; тот самый старик, который воскликнул: «Люди, да он же похож на всех сербских солдат!»

– Можно мне чуть отогреться у твоего огонька, генерал? —шепотом спросил Тола.

– Присаживайся, друг. Для чего тебе эти голубые доски?

– Кресты на могиле сынам поставить. Если, не дай господи, не сумеют избежать доли своей.

– Где твои сыновья?

– Все трое у тебя в армии, храни их господь. Четвертый был у Степы и остался на Цере. Без всякой памяти о том, что он тоже землю топтал. Спросить бы мне тебя хотелось, ежели не рассердишься: что ты придумал, пока в огонь целый вечер глядел?

Мишич неприязненно вздрогнул, поправил кепи, сползшее на лоб; неприятно ему было, что застигли его в минуту страха. Повернул ухо к шепоту старика:

– Не обижайся, но мы с тобой на равных. Больше мне тебе нечего было дать.

– Верю. Только убери ты свои голубые доски. Брось их в огонь. Сожги. Не призывай беду.

– Разве тебе это мешает? У веры ведь есть и верхний, и нижний край.

– К чему тебе нижний край веры?

– Нижний у человека в душе. Он в слово никогда не переходит. Если тебе глаза мозолит, уберу котомку.

Генерал Мишич слышал: в темноте играл на своей дудке Драгутин, выплетал что-то похожее на коло. Поежился.

– Садись, поговорим.

– Ответь мне, генерал, докуда такое будет?

– Ты считаешь, долго не может продолжаться?

Старик не ответил сразу, глядел в огонь:

– И один человек многое может, а народ – все. Так я понимаю эту нашу беду.

– Надеешься на бога?

– Господь бог не в помощь посреди такой муки и несчастья. Вроде он тоже смутился, не умеет определить, где начало, где конец.

– Всерьез говоришь или так просто?

– У меня в этом различья нету. А видать, ты твердо решил швабам не уступать?

– Решил я выгнать швабов из Сербии, если бог даст. И очень скоро, через несколько дней, друг.

– А где, генерал, твои дети?

– Два сына воюют. Старшая дочь в санитарках. Меньшая с матерью в Крагуеваце.

– Сыновья-то офицеры или в простых?

– Солдаты. На позициях. Как и твои.

– Спасибо тебе. Теперь я верю тому, что ты сказал о моих сыновьях. И тому, что решил со швабами сделать.

Тола Дадич отвязал голубые доски и бросил их в огонь. Молчал, пока пламя не охватило их, потом повернулся к Мишичу:

– Если мне, не приведи господи, что-либо затребуется, можно мне тебя разыскать?

– Разыщи.

– Сейчас ты как будто желаешь в одиночку подумать?

– Должен.

– Дай бог, чтобы твои сыновья тебя пережили. Спасибо за добрый огонек.

– И тебе спасибо. Счастливого пути!

Он смотрел вслед старику. Драгутин выводил мелодию коло. Языки пламени устремлялись ввысь, застывали перед стеной тьмы, кидались на нее с завыванием. Полыхали, и никакого толку. Дерево, угли, пепел, и ничего больше. Он разгребал палкой пепел. Оставался след. След, и ничего больше. Пламя, и ничего больше. Угли и пепел. Воет, мучается, затихает огонь. Победить или спастись. Все подпоручики знают – думают, будто знают, он сам их этому учил, – как выигрываются сражения и как побеждают в войнах. И он знает, как одержаны в войнах все великие исторические победы. Как ведут бои за победу. Знает это и Оскар Потиорек. Знают это и мои, и его подпоручики. Но как вести бои за спасение и существование? Как выиграть тот единственный бой, который явится спасением, единожды во всей жизни? Тот бой, который не приносит победы, который не упомянут в истории. Которого нет ни в одной теории войн. Бой, победа в котором не имеет цены, не приносит славы. Пламя и тьма. Пепел, и ничего больше.

Нужно немедленно сообщить Путнику, на что он решился и что предпринял. Не откладывая ни на секунду. Пусть его сменят. Пусть отдадут под военно-полевой суд. Путник тоже однажды должен быть побежден. Может быть, тоже на Сувоборе.

Поднявшись, он поспешил к телефону.

13

Генерал Мишич:

– Докладываю вам, что в течение трех дней я оборонял Сувобор до полного изнеможения войск и командиров. Мы несли большие потери на Малене и Сувоборе, в то время как я рассчитывал опереться на них в предстоящем наступлении.

Воевода Путник:

– Верховному командованию это хорошо известно. Первая армия действовала по плану Верховного командования, Живоин Мишич.

Мишич:

– Я этого не отрицал, воевода. Но ваш стратегический план исчерпан и завершен. Для его успеха не хватало живой силы и взаимодействия других армий. Не только артиллерии и снарядов. Это я утверждаю. Первая армия действовала до последнего предела своих сил. Большего самопожертвования, больших страданий и усилий нельзя требовать для достижения любой посюсторонней цели.

Путник:

– А теперь вы требуете, чтобы Первой армии предоставили отпуск? После того, как мы разделим чины и награды. Расскажите мне о результатах сегодняшних боев, Мишич.

Мишич:

– На правом фланге мы потеряли Майдан и Главицу, в центре не сумели вернуть высоту восемьсот один. Противник продолжает наступление. На левом фланге он захватил Бабину Главу и Шилькову Косу. Противник прочно утвердился на Сувоборском гребне. Ему остается лишь через Простругу спуститься к Больковцам, и с Первой армией покончено. Вы меня слышите?

Путник:

– Уж не поддались ли вы тому малодушию, которое отличает великих оптимистов? Оптимистов, подобных вам.

Мишич:

– Я сейчас оптимист, воевода. Я верю и знаю, во что и почему я верю. Скорее всего, это вы, в Верховном командовании, являетесь оптимистами, причем на бумаге, в самом начале дела, а в жизни проявляете малодушие, причем в самом конце дела.

Путник:

– Об этом вы будете рассуждать в своих мемуарах, а сейчас, ночью, скажите лучше, Мишич, почему вы меня вызвали. У меня много срочных дел.

Мишич:.

– Хочу объяснить вам, почему я отдал приказ об отступлении армии на позиции западнее Горни– Милановаца.

Путник:

– Какой приказ? Когда вы отдали такой приказ?

Мишич:

– Полчаса назад я приказал армии утром, на рассвете, отойти на новый оборонительный рубеж.

Путник:

– Вы сошли с ума?! Кто вам дал полномочия ставить на карту судьбу сербской армии и всей Сербии?

Мишич:

– Для того чтобы поступить, как поступил я, мне дала полномочия моя совесть, воевода. Моя ответственность за Сербию и за ее армию. Мои убеждения.

Путник:

– А что делать мне с моими убеждениями и моей ответственностью? С ответственностью и совестью остальных командующих армиями? Они мучаются не меньше вашего. И воюют тоже, не против столичных барышень с веерами в ручках, а против дивизий, составленных из храбрецов и убежденных противников. Что станется со Второй и Третьей армиями после вашего катастрофического решения?

Мишич:

– Им станет ничуть не хуже, чем было сегодня. А через пару дней будет много легче, чем сегодня.

Путник:

– А Белград? Как мне быть с Белградом? Мы должны немедленно оставить Белград. Понимаете ли вы, оптимист, что для народа и государства означает потеря столицы?

Мишич:

– Я не несу никакой ответственности за то, что столица Сербии расположена там, где должен находиться пограничный пост.

Путник:

– Не повторяйте то, что услышали от меня!

Мишич:

– Я сдавал вам все офицерские экзамены, вы мой старший начальник. И я должен иногда повторять что-нибудь из сказанного вами.

Путник:

– Вы твердолобый деревенский мужик! Зарвавшийся упрямец!

Мишич:

– А вы все штабные кроты и слюнтяи! Сплошь все ваше Верховное командование!

Живко Павлович, помощник воеводы Радомира Путника:

– Алло! Говорит Живко Павлович. Прошу вас, генералы, не ругайтесь. Это лишено всякого смысла. Мы не обозники. Не только у вас, и у других тоже есть чувство чести, господин Мишич!

Мишич:

– Что вам, Живко, нужно? Кто вас приглашал? Я не желаю разговаривать с помощниками.

Живко Павлович:

– Воевода приказал мне выслушать вас. Укажите мне фронт действий вашей армии.

Мишич:

– Об этом вам доложит начальник моего штаба полковник Хаджич.

Живко Павлович:

– Я выполняю свои обязанности и не являюсь вашим адъютантом.

Мишич:

– Хаджич тоже выполняет свои обязанности. Хаджич, у телефона Живко Павлович, ответьте на его вопросы.

Хаджич:

– Хаджич у аппарата. Продиктовать вам координаты фронта Первой армии? Алло! Прошу не прерывать. Господин генерал, вас вызывает воевода Путник.

Путник:

– Соединяю вас с Верховным командующим, Мишич. Поделитесь с его высочеством регентом Александром своими соображениями.

Мишич:

– Мне не о чем разговаривать с принцами. Я не желаю говорить с русским кадетом о положении в армии. Он борется за свою корону, а я защищаю сербский народ.

Путник:

– Скажите это лично престолонаследнику Александру Карагеоргиевичу. Вы, гордый и смелый адъютант Обреновичей!

Мишич:

– Я не служу королям и за фалды политиков не держусь. И перед Аписом у меня колени не трясутся. Вы меня слышите, воевода?

Верховный командующий престолонаследник Александр:

– Я вас хорошо слышал, генерал. И не забуду ни одного вашего слова. Да, это я – Верховный командующий и ваш будущий король!

Мишич:

– Вы станете королем, если я спасу Первую армию.

Престолонаследник Александр:

– Упрямством вы ничего не можете спасти. Вы должны исполнять свой долг и подчиняться моим распоряжениям!

Мишич:

– Только не изменяя своей совести.

Престолонаследник:

– И не изменяя присяге, Мишич.

Мишич:

– Убеждениям военачальника, ваше высочество!

Престолонаследник:

– Но вы в моем подчинении. Я вас назначал командующим Первой армией. Вы ее не унаследовали. И Сувоборне ваше поместье.

Мишич:

– И Сербия не ваше поместье. Если вы отняли корону у своего брата, то народ вы не получили в наследство!

Престолонаследник:

– Я получил в наследство борьбу за его свободу. От отца и деда! Я принял в наследство народ. Его судьбу я возложил на свои плечи.

Мишич:

– Это народ вас посадил к себе на спину. Что делать народу на плечах у принца?

Престолонаследник:

– Послушайте, я все помню. Все. Поверьте, генерал, я ничего не забываю.

Мишич:

– Меня это чрезвычайно беспокоит! Вы меня слышите, престолонаследник?

Престолонаследник:

– Слышу и приказываю вам выполнить распоряжение Верховного командования. Ни шагу назад.

Мишич:

– Только цари отдают такие распоряжения. Я такие приказы и не принимаю, и не отдаю.

Престолонаследник:

– В сербской армии больше никто не смеет командовать: назад. Иначе Сербии конец. Вы меня поняли?

Мишич:

– Сербии конец лишь в том случае, если ее руководители потеряют разум, а ее солдаты лишатся веры.

Престолонаследник:

– Я вам сказал свое последнее слово.

Мишич:

– Тогда я более не командующий Первой армией. И не буду выполнять ваш приказ. Это мое последнее слово. Что вы сказали? Что вы сказали, престолонаследник?

Путник:

– У аппарата Путник. Алло, алло, Мишич! Какая оса вас ужалила там на Сувоборе, что у вас так распухли мозги? Порете чушь. Вы один только и способны и призваны спасать сербскую армию, так, что ли? Вы один? А мы, прочие? Чешем себе пупы, так?

Мишич:

– Или соглашайтесь с моими решениями, или немедленно примите мою отставку. Отставку, вы меня слышите? Алло! Не прерывайте. Вы меня слышите, воевода?

Путник:

– Послушайте, Мишич. За все эти оскорбления и брань мы с вами не можем сегодня вызвать друг друга на дуэль. Пусть телефонисты и писари рассказывают, что знанием сербского языка Путник и Мишич ничуть не отличаются от своих обозников. Сегодня нас с вами ничто не должно задевать и приводить в ярость. Суетность и другие подобные чувства принадлежат мирной жизни.

Мишич:

– Все чувства принадлежат также и войне.

Путник:

– Оставим эту роскошь до победы. Еще раз давайте разберемся в ваших планах. Столь же основательно, как если бы мы рассматривали стратегический замысел Фридриха Великого. Иначе нам обоим придется чистить лошадей швабским фельдфебелям. Вы меня слышите, Мишич?

Мишич:

– Я вас слушаю. Говорите.

Путник:

– Если Первая армия прекратит оборонять водораздел между Колубарой и Западной Моравой, неизбежны следующие последствия: Третья, Вторая армии и Обреновацкая группа должны отступить, поскольку они окажутся не в состоянии прикрыть свои вытянутые и тонкие фланги. Если Ужицкую группу оттеснят к Чачаку, что неминуемо, то, повторяю, придется сдать Белград. Падение Белграда ставит под угрозу фронт на всем Подунавье и в долине Большой Моравы, а с восточной стороны в любую минуту может напасть болгарская армия. Да, болгарская. И еще, Мишич, что будет, если Потиорек покрепче прижмет вас и погонит со склонов Сувобора и Рудника к Крагуевацу? Можно ли удержать Крагуевац, если неприятель сидит в Чачаке? И что вообще в Сербии можно будет оборонять, если наши армии сгрудятся возле Крагуеваца? Давайте, ей-богу же, рассуждать логично!

Мишич:

– Ваши стратегические комбинации вполне логичны и справедливы. Если бы мне на экзамене кто-либо отвечал иначе, тот не стал бы офицером Генерального штаба.

Путник:

– В чем же тогда дело?

Мишич:

– Это штабная и прикладная стратегия. Она для истории. А мы сейчас здесь, на Сувоборе, должны поступить иначе. Так, как поступают лишь раз в жизни. Что не повторяется и чему не учат в школе. Слышите?

Путник:

– Продолжайте.

Мишич:

– Первая армия лишена свободы выбора стратегической идеи. Она абсолютно вынуждена покинуть сувоборский водораздел. И сегодня ночью должна выступить, дабы избежать завтрашнего удара, поскольку выдержать его она не сумеет ни в коем случае. Поймите и поверьте мне, как-никак я нахожусь на позициях и лучше вас и Верховного командования в целом знаю состояние своих войск и оцениваю положение.

Путник:

– А Потиорек? Что, вы считаете, сделает он?

Мишич:

– Я убежден, что Потиорек не сумеет оттеснить меня с новых позиций. Сейчас он тоже не на многое способен. Сувобор его сломит.

Путник:

– Однако даже при глубокой убежденности и отменном знании своих войск и своего положения случается проигрывать сражения и целые войны.

Мишич:

– Сражения выигрывает тот, у кого есть превосходящая идея, тот, кто владеет пространством и временем. Кто непрерывно проявляет инициативу. Так я отвечал вам на экзаменах. Я утверждаю: завтра Потиорек не будет знать, чего я хочу и что могу сделать. Если он кое-что еще сохранил из своих знаний военной истории, неизвестность все-таки его смутит. Вы слышите?

Путник:

– Продолжайте, продолжайте.

Мишич:

– Наш солдат должен хотя бы сутки не видеть противника, не слышать его, спокойно уснуть в тишине. Поесть хорошенько, подкрепиться, отогреться… Чтобы лучше бежать в гору.

Путник:

– Еще фактов, Мишич, еще!

Мишич:

– Я ручаюсь вам головой: сейчас побеждает тот, кто менее голоден, кто больше спит, кто быстрее может бежать по снегу и дольше не мерзнет на снегу.

Путник:

– Я вас слушаю. Еще факты у вас есть?

Мишич:

– Тот, кто больше верит своему командиру и знает, что он беспокоится и заботится о нем. В этих боях одержит победу тот солдат, который не впал в отчаяние; Тот, кто может пошутить и затянуть песню! Поглядеть на женщину. Мы обязаны обеспечить это нашей армии. Вы слышите меня, воевода?

Путник:

– Я вас внимательно слушаю, продолжайте.

Мишич:

– И еще я вам должен сказать: победит тот, у кого крепче позиция для наступления. Тот, кто не отбивается, но тверже стоит. Кто готов перейти в решающее наступление. Как можно скорее. И это будет Первая армия!

Путник:

– И это факты, на которых вы строите свое решение?

Мишич:

– Я не только на фактах строю свое решение.

Путник:

– На чем еще, генерал?

Мишич:

– И на том невидимом, воевода, что называется верой и риском.

Путник:

– А теперь ответьте мне: что будет, если Потиорек, как было на Сувоборе и на Гукошах, вновь вынудит вас к отступлению? Вы меня поняли?

Мишич:

– Если он меня вынудит к этому, во что я попросту не верю… если какими-либо непредвиденными действиями он вынудит меня к отступлению, он не сумеет заставить меня бежать к Крагуевацу, но я буду защищаться до тех пор, пока остальные армии в полном порядке не займут новые оборонительные рубежи.

Путник:

– Это тот самый риск, после которого следует предательство. Это огромный риск, мой Мишич. На него имеют право лишь те военачальники, которые ставят личные цели выше целей народа и всей страны. Которые командуют чужой армией и на чужой земле.

Мишич:

– Только риском командующий может доказать силу своего разума и способности.

Путник:

– Коту под хвост такую мудрость! Подобные полководческие изречения достались нам от штабных писарей.

Мишич:

– Я в этом не убежден. Чтобы спастись, мы должны сделать именно то единственное, что должны сделать в эту ночь. Вы слышите?

Путник:

– Вы упускаете из виду существенное обстоятельство. Как столь стремительное и полное отступление Первой армии повлияет на пошатнувшийся и поколебленный боевой дух всей сербской армии? Вы не думаете о том, что за двадцать четыре часа у нас могут рассыпаться все три армии. И как воспримут ваше решение командующие этих трех армий? Мишич, пока не поздно, немедленно отзовите свой приказ об отступлении.

Мишич:

– Я не могу этого сделать. Не могу и не хочу. Я сказал все, что мог сказать.

Путник:

– И я вам сказал то, что мой долг велел мне вам сказать.

Мишич:

– Тогда примите мою отставку с должности командующего Первой армией.

Путник:

– Неужели отставка у вас аргумент в пользу отступления?

Мишич:

– Отставка для меня последнее, чем перед войсками и Верховным командованием я могу подтвердить свою ответственность как командующий. Другого средства у меня нет.

Путник:

– Вы шантажируете, безжалостно шантажируете сегодня, Живоин Мишич. Вы подаете в отставку, будучи уверенным, что я не могу ее принять.

Мишич:

– Вы меня хорошо знаете и понимаете, что я не принадлежу к числу шантажистов. И тем более к числу офицеров, которые шантажируют родину. Своей отставкой я отказываюсь от присяги. Вы слышите?

Путник:

– Я требую, чтобы вы самым срочным образом представили мне письменную мотивировку своего приказа об отступлении Первой армии с сувоборского водораздела. Я жду.

Мишич:

– Я выполняю ваш приказ. Я прочту вам письменное объяснение своего приказа об отступлении Первой армии на рубеж Накучани – Таково – Семедреж.

Путник:

– Неужто с Сувоборского гребня сразу на Семедреж? Это ж возле Чачака!

Мишич:

– Сразу на Семедреж потому, что останавливаться ближе не имеет никакого тактического смысла и пользы. Лишь благодаря столь глубокому отступлению можно добиться осуществления поставленной цели, воевода!

Путник

– Отступление почти до Чачака и Моравы вы оправдываете тактическими соображениями? Оригинальный замысел…

Мишич:

– Да, воевода. Лишь в том случае, если у нас будет замысел, в который неприятель не сумеет проникнуть, мы не проиграем войну. Потому что во всем остальном – при всех остальных данных – мы не равны. Вы слушаете?

Путник:

– Слушаю. Да. Погодите, повторите позиции Моравской. Дальше, дальше. Это все?

Мишич:

– Вот вам и письменное объяснение. Если эта моя точка зрения не будет принята, я снимаю с себя ответственность за последствия. Вы поняли, воевода? Слышали? Алло, алло!.. Кто прервал связь? Восстановите немедленно. Я вызываю начальника штаба Верховного командования. Алло, Верховное командование? Почему не отвечаете? Алло! Почему нет ответа? Я вызываю воеводу Путника. Как не отвечает? Почему? Не хочет отвечать? Пес чертов, не хочет отвечать. Пес перхучий, старый брюзга.

Живко Павлович, помощник воеводы Путника:

– Я прошу к аппарату командующего Первой армией.

Мишич:

– Что вам еще от меня нужно?

Живко Павлович:

– Сообщаю вам, что воевода Путник одобрил приказ об отступлении Первой армии на позиции северо-западнее Горни-Милановаца. Изменяется лишь ваша разграничительная линия слева. Там у вас ослаблена связь и возможность взаимодействия с Ужицкой группировкой. Через некоторое время я сообщу вам поправку Верховного командования.

Мишич:

– Будь здорово, Верховное командование!

14

Ночью швабы подобрались неслышно и окопались в сотне шагов перед фронтом роты Боры Валета и Данилы Истории; окопались на противоположном краю поляны, на опушке леса. Это подползание и подкрадывание, воровское рытье окопов в беспросветной, стиснутой туманом ночи содержало в себе нечто бессмысленное, разбойничье, поэтому Бора не позволил своему взводу сделать ни одного выстрела. Данило История предлагал совершить вылазку, ругался с Борой, однако командир роты несчел разумным его предложение: выбравшись из окопов, рота расстроится, а ведь ей предстоит прикрывать полк, а может быть, и всю дивизию в том крупном отступлении, которое начнется на рассвете.

– Каком отступлении? До каких пор мы будем отступать? – возмущался Данило, используя хоть какую-то возможность выразить обуревавшие его чувства.

– Не знаю. Меня не спрашивайте. На рассвете наша армия уйдет с гор, – откуда-то из темноты ответил подпоручик Закич, громко прихлебывая горячий чай.

– Это разумная стратегия. Генерал Мишич – дока в передвижениях солдатских масс, – заметил Бора Валет, понизив голос, и соскочил в окоп, чтобы, примостившись у костра, вздремнуть и послушать, как солдаты толкуют о морозе, который этой ночью свирепее богоявленского.

Когда тьма рассеялась настолько, что в искрящемся ледяном тумане стало возможно за несколько шагов отличить человека от ствола дерева, из лесной мглы вынырнул заиндевевший подпоручик Закич и шепотом позвал Бору и Данилу.

– Командир полка приказал, чтобы мы, самое позднее до полудня, доставили ему пару австрияков. По возможности в чине. Если я пошлю рядовых, они не вернутся. – Он переводил взгляд с одного на другого.

Бора развлекался, представляя себе, как слова вместе с теплым дыханием поглощает и уничтожает мороз. Ему никогда бы в голову не пришло, что в такой мороз и туман можно гоняться за швабами по лесу и ловить людей, точно диких зверей. А Данило раздумывал: подвиг ли это или глупая авантюра? Ребята погибают, вчера тяжело ранен Саша Молекула, а они вроде пристроились в резерве, мотаются по горам, не участвуя в серьезных сражениях, правда, их обстреливает артиллерия, но они отходят после нескольких пулеметных очередей и не вступают в настоящий, большой бой, не идут в атаку или контратаку. Если этого не произойдет сегодня, перед уходом армии с гор, завтра он окажется трусом.

– Случай получить орден, господа унтер-офицеры.

– Случай не замерзнуть, господин подпоручик. Я возьму трех солдат и пойду на охоту, – решительно произнес Данило.

Бора заметил, как бледность залила лицо Данилы – не от холода. Глядя на товарища, сказал:

– Я бы за культурными германцами послал старых охотников: капрала Здравко, Пауна и того Дамяна, который сам себя при ходьбе не слышит.

– Нет, из них я возьму только Пауна.

– Ступайте немедленно. Держитесь левее, вдоль лощины. И глядите, выбирайте, нужен с чином. Грубо не обращайтесь. Будьте вежливы, пожалуйста! – И подпоручик Закич нырнул в лес и туман.

– Какой элегантный приказ! Пусть теперь кто-нибудь посмеет сказать, что у нас крестьянская армия, – с иронией сказал Бора, опасаясь за Данилу, а тот молча, бросив в его сторону долгий прощальный взгляд, заиндевелый, последовал в туман за своим дыханием, сминая смерзшийся снег и ломая тишину.

Бора медленно, стараясь не дробить наст, вернулся в окоп, вспоминая, как прошлой ночью Данило подарил его будущему сыну свою деревянную лошадку, пегую. До чего нелепо!

Мороз заставил обе армии покинуть окопы; сделали они это одновременно. Сербы не заметили, что кашель, отхаркиванье, скрип снега под ногами принадлежит не только им. Швабы первыми уловили разницу между тяжелым топотом собственных ног в солдатских башмаках и легким переплясом сербов, обутых в опанки; с еще меньшим трудом отличили они сербский кашель и сморканье, более глубокие и громкие, чем у них; перепуганные, открыли стрельбу. Сербы ошеломленно замерли, тоже испугавшись, попадали в окопы, ответили беглым огнем.

Бора Валет старался убедить себя: это та решающая, великая битва, которой жаждет Данило. Но сам он шел к ней, не чувствуя себя истинным солдатом, без ненависти. Страх и злоба боролись между собой. Причины психологические, восходящие к особенностям человеческого характера. Привычка и инерция. Дерутся люди, а не воины. Палят наугад в туман. Ладно, он станет уничтожать мглу и иней. Чуть приподнял ствол – пускай пуля летит в лес, пускай от его выстрела осыплется иней. И повернулся к лесу: неприятельские пули трещали в кустарнике, сбивая снег. Даже красиво. Свист и завывание над головой. Лоб его выглядывал из снега; напрягшись, Бора стрелял: пуля устремилась в верхушки буков, убеленных туманом.

Стрельба оборвалась вдруг. Бора не заметил, кто первым прекратил огонь. Вполне возможно, кончили одновременно. Час той решающей великой битвы, очевидно, еще не пришел. И незачем ему приходить. Бора смотрел в туман, держа голову над бруствером; остро пахло порохом, пощипывало ноздри. От мороза болели уши, нос, пальцы, болели так, словно их сжимали тисками; мороз стягивал, царапал кожу на коленях, кажется, похрустывали кости. Он пошел по траншее узнать результаты перестрелки. Солдаты выглядели смешно: с заиндевелыми бровями и усами, вовсе не походили на солдат. Если в такого солдата сейчас угодит пуля, будет убит замерзший, несчастный и беспомощный человек – отнюдь не серб, враг Австро-Венгрии и Германии. Шепотом предостерег, чтобы не кашляли. Затыкая шапками рты, люди корчились на дне траншеи, стараясь справиться с приступами надсадного кашля. В царившей вокруг тишине было слышно, как иней слетал с веток. Боре казалось, он слышит движение тумана, течение его и кружение. Дойдя до середины траншеи, он бесшумно, задерживая дыхание, вернулся обратно на свое место.

С противоположной стороны, из тумана, зашмыгали носами швабы, тоже приглушали кашель; кто-то угрожающе шипел на них. Как же выглядит, каков он, этот мой коллега на том конце поляны? Больше меня боится. Подлее меня. И сильнее ненавидит меня, чем я его. Тщеславен. Воюет для того, чтобы выдвинуться, глупец, воюет ради чинов и орденов, бедняга. Были б мы порядочными людьми, рыцарями, истинными героями и воинами старых добрых времен, а не ура-патриотами этой новой эры машин и аэропланов, мы прекрасно бы сейчас договорились не стрелять на кашель, не бить по шмыгающему носу. Бесчестно использовать непогоду и с помощью мороза убивать противников своего государства и своего монарха. Убивать окоченевших, больных людей, одолеваемых насморком и кашлем.

Борьба за тишину продолжалась недолго: мороз вынуждал стучать зубами и шевелиться; возрастала свобода движений, раскрывались сумки, громко жевались смерзшиеся галеты и промороженные луковицы; Бора вслушивался в жевание. Оттуда, из тумана, донеслось позвякиванье котелков – тоже завтракают, только едят что-то ложками. Представители богатой империи. Завоеватели. Однако сейчас устанавливается равенство и солидарность. Сербы привычно жуют. Шмыгают носами привычно. Кашляют, правда приглушенно, соответственно силе своего государства и армии. Швабы тихонько беседуют за завтраком. Право сильных и привилегия победителей. Жаль, нет здесь Данилы, послушал бы, как принимают пищу две вражеские армии, понял бы, что они собой представляют. И осознал бы, что делают они это с верой в человечность. Человечность, которая превосходит ненависть и которая сильнее страха. Которая выше знамен, гербов, мундиров. Это открытие его взволновало. Надежда. Глупость, традиционная чепуховина. Ну-ну…

Он вылез из своего окопа и пошел по брустверу вдоль траншеи, между двумя армиями, уничтожавшими свой завтрак на снегу, между промерзшими, невыспавшимися, голодными людьми, которые едят то, что выдали им их государства. Чем не молодеческий подвиг – разделить трапезу, вместе позавтракать на белой поляне, поздороваться друг с другом, как полагается нормальным людям, и вернуться в окопы, к своему делу? Он шагал по целине, под ногами потрескивал наст, нет-нет и чернела гильза. Слышат его швабы наверняка. Пусть слушают и осознают, что он им чуточку верит. Его солдаты, обомлев, следили за ним. Даже жевать перестали. Замерли. Не шмыгают носами, не кашляют. Он не останавливался, не спускался в окоп. Шагал по нетронутому снегу, между двумя страхами. За себя ему не было страшно. Нет, люди, матерью родной клянусь, единственной в целом мире! Страшно мне только, как бы какой злодей, болван, не прикончил надежду, доверие, это чувство человеческой солидарности в общем страдании на лютом морозе. Тогда, люди, тогда война проиграна для обеих армий, для всех. Наверняка, глупые мои братья-идиоты! Где сейчас Данило? С его нетерпением торопятся только к смерти. Бора шмыгнул носом. Откашлялся. Шел дальше. Туман клубился над поляной, там, где были швабы. Свои солдаты испуганно глядели на него, перешептывались.

– Ты пьяный, взводный, или спятил? – шепнул кто-то из окопа.

Он улыбкой ответил на шепот, не разглядев говорившего в тумане. Знакома мне игра ва-банк. Здесь нечто иное, мужики. По траншее ширились кашель и шмыганье. Вдруг чей-то кашель резко оборвался, солдат оцепенел в ужасе; Бора не видел кто. После первого, подавленного своим страхом, затих другой; ужас пролетел над траншеей и замер, заледенел. Бора остановился, слушал: швабы тоже утихли. Морозную тишину нарушало только тяжкое дыхание да движение тумана над кустарником; шуршал иней, падая с веток. Не выдержал Бора этой тишины; как подкошенный рухнул на снег перед траншеей, а над поляной по-прежнему струился туман и громыхало его сердце. Лежа неподвижно, ждал пулеметной очереди, взрыва гранаты, выстрела. Ожидание стонало в ушах. Взгляд устремлен в сторону противника, в туман, не в силах оторваться от него. Бора не имел понятия, сколько продолжалось это оцепенение.

Когда он повернулся к солдатам, те, замерев и выставив винтовки, вглядывались в туман. Выстрел огласил Сувобор, расколол тишину. У Боры истощились силы, он перестал вовсе что-либо видеть; с той стороны ответила винтовка, пронзительно свистнула пуля.

– Кто стрелял? Зачем? Прекратить огонь! – крикнул он, не вставая со снега.

Солдаты молчали, глядя в туман, сжимали приклады, невидимые в укрытии и снегу.

Тишина вновь повисла в тумане между двумя армиями. Бора встал, колени у него подгибались. Он не мог идти. Истуканом стоял на месте. Охваченный страхом, проверял силу человеческой солидарности: если его убьют, то убьет человек, а не шваб. Тот будет стрелять не во имя Австро-Венгрии и Франца Иосифа; тот будет стрелять от своего имени, ради себя самого. Преступник, сидящий внутри одного человека, будет стрелять в наивного дурачка в другом. Если он сейчас погибнет, это будет убедительным доводом для всех пессимистов; его смерть станет доказательством того, что война древнее и более вечна, чем род людской. Солдаты махали ему руками, звали спуститься в траншею, лечь; шептали, кричали, грозили. Нет, он не сделает этого.