Текст книги "Время смерти"

Автор книги: Добрица Чосич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 53 страниц)

– Драговин! Драгович! – кто-то со стоном звал его. Подняв голову, он увидел на снегу в нескольких шагах от себя майора Станковича – куртка в лохмотьях, рот широко раскрыт. Он понял, что снарядом разорвало сопровождавшего солдата, и заорал:

– Санитары! Носилки!

Огненный шквал швырнул его в воронку. Падая, он успел заметить, как медленно, раскинув ветви, валится старый бук, засыпая щепками белизну снега.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Первая армия отступила на Сувоборский гребень, но эта перемена отнюдь не доказала генералу Мишичу, что в состоянии и возможностях его войск что-либо существенно изменилось. Позиции по-прежнему оставались чрезвычайно растянутыми, разобщенными, разорванными на три части; левый фланг трепетал на Малене в ожидании крепкого удара, чтобы совсем отпасть. Тогда беде не будет конца. А сегодня утром из всех дивизий сообщали: противник группирует три корпуса для нанесения удара по Первой сербской армии.

Сидя за столом, генерал Мишич не сводил глаз с донесений; этот генерал-фельдцегмейстер Оскар Потиорек его глубоко презирает, коль скоро так упорно движется в одном стратегически важном направлении через непроходимые горы, едва ли доступные для артиллерии и крупных колонн войск, вместо того чтобы овладеть Белградом и равнинными районами с коммуникациями вдоль железнодорожной линии и двинуться долиной Моравы, вонзаясь в сердце Сербии. Оскар Потиорек понимает, следовательно, что Первая армия самая слабая на фронте, что она изнурена и понесла большие потери и ее остается только добить. Поэтому, несмотря на бездорожье, снег и мороз, он упрямо атакует именно ее, стремясь раздавить и спуститься в долину Моравы. Тем самым он неминуемо сокрушал всю систему сербской обороны. Это действительно была бы победа, достойная награды, которую Потиорек уже получил и которую уже несколько дней праздновала Вена. Вот так победоносно и наступал Оскар Потиорек кратчайшим путем в направлении – Салоники и Дарданеллы. Все решения командующего продиктованы его, Потиорека, волею, он хозяин времени, условий, он диктует линию движения. Сам ничем не показывает, что замыслы сербского командования его волнуют. Нет ему дела до того, о чем думает и что предполагает осуществить непосредственно противостоящий ему неприятель – он, Живоин Мишич.

Около него маячил начальник штаба, который всей своей огромной тушей словно придавливал его к полу и угнетал своими глазищами; Хаджич молчал, держа в руке листок бумаги.

– Получено, господин генерал, еще одно донесение о концентрации войск противника на фронте нашей армии. Противник располагает тремя корпусами, следовательно, шестью дивизиями с полным комплектом артиллерии.

Мишич думал, снизу глядя ему в лицо; не выдержал, вызвал по телефону воеводу Путника:

– Я вынужден доложить вам, что положение Первой армии весьма критическое. Противник концентрирует новые силы.

– Положение Первой армии гораздо хуже, – прервал его тот, – чем вы по своей оптимистической привычке полагаете. Гораздо хуже.

– Завтра оно будет еще хуже, коль скоро соседние армии останутся пассивными. И коль скоро Верховное командование ничего не предпримет.

– Я отдам приказ Третьей и Ужицкой армиям как можно скорее перейти в решительное наступление.

– Кто-то должен нести ответственность за то, что Первая армия доведена до подобного состояния.

– Сейчас неуместно, Мишич, проявлять свойственную вам злобу и унижать достоинство других командиров. Какой смысл сейчас подвергать сомнению сознательность и страдания своих боевых товарищей? Измерять, кто больше мучается?

– Завтра меня атакуют шесть свежих, укомплектованных дивизий. Шесть на три моих! Причем три наполовину выбитые! Без орудий, снарядов, без бинтов и без хлеба.

– Я слышу. Знаю. И сделаю все, что можно. Чего вы еще хотите?

Генерал Мишич швырнул трубку на рычаг: до каких пор у него на шее будет сидеть этот старый кашлюн? Со дня сдачи экзамена на капитанский чин и до ухода на пенсию всегда он над ним – до каких пор?

И вновь перед ним маячит фигура, «элитарный офицер» Путника, его протеже, канцелярских дел мастер.

– Господин генерал, Мален атакован крупными силами. После ожесточенной схватки мы потеряли Елак.

Елак? Чудесную молодую рощицу с родниками? Он встал, надел кепи, застегнулся, бросил в печку недокуренную сигарету.

– Прошу вас, полковник, соберите офицеров, возглавляющих отделы штаба армии. Погодите. Пригласите всех, у кого звание выше поручика.

Упредить Потиорека? Атаковать его прежде, чем он развернет свои корпуса? Ударить по ним во время развертывания?

Полковник Хаджич вернулся, офицеры заполнили комнату.

– Размещайтесь, господа, как сумеете. Я пригласил вас, чтобы выслушать ваше мнение о создавшемся положении. Не о том, каково оно, а о том, как его изменить. Поскольку мы не имеем права принять ни одного неверного решения. Пробил час. Любым своим решением мы вершим свою судьбу.

Он переводил взгляд с одного на другого, смотрел на тесно сбившихся в помещении корчмы, озабоченных, встревоженных офицеров, видел, что кое-кто оставался равнодушным. В войска их, на позиции, в первую очередь. Пусть там отрабатывают свое офицерское жалованье и чин. Начал один из таких:

– Я убежден, господин генерал, что без пополнения выбитых полков свежими людьми мы не сумеем ничего изменить к лучшему.

– А если нет свежего пополнения? Если нам некого больше призывать в армию?

– Тогда мы погибнем. Простите за откровенность.

– Есть у вас, подполковник Джокич, иное предложение?

– Нет, господин генерал.

– Что, если вам передать свои обязанности майору Милосавлевичу, а себя предоставить в распоряжение штаба Дунайской дивизии, полковника Милоша Васича?

– Я готов, господин генерал.

– Тогда соберите вещи и отправляйтесь, как только мы закончим беседу. Хочу слышать мнения остальных, господа.

– Разрешите, господин генерал? Недостаток артиллерии и снарядов поставил нас в такую отчаянную ситуацию. Нужно предъявить ультиматум правительству!

– Союзникам нужно предъявить, ультиматум! Нельзя более медлить ни одного дня, господин генерал.

– И Верховному командованию ультиматум!

Все выражали свою досаду. Выкрикивали одно и то же и угрожали. Штабу. Командованию, Самое поверхностное чувство. Он смотрел на них снизу, лиц он не видел. Повысил голос:

– Помимо ультиматума, у вас есть предложения?

Все смолкли. И вызывающе смотрели на него, переглядываясь. Они тоже были его противником, он это чувствовал.

– Пусть хотя бы табак пришлют в войска. Десять дней солдаты не получали табака.

– Да, табак, – шептал генерал Мишич. – Еще? Что еще?

– Палатки и обувь. Обувь непременно. Какой там табак!

– Что еще, господа? – шептал он.

– Перевязочные материалы израсходованы. Бинтов больше нет.

– Если б подоспели снаряды, если б мы сумели пополнить боезапас, господин генерал, то не страшны были бы шесть корпусов Потиорека.

– Интендантские соображения, пожалуйста, в конце. Я хочу слышать ваши идеи стратегического и тактического порядка.

– Неужели мы должны вам об этом говорить, господин генерал?

– Должны, Милосавлевич.

Офицеры нерешительно перешептывались.

– Не обессудьте, господин генерал, но я считаю, было бы справедливо и вполне морально доставить на позиции министров и депутатов, пусть они воюют вместе с народом. Наши солдаты будут продолжать сражаться только в том случае, если убедятся, что господа и власти их не переживут.

– Мы отправили на фронт последних новобранцев, почти детей, у нас остались только парламент и правительство. Что-нибудь еще вы можете предложить, Панто?

– Так точно. Я требую, то есть прошу, немедленно отправить меня в войска. На мое место можно назначить раненого или больного офицера.

– Собирайтесь и отправляйтесь в четвертый полк Моравской дивизии. На должность заместителя командира полка.

– Благодарю, господин генерал.

– Я также, господин генерал, прошу послать меня на позиции. Прошу назначить меня командиром батальона. В штаб я не хочу.

Он смотрел на красавца майора, гладко выбритого, с аккуратно подстриженными усами, которого в бытность свою командиром дивизии дважды наказывал за ресторанные скандалы и историю с женой председателя общины. Вспомнил, как тот без всяких осложнений сдал экзамен на чин майора. Встречный бой. И он благодарно улыбнулся:

– Вы получите батальон, Джулакович. Кто еще желает отправиться в войска, на позиции?

– Я готов, господин генерал.

– Я тоже.

– Если нужно, прошу послать и меня.

– Ступайте, Савич, спасибо вам. Готовьтесь принять полк. А вас, господа, я прошу продолжать свои занятия. Спасибо за рекомендации. Остаться прошу Хаджича и Милосавлевича.

И пока офицеры молча и неторопливо выходили, он думал: «Мне самому принимать все ошибочные решения. Самому. Поражения с подчиненными не делят. С ними делят только удачи».

Полковник Хаджич и майор Милосавлевич стояли у окна, ожидая, пока он начнет разговор.

– Что нам делать с корпусами Потиорека?

– Любой ценой удерживать позиции, занятые сегодня утром, – ответил Хаджич.

– На Сувоборском гребне следует дать решающий бой. Потом перейти в наступление, как вы задумали, – высказался Милосавлевич.

– Мы от самой Дрины дорогой ценой обороняем позиции, которые занимаем ночью, а в полдень или в сумерки отступаем, везде даем решающие сражения и все подряд их проигрываем. И вот мы оказались на Руднике и Сувоборе. Нам необходим новый стратегический замысел. Новая тактика. Иной стиль действий.

Офицеры молчали.

– Я вас понимаю. Возвращайтесь к своим делам. Скажите, пожалуйста, чтоб мне принесли липового чаю. Полный чайник.

Он остался один, чувствуя себя в чем-то обманутым. Он сам себя обманул. Наполеон был прав. Хорошему полководцу не нужны военные советы и советники. Ему необходимы максимум знаний о своих войсках и точная информация о противнике. Нет, нельзя ждать удара Потиорека. Спасение в том, чтобы перехватить инициативу. Не позволить неприятелю развернуть войска. Выйти навстречу. Поломать его план. Смутить, заставить растеряться генерал-фельдцегмейстера Оскара Потиорека.

Прихлебывая липовый чай, он думал о том, как из двух Дунайских дивизий создать Сувоборскую ударную группу. Под командованием полковника Милоша Васича. Того самого, у которого всегда есть свое мнение. И приступил к составлению боевого приказа.

«Я решил атаковать противника, прежде чем это сделает он… Прошу вас не поддаваться настроениям. Солдаты должны поверить, что их командир может и смеет сам сделать то, чего требует от них. Действуйте с помощью разума, более всего разума, изобретайте, как надо действовать, учитывайте максимум вариантов поведения противника. Заранее подготовьте решения возможных ситуаций в ходе боя. Я испытываю полное к вам доверие…»

Он размышлял, глотал липовый чай, подремывая возле горячей печки. Пек яблоки, они у него пригорали. На миг ощутил этот запах, что таил в себе прошлое и невозможность к нему возврата, потом позабыл. Вытянулся на постели и мгновенно уснул. Крик петуха разбил сон. Какой чудный голос! Петушиный крик остался без ответа. Молчание. Быть Сербии без петухов. Сегодня наступаем! Войска приведены в действие. Он сбросил с себя попону, натянул сапоги; в комнате, пропахшей табаком и ваксой, было холодно. Подложил дров в печурку. Если он сегодня выиграет бой, Первая армия родится заново.

Рассвет никак не наступал. Рассвету мешал туман. Даже яблони перед окном не было видно. Почему черный туман? В душу проникал страх перед утром, перед неподвижностью, давившей на землю, обволакивавшей армию и поле боя густым, студенистым оцепенением. Семь часов, а еще стоит тьма.

Телефон заставил его вздрогнуть. Говорил Милош Васич, командир созданной вчера вечером Сувоборской ударной группы, говорил глухо, точно со дна глубокого колодца:

– Небывалый туман, господин генерал. Такого мне в жизни не доводилось видеть. Ползет из земли, с деревьев, валится с неба. В нескольких шагах не различишь человека.

– Я вижу, Васич. Но метеосводки меня не интересуют

– Передвижения войск с позиций невозможны. Люди заблудятся, потеряют друг друга в тумане.

– А у неприятеля двойное зрение? Что будет, если в этом тумане войска Потиорека не заблудятся?

– Не знаю, господин генерал. Но я на себя риск не принимаю.

– Может быть, именно этот риск спасет Первую армию, Васич.

– Даже если вы мне прикажете, я не могу выполнить такой приказ.

– Не можете или не хотите?

– Я просто ничего не вижу, господин генерал. Не вижу.

– Отложите начало наступления. Отложите до… Сообщите мне, как только туман начнет рассеиваться.

Положив трубку, он распахнул окно. Клубы тумана ворвались в комнату, заполнили ее, спрессованные, колышущиеся. Он перестал различать стол с телефонным аппаратом, свою постель, печурку. Шатаясь, подошел к окну; туман смердел гнилой древесиной.

2

Как на ладони он видел: от Малена до Рудника, вдоль Сувоборского гребня и Раяца, в мелких оплывших окопах, встревоженная и притихшая, замерзала, стуча зубами, в тумане и метели его армия. Сегодня она должна его видеть, слышать, чувствовать; он должен быть в каждом штабе, на каждой позиции, с каждым своим солдатом. Разделить их страдания, их заботы.

А пока в штабе армии:

– Я не верю, Хаджич, что все обстоит так, как сообщают из дивизий. И не хочу в это верить, пока я командующий. Ведь этот народ, эти люди хотят жить. По-своему и на своей земле. Народ веками это доказывал, майор Милосавлевич. Почему же он согласился исчезнуть в этой беде? Из-за бесконечных страданий? Невыносимых? Знаете что, господа офицеры, мы страдаем с тех самых пор, как существуем на белом свете. Потому что полны решимости существовать и как нация, и вообще как живые люди. Не только ради свободы, веры и государства, профессор. Но и в знак протеста, мы злы, зло прочно обосновалось в нас Потому что у нас упрямые головы и мы люди упорные. И способны выдержать большое зло, подполковник. Я готов поставить собственную голову – много большие страдания, чем нынешние, мы в состоянии выдержать. Нет того мудреца, который знал бы, что может и на что способен человек, решивший бороться за свое существование. Вы увидите это. Поехали на позиции. Драгутин, разживись для меня горстью грецких орехов. Свежих, пожалуйста.

Сквозь туман, студеную мглу, разъедавшую надкостницу, по густой, припорошенной снегом слякоти он ехал, подолгу храня молчание, в штаб Моравской дивизии.

– Не надо мне говорить, Митич, во-первых, об отступлении, во-вторых, о нехватке орудий и снарядов. Скажите лучше, где ночевала ваша дивизия? Почему сегодня многие батальоны не спали на сухом? Невыспавшуюся армию победит армия отдохнувшая. Это я знаю. Чернослив вы сварили солдатам? Так не пойдет. Пусть у Сербии нет консервов, чернослив-то уж есть. Я требую, чтобы солдатам каждое утро давали горячий отвар из чернослива. И я не желаю больше видеть небритых офицеров!

Он двигался сквозь сплошной, густой частокол винтовочного огня, в свисте пуль, преодолевая спуски и подъемы, он не желал идти пешком и отсиживаться в укрытиях, пусть его видят те, кто убегают от швабов.

– Капитан Перич, почему вы оставили позиции? Что за сброд бежит по оврагу? Кто вам приказал оттянуть батальон? Несколько очередей, два шрапнельных снаряда – и готово, смазали пятки! Как вам удалось настолько разуверить солдат, что они убегают, едва завидев противника? Награждены за храбрость, вы? Когда? Ничего не стоит больше ваша медаль, капитан. Вы опозорили ее сегодня на Дренике. Я понимаю, но и вы запомните: девушка и солдат лишь однажды и навсегда теряют свою честь. Только им не дано раскаянием смыть свой позор. Немедленно соберите батальон и в течение часа подготовьте мне ответ на первый вопрос вашего несданного экзамена на чин майора.

Он ехал под грохот рвавшихся в лощинах снарядов, мимо оплывших окопов и вырванных с корнями пней, за которыми укрывались молчаливые солдаты, избегавшие смотреть ему в глаза.

– Помогай бог, герои! Почему, мужики, обувку не подлатаете? Отчего заплаты не положите на обгоревшие куртки? Что, вошь сильно донимает? Верно говоришь, ей тоже холодно. А как вы, ребята, считаете, по такой непогоде, в тумане, да в сказочном нашем царстве-государстве кому тяжелее, нам или швабам? Не спеши, парень, с ответом. Представь себе, что это ущелье не Драгобильским называют, а, скажем, Танедельским проходом. И ты понятия не имеешь, что там за горою. И где ночевать придется, и где утром глаза раскрывать. И обрыдло тебе все, что перед глазами, каждое дерево, каждая собака. Все чужое, и все против тебя. Офицер с пистолетом у тебя за спиной. И ты должен шагать вперед. И не понимаешь ты, почему убиваешь людей, почему тебя должны убить другие. Не выигрывают войну, капрал, одними пушками да снарядами. Войну проигрывают в душе. Там же ее прежде всего и выигрывают. Говори, говори, парень, что хотел сказать. Ты прав, сынок, мы должны быть готовы и к худшему. Знаете вы, от чего зависит, когда мы вернемся в Валево и Шабац? Вот так, усатый. Это зависит от того, сколько нас в Первой армии всерьез захотело и решило вернуться на Дрину. Если мы по-человечески сильно и твердо этого захотим, то через десять дней будем на своих старых рубежах. А разве, ей-богу ж, не лучше бить их в спину? Если будет продолжаться так, как сейчас, если они будут нам все время в спину стрелять, то до Моравы никому из нас живым не дойти.

Он ехал через кустарник, стряхивая снег с можжевельника, а впереди в густых ельниках закипала битва; навстречу попалась вяло шагавшая небольшая колонна.

– Слушай, фельдфебель, скажи мне, как отцу родному: кого лают солдаты? Как это никого? Не лают больше ни Пашича, ни державу, ни союзников? А меня? Если не можешь правду сказать, молчи. Не надо так, неладно, когда солдаты молчат. Разозли их на кого-нибудь. Пусть будут злыми и сварливыми. Но лучше на врага, чем на своих. А не захотят на Потиорека, нацеливай на меня. Много страху у твоих солдат накопилось, а? Как это не страшно? Тогда почему они так легко убегают? Не безразлично им, докуда бежать, нет. Если б ты сейчас дал команду в штыковую атаку пойти, пошли бы? Вот это нехорошо. Как ты считаешь: боится нас неприятель? Видишь, на это нужно внимание обратить. Чтоб ему все время страшно было, постоянно чтоб боялся. Непрерывно пугайте, как можете и как знаете, вынуждайте их бояться. Поручик, пожалуйста, подойдите ближе. Скажите, солдаты охочи до баб? Вы академию окончили, я вас хорошо знаю, говорите откровенно, я ведь не владыка. Вот это мне не нравится. Если мужики до баб охоты не имеют, то и свобода им ни к чему. Вам, поручик, задание: почаще напоминайте им о долге перед отечеством и о бабах, которые с середины лета до самого снега ждут их. Женщина и отечество неотделимы в любви, а лишь во времени. Известно – всему есть время и место.

Снаряды загнали его в овраг, и он оказался у полкового перевязочного пункта.

– Помогай бог, герои! Ну что, всем повязки наложили? Как же вы допустили, чтоб бинтов не было? Почему, доктор, на вашем пункте нет бинтов? У нас нет госпиталей, коек, чистых одеял, это можно понять. Но бинты, бинты, чтоб наложить на рану, должны быть. Поверьте мне, господин доктор, если государство не способно обеспечить своим раненым солдатам бинты для перевязки, то свобода для такой державы не имеет никакого значения. Сегодня к вечеру вы их получите. Да, в достаточном количестве. Вполне достаточном.

Ветер сыпал снег в глаза, он с трудом удерживался в седле, перестав чувствовать пальцы в сапогах; у него болел желудок, но он должен был, непременно был должен добраться до места перестрелки, там, позади букового леса, достичь землянки штаба батальона и увидеть взятых в плен неприятельских солдат.

– Пожалуйста, поручик, поинтересуйтесь у господ австрияков, что они ели последние дни? Хорошо. Есть ли у них больные? Ну от морозов, дождей, простуды? Мы им на Скотской горе гостиниц и казарм не оставляли. Спросите его, сильно ли солдаты кашляют? Врет немец. Он сам сдался или просто некуда было деваться? Вот поглядите, как у этой троицы изношены башмаки. Это хорошо. И шинелишки уже не для парада. Загляните им в сумки. Это вы сделали. И что обнаружили? Конечно, кусок черствой галеты. Пусть еще на один вопрос ответит этот господин фельдфебель. Он чех или немец? Пусть-ка нам сей храбрый мадьяр расскажет, как они волокут свои орудия по такой слякоти и снегу? Конечно, отстали. Очень хорошо. То ли еще будет. Они вообще здесь останутся.

От Малена доносилась артиллерийская канонада, ожесточенная, отрывистая винтовочная пальба; он сидел согнувшись в седле; на обратном пути в штаб попался обоз, застрявший в топи.

– Не колоти так свирепо скотину, солдат! Перестань. Позови ребят и вытащите телегу. Видишь, застряла. Четверку подпрягите. Как вы можете спокойно смотреть – у вола кровь из ноздрей идет? Что будем делать, если подохнет? Нет больше волов в Сербии. Всех собрали. Мужики, берегите скотину.

Под вечер в пургу вернулись в штаб, он с трудом дополз до своей комнаты с жаркой печуркой, пригласил профессора, чтоб не молчать, пока подоспеет донесение с Малена.

– Ну что вы, профессор. Оставьте слушателям академий Наполеона, Кутузова, Клаузевица… Больше всего сейчас моя армия нуждается в смехе и шутках. Их-то я и хочу слышать, и тогда назову вам день, могу об заклад биться, когда мы вернемся на Саву и Дрину. Если б наши несчастные солдаты нашли чему посмеяться, начали б шутить… Все бы по-другому пошло. Шуток и смеха, того, что более всего необходимо-измученному и исстрадавшемуся человеку, именно этого-та и нету у военных интендантов. Если б кто-нибудь мог создать такое, мой профессор… Я представлю вас к звезде Карагеоргия, если вам удастся чем-нибудь рассмешить наш угрюмый штаб армии. Серьезно говорю. Что тяжелее всего для командующего? Вероятно, самое тяжелое – соображать лучше противника. Да, глубже и дальновиднее думать. В этом я убежден. Нет, храбрость не всегда на войне является самым важным. Большинство людей обладает такой храбростью, чтобы жить и умереть. И ей-богу, люди наверняка обладают большим запасом храбрости, чем разумно и полезно. Работать головой, профессор. Вот что играет решающую роль на войне, профессор, вы и сами понимаете. Дьявольски мучительно думать. А думать нужно, нужно уметь думать в любых обстоятельствах. А кто умеет думать? Что слышно с Малена, подполковник? Из-за метели с самого полудня нет связи с Маленским отрядом? Я требую, чтобы каждые два часа мне докладывали о Малене. Вызовите Верховное командование и поинтересуйтесь, как обстоит дело с обещанием воеводы насчет того, что соседние армии перейдут в наступление. Затем передайте, что правый фланг нашей армии был сильно атакован и пришлось оставить кое-какие важные пункты. Если эти атаки не являются отвлекающим маневром, чтобы завтра обрушиться на наш левый фланг и на Мален, то Верховному командованию не потребуется особых усилий интеллекта, дабы понять замысел Потиорека. Швабы прорвут наш фронт в направлении на Горни-Милановац. Тогда конец Крагуевацу. Драгутин, у меня кончились яблоки! Дай, если не крупные. Я люблю мелкие.

«Дорогая Луиза, надеюсь, ты здорова. До сих пор не мог тебе написать, да и, судя по всему, в дальнейшем тоже долго не смогу. Пока я не простыл, наоборот, окреп, утепляюсь. Сплю редко и плохо, но от бессонницы не страдаю. Если б сейчас моя озорница Анджа могла забраться ко мне на колени, завтра я был бы свеж и бодр. Через Мален, Бачинац и Лиг я бы видел всех…»

И остановился – слов для жены не находилось. Все слова, которыми он располагал, были сказаны сегодня» солдатам, рассыпаны на позициях Моравской дивизии. Он прочел написанное, и ему стало стыдно. Скомкал листок бумаги и бросил его в печь. Потом достал чистый лист и склонился над его снежной белизной: от Лига до Малена извивалась прерывистая линия брошенных окопов.

3

С тех пор как Адам Катич попал на войну, не доводилось ему испытывать такого страха, какой он чувствовал сейчас, ожидая, когда его эскадрон ринется в бой на скатах Дичской Макушки. Так и вскочил бы в седло да умчался в тишину, под ее прикрытие, если б найти где-нибудь эту тишину. Темнеет, а пехотный полк начинает уже третью контратаку после полудня, намереваясь сбросить противника с Дичской Макушки. Туман накрыл возвышенности и впадины, не видно верхушек деревьев, где тут различить в нескольких шагах коня или пешего. Ветер крутил мглу, вздымал снег, разносил запах порохового дыма. Вокруг в дубовой роще падали снаряды, наугад, случайно, будто ветер стряхивал их с деревьев; завывания ветра в ветвях мешали слышать их лёт. Столб взрыва расколол перед Адамом тьму, сверкнуло голое дерево и вновь скрылось во тьме, оставив только смрад. Адам прижался к коню, держа его за узду; никогда прежде так не стриг ушами Драган, не вздрагивал и не храпел при близких разрывах снарядов. Адам гладил его по лбу, смахивал снег с шеи, ласкал, сам исполненный опасений.

Вдоль строя готового к атаке эскадрона санитары проносили раненых; бой стремительно приближался. По веткам защелкала картечь, встрепенулись, заржали обеспокоенные кони, кто-то громко застонал. Ветер крепчал. Туман сгущался.

– Чего офицеры ждут? Почему не уходим? – спрашивал Адам товарищей.

Ему никто не ответил; люди жались к деревьям, лошади утопали во тьме. Драган поворачивал голову, не переставая тыкаться в него мордой и лизать руки. В гуще деревьев вспыхнули огоньки, на мгновение уничтожили тьму и подавили завывания ветра. Заголосила боевая труба. Адам не успел осознать смысл сигнала: двигаться в атаку или отступать? Позади Драгана лопнул снаряд. С трудом понял Адам – надо наступать. Он обнял голову коня, целуя потемневший и холодный цветок у него между глаз. Кто-то кричал издали. Нащупав стремя, он неловко поднялся в седло; конь вздрогнул под тяжестью его тела, и эта дрожь передалась всаднику. Может, повернуть и ускакать в овраг, скрыться в темноте? Над головой пролетали осколки камней, угольки, сломанные ветки, стало страшно: вдруг не усидит в седле. Но Драган уже шел, крупно рысил по лесу, по склону, сквозь туман, сквозь толпу беглецов, уходивших куда-то в сторону, весь устремленный в бой. Вокруг, подобно крупным градинам, стучали пули, тлеющие ветки пропадали во мгле.

– Спешиться! Примкнуть штыки! Вперед!

Адам оставался в седле; он не смел покидать Драгана, которого сотрясала крупная дрожь. Он судорожно натянул поводья, галопом обрушился вниз по склону оврага. Где-то высоко в небе долго полыхала верхушка чернильного дуба. Вернуться в Прерово дезертиром? Никогда, Драган! Дав коню шпоры, он погнал его вправо под прикрытие небольшой горки, как ему показалось. Птицей выскочил из седла, обмотал поводья вокруг деревца, ласкал и целовал морду коня.

– Погибнем мы с тобой сегодня! – произнес громко, скорее с гневом, чем с отчаянием. Никто в эскадроне никогда не слыхал, чтоб он во всеуслышание выражал тоску по родной деревне, как другие солдаты. Он присел перед Драганом, кормил его с ладони, молча заглядывая в глубину крупных крапчатых глаз. И видел себя и Наталию, как они едут верхом под лунным сиянием, по лугам, по полям молодой кукурузы вдоль Моравы, вспоминал, как носился преровскими проулками под окнами Винки, Драгини, Мили… И вдруг тьма во взгляде Драгана. Слышно только его дыхание, теплое, глубокое, оно звучит громче посвиста шрапнели над головой; и в этом дыхании Адам слышит все ожившие звуки Прерова: и кашель деда, и призывы отца, и смех Наталии, и потрескивание веток, когда он пробирался к какой-нибудь присухе, и цыганскую музыку по праздникам, и споры с Алексой Дачичем. Охваченный страхом и тяжкой злобой, еще раз поцеловав коня, он ринулся во тьму леса, вверх по склону, в гущу боя. Догнал кого-то, стоявшего под деревом, тот палил во мрак, откуда навстречу стремительно накатывалась волна пулеметного перестука и разрывов ручных гранат. В кустарнике вспыхивали светляки неприятельских выстрелов.

– Здесь голову не сберечь, – подошел к нему Урош Бабович. – Давай в укрытие, Адам.

– Ну и пусть. Не хочу коню ноги ломать по этим кротовинам.

– Ведь даже похоронить нас не сумеют, дурень.

– Подумаешь!

– Гранаты к бою! И без моей команды ни с места! – кричал эскадронный.

Адам приготовил гранату, думая о том, как будет трудно разыскать Драгана во тьме. И дрожал возле дерева, не желая ложиться на мокрый снег. Внезапно противник прекратил огонь. Смолкли и свои. Лес заполнили стоны раненых и призывы санитаров. Сверху, с неприятельской стороны, находили тяжкие клубы тумана, насыщенные вонью пороха и взрывчатки.

– Без команды не стрелять!

От дерева к дереву шел грозный шепот.

Адам повернул голову, поглядел на верхушки деревьев, надеясь по ним запомнить и узнать тот ствол, к которому привязал Драгана. Швырнет гранату и побежит к коню. Лес гудел. Ветер и неприятель теснили. Опасность обрела голос ветра, всех ветров, которые он слыхал в жизни, всех ночей и мрака, которые пережил. Где-то внизу раздался тоненький, словно бабий, плач. И его как подкосил этот отчаянный стон, рыдание незнакомого солдатика. Захотелось узнать, кто рядом из ребят их взвода.

– Я – Катич. А ты кто? Чего молчишь? – прошептал он, никто ему не ответил.

Завывания леденящего ветра и шум веток взмывали к невидимым звездам. Уйдет Драган, испугавшись этого жуткого воя и мягкой поступи подкрадывающихся сквозь снег и кустарник швабов.

Залп, прогремевший сбоку и снизу от Драгана, перекрыл тьму и завывания ветра. Рядом с Адамом застонал солдат:

– Катич, в ногу мне угодило! Не бросай меня, как брата прошу!

Пули свистели, рвались гранаты, а он и не думал об укрытии; может, броситься вперед, в огненное кольцо, к Драгану?

– Оттягивайся! Влево! За мной!

Адам не мог сдвинуться с места – Драган оставался справа внизу. Адам стоял, прижавшись к дереву, дрожал всем телом и сжимал в руках гранату и винтовку, не умея сообразить, куда кинуться.

– Катич, спаси меня! Не бросай!

Он узнал голос капрала Якова, но не находил в себе сил отозваться; спасая его, он бросит Драгана. Вспышки винтовочных выстрелов все плотнее окружали их, надвигаясь снизу, от Драгана. Он кинулся вниз, взрыв швырнул его на землю; он не помнил, как долго лежал, выплевывая снег, листья, вонь взрывчатого вещества. И пополз обратно, на стоны капрала. Ощупью нашел его, склонился над ним.

– Лезь на спину! Как же мне теперь без Драгана? – из глубины души вырвался крик.

Не переставая стонать, Яков обнял его за шею, повис всем телом, обхватив здоровой ногой; Адам подцепил раненую его ногу и медленно пошел влево догонять взвод.

– Как же мне теперь без Драгана? – бормотал он словно в забытьи, волоча сквозь кустарник раненого капрала; он не спешил; не хотелось уходить далеко от Драгана. Перестанут стрелять, он вернется. Так они спустились в овраг, склон укрыл их от ливня пуль. Адам вслушивался в звуки боя – стрельба удалялась, ветер завывал сильнее.