Текст книги "Время смерти"

Автор книги: Добрица Чосич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 53 страниц)

– Спасибо! Я потом. Что останется.

Саша Молекула, испугавшись, как бы за молоко не принялся проводник, поскорее прильнул к миске, погрузив в нее даже нос. Однако ни у кого не вызвала смеха его побелевшая физиономия. Старик, одетый в какие-то лохмотья, вышел. Проводник, с головой накрывшись шинелью, повернулся спиной к огню.

– Даже молока не хочет с нами выпить, – шепнул Македонец.

– Какой-нибудь глупый фельдфебель в состоянии всю твою родину сделать себе подобной, – добавил негромко Молекула.

– Такой же способностью обладают учителя, – заметил Валет.

Они умолкли, слушая, как позвякивают ботала в хлеву и булькает молоко; в хижине стоял прогорклый, застоявшийся, незнакомый запах. Огонь в очаге разгорался.

– Господи, как мало нужно человеку, чтоб он почувствовал себя счастливым, – произнес Казанова.

– Не слишком ли это просто для начала войны? – вслух спросил Валет, вливая в себя остатки молока.

Старик принес вязанку дров и стал подкладывать их как-то особенно, по-своему, сосредоточенно и серьезно, словно исполняя важнейшее дело.

– Спите, ребята. А я посторожу…

Бора Валет внимательно вглядывался в лицо хозяина: заросшее бородой, под огромными лохматыми бровями почти не видно глаз. Перевел взгляд на руки – ладони точно клещи, такими можно лошади отрубить голову. Хватит. Отныне его жизнь начинается заново, с той последней, утренней партии в покер, счет идет от исчезновения червей и светлой масти в Великом круге, от утраты отцовских часов.

Заговорил Тричко Македонец медленно, с усилием, чтобы слова прозвучали весомее

– Кто останется из нас живым, должен поставить памятник на могилке того младенца. И написать наши имена.

– Идет Но мы ведь не знаем его имени, – отозвался Саша Молекула.

– Оно и не нужно. Пусть будет такая надпись: враг убил дитя в колыбели, и сербские студенгы-унтеры похоронили его по дороге на фронт. Ноябрь тысяча девятьсот четырнадцатого года. И наши имена. – В голосе Душана Казановы звучало волнение.

– Отличная мысль. Пастухи и местные жители назовут это место Детская могила, или Могила студентов. Не важно. У нас будет памятник, – твердо заявил Саша Молекула.

– Хватит шептаться! Завтра ночью нашепчетесь в окопах на Малене, а сейчас дайте мне спать, – крикнул вдруг проводник из-под своей шинели.

– Будет тебе орать! Здесь Сувобор а не казарма! – вдруг вспылил Душан Казанова.

Тот промолчал, они тоже замолкли, обсыхая у огня. Старик принес еще одну вязанку дров. В хлеву звенел боталом козел или баран. И на какой-то миг этот звук заполнил беспредельность ночи и необъятность печали.

9

Богдан Драгович, командир первого взвода второй роты, сидел на пеньке, позабыв о зажженной сигарете в руке; он был один сейчас на Бачинаце, на Сувоборе, в целой Сербии, на всей земле он был сейчас один; с тех пор как помнил себя, впервые он был настолько один; два костра в темноте глубоко внизу у его ног светились, словно за рубежами этого мира; два десятка почерневших, утративших способность речи, впавших в отчаяние солдат, которыми он станет командовать, чтоб они сложили свои головы за какой-то там Бачинац, которому по лишенным всякого смысла причинам некий генерал придает исключительное значение, этот Бачинац, этот вырубленный лес, неужели и есть теперь то самое отечество, за которое он должен погибнуть? Причем униженный безответно, высмеянный каким-то подпоручиком. Он готовил себя к тому, чтобы умереть на баррикадах революции, при штурме королевского дворца и министерств, к тому, что его расстреляют за покушение на жизнь короля, повесят как вождя революции; глядя врагу и палачу прямо в глаза, неистовый, как Робеспьер, улыбающийся, как Дмитрий Лизогуб, он оставит о себе память навеки и станет источником вдохновения для других. Он готовился погибнуть вместе с товарищами по духу, а не с этими отчаявшимися, слепо повинующимися сабельниками и мастерами палочных дел. Смерть во имя идеала – к ней он всегда был готов, и разве он этого не доказал? Разве он испугался жандармов и полиции? Хоть что-нибудь заставило его оробеть во время демонстраций и стачек? Но гибель во тьме, в вырубленном лесу, с людьми, даже имен которых он не знает, смерть от руки тех, кто убивает, чтобы самим не быть убитым, непонятная, неслыханная смерть – зачем, ради кого? Его знобило. Наверху, в облаках, у него над головой гремел бой, а вниз сквозь тьму падали раненые; они стонали, проклиная неосторожных носильщиков. Война начинается встречей с Лукой Богом и ранеными. Мертвые не слышат, они исполнили свой долг перед Бачинацем и теперь мокнут и гниют вместе с останками деревьев.

Его оглушил грохот за костром; черные чудовища, освещенные светом молний, взметнулись кверху и растворились во мраке и завывании реки; он вдруг понял, что лежит возле пня. Когда он свалился? Почему?

– Гасить костры! – крикнул Лука Бог.

Иван Катич, сидевший у костра, почувствовал, что его ранец и голова засыпаны – землей? песком? шрапнелью? – не важно, миновало, он жив. Почему у него ничего не болит? Говорят, рана начинает болеть позже, когда остывает. Он ждал, когда придет эта боль, смотрел на солдат, окружавших костер и молча глядевших на него с таким видом, будто ничего не произошло. А может, в самом деле ничего не произошло? Он проверил очки – здесь, на месте, порядок. Хорошо, он даже не дрогнул перед снарядом. Улыбнулся солдатам, те не поняли, с чего бы. Тогда он схватил палку и помешал костер, хотел доказать, что ничего не случилось. В своих «Истинах» – папе или Милене? – он запишет: опасность освящает или освещает, придает жизни подлинный смысл.

– Приказываю гасить костры! – кричал Лука Бог.

– Встаньте, господин взводный, – обратился к Ивану младший унтер-офицер, единственный из всех выбритый, аккуратный человек, пристально и серьезно глядя на него. Иван заметил его, едва присел у костра.

– Как гасить? – спросил Иван, с трудом вставая, настолько затекли ноги.

– Под таким дождем тяжело разжигать, а гасить – ничего нет легче.

Голос звучит спокойно, ровно, в нем не чувствуется страха перед снарядами, а он всего лишь младший унтер.

– Вы кто по профессии? – почему-то шепотом спросил Иван, подходя к нему.

– Савва Марич зовут меня, господин взводный, крестьянин я из Праняна, что под Чачаком. По необходимости и несчастию более месяца командовал вторым взводом. А теперь, слава богу, прибыли вы, и я буду отныне самого себя вести в этом разломе.

– Почему бы вам и дальше не оставаться взводным? Почему я должен быть взводным? Если понадобится, я мог бы стать вам помощником.

– Не полагается так. Не напрасно и вы в школу ходили, не зря и я мужик. Вы делайте свое дело, а я буду рядом. На случай, ежели туго придется.

Над головой завыл второй снаряд, Ивану показалось – ниже первого, но землей его не осыпало, и он не испугался; в пламени взрыва успел разглядеть Савву Марина. А потом все потонуло во тьме и грохоте. Он и не заметил, как и когда потушили костры.

– Рота, в ружье! Играй, трубач, сбор! – скомандовал Лука Бог.

Где-то во мраке хрипела труба, собирались солдаты, стуча котелками. Только б не потерять Савву Марина; Иван нащупал в кармане очки, запасные лежали в ранце.

– Новые взводные, студентики, принимайте команду, разверните солдат в цепь. У наших наверху кончено дело. Вышибли из окопов.

– Савва, где вы? – взмолился Иван.

– Здесь я, господин взводный. Буду сегодня возле вас.

Ивану хотелось обнять этого человека, которого он сейчас не видел, за его слова и за его голос, второго после Богдана настоящего человека, причем крестьянина. Где-то неподалеку раздавались крики и стоны; как будто стонало несколько человек.

– Кто это, Савва?

– Раненые, господин взводный. Когда резерв переходит в атаку, первыми навстречу всегда попадаются раненые. Раненые или пленные. А нам давно уж – только раненые.

– Это ужасно. Я думаю, ужасно неприятно. Ты идешь в атаку, а видишь раненых, своих товарищей, как они возвращаются. – Он понял, что говорит чушь, но молчать у него не было сил.

– Это вы сейчас так. А во втором бою вы им завидовать станете, что они обратно уходят.

Разрыв снаряда заглушил слова Саввы. Впереди, там, где горели костры, осыпалась земля и громыхали камни. Рели б они остались у костров, их разнесло бы в куски. Следующий снаряд угодит в них. В любой момент. Надо переместиться. Куда? Иван сделал шаг в сторону, остановился, сделал другой – влево. Солдаты увидят. Савва оставался на месте. Когда настоящая опасность? Когда нужно пошевелиться, встать, пойти навстречу непрерывной опасности? Он не сможет. У него стучали зубы, нет, это от холода и усталости. Нужно верить в бога, судьбу, случай, из психологических соображений нужно. Как-то обмануть себя. Из подобного обмана возникает храбрость. Глупости. Нужно понимать, быть убежденным, что смерть не приносит боли.

Лука Бог приказал двигаться вперед, на боевые позиции. И примкнуть штыки.

– Савва, а штыки обязательно?

– Обязательно.

Густая тьма перед глазами Богдана взволновалась, раскололась, раскрылась; склон горы встал вертикально, дыбом; ноги цеплялись за пни и коряги, не было сил двигаться быстрее, он как будто стоял на месте, ранец давил всей тяжестью, винтовка пригибала его к земле. Что-то нужно сбросить. Он не знал что. Он один в этом круговороте, вихре, совсем один. Это смерть.

– Драгович, ты где? Драгович, я ночью вижу лучше, чем днем! – откуда-то кричал Лука Бог.

– А мне-то что! – Богдан хотел крикнуть в ответ, но громко не получилось. Лука Бог его не услышал. – Не ори! – Богдан тоже пытался крикнуть, и опять слышал голос офицера, тот словно уже сидел у него на спине, на ранце.

– Вперед! Вперед! Вон Австрию видно! Реки крови потекут!

Сперва убить этого гада, нашего гада, шептал Богдан; он не мог идти быстрее по крутому склону, ноги в коленях вдруг подломились, и он ковылял во тьме, которая дробилась, распадалась, комья огня и земли устремились прямо на него; он упал в грязь, в кусты, в камни, над головой свистело и гудело, плясали, сталкиваясь, лучи света и танцевало сияние зеленоватого пламени; он сам раскалывался на части от пальбы, крика, воплей, долетавших откуда-то сверху, от стонов вокруг себя; нигде никого, ни глаз, ни рук, никто не увидит, как он погиб. Не нужно было писать письмо Наталии. Он застонал. Кто-то звал его по имени. Лука Бог. Богдан заполз под камень, другой, поменьше, положил себе на голову, хотел засыпать себя камнями. Рыл землю. Готов был зарыться в скалу.

Задыхаясь от жары и напрягая все силы, Иван Катич бежал вдоль крутого склона; только бы очки не свалились, только бы Савву Марина не потерять, только бы не отстать. Рядом бежали солдаты, исчезали, налетали на него, выкликали чьи-то имена, палили и с земли и с неба. Вдруг он напоролся на стон, на ругательство, споткнулся обо что-то мягкое, свалился в эту мягкость и влагу; встал, оглохший, устремился дальше, ослепший от пляшущего огня, столкнулся с кем-то – преследует тот или убегает? – стрелял, размахивал винтовкой, штыком колол что-то – дерево? человека? – отпрянув, ринулся вперед, вонзил штык в темноту. Кто-то схватил его за плечо:

– Ложитесь, взводный! Мы их отбили.

– Это вы, Савва?

– Я. Ложитесь.

Он повалился на что-то твердое. Стрельба оборвалась внезапно.

– Что теперь делать?

– Мы их отбили. Вы действовали как надо.

– Когда мы их отбили? И в чем я действовал как надо?

– Выбросили из наших окопов, штыками.

– Штыками? Как это? Я же штыком не пользовался. А может быть, и пользовался. – Он понял, что дрожит, и крепче сжал винтовку.

– И не надо было. Нельзя сразу.

– Думаю, что пользовался. А вы – да?

– Да. Когда вот так в темноте идет бой, все мешается, друг дружке в глотки вцепляемся, тогда штыком лучше всего работать.

– Работать?

– Я раз угодил в ремень. А потом тряхнул его, как тыкву.

– Ничего я не видел. Знаете, ведь я близорукий. Что с первым взводом? Там мой друг, Богдан.

– Здесь они, слева, лежат в окопах.

– Кто-нибудь погиб?

– Наверняка. У нас двое. И четверо ранено.

– Кто? – Иван пытался вспомнить лица солдат, с которыми сидел у костра. Вспомнил, как споткнулся обо что-то мягкое. Может, это те двое. Понюхал мокрую ладонь – кровь! Зарыл руку в землю, нащупал камень, стал тереть о него ладонь – кожу готов содрать. В самом деле, приторный запах крови. И какая-то грусть после взрыва, запах. От внезапно наступившей тишины закружилась голова. Вокруг шумно дышали, приходя в себя, солдаты. Ему захотелось увидеть их лица. А хотят ли они видеть его, видели ли они, как он бежал впереди? Он не пригнулся ни разу, когда пошли в атаку. Ни разу не залег под огнем, в этом он уверен. Он почувствовал, что дрожит, но то была уже совсем иная дрожь. От счастья? Значит, он счастлив? Неужели счастлив? Да, счастлив. Когда рассветет, надо записать для Милены – после первого в жизни боя человек счастлив. Я впервые счастлив.

– Савва, а ведь мало погибают. Такая пальба, а всего двое убитых. Где Богдан? Что с Богданом?

Он выбрался из неглубокой траншеи и торопливо пошел влево, зовя Богдана.

– Нету взводного, – сказал чей-то голос.

– Где он? Почему его нет?

– Пропал перед скалами.

– Не может быть! – Иван побежал к скалам, не переставая громко звать Богдана.

– Куда ты? Назад! Тут не место для прогулок, студентик! В укрытие! – крикнул из тьмы Лука Бог.

Не сдерживая слез, Иван вернулся обратно во тьму, в тишину.

А Богдан лежал под камнями, прижимаясь к земле и задыхаясь от злости и каменной пыли, он слышал зов Ивана и только теперь осознал весь ужас своего положения: спрятался, сбежал! Трус! Дерьмо! Тьма, тоска по Наталии. Что же случилось? Его целую ночь били палками и пинали жандармы во время забастовки валевских подмастерьев, и все-таки он не выдал своих товарищей из Белграда; он шел на жандармские штыки на Чукарице. Что же случилось сейчас? Он уже не сможет посмотреть людям в глаза, ему не станут верить; а Иван, что он скажет, боже милостивый, лучше покончить с собой. Он освободил голову из-под камней, приподнялся; в глазах – трассирующие пули и облака разрывов, откуда-то со дна желудка кверху поползла жаркая судорога, невыносимо завыл снаряд, он схватился обеими руками за камень, и его вырвало. Во время рвоты он громко стонал. Мелькнула надежда: может, меня контузило? Он слышал, словно со стороны, как его выворачивает и как он хрипло, отвратительно стонет. Наверняка контузило.

– Это ты, студентик? Чего рычишь? – раздался прямо над головой голос Луки Бога, от неожиданности Богдан упал ничком в собственную блевотину.

– Меня контузило, – шепнул он чуть погодя, глядя на огонек сигареты.

– Бывает такое, спервоначалу, как попадешь на войну. Вроде как ахнет. В самое сердце.

– Я серьезно вам говорю, меня контузило, – шептал Богдан. Теперь ему нет спасения, он должен покончить с собой. Чтобы этот Лука Бог, казарменный вонючий гад, его унижал?! Нет!

– Веришь, студентик, а тебе все-таки повезло. Легкая контузия. Бывает, в первой переделке люди в штаны накладывают. Я своими глазами видел. Полные штаны, нос зажимать приходится возле такого контуженного.

– Слушай, ты! – Богдан вскочил и встал перед огоньком сигареты. – Я убью тебя!

– О, вот это уже по-людски! Ну-ка осади, дерьмом пока несет от тебя!

– Ты зверь! Ты гад, подпоручик! Я тебя зубами разорву!

– Не ори, студентик. А то как бы не дали по тебе очередь, что ты в самом деле… Штаны менять придется, убытки.

Богдан кинулся на него, но Лука Бог увернулся.

– Тихо! Смирно, унтер-офицер!

Богдана трясло; покончить бы сразу, немедленно и с ним и с собой, пока темно.

– Об этой твоей контузии не узнает никто. Даю честное слово офицера. Никто. Это останется нашей с тобой военной тайной. А теперь пошли в траншею, к солдатам. Чего молчишь? Закурить хочешь?

Богдан наугад нашел сигарету, но тут же бросил. И последовал за Лукой Богом, полный решимости не дожидаться утра.

Иван лежал в окопе, охваченный отчаянием – что же случилось с Богданом, – когда раздался голос Луки Бога:

– Савва, где этот твой косой взводный?

– Прямо перед тобой, подпоручик.

– Ты где, студентик? Цел? А твоего побратима, длинного и усатого, контузило.

– Тяжело? – Иван вскочил.

– Да нет, пронесло. Одурел, наглотался дыма. Да шкуру ободрал, выблевывая. Теперь порядок. Закурил даже, а если контуженый курить хочет, значит, ничего серьезного.

– Вы уверены, что не серьезно? Можно мне к нему?

– Здесь тебе не тротуар для прогулок. Говорю, ему больше повезло, чем он заслуживает. Тс-с! Вон они, наши соседушки, потолковать желают!

Сверху из промозглой тьмы раздались голоса:

– Эй, придурки! Что стихли, наколол вас ваш дядя Пера[71]71
  Дядей Перой в народе называли сербского короля Петра I Карагеоргиевича (1844–1921).


[Закрыть]? А мы вам сегодня ночью усы повыдергаем!

– Наколол тебя твой Франц Иосиф! Я тебе сам все кишки повыдергаю, гаденыш! – ответил кто-то из Иванова взвода.

– Откуда ты, придурок?

– Из Мачвы, шваб. Из Черной Бары, если знать желаешь.

Иван подвинулся к Савве:

– Что тут происходит?

– Это милые шуточки между братьями. Как встретимся, так и давай друг дружку заводить.

– Кого? Там же немцы.

– Сейчас там швабские хорваты. Вот уже неделя, как мы с ними перекликаемся по всей Подгорине до самого Бачинаца.

– Неужели правда, Савва? – прошептал Иван, вспоминая, как в казарме они ночь напролет толковали об объединении сербов, хорватов и словенцев, о восстании славян в Австро-Венгрии, свято веря в народное братство; Богдан в поезде даже предлагал петь «Прекрасна наша отчизна», если они вдруг окажутся лицом к лицу, сшить хорватский флаг, выкрикивать лозунги чехам, боснийцам, далматинцам. А сейчас в темноте эти «братья» перекликались:

– Был я в Черной Баре. Дом твой возле церкви. Хорошая баба у тебя, придурок! Эх, и поиграли мы с ней ночку! Рит у твоей бабенки что сахар!

– Что такое «рит», мать твою? Эй, босниец, Илия, что такое «рит» у швабов означает?

– Рит – это, Сретен, задница.

– Эй, шваб, у тебя даже названия людского нет для такого места, куда тебе мужские дела делать!

– А отчего у твоей бабы, Петрович, такой пупок, сучий ты сын?

– Я тебе, Франич, сполна выдам, как перейду Саву!

– Эй, ты, псина сербская! Попользовался я твоей сестричкой! И еще разок к ней загляну, как дядю Перу поймаю! – кричал другой.

Кто-то из солдат Ивана в ответ на упоминание о сестре пальнул.

– Не стреляй! Пусть треплют языками. Ведь болтают, что в голову придет, – предостерег Савва.

– Эй, босоногий, отчего это пес твою бабу в задницу укусил?

– Не хватит тебя, швабское дерьмо, для сербской бабы! Ты и делать-то ничего по-людски не можешь! – ответил кто-то, вероятно, из Богданова взвода.

Ближайший к Ивану солдат поднялся и исчез во тьме.

– Куда ты, Сретен? – шепнул Савва.

– Бродяги! Цыгане!

– Ты выбирайся утречком из окопа, давай попробуем… перед двумя-то армиями. У кого струя ближе пойдет, в того оба войска и стрелять будут. Погляжу я тогда на тебя, шваб!

– Ну и чудной ты, Алекса! – рассмеялся Савва.

С той стороны нет-нет раздавались выстрелы, перекрывавшие крики.

– Савва, давай ударим по ним. Это ужасно. Это невыносимо, – взмолился Иван.

– Зачем? Шутят солдаты. Свои ведь. Слава богу что понимаем друг друга.

– Вот рассветет, и вы в штаны наложите! И так небось в мокром сидите! Не одну, поди, пару штанов выбросить пришлось.

Посреди наступившей короткой тишины в неприятельских окопах вдруг раздался взрыв гранаты – похоже, там, откуда кричали про чужую жену. Стоны, возня. Посыпались камни, кто-то бежал.

– Ты, Сретен? – спросил Савва.

Солдат свалился в окоп.

– Отделал я его за ту задницу, паскуду!

– Почему ты убил человека? – потрясенный, спросил Иван.

– Да я за свою бабу самого короля Петра прикончил бы, не только какого-то швабского подлипалу.

– Мы же братья, люди. Какая тут может быть ревность в таком ужасе! Это позорно и страшно! – Ивану хотелось ударить Сретена.

– Если б ты, господин взводный, знал, какая у меня баба, и если б она твоей женой была, поглядел бы я тогда на тебя, сколько б ты сам бомб накидал!

Затрещал пулемет. Неподалеку от Ивана кто-то охнул. Тут же зачастил другой пулемет.

– Огонь! – крикнул Лука Бог.

Богдан Драгович лежал в сырой траншее, судорожно сжимая винтовку, и вслух спрашивал: «И это война?» Винтовка в руках дернулась, он оглох от звука выстрела; плечо болело после отдачи; он замер. Так он сделал свой первый выстрел. Теперь он всматривался в цепь огоньков, различал выстрелы. Неужели он должен стрелять в братьев, первый выстрел – и сразу по ним, сразу в них? Каков же будет конец, если это начало? Он перезарядил винтовку, но не выстрелил. Тряслись руки. Над головой свистели пули, дробя камень.

– Ранило меня, – крикнул солдат.

Богдан сделал второй выстрел наугад. Завеса огня приближалась, на той стороне запищала труба. Кто-то кричал по-немецки. А он стрелял, стрелял. По этой трубе, по тому, кто выкрикивал угрозы на чужом языке. Его опять тошнило.

– Ты чего не уходишь, в господа бога твоего студенческого?

Кто-то тянул его за полу шинели, наверное, сам Лука Бог, но он не смел, не мог подняться. И стрелял по тем, кто орал и накатывался на него, подгоняемый писком трубы, более пугающим, чем огонь. Его толкнули посильнее, кто-то выругался, куда-то потянул. Он вскочил на ноги и кинулся бежать. Свалился на камни, раненный в колено. Отчаянные крики и брань катились на него сверху, казалось, вот-вот раздавят: подпрыгнув, он бросился вниз, во тьму, в овраг, где реже сверкали пули.

Напоролся на пень, ощупав его, пристроился рядом. Совсем один, поблизости никого. Здесь он и встретит свой конец. Только эта мысль была в голове. Сверху, с неба, рев выливался в песню:

 
От Вардара до Триглава
Хорватской будет держава…
 

Такое не может быть. Не может. Он в самом деле контужен, и у него начались галлюцинации. Он встал и, шатаясь, побрел по оврагу, зашел в воду, натыкаясь на камни и деревья. Галлюцинации. Кто-то звал его по имени. Вроде бы в самом деле. Должно быть, Иван. Ему он признается во всем. Пусть узнает, что я не тот, в кого он верит. Хорошо, что я отправил письмо. Все окончилось в первый же день. Наверху не переставая звучала победная песнь, лишь изредка раздавались выстрелы. Он едва нашел в себе силы подать голос, ответить Ивану. Горло сжимала судорога. Он упал на колени, ударившись головой о камень, сунул лицо в обжигающе-холодную воду и сделал несколько больших глотков. Рот был полон песка. Он выплевывал его. Вытирал рот звал Ивана.

– Где ты, Богдан?

– Здесь.

Иван не видел его, бежал на голос.

– Тебя сильно контузило?

– Нет, вовсе не контузило.

Иван обнял его, различив в темноте. Вырываясь из объятий, Богдан хрипел:

– Иван, я трус.

– Ничего. Лука Бог сказал, снаряд разорвался совсем рядом, и ты наглотался дыма, оттого тебя и вырвало. – Голос звучал радостью, растроганный Иван вытягивал руки, чтобы положить их на плечи Богдана.

– Откуда Лука Бог знает? – хрипел Богдан.

– Он сказал мне об этом. А я искал тебя, когда мы отбили окопы.

– Нет, Иван. Это неправда, Лука Бог не то рассказал. Я испугался и не сумел дойти до окопов… Вот и все.

– Не болтай глупости. У тебя сейчас в голове кутерьма.

Богдан умолк, насильно заставляя себя примириться со своей подлостью.

– Что тебе запомнится из первого боя, Богдан?

– Я не хочу ничего помнить. Я хочу снова начать войну. Но это невозможно.

– А для меня самым страшным были слова о женщинах во время передышки. Эта потребность беспредельно унизить противника, оскорбить его душу. И ревность Сретена. Солдата из моего взвода. Честь мужчины, месть мужчины. Может, я брежу, Богдан?

– Не знаю.

– А мы так верили, что мы братья. И шли воевать за то, чтобы воссоединиться. Ты слышишь, что там поют?

 
Ой, хорватский славный сыне,
Смело маршем через Дрину,
Мы еще не отомстили Кровь
Фердинанда и Софии.
 

– Это дураки. Таких всюду хватает. Германофилы, предатели. Это не хорватский народ.

– А народ – солдат Сретен из моего взвода?

Где-то рядом кричал Лука Бог:

– Взводные, проверить наличие людей! Головой будете отвечать, если хоть одна душа смоется ночью.

10

Без вступления или приветствия командир Дунайской дивизии второй очереди полковник Милош Васич доложил по телефону генералу Мишичу:

– Сегодня вечером между семью и восемью часами противник штурмом взял Бачинац.

– И?..

– Я приказал перейти в контратаку. Да не с кем было контратаковать. Восьмой полк разбит. Здесь сплошной ужас.

Мишич отвернулся к стене, сник. Провалился план наступления. Опять его разбили на Бачинаце. Опять бьют. Дядя бил колом, братья прутьями, страшный баран швырнул его в кусты. Теперь Оскар Потиорек со своими хорватскими ротами. Братьями, с которыми мы должны воссоединиться. Несмотря на окопы и штыки.

– Что еще? – он повысил голос.

– Если мы будем так же неистово защищать эту позицию, моя дивизия через два дня окажется полностью уничтоженной. Таково мнение всех полковых командиров.

– Неужели у вас и у ваших командиров нет иного мнения о судьбе войск, которыми вы командуете?

– Наше мнение отражает подлинное положение вещей. Мой долг сказать вам правду.

– Ваш долг, полковник, и в беде сохранить веру. Именно вам, когда ее нет у других.

– Простите, господин генерал, но меня не нужно учить добродетели. Я решительно повторяю: мы стоим перед катастрофой. Она началась.

– Однако и в катастрофах, Васич, люди надеются уцелеть и выжить. Нам с вами дано право командовать людьми и требовать от них самопожертвования и мук только во имя того, чтобы весь наш народ не пережил то, что вы называете катастрофой. Только ради этого. Вы слышите меня, полковник?

– Господин генерал, я не могу постоянно выслушивать лекции о патриотизме, лишь подчиняясь субординации.

– А я не могу постоянно убеждать своих полковников в том, что они не унтер-офицеры. Что еще вам угодно мне сообщить?

– Если вы намерены что-либо предпринять, дайте нам свежие войска. И артиллерийские снаряды. Именно снаряды, генерал!

– Я вас понимаю, полковник. Но всех, кого в Сербии можно было призвать в армию и отправить на поле боя, мы отправили к вам вчера и позавчера.

– Мы получили невооруженных рекрутов. Без винтовок. Что мне с ними делать? Они еще больше дезорганизовали войска.

– Я дам вам немного винтовок. Остальные добывайте в бою. Студенты к вам прибыли?

– Прибыли. Это весьма трагично. Весьма.

– Такова их судьба и их долг. И пожалуйста, проверьте, чтобы ни одного из них не было при штабе. Погодите, а что будем делать с Бачинацем?

– Необходимо срочно оттянуться на главную оборонительную линию. Это, если хотите, мое глубочайшее убеждение.

– Если вы оттянетесь, что будет с Сувоборским гребнем, Васич? Развалится вся наша оборона.

– Наша оборона развалится завтра независимо от этого. Таково положение. Мы накануне разгрома.

– Вы в этом твердо убеждены?

– Я ничуть не менее страдаю, чем вы и воевода Путник.

– Вызову вас через полчаса.

– Я не могу столько ждать. Вынужден отступить. Каждую минуту мой штаб может оказаться в плену. У меня нет уверенности, что меня сейчас прикрывают.

– Я повторяю – вызову вас через полчаса.

И опустил трубку на рычаг; он хотел подавить такую знакомую ему и потому отвратительную самоуверенность, она идет скорее от министерского кресла, которое когда-то занимал этот полковник, нежели от неподдельного и на все готового мужества истинного командира. Сейчас нельзя уступать. Ни в коем случае. Именно сейчас он должен его осилить. Именно сейчас.

Гудит огонь в печурке или гремит вражеская артиллерия? Какая разница. Другого здесь нет. Необходимо ускользнуть из-под занесенного молота. Сжаться и на время исчезнуть. В горах, в снегу, в морозе. Пройти невозможно. Однако то же самое ожидает и армию Оскара Потиорека. Хотя австриец много сильнее и подготовленее. Он намерен здесь меня победить, а я именно здесь должен спастись. Сейчас решаются обе судьбы. Тот, кто борется за самое жизнь, больше смеет и дольше может терпеть, чем тот, кто добивается победы. Это урок истории, в который сегодня ночью придется поверить. Должно верить. Это единственное мое преимущество. Непогода, горы и снег, голод и холод должны быть на моей стороне. Сейчас нельзя покориться воле и плану Потиорека. Завтра меня не окажется на позициях, и пусть Оскар Потиорек гадает, что я придумал. Пусть в страхе взбирается на вершины Сувобора и Рудника, застревает в грязи и сугробах. Пусть ищет Первую сербскую армию. Хотя еще вчера и даже сегодня он пускал свои снаряды точно по неподвижной мишени.

Покрутив ручку аппарата, Мишич вызвал Верховное командование. Без согласия Путника нельзя выводить армию на Сувоборский гребень. А если Путник не согласится с отступлением Первой армии? Если возразит, что оно чревато угрозой флангам Ужицкой группы и Третьей армии и подставляет под серьезный удар Вторую армию, подрывает систему обороны Белграда… Он знал все эти обоснования, эти убедительные, любому капралу очевидные факты, но он должен спасти Первую армию, и это сейчас важнее всех неблагоприятных обстоятельств. Он ждал, пока Путник подойдет к телефону, еще раз обдумывал систему доказательств. Согнув руку, отложил трубку ведь у него нет ни одной причины, ни единого факта, о котором не знал бы Путник! Путник скажет ему то же самое, что он сам только что говорил Милошу Васичу И Путник будет так же прав, как был прав он сам. Если Путник не прав, то не прав и он по отношению к Милошу Васичу. А если прав Милош Васич?.. Кто-то наигрывал на дудочке в темноте за окном. Кому вздумалось сейчас играть? Где он слышал эту песенку, эту дудку? На мосту через Рибницу! Драгутин? Драгутин играет для него, примостившись где-то во дворе. Он как раз возился у печки, когда доложили, что пал Бачинац.

– Говорит Мишич! – Голос дрожал. – Добрый вечер, господин воевода.

Путник кашлял, слышно его было плохо.

– Что хорошего скажете?

– Ничего хорошего за эти дни на моих позициях не произошло.

– Говорите, говорите.

– Я потерял Медник, Орловачу, Бачинац. И сегодня ночью противник активизируется. Концентрируются три корпуса. Особенно против левого крыла моей армии.

– И вы решили…

Путник вдруг перестал кашлять, голос его стал чистым, металлическим, словно шел по сердцевине кабеля. Это поколебало Мишича, он задумался. И молчал. Опять слышалась дудочка Драгутина. В трубке прозвенело:

– Я спрашиваю, Мишич, что вы решили?

– Я решил оттянуть центр и левый фланг на Сувоборский гребень. Занять линию Сувобор – Раяц – Проструга. Собрать войска, дать им отдохнуть ночь. Чтобы хоть одну ночь армия спала.

Путник снова закашлялся. Мишич ждал, пока его голос прорвется сквозь шум земли, рек, лесов. Это значит – отказаться от Малена, он возразит.

– Говорите, Мишич.

– Мален – открытая рана, господин воевода. Крайне необходимо получить одну дивизию. Позиции армии растянуты и не всюду прикрыты. Фронт тянется через три горных гряды.