Текст книги "Время смерти"

Автор книги: Добрица Чосич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 53 страниц)

– Темень. С вечера противник выказал намерение прорвать мой фронт. Всю ночь подходили его войска. Не прекращались передвижения батарей и обозных фур. В конце ночи, затемно, начался огонь из всех видов оружия, артиллерийского и стрелкового. Бьют прицельно. Заняли Славковицу.

Генерал Мишич:

– Все, что вы потеряли, вы должны взять обратно. Все, что будут занимать в дальнейшем, отбивайте сразу. Поэтому лучше, Анджелкович, постараться не вести дважды бой за один объект.

Командир Дунайской дивизии

– Я приказал предпринять контратаку, чтоб вернуть Славковицу. Пока без успеха. Противник атакует сильнее.

Генерал Мишич:

– А вы сильнее контратакуйте. Сегодня отступать нельзя. Глядите на Колубару, чтоб спиной стоять к Сувобору. Если вам темно… Дринская? Это я, слушаю вас.

Полковник Крста Смилянич, командир Дринской дивизии, со своих позиций докладывал:

– Противник наступает по всему фронту дивизии. От села Ба через Градженик, от Кадиной Луки к Раяцу. Начали атаку между Бранчичем и Драгобильской рекой в направлении Главицы и Майдана. Заняли Спасоевину. Мои войска с трудом держат оборону. Мне необходима поддержка, господин генерал, самая срочная поддержка.

Генерал Мишич:

– Я требую проявить максимальную твердость в условиях обороны. Деритесь упорно, не теряя головы, Смилянич. Штыком и гранатой, как вчера. Чтоб глаза швабов видеть. Артиллерия Моравской дивизии будет оказывать вам поддержку до последнего снаряда. Больше я ничем не могу помочь. Ничем, у меня ничего нет. И не забывайте: сегодня мы не смеем оставить ни одного оврага, ни одного склона… Алло, Моравская! Дайте мне командующего дивизией. Говорит Мишич. Что вы мне сообщите, Милич?

Отвечал полковник Люба Милич, командир Моравской дивизии второй очереди:

– Палец держим на спусковом крючке, господин генерал. Ждем. Противник готов к атаке, но, похоже, считает – рано. Плотный туман. Вытянутой руки не видно.

Генерал Мишич:

– Им-то видно, потому они сперва на того, кто послабее, бросились. Слышите, как грохочет у Дунайской? Им трудновато. Помогите ей немедленно огнем своих орудий. Бейте по Боблиям. Изо всех сил защищайте гукошские позиции.

Командир Моравской:

– У нас мало снарядов, господин генерал. Если орудия поработают сегодня, завтра им придется умолкнуть.

Генерал Мишич:

– Пусть работают сегодня. И докладывайте мне об успехах ваших наводчиков.

Командир Дринской дивизии первой очереди Крста Смилянич:

– Я должен кричать, господин генерал. У меня в комнате штукатурка обваливается от пушечной канонады. Сдан Славковачский гребень. Ведем ожесточенный бой за Градженик.

Генерал Мишич:

– За Градженик? Когда начали?

Командир Дринской:

– Да. Градженик. Несу большие потери. Артиллерия косит. Деремся отчаянно. От моих солдат нельзя…

Генерал Мишич:

– Градженик необходимо отбить. Если его потеряем, последствия для центра нашей армии будут печальны. Дунайская первой очереди окажется в чрезвычайно сложном положении. Вы меня слышите, Смилянич?

Командир Дринской:

– Мы все можем погибнуть, но остановить продвижение неприятеля не в силах.

Генерал Мишич:

– Вы не смеете погибать все и должны остановить продвижение неприятеля.

Командир Дринской:

– С кем? Как? К ночи от моей дивизии не останется даже полка. Вы это понимаете, господин генерал?

Генерал Мишич:

– Понимаю. Так же как вы понимаете, что Градженик и высоту восемьсот один необходимо сохранить. Больше мне вам сказать нечего.

Командир Дринской:

– Помогите мне хотя бы одним батальоном. Вы слышите? Вы слышите? Хотя бы одним батальоном.

Генерал Мишич:

– Я даже одной роты не могу вам прислать.

Командир Дринской:

– Возьмите у кого-нибудь. На сегодня.

Генерал Мишич:

– Взять у более слабого, чтоб отдать слабому? Алло, Смилянич! Алло, Дринская! Поручик, дайте мне Дринскую дивизию.

Командир Дринской:

– Пала высота восемьсот один. Сдан Градженик. Вы понимаете, генерал?

Генерал Мишич:

– Что будет с гукошскими позициями?

Командир Дринской:

– Там оказываем отчаянное сопротивление. Но ненадолго.

Генерал Мишич:

– Неужели сегодня вы больше ничего не в состоянии сделать. Почему так мало сделали сегодня, я спрашиваю вас, полковник?

Командир Дринской:

– Докладываю вам: мой четвертый полк разгромлен артиллерийским огнем. Разбит начисто.

Генерал Мишич:

– Необходимо вернуть Градженик и высоту восемьсот один.

Командир Дринской:

– С кем? С кем, скажите мне?

Генерал Мишич:

– Ведите в бой штабы. И ваш собственный. Вы меня слышите? За работу, полковник. Я прикажу Дунайской помочь вам… Соедините меня с командиром Дунайской дивизии первой очереди. Говорит Мишич. Алло, Кайафа, вы знаете, что случилось?

Командир Дунайской:

– Скверно. С Градженика атаковали мой Шильков гребень.

Генерал Мишич:

– Его тоже?

Командир Дунайской:

– Разбили мой девятый пехотный полк. Он рассыпался где-то в направлении Малого Сувобора. Я не знаю даже, где сейчас находится штаб полка.

Генерал Мишич:

– Соберите солдат и как хотите, любой ценой, верните Градженик и высоту восемьсот один. До наступления темноты. Да, да. Давайте не будем терять время и попусту тратить слова.

Воевода Путник:

– Я получил ваш доклад. Так, Мишич, оставаться не может. Учитывая положение обеих армий и Ужицкой группы, вам необходимо вернуть свои вчерашние позиции. Все, что вы потеряли.

Генерал Мишич:

– Я выполняю ваш приказ. Исполняю свое данное вчера слово. Но я не господь бог и не сатана, чтобы совершить невозможное. Люди дерутся из последних сил. Я приказал отправить в бой штабы.

Воевода Путник:

– Сербии всегда и везде приходилось рваться из последних сил. В этом ее судьба.

Генерал Мишич:

– Я не люблю выяснять отношения с историей. Особенно сегодня, на Сувоборе.

Воевода Путник:

– Но вы должны выяснять отношения с Верховным командованием.

Генерал Мишич

– Да, в этом моя судьба.

Воевода Путник:

– Тогда слушайте меня. Утрата нами вчерашних позиций приведет к отступлению Третьей армии. Тем самым под ударом окажется Вторая армия и разлетится весь наш центральный фронт. Развалится вся наша система обороны. И тогда падет Белград.

Генерал Мишич:

– Я вижу выход только в наступлении Второй и Третьей армий. Их пассивность поставила в отчаянное положение Первую армию.

Воевода Путник:

– Предпринимается все что можно, я сказал вам вчера. А вы постарайтесь всеми силами вернуть и удержать свои позиции. Прощайте.

Генерал Мишич:

– Я еще не все вам сказал.

Воевода Путник:

– Не нужно. Мы поняли друг друга.

Командир Дринской дивизии:

– Если существует ад, то он находится на Главице. По нас бьют со всех сторон. И с тыла.

Генерал Мишич:

– Как работает артиллерия Моравской?

Командир Дринской:

– Работает хорошо. Делает все, что может. Бьет, громит, но противник не жалеет своих людей. Он наступает непрерывно, волнами. Мой третий полк встречает их гранатами и штыками. Ординарец говорит мне, что кровь буквально течет рекой. Полк потерял половину состава. Долго не продержится. Его атакуют десять свежих батальонов.

Генерал Мишич:

– Я могу вас только умолять: держитесь, люди. Держитесь до ночи.

Командир Дунайской дивизии первой очереди:

– Докладываю, что я вернул высоту восемьсот один. Уничтожен полк противника.

Генерал Мишич:

– Где это произошло, Кайафа?

Командир Дунайской:

– Мы дали им прикурить на Безымянной горе. Надолго им запомнится этот сербский пригорочек.

Генерал Мишич:

– Да, Безымянная гора, поросшая можжевельником. Можжевельником и вереском… А верхушка лысая… Ну дай вам бог! Продолжайте в том же духе! Что сейчас у вас происходит?

Командир Дунайской:

– Продолжаю наступать к Добро-Полю.

Генерал Мишич:

– Ты можешь их рассеять? По горам, по долам… Держись опушки грабовых лесов.

Командир Дунайской:

– Только что черт своей рукой приподнял туман, и мне открылись наступающие колонны противника. От Добро-Поля по мне ведут сильный огонь. Второй полк залег. Я послал им на помощь девятый полк с Шилькова гребня. Пока успеха нет.

Генерал Мишич:

– Я вас плохо слышу, Кайафа. Снаряды рвутся на линии.

Командир Дунайской:

– Сегодня ночью сумею отыграться, господин генерал.

Генерал Мишич:

– Так действуйте, Кайафа! Действуйте ночью, мать их швабскую! Наша ночь на нашей земле. Мы свое и во тьме, и в тумане увидим.

Командир Дунайской:

– Сегодня ночью я верну Градженик и Добро-Поле.

Генерал Мишич:

– Как солдат вы в этом уверены? Как командир?

Командир Дунайской первой очереди:

– Буду стараться. Буду стараться. А там кто знает, что господь даст.

Генерал Мишич:

– Что у вас попы делают, Кайафа? Попы, попы! Алло! Пусть попы тоже свое дело делают… Дайте мне Дунайскую второй очереди. Командира дивизии. Говорит Мишич. Чем вы заняты, Васич? Почему не даете о себе знать?

Командир Дунайской второй очереди:

– Обороняю Бабину Главу, господин генерал.

Генерал Мишич:

– Высокая, граб, буки. Редкие… Но грабов достаточно, насколько я помню. Чего вам удалось добиться?

Командир Дунайской второй очереди:

– Мы выполнили ваш приказ. Но еле-еле. Мне докладывают, – что противник перегруппировывается для новой атаки… Если повторится то, что было сегодня, я не в состоянии…

Генерал Мишич:

– Градженик и Добро-Поле мы потеряли. Сейчас у вас очень серьезное положение.

Командир Дунайской второй очереди:

– По передвижению огня я понимаю, что – у меня горит правый фланг. Из-за тумана и снега ничего не видно.

Генерал Мишич:

– Градженик и Добро-Поле мы должны вернуть к ночи. С вашим участием. Возвращаю вам через Раяц второй пехотный полк. И пускайте в дело восьмой.

Командир Дунайской второй очереди:

– Перебрасывать полки с места на место через все эти овраги и ложбины, по такому снегу и морозу – значит, попусту тратить силы, господин генерал.

Генерал Мишич:

– Я вас плохо слышу.

Командир Дунайской:

– Отрезай уши, пришивай к заду, говорят в народе.

Генерал Мишич:

– Совершенно верно, полковник. Именно так я руковожу сегодня армией. Беру у слабого, чтобы помочь тому, кто еще слабее. У самого слабого забираю для сильного, которого вот-вот одолеют. С позиции, которая пока не подверглась атаке, я помогаю той, что разваливается. Той, что рушится, приказываю обороняться любой ценой. После неудачной контратаки приказываю ее повторить. Там, где бегут, приказываю перейти в контратаку. Вот так я сегодня командую, вы меня поняли, Васич?

Командир Дунайской второй очереди:

– Доложили, что началась новая атака на Бабину Главу.

Генерал Мишич:

– Ну, ну! Теперь поступайте, как я приказал: помните насчет ушей!

Командир Дринской первой очереди:

– Докладываю штабу армии: гукошские позиции мы удержали. Из последних, нечеловеческих сил. Третий полк штыками и гранатами отразил в темноте наступление трижды превосходящего числом противника. Батальоны по численности равны ротам. Полегли командиры и студенты. Много раненых. Тяжело. Кровью залиты склоны и вершины.

Генерал Мишич:

– Передайте солдатам мою глубокую благодарность за их отличные действия и незабываемый подвиг, совершенный сегодня во имя самого существования нашего народа. Слава и хвала всем.

Командир Дринской первой очереди:

– Что мне делать с тяжелоранеными, которые замерзают на снегу? Поднимается ветер, генерал.

Генерал Мишич:

– Не знаю, Смилянич… Говорит Первая армия, Мишич. Прошу к аппарату воеводу Путника. Хочу, чтобы он с должным вниманием меня выслушал. Как меня слышите?

Воевода Путник:

– У вас был тяжелый день?

Генерал Мишич:

– Самый тяжелый – его конец, воевода. С падением Градженика и высоты восемьсот один позиции армии в центре сильно прогнулись. Они обломились на кручах Сувобора и выгнулись к Сувоборскому гребню. Левый фланг армии глубоко отрублен, только что не отвалился. Сегодня досталось и правому, отставшему крылу. Гукошские позиции удалось сохранить благодаря таким жертвам, что лучше бы…

Воевода Путник:

– Этого и следовало ожидать. Точно в цель бьет Потиорек. Атакует основную нить коммуникаций армии через Больковцы и Горни-Милановац. Продолжайте.

Генерал Мишич:

– Впервые после переправы через Колубару противник ведет фронтальное наступление. Не обращая внимания на характер местности, на непогоду и естественные препятствия. Рвется вперед, несмотря на потери.

Воевода Путник:

– Какое дело Потиореку, что у него гибнут чехи, хорваты, боснийцы. Какое ему дело до мадьяр. Какое ему дело вообще до потерь. Он стремится к Дарданеллам.

Генерал Мишич:

– Он вступил в решающее сражение. Предпринимает ночные атаки. В темноте и метели.

Воевода Путник:

– Он очень торопится, и ему не хватает дня. Такая поспешность не говорит о силе. Шло бы у него ладно, не стал бы менять тактику.

Генерал Мишич:

– Я не уверен в этом, воевода. Противник превосходит нас во всех отношениях. Дальнейшая оборона теперешних наших позиций чревата опасными последствиями. И невозможна.

Воевода Путник:

– Я вчера сказал вам, что я думаю о подобной вашей стратегии.

Генерал Мишич:

– Помню, но повторяю: ваша точка зрения исключает инициативу, воевода. Она не содержит в себе никакого риска. Она пассивна. Не побуждает напрягать волю. Разъедает душу армии.

Воевода Путник:

– Эта точка зрения обусловлена потребностями нашей обороны. Смысл ее – в сохранении целостности всего нашего фронта, а не только одной его части. Сербию защитит не Первая армия, но все ее вооруженные силы в совокупности.

Генерал Мишич:

– Этому учат в военных академиях. А настоящую войну может выиграть даже один стрелок.

Воевода Путник:

– С тех пор как мы с вами знакомы, со времен вашего экзамена на чин капитана, вы все свои суждения непременно считали самыми важными. Поэтому и сейчас думаете только о фронте своей армии.

Генерал Мишич:

– Но по фронту моей армии Потиорек наносит удар самыми крупными силами. Если ему удастся выиграть здесь, значит, он сумел одержать наиболее важную победу. Потиорек не Наполеон. Однако…

Воевода Путник:

– Потиорек – обычный швабский дурак. Скоро об этом узнают даже темные сербские бабки. Продолжайте.

Генерал Мишич:

– Я докладываю Верховному командованию: моя армия разбросана по бесконечным оврагам, склонам, лощинам, вершинам. Солдаты разбрелись по горам. Нет ни сплошной линии обороны, ни стратегической системы. Маршруты частей пересекаются, и это рождает панику и растерянность. Солдаты это видят и считают, будто командование потеряло голову. Хаос и безнадежность охватили и штабы, и войска.

Воевода Путник:

– Это лишь означает, что необходимо маневрировать продуманно, Мишич. Выкладывайте до конца.

Генерал Мишич:

– Дальнейшая оборона существующих позиций и борьба за Сувоборский гребень ведут к крайнему истощению армии. Полная небоеспособность войск будет иметь место уже завтра, если противник примется атаковать с прежней интенсивностью. У армии не окажется сил, не только чтобы вырвать победу в наступлении – для этого наступления и победы у нее и сейчас нет ни дыхания, ни темпа, – но, я утверждаю, Первая армия не сумеет больше даже обороняться.

Воевода Путник:

– Вот о чем, Живоин Мишич, хочу я вас спросить; если б вы оказались сегодня здесь, у нас, а Бойович, будучи на вашем месте, говорил то, что говорите мне вы, как бы вы поступили?

Генерал Мишич:

– Я учел бы мнение Бойовича.

Воевода Путник:

– А после этого вам позвонили бы Степа, Штурм и Божанович, назвали бы вас ветреником и подали б в отставку со своих должностей командармов.

Генерал Мишич:

– В таком случае я бы принял их отставку.

Воевода Путник:

– На какой рубеж вы хотите отвести армию?

Генерал Мишич:

– Я предлагаю оставить на рассвете горную цепь по линии Сувобор – Раяц – Проструга и отойти на позиции перед Горни-Милановацем.

Воевода Путник:

– Опять как человек и солдат сербский я вам говорю… Ей-богу же, подумайте о целостности фронта и линии нашей обороны, о судьбе Третьей и Второй армий, задумайтесь об этом. Если вы отойдете, их фланги окажутся совершенно оголенными. Абсолютно голыми. Тогда лишатся смысла все наши усилия и все наши жертвы. А что будет с Ужицкой группой? У нее на плечах Потиорек за два дня доберется до Чачака. И на другой день нам придется оставить Белград. Что это у вас за самоубийственная стратегия, где ваша стратегическая логика, ну подумайте, Мишич?!

Генерал Мишич:

– Согласно моей стратегической логике, воевода, события ни в коем случае не развивались бы так, как вы утверждаете. Почему соседним армиям понадобилось бы отступить? Почему потребовалось бы оставлять Белград?

Воевода Путник:

– Ну а что было бы, Мишич?

Генерал Мишич:

– Мы создали бы крепкий, надежный фронт Первой армии, где она сумела бы отразить любое наступление и, выждав благоприятный момент, двинуться вперед. Противник же вынужден будет растянуть и разбросать свои войска по высокогорью, лишенному дорог, чтобы подтянуть артиллерию. Снег и мороз сожрали бы у него все силы, собранные для наступления. Иными словами, он попал бы к нам в ловушку и расчленение сил для него оказалось бы пагубным. Ударная мощь его резко бы сократилась. Возник бы моральный кризис.

Воевода Путник:

– Продолжайте, продолжайте.

Генерал Мишич:

– Что, разумеется, помогло бы нам на других участках фронта. Остальные армии укрепились бы и получили возможность ударить по растянутому и плохо прикрытому флангу противника. И такой удар Потиорек не сумел бы выдержать. Его разгром стал бы неминуем.

Воевода Путник:

– Все, что вы предлагаете, нереально, достойная поручика авантюра. Опасная оптимистическая комбинация, мой Мишич. Для осуществления подобного стратегического предприятия должен вмешаться сам господь бог, да еще не без помощи всех богинь вашей удачи вкупе с их сестрами-случайностями.

Генерал Мишич:

– Не понимаю вас совершенно.

Воевода Путник:

– Да, да, именно так. Только азартные игроки да совершенно отчаявшиеся люди могут и смеют питать надежду без всяких на то оснований, полагаясь на союзников – удачу и случай.

Генерал Мишич:

– А разве я, воевода, напоминаю вам впавшего в отчаянье человека или азартного игрока?

Воевода Путник:

– Вы старый солдат, Мишич, и негоже вам сейчас предаваться собственному тщеславию. Это приличествует поручикам на променаде с дамами. Слушайте меня, я не кончил. Пожалуйста, овладейте собой и подумайте трезво, что вы отлично умеете делать. Нам приходится считаться со временем. Нам нужно стремиться максимально обессилить противника и избежать его решающих ударов. У швабов земля горит под ногами. Русские спихивают их с Карпат. Наступление Балканской императорской армии провалилось. Теперь время работает на нас. Давайте разумно его использовать.

Генерал Мишич:

– Время никогда не работает на маленьких и слабых. Они сами должны работать и на себя, и на время.

Воевода Путник:

– Отоспитесь как следует, Мишич. Доброй ночи!

7

С позиций, которые вчера пришлось оставить без боя, всю ночь доносились хрюканье свиней, блеяние коз, мычание коров. Многие в роте Луки Бога считали, что это бродит по горам заблудившийся скот, который гнали убегавшие от неприятеля крестьяне, и вызывались разыскать его, чтобы после многих дней, проведенных на черствых галетах и черносливе, съесть кусок жареного или вареного мяса. Однако Лука Бог, устроившись с постовым в брошенной сторожке, не разрешал уходить с новых рубежей; он распорядился рыть окопы на Превин, не позволив даже подремать возле костров. Поутру ожидалось наступление больших сил противника по гребню Сувобора, и четвертый батальон окапывался, чтобы оказать должную встречу. А накануне Лука Бог с какой-то особенно горькой ожесточенностью клялся и грозил Ивану Катичу и Богдану Драговичу, что ни живым ни мертвым не уйдет с Превии.

Сыпал снег, было темно и хмуро, поскрипывали заступы; солдаты рыли окопы, сидя спали; взводные Богдан Драгович и Иван Катич будили уснувших, поторапливали копавших и вели разговор о тяжело раненном майоре Гавриле Станковиче: если подобные люди погибают, зачем тогда для Сербии такая победа? Иван утверждал, что поражение неизбежно; Богдан держал про себя аналогичный вывод.

На рассвете с неприятельской стороны опять донеслось хрюканье и петушиный крик.

– Братья, мы победим на Сувоборе! – громко и радостно воскликнул Савва Марич.

Солдаты молчали.

– Что случилось, Савва? – подошел к нему Иван.

– Швабы голодные, господин взводный!

– Откуда вы знаете?

– Вы слыхали хрюканье и кукареканье? Послушайте, как этот баран по-германски блеет.

– Ну и что?

– Это же не свиньи хрюкают, и не петухи кричат, и даже не баран блеет. И ввечеру не свиньи и не коровы голоса подавали. Это голодные швабы, господин взводный! Застряли у них обозы в снегу, сумки с провиантом пустые, вот они и кричат, скотину подманивают. Ищут, что бы заколоть для котла. Слушайте, слушайте! Разве ж это свинья или баран? Есть бог на небе, есть. Не помню я, чтоб до святого Николы такой снег выпадал. Надо же, именно в эти дни снега по пояс навалило.

Иван молчал; хрюканье и блеянье и ему казались подозрительными, хотя он не знал, какие на самом деле голоса у животных.

Измученные бессонницей, голодом, тяжелыми земляными работами, солдаты не придали значения наблюдениям и выводам Саввы Марича. К рассвету они вырыли свои норы и скрючились в них, надеясь чуть подремать. Иван Катич примостился возле Саввы и, накрывшись полотнищем палатки, уснул под тихий шорох падающего снега.

А когда рассвело, противник густой толпой без единого выстрела высинил Превию, очевидно уверенный, что сербы ночью отступили. Швабы просто-напросто пораньше встали и двинулись вперед вразброд, без всякого порядка, намереваясь занять еще один склон и тем самым подтвердить свой бесспорный захват Сувобора. Савва Марин первым их заметил: вражеские солдаты двигались вяло, неторопливо, запорошенные снегом, кашляя и переговариваясь между собой.

– Взводный, идут! – толкнул он Ивана.

Сбросив с головы палатку, Иван попытался встать на ноги.

– Где?

– Вон! Пятеро! Буди ребят! Подпустим ближе.

Через запотевшие стекла очков Иван смутно различал голубые фигуры, которые, покачиваясь из стороны в сторону, приближались к окопам. Он выбрался из окопа. С бьющимся сердцем переползал от солдата к солдату, будил их, тормошил, остерегал:

– Швабы! Смотри, вон! Бери на мушку, но не стреляй, пока не подам сигнала. Передай дальше.

Потом он вернулся к Савве Марину и прицелился в голубой призрак. По голубым призракам, не по людям – огонь. Вражеские солдаты остановились, словно вслушиваясь в завывания ветра. Может, о чем-то договаривались, однако в цепь не разворачивались. Оглядывались, видимо кого-то спрашивали. Или поджидали. Иван дрожал всем телом от мысли, что вот сейчас он будет стрелять по ним, как по мишени на учебном стрельбище; он может убить любого, кого выберет сам, чтобы убить. По его команде уложат по меньшей мере человек двадцать. Даже в своих «Истинах» не посмеет он записать, как однажды спозаранку на Сувоборской Превии, на торжественно белом снежном поле, по его команде было убито три десятка неприятельских солдат. Люди, люди. Ужасно. Но возможно. Его волновало это ощущение своей силы. И он испытывал еще какое-то чувство. Жуткое. Посмотрел на Савву Марича; тот прижался правой щекой к прикладу, и спокойствие, завладевшее им, концентрировалось в его лице. Это убежденность, а вовсе не ненависть, подумал Иван и вдруг почувствовал уверенность и силу через какой-то миг отдать команду. Он должен и может это сделать. За спиной у вражеских солдат, которые по-прежнему стояли, сбившись в кучу, раздался крик офицера:

– Вперед! Вперед! Вы даже ветра боитесь!

Настолько Иван понимал по-немецки, он не видел этого офицера, но хотел бы увидеть, хотел бы в него прицелиться. Солдаты толпой двинулись вперед. Медленно, нерешительно.

– Без команды не стрелять! – тихо произнес Иван, прижимаясь щекой к прикладу, в прорезь мушки он искал офицера, того, который не боится ветра, не боится обнаженной белизны Превии. Снег налипал на стекла очков, он почти ничего не видел, но именно в этого храбреца хотелось ему прицелиться; бесшумно подступившие вражеские солдаты представлялись ему голубыми и белыми пятнами, все менее напоминая людей. Нужно дождаться этого храбреца, которому не страшен даже ветер.

– Без команды не стрелять! – повторил он более твердо.

Богдан Драгович был ошарашен, ошеломлен тем, что может сейчас, не подвергаясь опасности, убить любого, кого захочет, из тех, кто медленно брел по склону Превии, уминая глубокий снег; его пугало, что ему придется убить человека, не оказывающего сопротивления, ничем не угрожающего лично ему, Богдану Драговичу; мушка его винтовки плясала, взгляд переходил с одного солдата на другого; он не знал, в кого целиться, кого убить. Он не видел лиц, не различал чинов; как среди них определить преступника, одного из тех, что убивают сербских стариков и детей, вешают крестьян, насилуют женщин: как узнать грабителя, захватчика, мародера? Того, что ранил майора Гаврилу Станковича, правдолюбца, давшего ему возможность искупить свою вину. Там в черной воронке, где он зарыдал от боли, непонятной боли по Гавриле Станковичу, для него началась другая война; эта война обрела гораздо более широкий и неизбежный смысл, более глубокий, чем все известные ему дотоле причины. Мушка остановилась и теперь подрагивала на огромной фигуре толстого солдата, голова которого была повязана черным деревенским платком. Украденным платком. Его он уложит, этого толстяка, наверняка он грабитель, наверняка гад, раз он такой жирный и нахальный – посмел повязать голову украденным у бедняка платком.

Залп взвода, которым командовал Иван, разорвал тишину, и подступавшие вражеские цепи поредели. Уцелевшие растерянно остановились, не понимая, откуда их накрыл огонь; только очень немногие упали в снег вслед за убитыми и ранеными.

Толстый солдат, повязанный черным деревенским платком, повернулся, чтобы бежать назад, но Богдан выстрелил прежде, чем он успел это сделать, и тот свалился в снег. Богдан послал и вторую пулю в черную тушу на снегу. Новый залп по команде Ивана настиг тех, кто, застряв в снегу, пытался прицелиться и выстрелить; а те, кого и на сей раз миновали пули, пытались бежать по глубокому снегу, выдирая из него ноги, точно они были связаны невидимыми веревками. Богдан уложил еще одного и бросил винтовку: будь сейчас ночь, убежал бы, зарылся бы в снег, чтобы не видеть, как на снегу чернеют убитые им люди. Зубы его выбивали дробь.

Без шинели, задыхаясь, прибежал Лука Бог, крикнул:

– Вперед! В атаку, матерь их швабскую! Зубами их рвать! Реки крови пустить!

Люди поднимались. И не особенно торопясь, с трудом шли по снегу, шли, чтобы прикончить оставшихся в живых врагов.

– Вы видите, какие они рыхлые? Слабее нас, что я вам говорил? – Лука Бог шел позади цепи, размахивая револьвером. – Если б каждая сербская рота уложила столько швабов, Потиорек через три дня смылся б из Валева! Вперед, вон к тому склону и вон той макушке! Трофеи после боя собирать, мать вашу воровскую! Дачич, нечего обшаривать покойников, живых догоняй!

Алекса Дачич не обращал внимания на вопли Луки Бога. Перебегая от трупа к трупу, он выворачивал сумки. Пустые. Пожрать нечего. Только у четвертого удалось ему обнаружить пайку хлеба, кисет с табаком и кофе.

На склоне Превии солдаты остановились, открыли стрельбу по обозу.

– Лошадей не бить! Только по людям! По людям! – орал Лука Бог.

Среди убитых, черневших на белоснежном склоне Превии, и встретились Иван с Богданом. Вглядывались друг в друга: убил? Молчали. Боялись признаться в содеянном. Богдан протянул Ивану половину сигареты; Иван прикурил от его огонька, впервые жадно, глубоко вдыхая дым. Они курили, молчали и смотрели, как солдаты наскоро обыскивали убитых врагов, стаскивая с них шинели и башмаки. Было тихо, наискось сыпал густой снег.

8

Тишину на Превии рассекла длинная очередь, испугавшая роту, поглощенную сбором трофеев и одежды с убитых: занятых поисками хлеба, табака, консервов босых и раздетых солдат устрашил пулемет. Точно застигнутые на месте преступления мелкие жулики, кинулись они врассыпную, в первое попавшееся укрытие, прижимались к покойникам, прятались за ними, поворачивали их набок, чтоб было надежней.

Иван с Богданом окапывались в снегу, чувствуя вину за эту внезапность, своего рода отмщение за легкую победу. Они не знали, что делать дальше; ждали команды Луки Бога, но тот не появлялся. Ниже них в снегу ликовал Савва Марич, никогда не заглядывавший в сумки и карманы погибших:

– Думать надо, дурни! У живого забирай, а усопшего не трогай! Погляжу-ка я, как вы теперь…

Пулемет на вершине умолк, расчет менял ленту. Затем продолжал бить, стоило кому-нибудь приподнять голову.

– Драговин, давай со своим взводом на этого гада! – закричал Лука Бог.

Богдан посмотрел на вершину, поросшую можжевельником и какими-то корявыми деревцами: склон метров триста, абсолютно голый, не укрыться. В глазах у него Иван увидел страх, щеки над вислыми усами заливала бледность.

– Хочешь, вместе пойдем? – предложил он, чтобы хоть что-нибудь сказать.

– Еще чего! Когда я пойду в атаку, ты с ведрами за водой сбегаешь! – рявкнул Богдан, натягивая шапку на самые брови; наряду с большой опасностью он чувствовал какой-то пьянящий восторг от вида чистого, белого пространства, волнение перед возможностью и неизвестностью подвига. – Первый взвод, цепью, ориентир – срезанная вершина! За мной! – крикнул он и попытался было броситься бегом, но, до пояса провалившись в сугроб, заметался, взрывая облако снега вокруг себя, и, наверное, поэтому пули миновали его, хотя густо роились над головой. Ложиться он не хотел: понимал, что Лука Бог, Иван и вся рота смотрят на него. Оглянувшись, увидел, что никто из солдат не последовал его примеру. Он звал их, угрожал. Они стреляли лежа, но не туда, куда было приказано. Кто-то крикнул:

– Ложись, взводный! – Богдан упал в снег и только тогда увидел, как со склона Превии, оттуда, где совсем недавно исчезли остатки расстреляной цепи противника, выползла плотная, длинная колонна, открывшая на ходу огонь.

– Залпом! Залпом! – раздавался издали голос Луки Бога.

– Вперед! – закричал и поднялся Богдан.

Противник залег, не прекращая огня.

– Вершинка тебе не Вена, студент! Короны там не найдешь! – крикнул Алекса Дачич.

Богдан оглянулся – солдаты лежали. Тогда он встал на колено, потом, распластавшись на земле, принялся стрелять не целясь: почему ему не нравится этот бунтующий и дерзкий парень? Ведь именно такой должен был бы прийтись ему по душе. На Бачинаце, когда их знакомил Лука Бог, он единственный среди всех улыбался. Проявил свою непокорность и превосходство. Он храбрый, пожалуй, самый храбрый во взводе. Но всегда он торгует, продает табак, хлеб, ракию; чуть устанавливается затишье, отправляется по окопам предлагать свой товар – совсем как на базаре. «Ты не боишься, Дачич, что твой капитал к швабам попадет? Как ты можешь брать деньги у своих голодных товарищей за хлеб, который ты украл или взял у мертвого?» – с горечью спросил его вчера Богдан. И с каким же презрением тот ухмыльнулся ему в ответ! «Когда цари грабят и отбирают друг у друга целые страны, почему же мне, поденщику из Прерова, не разжиться лишним динаром в окопах. Я ведь не граблю, господин студент». – «Зачем тебе деньги, если в следующую минуту ты можешь погибнуть?» – «Если меня прикончат, то пусть хоть корысть в монете найдут, коли нет у меня шинели. Чтоб не думали швабы, будто все сербы нищие и голь перекатная!»