Текст книги "Время смерти"

Автор книги: Добрица Чосич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 53 страниц)

Автомобиль подпрыгнул и, трубя, ринулся вперед. Солдат наступил на оставленный им след, победоносно и словно бы на что-то собственное, принадлежащее только ему. Долго смотрел на рифленый след в грязи, потом на автомобиль, черный, качающийся из стороны в сторону, который вонзался в толпы беженцев, солдат, скотины. В окошке виднелась голова генерала. Солдат мстительно шагнул по автомобильному следу, заговорил негромко, но гневно, другие солдаты, все еще растерянные, смотрели на него.

– Кому в этой заварухе угадать, что есть истинное и лучшее? Зачем я ему свое имя наврал? Из-за какой-то вонючей гусыни, которую всегда можно без особых хлопот за шею схватить? А об орудии ничего не сказал, что мне могло бы пользу принести. И где мне теперь с генералом Мишичем снова сойтись?

Он сердито отхватил тесаком голову птице. Солдаты и беженцы еще некоторое время глядели на него, а Алекса Дачич, держа тушку за шею, чтоб поменьше текла кровь, говорил и себе самому, и им:

– О люди, кто мне поверит, что я разговаривал лично с генералом Мишичем? Ясно мужик сказал: хватит швабам задницу показывать. Слыхали? Услышите, все услышите, когда он погромче скажет. Ух, солнце ему божье пусть светит, и ему, и покойному Сибину Милетичу! Его, почившего, запомнит генерал. Как, зачем, дурья твоя башка? Когда меня наградят звездой Карагеоргия, пусть знает, что это я.

Он зашагал по дороге, обгоняя овец и городские фиакры, битком набитые барынями, не обращая внимания на окрики извозчиков, требовавших, чтоб он убрался с дороги. Когда человек рождается сыном Толы Дачича, он видит живого генерала именно тогда, когда пользы в том нет. Почему на Мачков Камень не приехал, пропади он пропадом? Вот там бы ему поглядеть следовало, как мы картечью выкашивали батальон швабов. А он явился, когда я за гуся сражался!

– Пайя, Милое, видали, как я с генералом Живоином Мишичем беседовал? О чем – это мое дело. Когда майор Ракич спросит, вы только скажите, что генерал окликнул меня из автомобиля и мы с ним беседовали, пока по цигарке из газетной бумажки не выкурили. Больше вы ничего не знаете. А гусыню, само собой, по-свойски поделим.

Громыхал фиакр, извозчик кричал, барыни кричали, чтоб он ушел с дороги. А ему все хотелось шагать по автомобильному следу. Уж так хотелось! Пока ночь не настанет, по автомобильному генеральскому следу. Назло им. Война может кончиться, все к чертовой матери пошло, а он даже капралом не стал. Дважды командир батареи представлял его к повышению, а за Майков Камень – к медали. И ничего, все испортил майор Ракич. Ладно, попадется он в темноте где-нибудь вот так на дороге – стреляла винтовка, а чья – неизвестно. Три месяца воюет, оглох от грохота пушек, а ни одной звездочки не добыл. А ведь есть люди, которые уже унтер-офицерские лычки пришивают. И слыхом не слыхали, как над головой гаубицы гудят. Словно дядюшка у них сам господь бог, а ему майор Ракич норовит сапогом по загривку. И еще в пехоту загнал. Пока-то ротный его узнает, пока-то батальонный о нем услышит, Сербия войну и закончит. Когда уходил воевать Алекса, глядел на Прерово, дал себе клятву и обет вернуться обратно или офицером, или богачом с мешком дукатов, а без звездочек или дукатов домой возврата ему нет. И после войны опять служить у Джордже Катича и Адама – нет, лучше вовсе не жить.

– Не ори. С дороги не сойду! А зацепишь меня своей телегой, получишь пулю в брюхо. И везешь ты не снаряды, а баб. Вот и объезжай, если тебе к спеху.

Может, и неплохо, что его отправили в пехоту. Винтовка за спиной, по нынешним временам, когда воз с тыквами опрокинулся и кругом все головы потеряли, такой стрелок может куда угодно податься. Пару вот эдаких экипажей провеять. Не одни тряпки, сахар да рисовую крупу волокут они в чемоданах. Вон какие бабы, между грудями сумку с дукатами вполне уложить могут.

В эдаких-то чемоданищах не одни только платья да туфельки. Зеленые розочки и эмблемы модной торговли на шляпках – из Шабаца. Из Шабаца хозяин. А раз у него баба такая дебелая, значит, и кошелек соответствующей толщины. Если далеко не уедут, как стемнеет, он их пощупает. Сундук тесаком. Если б ночью через какой городишко пройти да по лавкам, по мануфактурным, прогуляться – колониальный товар, приправы, кофе, – мешка б два набил. А кому это сейчас надобно? Сейф нужен. Солидный какой-нибудь сейф. Двинуть по нему несколько раз железкой, он и расколется, как тыква. Потом в Прерово – ночью придет, до рассвета уйдет, никто не увидит, никому не скажет, что принес да где схоронил. А погибнет, пусть все к определенной маме катится!

– Милое, нам какой-нибудь городишко на пути попадется? Дочку им офицерскую, то подыхаем в кустах, то утопаем в грязи, надоело. Как считаешь, Пайя, куда поехал генерал Мишич? Он сюда заехал не для того, чтоб миры пировать да забавляться. Верно говоришь. Этот прикрикнет, да ярмо подтянет. Никогда не поздно голову сложить. Наверняка нам не то говорил, что думает, сохранить хочет нас сейчас, когда приперло. У него подкладка красная на шинели, погоны сверкают, под ногами сухо, над головой не капает. А пешком он разве что по комнате и расхаживает. Посыльный с адъютантом в рот ему смотрят. Такое надо защищать. Запомни, что я тебе говорю. Этот нас опять к Дрине вернет. Как это чем? Или не слыхал, как все офицеры, только мы в армию попали, одно и то же твердят: надо сложить голову за отечество. А тебе и знать не дано, что такое отечество. Ты погибнешь, а внакладе от этого и держава, и баба твоя. Кто державе станет налог платить, если все мужики полягут! А должен кто-нибудь штаны носить. Ты, слушай, когда стемнеет, от меня не отходи. Я вот тоже насчет чемоданов прикидываю. Одеяло нам ни к чему. Только то, что в мешок да в карман сунуть можно. Не беспокойся, не сорвется. Темнеет.

5

При въезде в Мионицу автомобиль застрял в толпе солдат и нагромождении фуражных повозок. Штатские и военные, понося друг друга на чем свет стоит, дрались за хлеб и ракию, которыми торговали местные жители. Беженцы требовали, чтобы им дали проход, ломали заборы: люди и скотина хлынули по дворам и огородам, в криках и проклятиях хозяек. Тщетно подавал сигналы шофер. Адъютант призывал офицеров навести порядок и обеспечить проезд генералу Мишичу; офицеры, глядя друг на друга, кидались на смешавшиеся роты и батальоны, однако солдаты не обращали внимания на угрозы и крики.

Генерал Мишич внимательно всматривался в измученные лица солдат. В их глазах, кроме отчаяния, он видел только страх – страх перед швабами – и ни в ком не замечал испуга другого рода – испуга от невыполненного приказания, неисполненного долга. Этим страхом солдат обороняется от ощущения гибели и сражается против неприятеля при любых обстоятельствах. Солдат остался один на один с разгромом и мукой. Один перед лицом смерти. Он утратил доверие к командованию, а это значит – и к государству, и к родине; одновременно с утратой этого доверия растворилось и то боевое сознание сербов, с которым эти же самые солдаты победили турецкую и болгарскую армии. Сейчас в их душах поселилась безнадежность. С полудня проезжает он, Мишич, через войска и нигде, ни в чем не замечает руки командиров. Офицеры смешались с толпой, и различить их можно только по мундирам или по тому, что некоторые из них остались верхом. Беженцы подавили армию, развалили ее своим страхом и своим беспорядком. Плачем женщин, детей, ревом скотины. К страданиям армии люди добавили свои страдания. Перегрузили солдата мукой, лишили веры в то, что он защищает и народ, и себя самого. Жертва утратила в глазах солдат всякий смысл. Необходимо немедленно отделить беженцев от боевых частей. Самое главное сейчас – отделить заботы армии от забот гражданского населения. Разделить их. Чтоб они не захлестывали друг друга. Но дорога узкая, разбитая и одна для всех. Всегда у всех нас и на всех одна дорога. Такая уж наша страна и такая доля. Если генерал– фельдцегмейстеру Оскару Потиореку удастся в течение ночи перерезать эту дорогу, то Первая армия развалится окончательно.

Адъютант Спасич бился с солдатами, не желавшими убрать с дороги фуражные двуколки. Так не годится, поручик. Но сам он, генерал, сейчас не должен вмешиваться. Не следует начинать ничего, что не увенчается успехом. Любое исходящее от него приказание должно быть таким, чтоб люди могли его выполнить. В противном случае Первая армия будет существовать лишь на оперативных картах Верховного командования. В сутолоке и давке затерялся Спасич. Шофер не переставая сигналил. Драгутин избегал смотреть на то, что происходило впереди; скорчившись, он прятался от взглядов солдат, стыдился, что сидит в машине с генералом.

– Позови поручика, Драгутин.

Толпа пьяных и обезумевших, оборванных и грязных солдат, проклиная державу и господ, кинулась на автомобиль, чтобы его перевернуть. Подходящая встреча нового командующего перед штабом армии; разъяренные солдаты прижимали лица к стеклу, чтоб увидеть его, и не видели. Тогда уверенным движением Мишич сам открыл дверцу и встал лицом к лицу с разбушевавшейся стихией. Солдаты разом умолкли, замерли, застыли рядом. Теперь с ними можно поздороваться:

– Помогай вам бог, герои!

Некоторые откликнулись даже слишком громко. Он обратил внимание – отвечали не все. Правда, все отступили в канаву, где текла грязная вода. И чего-то ждали. Ни слова не позволить им сейчас произнести; он сел обратно в машину. Офицеры проложили дорогу, вытянувшись, стояли в грязи.

– Извините, господин генерал. Но это развал.

– Это всего лишь тяжелое положение, поручик. Оно может превратиться в развал, если офицеры будут себя вести подобным образом.

И новая схватка в пути: солдаты повалили в канаву свинью, один колет, остальные держат за ноги, а вокруг – крики, вопли, проклятия женщин, плач детей. У Мишича не было больше сил все это видеть. Принимать в таком виде армию от прежнего честолюбивого командующего, офицера, тщеславие которого не уступало его разуму, а храбрость превосходила знания, было мучительно, мучительный конец мучительного дня, начало еще более мучительной ночи. А ведь это край, где он родился; каждое деревце ему здесь знакомо. И это решающий день в его собственной судьбе. Он и Драгутин сейчас единое целое. Стоят на одном и рождены во имя одной цели.

Медленно, с трудом пробивалась машина к корчме, перед которой были привязаны к деревьям штабные лошади. Вестовые и ординарцы стояли под навесом и, разинув рот, глядели на остановившийся автомобиль. Мишич вылез, поздоровался и увидел, что мост через Рибницу запружен людьми и подводами; гражданские и солдаты дрались за право переправиться первыми, а прибывавшие люди и телеги увеличивали беснующуюся толпу. Брань и крики женщин висели в воздухе.

Здесь начало неоглядного хаоса, который концентрируется в этом месте и отсюда, усиливаясь, разливается по дорогам, чтобы повсеместно, до самой Шумадии и Поморавья, донести ужас военного поражения и растерянность лишенных крова людей. Здесь, на мосту через Рибницу, единственном мосту на пути отступления его войск и продвижения вражеской армии к флангам Второй и Третьей армий, именно здесь и следует начинать борьбу. Первый бой всегда с самим собой. Кто проиграет его, проиграет и последний.

Он направился к дверям корчмы, медленно, волоча ноги: есть ли у него та сила, которой, по мнению Верховного командования, он будто бы обладает? Не опоздал ли он? Не конец ли это последнего боя? Почему с таким ехидством и неприязнью смотрят на него вестовые и ординарцы? Долго преодолевал он эти пятнадцать шагов до порога корчмы.

Войти в помещение, забитое местными крестьянами и беженцами, было невозможно. Хаос в войсках начинается хаосом в штабе: армия перемешалась с беженцами, командный состав армии – с гражданским населением. Прежде всего отделить заботы армии от забот гражданского населения. Чтобы они не лишали друг друга последних сил. Это самое главное. Стоя у входа, он слушал упреки беженцев.

– Почему вы не приняли ультиматум, если вам нечем воевать? Толкнули народ в пропасть, а теперь убегаете от него. Куда вы бежите? Валево сдали. Почему вы не можете найти место для решающего боя и с честью сложить головы? Куда вы идете? Такие огромные военные займы, а снарядов не хватило и на три месяца. Почему армия разута и раздета? О чем думает этот Пашич? Позор! Где ваши союзники? В душу их английскую, французскую, русскую.

– Мы победили Турецкую империю и Болгарское царство, одолеем и Франца Иосифа. А вы в чужие дела носа не суйте.

Это произнес генерал Бойович. Со своего места Мишич его не видел. Не станет же он перед всем собранием принимать командование армией. Это не тот штаб, в который он намерен войти.

– Спасич, сообщите людям в корчме, что я прибыл. – Застегнув все пуговицы на шинели, он встал у притолоки.

Адъютант расталкивал штатских.

– Расходись, народ, генерал Мишич прибыл! – слышался его зычный голос.

Люди отступали, поворачивались к двери. В плохо освещенной комнате Мишич едва различал лица; про кого-то он слышал, некоторых знал по имени. Но никто не выходил, ждали, не торопились. Он откашливался у двери. В комнате устанавливалось молчание, нарушаемое шепотом: Мишич. Штатские отошли, офицеры, сидевшие за столами и угощавшиеся горячей ракией, встали по стойке «смирно». Он молчал, неподвижный и немой, ожидая, пока корчма опустеет. Местные жители, его земляки, здоровались, снимая шляпы и меховые шапки. Он почти не отвечал. Смотрел на них строго, словно прижимал к стене; друг за другом, глядя прямо перед собой, точно в чем-то провинившись, они молча и стремительно шмыгали мимо него, растворяясь в толпе, бушевавшей снаружи. По-прежнему неподвижный, он ожидал, пока выйдет последний из штатских.

В углу комнаты, у окна, на оттоманке лежал с перевязанной ногой генерал Бойович. Взгляды их наконец встретились, столкнулись, ожили неприятные воспоминания о конфликтах и взаимных оскорблениях во время совместной службы в Генеральном штабе и войны с турками. Мишич не спешил здороваться с Бойовичем. Пусть до конца тот испытает свой позор. И чувствовал, как в душе у него возникает ощущение превосходства, презрения победителя; Бойович получил приказ Верховного командования, его сменили не только оттого, что он ранен; пусть приподнимется, если не может встать. Генерал должен понимать, кто в данной ситуации старший. Воинский устав имеет силу и для генерала Бойовича. И наступившем молчании лишь оконные стекла звенели от артиллерийской канонады и отдаленной винтовочной стрельбы. На дороге – скрип телег, крики, мычание и рев скотины.

– Входите, Мишич! – гневно произнес генерал Бойович.

Мишич молчал, по очереди разглядывая офицеров: он знал всех. Начальник штаба Хаджич, карьерист и франтоватый барчук. Займется административными делами и составлением донесений командованию. Это он умеет. Но есть и способные люди. И сторонники Аписа. А вот этот, что оперся о косяк, майор Савич, с тринадцатого года, когда Мишича уволили на пенсию, не здоровался с ним на улице. И толстяк Джурич отворачивался, делал вид, будто не замечает. Подполковник Рашкович перестал бывать у него дома. Профессор Зария – а этому что здесь надо? Устроился в штабе, ожиревшее сердце. Беззлобный болтун. Пригодится на случай бессонницы. Он-то рад, улыбается. Капитан Лукич, игрок и бабник, свистел Мишичу вслед с лестницы Офицерского собрания, когда Путник уволил его из Генерального штаба. Остальные в большинстве своем способные офицеры.

– Чего вы ждете, Мишич? Я ранен, да и постарше вас, – с возрастающей злобой повторил Бойович, приподнимаясь на локте.

Мишич продолжал рассматривать офицеров, оценивая про себя их достоинства. В его глазах, в выражении лица упрек: если нет порядка в штабе, то его нет и в армии, господа штабисты. Он шел между столиками с недопитой ракией в стаканах и стопках, приблизился к генералу Бойовичу, приветствовал его сначала по-уставному. Тот нехотя принял протянутую руку.

– Как ваша рана?

– Этот вопрос вам следовало оставить на конец.

– Так я и сделал. А перед этим я видел на дороге то, что мне надлежит знать. И здесь, в Мионице, когда находящиеся под вашим командованием солдаты намеревались перевернуть мою машину. Да и тут, в корчме…

– Однако, если зрение мне не изменяет, вы прибыли живым и здоровым… – прервал его генерал Бойович.

– Да, я жив, но покрыт грязью и весьма встревожен.

Бойович сел, вытянув вперед раненую ногу, и вдруг стал кричать:

– Целый месяц я долбил Путнику и вам, что моя армия изнемогает, что половина офицерского состава погибла или получила ранения! Тщетно умолял послать артиллерийские снаряды и обмундирование для солдат. А вы, лично вы, сколько раз мне на это отвечали: «Вы должны выдержать с тем, чем располагаете!» Чем, господин Мишич? С кем я мог оборонять Валево? Мои люди устали и подыхают в канавах от болезней. С позиций больше некому выносить раненых. Мертвые остаются незахороненными. Те же солдаты, которые победили при Куманове и на Брегалнице, после Майкова Камня и Ягодин сейчас стали мародерами и дезертирами. Если еще живы…

Генерал Мишич знал и этот голос, и эти факты. Его интересовало лишь, что думают о них офицеры штаба, поэтому он сел за ближайший стол и стал пристально вглядываться в людей. О других фактах следовало здесь говорить. О тех, что труднее увидеть. О тех, что не доказывают поражение, но пробуждают надежду и укрепляют волю выстоять и выжить. Почему иронически улыбается начальник оперативного отдела? А другие угрюмы и кажутся оскорбленными. Сторонники Аписа вроде бы торжествуют. Всеобщей бедой они подтверждают закономерность своих заговорщицких планов. Этим надо сразу укоротить рога. Они будут думать иначе, причем именно так, как нужно ему. Он закурил.

– Минувшей ночью у меня разбежался целый полк. Путник приказывает расстреливать дезертиров. Могу я расстрелять целый полк? Извольте сами выполнять приказ Путника!

– Приказ о расстреле дезертиров, мне думается, не понадобится выполнять. Об остальном я, насколько сумею, позабочусь. Вас ожидает автомобиль, и я предлагаю вам тотчас же ехать. Чтобы засветло подняться на Главицу.

– Я бы желал в соответствии с уставом передать вам дела, – неуверенно возразил генерал Бойович, обеими руками поднимая раненую ногу.

Мишичу хотелось поскорее покончить с подобной церемонией, и он ответил:

– Мне хорошо знакомо положение армии, а об изменениях, происшедших в течение сегодняшнего дня, доложит начальник штаба. Желаю вам счастливого пути и скорейшего выздоровления!

Генерал Бойович, сердито разглаживая свои длинные острые усы, пронзил его взглядом, поднялся, опираясь на оттоманку, подбежавший адъютант поддержал. Генерал оттолкнул его локтем.

– Возьмите вещи. Желаю вам успеха в предприятии, господин Мишич!

Мишич потушил сигарету и встал, протягивая ему руку.

Однако генерал Бойович лишь козырнул и повернулся к офицерам, вытянувшимся по стойке «смирно».

– Спасибо за сотрудничество, господа. Вы честно исполняли свой долг перед королем и отечеством. Я убежден, что вы так же будете служить и при новом командующем армией.

И пока офицеры друг за другом подходили к генералу Бойовичу прощаться, Мишич вышел на крыльцо корчмы. На мосту через вздувшуюся Рибницу словно бы еще более безнадежно затянулся узел; никак не могли разойтись телеги обоза и обезумевшая скотина, воцарилась настоящая паника. Со стороны Валева и Бреждья, подгоняемые воплями и криками, подступали новые лавины войск и беженцев вперемешку со скотом. А германская артиллерия, действуя размеренно и энергично, поддерживала огнем свою пехоту, усиливая ее сосредоточенный и плотный огонь в Нижней Подгорине. Сперва установить порядок здесь, в штабе, затем на мосту. Но начинать с моста. Тут начало превращения хаоса в разумный порядок и разгрома в продуманное отступление, которым будет руководить он, генерал Мишич, а не только генерал-фельдцегмейстер Оскар Потиорек. Какой же приказ нужен первым? Не приказ даже, а слово, мысль. В сумерках сильнее пошел дождь, тяжелее стали предчувствия. Он услышал, как отъехал автомобиль, и повернулся к офицерам.

– Садитесь, господа, – произнес он и сам сел за центральный столик.

6

Майор Савич, тот, что не здоровался с ним после его увольнения на пенсию, подошел к столу, чтобы собрать рюмки и стаканы. Мишич позволил офицеру исполнить эту обязанность официанта, даже не посмотрев.

– Полковник Хаджич, доложите о положении в дивизиях. И о вашем последнем распоряжении.

Полковник приказал приготовить лампы и составить столы так, чтобы на них было удобно раскрыть оперативные карты.

– Лампы зажгите, чтобы мы хорошо видели друг друга. Положение на фронте армии я знаю, и мне карта не нужна. Если вы не знаете на память опорные пункты, читайте. Говорите только о том, где с утра есть изменения.

Хриплым, простуженным голосом начальник штаба не без некоторой растерянности называл позиции войск Первой армии, отмечая направления удара Шестой армии Потиорека. Генерал Мишич молча и сосредоточенно барабанил пальцами по столу и, пока Хаджич перечислял номера дивизий и полков, мысленно видел всю местность как на ладони: там горная цепь круто обрывается в долину с грабовыми рощами, где течет речка, пересыхающая в засушливые годы, а сейчас вздувшаяся, что, правда, не является препятствием для наступающего врага, который довольно настойчиво теснит Моравскую дивизию и последовательно осуществляет тактический маневр преследования отступающего противника; да, с этой крутизны со скалистыми обрывами и хвойной порослью германец не сумеет спустить орудия, на перевале и в буковом лесу можно долго сопротивляться при отступлении, хотя бы два дня, чтобы внести спокойствие на этом участке фронта, а затем побатальонно отступать на взгорье, дубовый лес, луга, ручей, что вращает мельницу, распаханные полоски полей, сливовые сады, которые поднимаются к солнцу и подступают к самой околице сел, были б снаряды, могли бы тут орудия поработать, а два полка отоспались бы тем временем в селах и горячую пищу с кухонь получили; для Дунайской дивизии второй очереди неудобно; волны пашни и кустарник спускаются к церкви, а поля вдоль Рибницы, до впадения ее в Колубару, – место для действий артиллерии, здесь картечь свое слово скажет; итак, Дунайскую целиком переместить на перевалы и хребет Бачинац. Защищать его, скалу за скалой. Ни в коем случае не отдавать. Укрепиться, и оттуда, с Бачинаца, в наступление на Валево. Поначалу допустить швабов на перевал и в ущелье – а там штыком и гранатой; если не сумеем удержать поляны и пашни вокруг Маричева Бука, то по Чертову Потоку, только ночью, надо отступить к становьям и ельнику – здесь, в засаде, мог бы передохнуть и подкормиться девятый полк. Дунайская дивизия второй очереди образует прочный заслон в перелесках и на перевалах у подножья Сувобора; если не сумеем атаковать сразу, будем заманивать генерал-фельдцегмейстера Оскара Потиорека в чащобу, куда он не сможет подтянуть свою артиллерию, – там смыкаются крутые откосы, перекрещиваются речки, все запутывается и переплетается, ни шагу не сделаешь! А тут уж сама земля с непогодою будет работать на нас. Сувобор и Мален – вот они, армейские резервы. Мои стратегические резервы.

– А что происходит, полковник, в армии фельдцег-мейстера Оскара Потиорека? Будьте добры, скажите, чтоб мне липовый чай принесли.

– Противник продолжает действовать энергично, господин генерал.

– Резервы в бой вводит? Как у них со снабжением? Как они себя чувствуют в жидкой сербской грязи? – Он не сводил глаз с офицеров. Почему они улыбаются этим вопросам?

– Нельзя сказать, чтоб им было сладко. А вводят ли резервы, нам не известно.

– Нельзя сказать, Хаджич, чтоб им было и очень тяжело в наступлении. Сдается ли кто-нибудь нам из наших славянских братьев?

– В эти дни разве что от безвыходности. И только боснийцы. Из хорватов и прочих лишь образованные.

– И что вы, господа, все вместе можете мне сообщить о противнике? Зверствует он в Валеве?

– О Валеве мы ничего не знаем. Сегодня германская гаубица ведет огонь с позиций, на которых вчера ее не было. Больше узнать очень трудно. Свежих пленных нет, поскольку мы непрерывно отступаем, – заговорили сидевшие ближе к нему.

– Вы настолько мало знаете о противнике, что не в состоянии отдавать дивизиям разумные распоряжения. В армии воцарился страх, а командование – во тьме. Швабы вас гонят, а вы убегаете и смотрите по картам, куда он дошел. Хаджич, немедленно передайте в дивизии приказ: сегодня ночью от всех полков на позициях выслать сильные разведгруппы и взять языков. Завтра до полудня представить мне исчерпывающие сведения о противнике.

– Нас бьют отсутствие снаряжения, артиллерии, численное превосходство… А не более храбрые солдаты и лучшее командование. Это общее мнение, господин генерал.

– Подобное общее мнение, полковник, повесьте козлу на рога! Поскольку то преимущество, о котором вы говорите, всегда будет на стороне неприятеля. Такое преимущество является основной предпосылкой его наступательного оперативного плана. Не будь этого, Австрия не напала бы на Сербию. Если мы станем ждать или рассчитывать, пока сравняемся с неприятелем количеством и снаряжением, то к рождеству он нас прогонит в Македонию. Мы должны отдавать себе отчет, господа офицеры, что нашему противнику мы сможем успешно противостоять лишь в том случае, если будем обладать более тонким мышлением и более крепкой волей. Если будет выше боевой дух наших войск. Я имею в виду более качественную работу командного состава и солдат. И ничего иного. – Он умолк, глядя на них по очереди, лица он видел плохо; кое-кто прятался за спинами сидевших впереди; и все-таки он заметил у некоторых улыбку, иные хмурились, подталкивали друг друга локтями; он считал про себя тех, кто обнаруживал веру, таких было большинство, точно. И продолжал уверенно, негромко, твердым голосом: – Прежде всего необходимо это безмозглое бегство превратить в стратегическое отступление. А отступлением мы называем оставление худших позиций ради того, чтобы занять лучшие и создать условия для последующего продвижения к Дрине. Наша страна мала для того, чтобы отступать по-кутузовски, рассчитывая на время и пространство. Не забывайте, пока вы работаете со мною, того факта, что наша армия – крестьянская. Она защищает свой дом и своих детей. Цель ее – защита собственной жизни, собственного существования. Во имя этой цели сербская армия все может и все смеет. Однако и ее командование должно отдавать себе отчет в том, чего этой народной армии оно приказывать не должно. Я полагаю, что до самого конца войны мне нечего вам будет сказать более важного. А теперь за дело. Немедленно установить порядок перед мостом через Рибницу. Я хочу, чтобы по Миокице шли войска, а не орды. Сперва пусть перейдет реку народ, и, только когда пройдут женщины, дети и скот, переправятся войска. Савич, ступайте на мост и наведите порядок.

Полный, крупный майор неохотно поднялся, взглядом ища поддержки начальника штаба.

– Разрешите, господин генерал. Помимо меня, на мосту нужен офицер повыше чином.

– Нет, майор. Порядок на мосту могут установить не погоны, а твердый и уверенный в себе человек.

– Я постараюсь, господин генерал.

Мишич наблюдал, как неторопливо тот выходил; слушал крики на мосту и звуки вечерней атаки на позиции Моравской дивизии.

7

Мишич сел у окна, через которое был виден мост на Рибнице и все, что там происходило. Его первый оперативный приказ по армии должен быть выполнен. Это первый бой. Если генерал его проиграет, кто знает, что будет потеряно завтра. Сумерки сгущались. У моста майор Савич, обнажив саблю, тщетно пытался атаковать людской водоворот, закупоривший мост, над которым уже висели стойкие облака разрывов, в то время как винтовочная пальба со стороны Колубары сливалась в единую устрашающую мелодию со стуком колес, скрипом дерева, гулом растерянной людской массы под дождем на раскисшей дороге.

Майор Савич размахивал саблей и колотил солдат, которые рвались на мост, не обращая внимания на его вопли и удары.

Неверно, навыворот, палочник. Солдату в казарме отвешиваешь пощечину за непослушание, а воина бить нельзя. Такого мученика сейчас никто не имеет права унижать.

Хаос становился все более опасным. На берегу, откуда наступал неприятель, толпа увеличивалась. Майора Савина больше не было ни видно, ни слышно. Мишич обернулся к офицерам, которые молча стояли возле столиков и вдоль стен, наблюдая, как он созерцает мост. Надо послать еще двоих-троих, поумнее. Он назвал их, порекомендовав вести себя иначе, чем Савич.

– Господин генерал, разрешите доложить. Командир Моравской дивизии сообщает, что позиции на Колубаре должны быть немедленно оставлены. Утром противник выйдет на шоссе и перережет нам пути отступления.

– Это не должно случиться, Хаджич.

– Мы должны обеспечить переправу войск и обоза через Рибницу. Здесь две батареи Моравской дивизии. Пусть беженцы переправляются завтра.

– Чтобы сегодняшнюю ночь они провели на том берегу Рибницы?

– Иного выхода нет, господин генерал. Если мы не хотим принести в жертву обе батареи и весь обоз Моравской дивизии. Это стало бы катастрофой.

– Мы не можем допустить, чтобы завтра противник издевался над попавшими к нему в руки беженцами. А вам я рекомендую выбирать менее звучные слова и лучше – сербские, когда вы докладываете о своих выводах.

– Но чем-то мы должны пожертвовать.

– Надо действовать так, чтобы ничем не жертвовать. – Мишич повернулся к окну, схватился за раму, не сводя глаз с моста. А если они втроем не сумеют навести порядок? Битву за мост и наведение порядка нельзя проиграть. Придется послать и Хаджича, этого «элитарного офицера», каким его считали в Верховном командовании. Он смотрел в окно и ждал, что предпримут те три офицера. Он слышал слова их распоряжений, заглушаемые блеянием овец на противоположном берегу.

Улыбаясь, к нему неслышно подошел профессор Зария, мундир на нем, казалось, был с чужого плеча. Губы и лицо его выражали страстное желание поговорить. Перед войной он славился тем, что по утрам в кафе «Москва» мог рассказать, что снилось минувшей ночью видным белградцам; знает ли он настолько армию или хотя бы штаб?

– Садитесь, профессор. Если не считать насморка, вы здоровы?

– Я счастлив, что вы приехали, господин генерал. Хотя и осталась лишь минута до полуночи. – Он говорил негромко, доверительно.

– Я сказал бы, профессор, что для кого-то полночь пробило еще тогда, когда армия стояла на Ягодне. Проблема времени, знаете ли, зависит от часов и отсчета. У разных людей разные часы. У каждого в свое время бьет полночь.