Текст книги "Время смерти"

Автор книги: Добрица Чосич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 53 страниц)

– Да, Мален. – Путник умолк. Надсадный кашель опять гремел над долиной. – Я вас вызову через пятнадцать минут…

– Господин воевода, времени нет, надо срочно передать распоряжения в дивизии…

Перекликались телефонисты. Мишич опустил трубку на рычаг аппарата. За спиной у него чихал начальник штаба.

– Господин генерал, противник использует туман, желая застать нас врасплох. Это погибельно для армии, боевой дух которой поколеблен.

– Любой армии неприятно, когда ее застигают врасплох. Я не вижу причин, почему нам тяжелее, чем другим.

– Сообщают, что сегодня солдаты особенно паникуют. Количество дезертиров с полудня резко возросло. Я считаю, необходимо ввести полевые суды. Вечером Верховное командование интересовалось, как у нас действуют полевые суды.

– Пока я командую сербской армией и пока эта армия защищает порог своего дома и свой очаг, полевых судов в ней не будет. Идите, я вызову вас через двадцать минут.

Полковник Хаджич сделал несколько шагов назад и, не поворачиваясь, вышел из комнаты. В темноте Драгутин наигрывал коло. Вестовой подбадривал командующего. Мишича охватил озноб. Если б такие дудки слышались во всех окопах, если бы вот такие Драгутины играли в ротах, ему бы сегодня не потребовалось писать приказ об отходе на Сувобор. И до тех пор, пока в ротах не будет слышно музыки и песен, пока не начнут танцевать коло, пока не пойдут в ход соленые солдатские шуточки, пока парни не станут ругать Франца Иосифа и неприятеля, а не Пашича, до Тех пор не может быть речи о наступлении. Сейчас нужно не позиции и окопы укреплять, но душу солдатскую. Нужно поднять дух солдата. Это – главная стратегическая задача. Завтра он стал бы иначе преподавать стратегию и растолковывать слушателям причины военных побед и поражений. Завтра?

Зазвонил телефон. Васич или Путник? Ему не хотелось сразу поднимать трубку. Позволить армии отдохнуть всего одну ночь. Сварить всего лишь один горячий обед. Чтобы хоть один день обошелся без жертв. Совсем немного тишины дать солдатам.

Он поднял трубку, кашель и ветер ворвались в комнату.

– Да, это я, господин воевода.

– Действуйте как задумали. И во что бы то ни стало сохраните Мален. Я пошлю вам Дринскую дивизию в подкрепление. До свиданья, Мишич.

– И снаряды! И снаряды, молю вас господом богом! В моей армии всего пять горных пушек, вы знаете!

Телефон хрипел, и где-то на том конце света перекликались телефонисты. Он долго не мог отнять трубку от уха. Васич прав. Путник прав, и он прав. А если Оскар Потиорек знает, что мы не правы? Если он видит, что мы ошиблись? Сегодня ночью никто этого не узнает.

Он написал приказ дивизиям на рассвете оставить занимаемые позиции и отойти на Сувоборский гребень. И едва поставил под ним свою подпись и, коротко объяснив, вручил начальнику штаба для дальнейшей разработки и рассылки, как его охватил ужас: заняв Сувоборский гребень, он не только сокращал протяженность фронта армии, но перегруппировывал ее таким образом, что возникали три изолированные, весьма слабо связанные между собою группы войск, лишенные возможности всякого взаимодействия и использования полевой артиллерии, если паче чаяния удастся получить снаряды. А Мален останется совсем незащищенным, открытым любому удару. Дудки Драгутина Мишич больше не слышал.

Он встал, подошел к окну и, взявшись за деревянную раму, загляделся на огонек чьей-то цигарки во тьме. Голову сжимал обруч, желудок обжигало пламя боли, он не мог уже трезво мыслить. Отошел от окна и медленно, устало зашагал по комнате. До рассвета не нужно думать об отступлении. Он ворошил угли в печурке и наслаждался ароматом свежего букового дерева. Запаху цветов и трав он предпочитал запах мезги и сока здорового дерева: у каждого дерева свой запах, и в разную пору года этот запах особый. Запах силы, которая ничего не разрушает и не приносит зла. Силы, которая рождает лист, цвет и плод. Чудо и совершенство. Из земных глубин по невидимым каналам, вызванное к жизни солнцем, оно поднимается кверху, становится растением. Из невидимого. Все из невидимого. Но создатель в камне зрит цветок, в навозе – плод, в почке – лист. Создатель. Нет, сегодня ночью он больше не станет вызывать командиров. Они не должны чувствовать его у себя на шее. Он помешивал угли, смотрел в жар и пламя. И не находил успокоения. Вспомнил о профессоре Зарин. Пусть болтает о чем угодно, ведь это единственный человек в штабе, у которого всегда на лице улыбка, а на губах – доброе слово. Открыв дверь, приказал пригласить профессора Зарию.

Тот пришел быстро, без улыбки, с напряженным выражением лица. Тоже лишился веры, подумал Мишич.

– О чем вы сегодня ночью думаете, профессор? – Он встретил его стоя. – Садитесь и берите яблоко.

– О величайшей несправедливости новейшей истории, господин генерал. О несправедливости союзников по отношению к Сербии. Это неслыханно! Под Валевом мы ради французов гибли за их Париж, на Колубаре мы для англичан защищали Дарданеллы, на Миловаце истекали кровью, помогая русским в боях за Украину… А на Бачинаце гибнем от рук братьев-хорватов во имя их же свободы… Неслыханно, господин генерал. И Румыния отмалчивается. Пусть падет Белград, но пусть загремит и над Бухарестом! А греки…

– Не нужно сегодня об этом. У вас найдется какая-нибудь книга? Не ожесточайтесь. Дайте мне что-нибудь, что переживет и наших союзников, и наших врагов. И нас самих, которые страдают сегодня в этой тьме, босые, без шинелей. С куском мерзлого хлеба в руках. Что-нибудь вечное.

– У меня есть «Горный венок», господин генерал.

– Неужто и в книге читать о наших мучениях?

– Хотите «Войну и мир»?

– А есть что-нибудь о настоящем народе?

– О народе?.. Есть у меня стихи Виктора Гюго по-французски, «Фауст» Гёте…

– Не надо стихов. Обошел я их в жизни. Дайте мне все-таки кого-нибудь из союзников. Я люблю толстые книги, набранные крупным шрифтом. Смеетесь над моими слабыми познаниями? – Он присел к печке, стал ворошить прогорающие головешки. – Вы забыли о том, что меня незаконно удалили на пенсию после побед над Турцией и Болгарией. Я оказался неудобен для радикалов и Аписа, и меня изгнали из армии… Тогда, чтобы дать какое-то образование детям, я взял заем в банке под вексель, который мне подписал Вукашин Катич… И открыл с компаньонами типографию. Там я подучился, стал различать виды набора, уразумел, что такое шрифт и все прочее. Что поделаешь, профессор. Никогда не знаешь, что может пригодиться в жизни. Принесите мне, пожалуйста, «Войну и мир».

Профессор Зария быстро вернулся и, протягивая два одетых в кожу тома, шепотом спросил:

– Что с черногорцами, господин генерал?

– Они делают все, что могут. Эх, если б у черногорцев было две армии полного состава… Мы бы с вами, профессор, провели тогда рождество в Вене… Отличный переплет. После войны, если останусь жив, освою переплетное дело. У меня есть кое-какие мыслишки на этот счет… Профессор, вы когда-нибудь давали уроки отстающим ученикам?

– Как же, как же, господин генерал. Не будь этих отстающих, мне бы не удалось окончить и наш и Берлинский университет. Маленькая страна, маленькие благодеяния.

– Ну, вот видите, а я отстающий ученик по литературе. Не сомневайтесь в этом и прочтите мне, что вам самому более всего по душе. А за этот урок в полночь, пока моя армия не отступит на Сувоборский гребень, я заплачу вам, когда мы погоним генерал-фельцегмейстера Оскара Потиорека через Дрину и Саву. – Он протянул книгу собеседнику.

Профессор Зария попытался улыбнуться. Нет, сейчас не стоит испытывать его веру. С писарской верой нельзя выиграть битву за существование. С такой верой можно разве что вертеться вокруг свободы.

– Мне трудно сказать, господин генерал, что мне не нравится в «Войне и мире».

– Наверное, все не совсем так, профессор. Немного мудрости, совсем немного мудрого и доброго успевают сказать люди. А сделать и того меньше.

– Вы относите это и к великим личностям? К полководцам? К Наполеону, например?

– Прежде всего к Наполеону, которого как полководца я ценю выше других. Но даже гениальный Наполеон своей головой выиграл всего лишь одно сражение. В остальных его победах немалая заслуга его противников. Так бывает всегда, когда войну ведут ради победы и славы. Вообще, насколько я постиг историю, победитель своей победой подчас больше обязан потерпевшему поражение, нежели самому себе. И в истории воинского искусства, я пришел к такому выводу: более всего уважения заслуживают те, кто сражался не ради победы на ратном поле.

– А кто же? Простите, господин генерал!

– Те, кто боролся за свою жизнь, профессор. Те, кто защищал право на существование своего народа. В войнах такого характера немногого стоят знания собственно военных наук. У таких войн своя тактика и своя стратегия. Всегда иная. Это искусство, и потому секрет его никто еще не постиг в полной мере. И сыновьям своим этого не передашь. Поэтому не нужно читать мне о сражениях, военных действиях, штабах. Прочтите мне что-нибудь о мире. О том, что имеет отношение к миру.

– И о Кутузове не хотите? То место, когда на Бородинском поле…

– Нет. Кутузов верил, что войну можно выиграть благодаря терпению и времени. Это неверно. В нашей войне терпение нужно только по отношению к Верховному командованию. И может быть, к союзникам. А время всегда, вспомните опыт жизни, да и уроки истории, время всегда против маленьких и слабых. И среди разумных сербов это лучше всех понял Вукашин Катич.

– Вы думаете, время работает не на нас? Против Сербии?

– А как же иначе? Прочтите мне о старом князе Болконском. Как он провожал на войну сына.

11

Около полудня «колонна героев» в залубеневших шинелях и штанах вытянулась по стойке «смирно» между раскаленной печуркой и большим трактирным столом, на котором лежали карты, стоял телефонный аппарат. За столом сидели командир полка и начальник штаба, не обратившие ровным счетом никакого внимания на их появление. Командир полка, прикладывая к щеке кусок нагретой черепицы, кричал в трубку:

– Начальник дивизии Васич приказал оборонять Риор и Мален до последнего! У меня нет снарядов даже для фотографирования. Знаю. Встречайте штыками. А что ж еще! Я и сам вижу – все покрывается льдом. Пусть! – Он швырнул трубку на рычаг и, получше обмотав носовым платком нагретую черепицу и приложив ее к щеке, принялся разглядывать студентов одного за другим с недоумением и злостью.

А те тянулись изо всех сил, хотя чувствовали, как по спине потекли холодные струйки растаявшего снега.

– Ну? Что же мне делать с вами, господа студенты? Я спрашиваю, что мне с вами делать?

– Распределить по ротам. Мы прибыли воевать, – произнес Данило. Его болезненно поразила такая встреча в штабе полка.

– Зачем вы мне? Почему Верховное командование прислало мне вас, а не снаряды? Почему правительство прислало нам студентов, а не шинели, обувь, палатки? – Он встал и развел руками, позабыв, что прижимал к щеке черепицу. Черепица упала, и это привело его в ярость. – Ну-ка, подай! – заорал он, метнув взгляд в Бору Валета.

Бора Валет сомневался, нагибаться ли ему, кто-то из товарищей подтолкнул его, и он не спеша поднял исцеляющее зубную боль средство.

– Почему мы оказались здесь, господин подполковник, знает воевода Путник, – произнес Бора.

Данило История ткнул его локтем в бок и сам же смутился – так он делал на построении на «Голгофе», в Скопле.

– Ты помалкивай, пока тебя не спрашивают! В Нише и Крагуеваце полно симулянтов, рассиживают себе в кафе! Сынки министров и депутатов заполнили канцелярии! Трактирщики стали телефонистами! Купцы – кассирами при начальстве! Вот он, режим Пашича! Вот оно, государство Пашича. А мужиков и детей гонят на бойню. – Взбешенный офицер подбежал к окну.

Студенты видели, что у него дрожат плечи. Саша Молекула шепнул что-то Даниле. Командир полка обернулся неожиданно, заорал, выпучив глаза:

– Кто болтает без разрешения? Неужто вас этому научил в Скопле Душан Глишич?

– Среди нас есть и сыновья министров, и они не симулянты, господин подполковник. А добровольцы! – Душан Казанова сделал шаг вперед.

– Если такие есть, почему ж они не убедили своих папочек, что фронт нужно снабжать снарядами и боеприпасами? А? Как мне вами, мальчишками, заменять погибших офицеров? Как? – Он опять оглядел их, а потом перевел взгляд на начальника штаба, который чертил что-то карандашом по карте. – Извольте удалиться под навес, я вам сообщу о назначении!

Вяло козырнув, они вышли на улицу; ветер со снегом сковывал размокшую землю и отсыревшую одежду.

– Айда в овин. Назло не пойдем под навес, – предложил Душан Казанова. Все послушно потянулись следом.

– Никогда, даже если война будет продолжаться сто лет, я не пойму, почему представители отечества и прочих так называемых национальных святынь в массе своей столь глупы и жестоки, – произнес Бора Валет. – И почему этот болван ведет себя с нами так, словно мы уголовники?

– Потому что у человека болит зуб. Побудь хоть немного в его шкуре: бои проигрываешь, снарядов нет, погода собачья, все леденеет, да еще зуб болит! Как тут оставаться вежливым да ласковым? – возразил Тричко Македонец.

Бора Валет прислонился к плетню и по привычке, будто за сигаретами, сунул руку в карман, где лежала колода карт. Пальцы потеплели, словно от карт, и слегка задрожали. Нет, он не станет выбрасывать эти картинки, как решил было ночью, безнадежно прислушиваясь во мраке к звону колокольцев на шее у коров. В игре, в картах, в этих символах, числах и знаках нет подчиненных; все развивается согласно великим законам судьбы, одинаковым для всех, праведным, переменчивым, непостижимым; только в игре может человек достигнуть равенства на этом свете. Будь у него деньги в кармане, он бы не мешкая разделил их с Душаном и Сашей. Но ему было стыдно сейчас брать в долг деньги для игры! Ведь неподалеку шел бой, гремела ошеломляющая, беспрерывная канонада.

Слышали ее и остальные, глядя, как обозные безжалостно палками били волов, застрявших в канаве.

– Не понимаю, как могут крестьяне колотить волов, силой которых живут и которых, должно быть, любят не меньше своих жен. Чтоб не сказать детей, – заметил Данило История.

– Это у нас национальная черта. Мы жестоки ко всему, что любим, – откликнулся Душан Казанова.

– Мы не жестоки. Мы очень несчастны, – возразил Тричко Македонец.

– Перестаньте вы мозги полоскать. Пусть думают те, кто переживет Риор и Мален, – оборвал их Саша Молекула.

– Студенты, ко мне! – окликнул с порога начальник штаба полка.

Подошли, только Тричко Македонец остался на месте.

– Немедленно отправляйтесь на позиции. Там вас распределят по ротам. Отведет вас младший унтер-офицер Лукич. Надеюсь, вы осознаете свой долг. – Он поднял было руку к шапке, но, так и не дотянув, опустил.

У них стало легче на душе: побудут вместе еще несколько часов. Снег пошел гуще. Унтер-офицер Лукич, восседая в седле, хранил на физиономии какую-то придурковатую улыбку; он поехал впереди них, но, только они вышли из села и повернули к лесу, соскочил с лошади и стал многословно толковать о том, что в бою поражает каждая сотая пуля и что они должны вести себя серьезно, быть уважительными к солдатам, особенно к старым воинам. Теперь на лошади ехал Тричко Македонец, однако держась в хвосте колонны. Где-то наверху, в лесу, в той стороне, куда они направлялись, трещали винтовки – отрывочная пальба, которая больше волнует, чем пугает. Сильнее стали порывы ветра, уплотнялась снежная пелена; снег лежал на деревьях, засыпал кусты и выбоины.

Вошли в лес; Душан Казанова, возглавлявший «колонну героев», остановился на первой же поляне, повернулся.

– А мне так хорошо, ребята! Честное слово! Какой чудесный лес! И этот снежок с ветерком совсем как в рассказах Тургенева. И пальба… Будто валежник хрустит под ногами в лесу. Ей-богу, хорошо!

Широко улыбавшийся унтер-офицер Лукич вдруг посерьезнел и молча обогнал его; ребята смотрели на Казанову со страхом, а он не реагировал и восторженно продолжал улыбаться, пока Тричко Македонец на лошади тоже не проехал вперед. Душан Казанова присел, набрав в ладони снега, слепил снежок и запустил в спину Македонцу. Тот даже не обернулся. И Душан, сразу погрустнев, пошел, замыкая колонну.

Звуки боя стихли внезапно, будто сборщики валежника вышли на опушку. В молодом буковом лесу с редкими елочками завывал ветер и валил уже сухой густой снег. Шли молча, не ускоряя шага. По мере того как поднимались в гору, снежная белизна становилась более ровной и плотной; она расстилалась перед ними, словно предлагая оставить на ней свой след. Безмолвно всматривались они в следы друг друга, старались не затоптать, как будто оберегали: пусть после каждого останется свой след; они понимали: к вечеру их уже не будет в живых.

Бора Валет попросил унтер-офицера Лукича сделать передышку; тот сразу согласился, довольный, что получил возможность потолковать о союзниках, которые не оказывают Сербии помощи, какую обещали.

Бора углубился в лес – отыскать пенек и в канун первой ночи в окопах написать матери письмо. Душан Казанова пошел следом; догнал возле еловой поросли и протянул часы, выигранные в Больковцах.

– Прошу тебя, Бора, возьми. Будь другом.

– Не могу. Ни о какой чести не может быть разговора. Нет и нет.

– Я в Нише отдал часы отцу, честное слово. Не могу слышать, как идет время. Сегодня ночью глаз не сомкнул из-за их тиканья.

Бора смотрел на отцовские часы на ладони Душана, порывы ветра заглушали тиканье, он думал о завете матери: «Только часами отца ты можешь спасти свою жизнь».

– Ты ведь видел, мы два месяца играем в карты и я играю не ради денег. Пойми, лишь карты могут вернуть мне то, что у меня отняли.

– Брось ты свои суеверия. Мы под Маленом, может, уже сегодня вечером пойдем в бой. Слышишь эту глухую тишину леса?

– Я слышу ветер. Поэтому и не могу принять часы.

– Если ты их не возьмешь, я выброшу в снег.

Бора взял часы и, не взглянув на Душана, уныло направился в глубь леса; сел на поваленный бук, извлек из кармана блокнот и карандаш и стал быстро писать:

Мама, последние свои мысли я посылаю Тебе с Малена, накануне боя.

Я погибну, и я знаю это, пуля мне суждено с того самого момента, как, обрезав пуповину, меня отделили от Тебя. Я жил в убеждении, что был бесконечно любим самой Нежной Матерью.

В эту минуту я понимаю, что погибну за самый Несчастный народ. Да, он жестокий и грязный, но и самый Несчастный. (Он зачеркнул эту фразу.)

Меня очень волнует мое новое чувство, возникшее по дороге на фронт.

Я ставлю на Бесконечное.

В Поражении я буду сражаться, как при Победе. Жертвовать собою, в самом деле, Мама, что еще может сделать Человек? (Он тщательно зачеркнул и эту фразу.)

Если Печаль одолеет Тебя, открой пасьянс. Я бубновый валет.

В ясную Ночь ищи меня в созвездии Плеяд. (Сердито до последнего знака зачеркнул и эти слова.)

Тот, кто передаст Тебе это письмо, вручит и часы Покойного.

Обнимаю Тебя до самого Последнего биения своего сердца, Бора.

У него над головой в ветках ели пискнула какая-то пичуга. Захотелось ее увидеть. Лес гудел.

12

Премьер-министру Королевства Сербия Пашичу Ниш

Поскольку ужасно состояние армии не оказывающей более никакого сопротивления считаем положение чрезвычайно критическим Александр фронт Первой армии

Посланнику Королевства Сербия Спалайковичу Петроград

Умоляйте вновь русское правительство послать 50–60 тысяч солдат Дунаем пока можно плыть и пока не навеки поздно Пашич

Военному представителю Верховного командования сербской армии Бойовичу Лондон

Покупай боеприпасы где можешь и сколько можешь больше спеши Пашич

Премьер-министру Королевства Сербия Пашичу Ниш

Английское министерство не спешит По нескольку дней ожидаю приема у министра и по нескольку недель вынужден ожидать ответ Вообще с англичанами очень трудно работать Для всех главное получить деньги а что будет с нами их ничуть не касается Бойович Лондон

Посланнику Королевства Сербия Бошковичу Лондон

Постарайся как сумеешь чтобы Англия скорее помогла Франции выполнить свои обязательства перед нами в боеприпасах Мы не даром просим снарядов но чтоб бить врагов наших союзников Все оплачено прежним займом Если боеприпасы не будут отправлены Сербии сразу она не сумеет выдержать даже двух недель Господину Грею и лорду Китченеру хорошо известно сколько дней потребуется Австрии и Германии чтобы дойти до Салоник и Босфора Пашич

Посланнику Королевства Сербия Балугджичу Афины

Вымоли у Венизелоса в долг у Греции 20 тысяч снарядов вернем в 1915 году Скажи грекам если болгары войдут в Македонию и перейдут Вардар отнимут у нас Битоль пускай греки прощаются с Салониками Болгарам нужны не только Битоль и Охрид после они сумеют взять Салоники и Кавалу Пусть наши друзья греки поймут что бедою Сербии начинается беда Греции Пашич

Посланнику Королевства Сербия Ристичу Бухарест

Румынам твердо скажи последний час вступить в войну Если погибнет Сербия наступят черные дни Румынии Если болгары сейчас отнимут у Сербии Македонию то Румыния потеряет Добруджу а болгары на Добрудже не остановятся Поэтому в собственных интересах румын больше не петлять но хотя бы немедленно разрешить переброску боеприпасов из России поскольку этими боеприпасами сербская армия защищает также Румынию Пашич

13

В сумерках под прикрытием метели противник во второй раз за день, сперва с помощью шрапнели, а затем перейдя в атаку, выбил с позиций роту Луки Бога, которая в батальоне майора Гаврилы Станковича после Бачинаца во всех боях отступала последней.

Лука Бог бегал между деревьями, пытаясь перехватить и удержать солдат, размахивал револьвером, стрелял в воздух, угрожал, умолял, исходил криком:

– Где же вы, взводные, сестрица ваша белогузая? Студенты, не позволяйте в овраг им уходить! Австрия на горе, мать ваша милостивая!

Иван Катич догонял солдат. Перед глазами у него вдруг возникла пелена, заклубился туман.

– У меня сестра санитаркой в госпитале, добровольно пошла, вол ты офицерский! Не смей ее лаять!

Вокруг свистели пули; из тумана выныривали и вновь исчезали фигуры солдат. Он окликал их по именам, за три дня запомнил имя каждого, но никто не останавливался. Иван остался один, по стволам деревьев стучали пули. Обернувшись, стрелял наугад, в туман, вверх, где голубели на снегу чужие шинели.

– Взводный, чего стоите? Вперед!

Из тумана звал Савва Марин; на гребне пальба становилась реже.

– Ротный приказал вернуть позиции! – растерянно крикнул ему Иван.

– Пускай ротный сам и возвращает, а вы за мной, господин взводный!

– Какой я вам «господин взводный»! Бросьте ломать комедию! Когда вы меня так называете, словно пощечины даете! – со злобой говорил Иван, блуждая между деревьев и проваливаясь в снег выше колен. Этот Савва Марин за три дня и четыре ночи сделал ему добра больше, чем все, кого он до сих пор знал; единственно раздражало Ивана преувеличенно подчеркнутое по любому поводу упоминание чина.

– Почему ж мешает вам, если вас кто-то уважает?

– Какой я тебе «взводный»? И никакой я не господин. Ненавижу насильственную иерархию. – И тут же раскаялся, употребив слово «иерархия» перед крестьянином. – Называй меня Иваном или, если не хочешь так фамильярно, зови Катичем. – Он догнал Марича и пошел рядом, углубляясь во все более сгущавшийся туман.

– А мне доставляет удовольствие, господин взводный, уважать человека. Большое удовольствие. Нет для меня ничего лучше, чем уважать человека.

Иван остановился, чтоб посмотреть на него и обдумать то, что услышал; остановился и Савва Марич. Где он это вычитал, у кого научился? Иван разглядывал худое широкое лицо солдата с глубоко посаженными большими глазами неопределенного цвета. Усы и руки у него были крестьянские. А лоб и слова, которые он говорил, выдавали в нем человека начитанного. Кто же он такой? Стреляли германские винтовки, из лесу им отвечала только одна сербская. Может, это Лука Бог дерется в одиночку? Кто еще способен так упрямо и напрасно сражаться?

– Поверь, Савва, необходимы условия для того, чтобы люди уважали друг друга. К тому же уважение нужно заслужить.

Он сел в снег. Савва Марич опустился рядом.

– Я полагаю, обе стороны это право должны заслужить, господин взводный. Тот, кто уважает, ничуть не менее того, кого уважают.

– Как вы это себе представляете?

– Я рассуждаю по-крестьянски. Уважение приобретается большим трудом. Так я считаю. В наследство его не получишь. Как вещи. И купить за деньги тоже нельзя. Как чин или удовольствие. Никакой силой его не добиться и в человека насильно не всадить. И выпросить невозможно. Самое скверное, притом, господин мой взводный, что его тяжелее уберечь. Разбирают его люди, разъедает время. Мало находится людей, которые могут уважение взять с собою в могилу.

– У кого вы это узнали? Что вы читали, Савва?

– Читал я «Песни» Вука Караджича[72]72
  Караджич, Вук Стефанович (1787–1864) – сербский историк, фольклорист, деятель национального возрождения, реформатор сербского литературного языка.


[Закрыть]… И «Гайдук Станко»[73]73
  «Гайдук Станко» – популярный исторический роман сербского писателя Янко Веселиновича (1862–1905).


[Закрыть]. А об уважении слыхал от своего деда Авраама. Он показывал мне на людей, что проходили мимо нашего дома: «Видишь, сынок, вон того… Ему всегда руку целуй. А вот этого встретишь, отводи глаза. И если ветка под рукой окажется, замети его след. Гнусен путь, которым он идет, и горе тем, кому навстречу попался».

– Кто же были те люди, которым стоило целовать руку? Честные, богатые, храбрые?

– Разумные, господин взводный. Если человек по-людски разумен, то он не может быть ни трусом, ни гадом. А такой уже не бедняк.

Иван молчал, задумавшись; понять Савву как следует ему мешали выстрелы той единственной винтовки, которая перестреливалась с несколькими швабскими.

– Не знаю, Савва, вся ли истина в этом.

– Что из того, если и не вся, господин взводный?

Богдан Драговин стоял на коленях под деревом и вслепую стрелял в туман, откуда ему, тоже вслепую, отвечали. Он вполне осознавал неразумность своих действий. И от этого ему становилось только тяжелее. Хотя за все три дня он ни на шаг не отошел от своего взвода, не кланялся под тучами шрапнели, хотя Лука Бог смотрел на него и улыбался, ему не удавалось заглушить в себе чувство стыда и тяжести, оставшееся после той ночи на Бачинаце. В каждом взгляде Луки Бога виделся ему намек на их «военную тайну». Он избегал Ивана, уклонялся от встреч с ребятами-унтерами из других рот. В первый день он еще попытался оправдаться перед самим собой: он пошел на войну не для того, чтобы сражаться против братьев, он не мог стрелять в славян. Во взводе он вел себя так, словно был вестовым «на подхвате», а не взводным и «господином студентом», как упорно величал его продувной и дерзкий малый Алекса Дачич. Всю ночь Богдан поддерживал костер, таскал из леса дрова, спавших солдат накрывал своей шинелью; белье, носки, еду, все, что было с собой, роздал солдатам. Сегодня утром последние сигареты разделил между ними. Он стеснялся признаться в том, что он социалист. Молчал, когда солдаты поносили правительство и ругали Пашича и союзников. В минуты роздыха и тишины он вспоминал свою жизнь с самого начала, со смерти отца, напрягая память, искал свои грехи, недостатки, пороки. Возможно, он не обладает характером, волей, силой, нужными для достижения поставленной перед собой цели. Никогда ему не возвыситься до подвига и не достигнуть идеала. Если он погибнет, по крайней мере сохранится иллюзия, что все-таки он кем-то был и чего-то достиг. Пусть он станет хотя бы жертвой войны.

Сверху больше не стреляли. А он сделал еще три выстрела. Бежать не надо было, и он спускался шагом, один, в туманной мгле и тишине, по склону, в полную тьму, в ропот разбитой армии, в стоны раненых, умолявших отнести их на перевязочный пункт. Он не пошел к солдатам; прислонившись к дереву, воткнул в снег винтовку. Лука Бог подошел с фляжкой ракии, предложил залить следы пороховой копоти. Богдан отказался. Лука Бог приложился сам, он пил весь день. И уселся в снег у ног Богдана.

– Всыпали нам и сегодня. Это у меня тридцать шестой проигранный бой после Дрины. Понимаешь ли ты, студентик, что такое для сербского офицера тридцать шесть проигранных боев? Эх, сестрица ваша простоволосая, трусливая! Не могу больше. Завтра вы у меня, маменькины сынки, не побежите от голубых шинелей и короны Франца Иосифа.

Богдан встал, не желая слушать болтовни, однако тот удержал его:

– Студентик, посиди чуть в штабе роты. Так что ты там учил?

– Я изучал право.

– Адвокатом станешь?

– Нет. Судьей.

– Посиди, раз я приказываю. Это не бесчестное занятие. Люди ужасные жулики и насильники. Все подряд. Тебе придется бить их крепче, чем волов. И не ошибешься, если посильнее случится ударить. Ты глупый, что ракию не пьешь. Баб нет, если, б еще и ракии не было, кто бы все это выдержал?

– Может, вы правы. Но я могу позволить себе что-то не хотеть.

– Ух, какой ты жукастый да громкий, и усищи-то у тебя, и глазищи – как есть настоящий человек. Похож. А знаешь ли ты, студентик, где находится Эдем?

– Не знаю, подпоручик.

– А река Фисан, что течет вокруг всей земли Эвильской?

– Не знаю.

– А знаешь ли реку Геон, что течет вокруг земли Хуски?

– Понятия не имею. Никогда в жизни не слыхал о таких реках и таких землях.

– Верно, студентик. Никому на сей земле не ведомо, что нужно знать.

Его заставили умолкнуть звуки боя, разгоравшегося где-то справа. Вокруг в темноте стали рваться снаряды. Луку Бога обступили солдаты.

– Когда провиант будет, командир? На два дня полгалетины! Есть охота, мочи нету терпеть. Хоть бы по цигарке выдали! До каких же это пор будет длиться, господи милосердный?

– Пока вы убегаете…

– Не желаем мы умирать голодными!

– Пусть вам вестовой мой запас отдаст. Забирайте все, кроме ракии. Средое, отдай им все, что можно сожрать!

Богдан спустился ниже. Уже с трудом различались деревья. Брань и крики голодных солдат все еще слышались. И этот бунт возвращал ему уверенность в себе.

– Ты, что ль, Усач?

– Как у вас, Цвийович?

– Погибли Цыга и Дракче. Ранен Ненад. Наши всюду погибают. Жутко, – прошептал Цвийович и скрылся во тьме.

– Дракче и Цыга, – шептал Богдан. Цыга все шутил, когда прощались, а с Дракче он даже не успел попрощаться. Таков конец двухмесячного товарищества. Коченеют мертвые, засыпает их снег. Станут они добычей зверей, птиц, муравьев. И когда пастушонок пнет ногой череп – значит, настали мир и победа. Богдан сглотнул густую слюну. Дракче и Цыга, студенты-техники, один из Мюнхена, другой из Цюриха; в казарме они ночи напролет спорили о каких-то металлических конструкциях с большими фермами.

– Иван! – крикнул он. Ну вот, сидел он с Лукой Богом, слушал его бред и не спросил об Иване. А ведь взвод Катича принял на себя почти весь огонь.

– Я здесь, Богдан!

Пробираясь сквозь ропот озлобленных голодных солдат, Богдан звал Ивана снова и снова, наконец нашел, сел рядом, с трудом различая его лицо.