Текст книги "Время смерти"

Автор книги: Добрица Чосич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 53 страниц)

Поступающие донесения вынуждали его сделать вывод: сегодня противник действует всерьез. Словно бы Потиорек проник в его планы, устремился к самым чувствительным и важным точкам. Медленно, но упорно. Мишича это заставляло горячиться. Вроде бы фельдцегмейстер Оскар Потиорек передохнул и перегруппировал войска для крупного наступления? Может быть, он намерен начать завтра, предупреждая удар его, Мишича? Мишич это предчувствовал и предполагал. Но неужели в его положении и состоянии неприятельские намерения можно только предчувствовать и предполагать? Более сильный может позволить себе и непредвиденное; более слабый – сербский командующий – ни в коем случае. Что поделаешь с фактами? Миновал полдень, а из дивизий не поступало сообщений о пленных. Он распорядился, чтобы в течение получаса командиры дивизий доложили о противнике.

Обедать он отказался. Съел два, своих, яблока. Шагал по комнате, курил и смотрел в окно: мелкий дождь со снегом белит стога сена и укладывается вдоль изгородей. Начальник штаба доложил, что за минувшую ночь и до трех часов дня Первая армия взяла в плен одного-единственного неприятельского солдата. Чеха. Его рассказ не имеет никакого значения. Мишич с трудом сдерживал гнев. Он не желал спрашивать о том, сколько его собственных солдат перешло к противнику. Приказал дивизиям повторить поиск наступающей ночью. Вызвал Верховное командование и попросил воеводу Путника. Полковник Павлович ответил, что тот занят. Это взбесило Мишича. Всегда-то Путник остается недосягаем: со времени сдачи экзамена на капитанский чин и затем на очередные три чина тот был в приемной комиссии, и по сей день, когда он, Мишич, командует армией, Путник над ним.

– Скажите, что передать воеводе, господин генерал? – дважды спросил помощник Путника, Живко Павлович.

– Я требую, чтобы сегодня же под мое командование передали Дринскую дивизию. И прислали боеприпасов! Снова обратитесь к правительству. Если в течение пяти дней снарядов не будет, войне конец. Одна из сторон перестанет стрелять.

Он со злобой, не прощаясь, положил трубку и, сев перед печкой, стал смотреть на огонь. Помешивал угли, слушал, но не слышал гудения пламени: по дороге мимо корчмы безостановочным потоком двигались воловьи упряжки с беженцами. Он не мог противостоять этим страданиям. Лишь после того, как армия перейдет в наступление, остановится поток беженцев. Как быть без артиллерии? Наступление двадцать первого немыслимо без артиллерийской поддержки. Немыслимо? Еще чего! Наступление неизбежно и начнется непременно с Бачинаца и Миловаца. Будем метать камни, если нет под рукой ничего иного. В соседней комнате переговаривались телефонисты. Он прислушался к их голосам.

– Алло! Алло! Моравская второй? Алло, Дунайская второй? Вызываю Дунайскую первой!

Он сидел, размышляя, и видел воочию, слышал: люди переговаривались через горы. С помощью проволоки, которая тянулась по скалам и пущам, по сливовым садам и полям, исчезая в реках и ручьях, перебираясь через них на шестах и столбах, поднимаясь на голые вершины, оседлывая холмы и горные цепи, засыпаемая снегом; сквозь безмолвие и пальбу, мимо ушей растерянных телефонистов текут слова, обгоняя друг друга, то в одном, то в другом направлении, сталкиваясь, встречаясь, достигая ушей собеседника какими-то сплющенными, плоскими, ободранными обрубками.

Он взял трубку и услышал:

– Сдан Орловац. Обстреливается Миловац, господин генерал.

– Миловац? Неужели Миловац?

– Противник движется на Миловац.

– Прикажите одному полку с Миловаца немедленно ударить по наступающему неприятелю.

– Как же без артиллерии, господин генерал?

– Как знаете, полковник! Миловац необходимо защитить любой ценой. Необходимо, вы меня слышите?

И снова генерал Мишич сидел перед печуркой, не сводя глаз с ее огненного жерла.

Угли прогорают, покрываются пеплом. Света все меньше, а лицо пылает. Откуда-то доносится пьяная песня. Обозники или местные мужики? Но поют от отчаяния, несомненно. Он подбросил в огонь несколько поленьев. Понюхав их.

Вошел начальник штаба и очень тихо, словно бы нерешительно, доложил, что к аппарату просит командир Дунайской дивизии второй очереди полковник Васич. Предчувствуя недоброе, Мишич поднял трубку:

– Что у вас произошло на Бачинаце?

– Две роты противника разогнали мой полк. Две хорватские роты. Захватили пушки и более тысячи солдат вместе с офицерами. Повсеместный распад, господин генерал.

– Я спрашиваю, что на Бачинаце?

– На Бачинаце противник.

– На Бачинаце?

– Бачинац пал в половине пятого.

– Бачинац целиком в руках неприятеля? И вершина тоже?

– Остатки полка рассеялись по ущельям и воюют против своих офицеров. Приказы никто не исполняет. Убили офицера, пытавшегося остановить беглецов.

– Я спрашиваю, сдана ли вершина Бачинаца?

– Да. Высота шестьсот двадцать сдана полностью.

– Для нас, Васич, это не высота шестьсот двадцать. Нет. Это называется Бачинац. Я приказываю вам вновь овладеть им сегодня к вечеру. Атакуйте. На Бачинаце должны остаться только вражеские трупы.

– С кем мне овладеть им, господин генерал?

– С солдатами, господин полковник. С сербскими солдатами и офицерами. С теми, которыми вы командуете.

– Это невозможно. Поймите, полки у меня разваливаются.

– Тогда, полковник, соберите свой штаб и лично ведите его на штурм Бачинаца.

– У офицеров тоже нет желания драться. Толпы дезертиров открывают огонь по каждому офицеру. Завтра моей дивизии не станет. Моей дивизии.

Связь оборвалась.

Он закрутил ручку аппарата, вызвал Дунайскую дивизию второй очереди. В трубке гудело, свистело, верещало. Телефонисты, надрываясь, окликали друг друга. Жужжание. Хрип. Безмолвие.

– Это я, Мишич. Слушаю вас, Васич.

– Я сомневаюсь, что моя дивизия завтра будет существовать.

– Это вы мне уже говорили.

– Я бессилен.

– Сейчас это не имеет значения. Сейчас нужно осознать только одно: если развалится ваша дивизия, наступит конец Первой армии. А если будет сломлена и раздавлена Первая армия, это, Васич, обернется огромной, непостижимой бедой для сербского войска и сербского народа. Сегодня и в ближайшие дни мы сражаемся за свое существование.

– Я бессилен изменить положение, господин генерал.

– Сейчас мы не можем себе позволить чувствовать свое бессилие, мы должны верить в себя и в своих солдат. И исполнять свой долг. Верить и действовать. Как подобает людям, которые решили выстоять.

– Меня не нужно учить патриотизму.

– У меня нет на это времени, Васич. И не в этом мои обязанности по отношению к командиру дивизии. Я требую, чтобы вы выполнили мой приказ. А о патриотизме мы поговорим после войны. Бачинац должен быть наш. Двадцать первого с Бачинаца и Миловаца мы двигаемся на Валево. Вы меня слышите? Двадцать первого.

– Маленский отряд тоже в очень тяжелом положении. Его занесло снегом, люди без пищи. Бегут с полудня. Метель. Намело сугробы, мешают передвижению. И негде приклонить на ночь голову, нет селений.

– Передайте туда, что за Дебела-Горой есть пастушьи стойбища. Несколько хижин. Пусть до рассвета разместят в них большую часть людей.

– Я не могу туда передать, а они не могут добраться до Дебела-Горы. Туда надо целую ночь шагать. Вьюга, сугробы, говорю вам.

– Как хочешь, передай им сегодня, чтобы оттянулись к Мечьей Косе. Там есть пещеры в скалах. Можно развести огонь.

– Кто разыщет эти пещеры в метель и темень?

– Тогда пусть спускаются в село Планиница. А на Малене оставят дозоры.

– Через позиции Маленского отряда идут дезертиры, двигаются на Планиницу и разваливают отряд. Уводят с собой солдат. Это страшная напасть.

– Ничуть не меньшая, господин полковник, чем то, что мы с вами так долго беседуем. Поступайте, как я приказываю. Чтоб к вечеру Бачинац был наш!

И снова один, Мишич достал из сумки яблоко. Гладил его ладонью. Румяная поверхность плода пылала в отсветах пламени. У генерала не было сил поднести яблоко ко рту. Не сводя с него глаз, он твердил про себя: Бачинац пал. Потом вернулся к столу, сел, положил руку на телефонную трубку – ждал донесения, что Бачинац вернули. Телефонисты продолжали перекличку. С взмыленных лошадей спрыгивали посыльные, другие вскакивали в седла и мчались на позиции. Когда утихали телефонисты, слышно было, как ветер завывал в ветвях обнаженной яблони под окном. Он сидел в засаде, ладонь на Бачинаце, над селом, где пас коз и однажды упустил их, увлекшись дикими вишнями, а вечером дядька избил его – палкой по ногам и спине; мать делала примочку из лука. И всю ночь он не мог уснуть от боли и от ее шепота: «Погубят они тебя, бездушники, Букашка». Этой ночью он тоже не мог сомкнуть глаз в ожидании удара по голове, пулеметной очереди, разрыва снаряда с Бачинаца или плодов той черной блестящей сладостно-горькой дикой вишни, что росла на левом склоне Бачинаца, где сейчас закрепился противник со своими артиллерийскими батареями, заняв под штаб в Струганике, может быть, как раз его отчий дом, самый просторный дом в деревне.

6

В овраге, накрытый тьмой и мокрым снегом, Алекса Дачич притулился на корнях какого-то дерева, насквозь промокший, обозленный и униженный вчерашним бегством с вершины Бачинаца. Рядом, кто как мог, устроились солдаты его взвода, стуча зубами и проклиная весь свет от страха и голода. Откуда-то из тьмы угрожающе звучал голос командира Луки Бога:

– Чтоб никто с места не сдвинулся! Уложу любого, кто попробует смыться! Собственными руками!

А полк вышвырнули с Бачинаца больше криком и бранью на сербском языке, нежели огнем и штыковым ударом. Сверху, с вершины, доносилась песня и воинственные крики неприятеля; а внизу, в овраге и по склонам, свои, сербские офицеры надрывались, орали и стреляли в беглецов.

– Тебе бывало хуже в жизни, Алекса?

– Помалкивай, Славко.

– Вот и другой опанок потерял, а носки совсем рваные.

– Терпи.

– До каких пор, спрашиваю я у тебя?

– Ты у Путника и Мишича лучше спроси. У короля спроси. У Пашича спроси. А мне позволь помолчать.

– Нет у вас ни сердца, ни души, сволочи! От кого убежали, башка ваша безмозглая! Даже не германцы ведь, слышите! – крикнул Лука Бог и чиркнул спичкой, прикуривая. Наверху, на Бачинаце, трещал пулемет и раздавалась песня с трудно различимыми словами. Солдаты вокруг Алексы, стуча зубами, перешептывались;

– Чего они радуются, мать их! Бачинац заняли, не Белград ведь! Орут, будто война кончилась! А может, так и есть. Да нет, не это. До Битоля еще триста таких Бачкнацев будет. Только для меня последний. А по речи вроде не боснийцы. А кто ж еще? Мать нашу сербскую, сыромятную, поминали, а боснийцы так не ругают. Так нас только хорваты поносят. Какая разница. Да вот есть. Одно дерьмо, раз по-нашему говорят. Однако конец нам пришел. Завтра нас уже не будет. Ну до воскресенья самое дальнее.

– Будем мы, будем! – не выдержал вдруг Алекса, Удрученный криками радости сверху и шепотом отчаяния рядом.

 – Назад! Назад, говорю! Ну и пускай вода. Пока не прикажу, должен мерзнуть в воде! – кричал Лука Бог.

– Алекса, дай куснуть. За полпайки динар дам.

– Откуда у меня пайка, Славко!

– Знаю, есть у тебя. Прощупал я твой мешок.

– Не мой вы престол защищаете, чтоб я вас кормил. И мешок мой не державные склады, – отвечал Алекса, а в мешке у него в самом деле была непочатая пайка хлеба. Сегодня им еще выдачи не было. И с самого полудня урчало у него в кишках. В одиночку сжевать – услышат; А разделить на всех, так зачем было головой рисковать ради этого сырого, липкого куска. Под градом пуль, на пузе, раздирая локти, полз он по камням в кустарник, там лежал убитый посыльный командира батальона, чтобы взять у него из сумки хлеб и чистые подштанники. Как разделить хлеб между ними? Кто знает, когда в этой сумятице выдадут положенное. За спиной шептались, готовились к побегу.

– Это кто же смываться собирается? – громко спросил он.

– А ты надумал сегодня ночью чин схлопотать? Можешь и кое-что другое получить.

– Чин я еще на Текерише схлопотал, дурень. А у Пецки его подтвердил. Под Валевом заслужил унтера. Только ты ведь сам хорошо знаешь, что у бедняка на этом свете мелкий помол не выходит.

– Почему ж ты себе не пришил «шкварку»?

– Очень она мне нужна! А вот ты у меня сегодня шагу не сделаешь, клянусь!

– Ты где, Дачич? – окликнул из темноты, из-за огонька сигареты Лука Бог.

Алекса не отозвался: кто знает, что надумал этот придурок, который от Дрины до Колубары сумел положить третью роту, несколько человек всего осталось, а три дня назад, когда убило командира второй, получил ее под свою команду, должно быть, чтоб и ее истребить. Может, этой ночью он пошлет его ловить швабов и приводить на допрос в штаб батальона.

– Уж не смылся ли и Дачич, мамашу его чертову!

– Не смылся я, господин подпоручик, и не смоюсь. Ты сам смотри, как бы случайно прежде меня не раствориться в темноте. Я ведь и ночью не промахнусь.

– Почему не отвечаешь, Дачич?

– Сижу на корточках, опорожняюсь, господин подпоручик, не могу встать смирно.

– Пожрешь ты у меня все, что выложил! Бери троих из своего отделения и ступай в дозор к каменоломне.

– У каменоломни швабы.

– Швабы выше каменоломни, Дании. Они наверху, а вы заройтесь внизу, и ни с места, пока я не сменю.

Алекса бурчал ругательства. Каждую ночь этот придурок изобретает для роты какую-нибудь погибель; где голову кладут, там его непременно поминают. Однако идти надо.

– Ты сам, господин командир, назови троих. У меня нет чина, чтоб выбирать людей на смерть. – Он шагнул по снежному месиву туда, где плясал огонек сигареты Луки Бога, выкликавшего солдат.

– Марш за Дачичем!

Назло самому себе Алекса пошел оврагом, шлепая по воде и сплошной каше. Потихоньку жевал отсыревший хлеб. Наверху швабы продолжали кричать по-сербски, выпуская время от времени светящиеся пули.

– Не кашляйте и глядите под ноги, – предостерег он товарищей, пока пробирались через кустарник. Сам шел первым. И вдруг споткнулся обо что-то мягкое.

– Стой! Ш-ш! Вот еще один, оплативший долг королю и отечеству.

– Герман или наш? – спросил Славко.

Алекса ощупал убитого. Голая, запорошенная снегом грудь.

– Рубаху даже стянули, – прошептал. – Когда ж его успели ободрать! Штанов вон тоже нету.

Руки коснулись мокрых кишок и ледяной каши. Стал вытирать ладони о землю, тер снегом.

– Вон еще один, – шепнул Драгиша.

– Впереди лежит как сноп, видите?

– Обыщите, только все, что найдете, по-братски, – сказал Алекса.

– Мне помереть легче, чем с мертвеца что-нибудь взять, – шептал Славко.

– Тогда помирай. Но сперва в дозоре постой, чтоб нас швабы врасплох не взяли, – ответил Алекса, подходя к убитым. Сняли уже с них всю одежду и обувь. Он нащупал сумку с двумя гранатами, забрал. Во фляге обнаружил глоток ракии, выпил. Из-под трупа в разодранной шрапнелью куртке вытащил палатку.

– Живой! – шепнул Будда.

– Спроси, кто он.

– Дышит, бедняга. Ты серб?

– Чего ты его спрашиваешь, чей он?

– А что мне до него, если не наш. Кто ты, человече? Да, серб. Винтовка наша. Что с ним делать?

– Уж не собираешься ли ты его в лазарет нести?

– Наша ведь душа, Алекса.

– Вот сменят нас, ты и понесешь, Славко, эту душу в семьдесят килограммов весом в госпиталь.

– И понесу.

– Будет. Что нашли? Смотрите, чтоб мне вас не обыскивать, – сказал Алекса, вытирая руки.

– Носки вон шерстяные. Баклажку, только вода в ней вместо ракии. Руки кровью измарал. Куртку я взял, погляжу, целая ли, когда рассветет.

– Из еды ничего? – допытывался Алекса.

– Ничего.

– Смотри, найду, как сам стану осматривать.

Они божились. Над головами мелькали светящиеся пули и угасали где-то внизу, в гуще темноты, как светлячки; солдаты двигались к каменоломне, чувствуя близость противника; шли медленнее, расходясь в цепь. Кусты и трупы обходили стороной. Вскоре достигли цели. Алекса расставлял по местам. Налицо были трое.

– Где Будда?

Молчание.

– Где Будда? – крикнул он.

– Не ори. Иди сам и ищи.

Вражеские стрелки с верхнего края каменоломни сделали по ним несколько выстрелов; солдаты залегли, укрывшись за грудой камней.

– Попытаетесь бежать, просверлю голову! – с угрозой произнес Алекса и, пробравшись сперва к Славко, а затем к Драгише, сунул им по ломтю хлеба. Сам укрываться не пожелал. Сел на камень, закутался в палатку и злился на Будду, который, думалось ему, сбежал еще перед кустарником. Сверху спустили два огромных камня, которые с грохотом покатились к ним. Они вскочили на ноги, не понимая, куда бежать, не видя укрытия и спасения. Однако глыбы остановились в нескольких шагах.

– Слушай, Алекса, мне неохота под камнями гибнуть.

– Мне бы, Славко, тоже больше хотелось, чтоб они в нас сыром да караваями хлеба швыряли. Но отсюда ни шагу. Прилепитесь к камню, как ящерицы, и глядите влево-вправо. А я буду смотреть вперед.

Он опять уселся на камень, с головой накрывшись полотнищем палатки, старался уснуть. Славко и Драгиша помягче, они с места не сойдут. Пусть пялятся во тьму.

Швабский дозор время от времени скатывал камень, который с рокотом устремлялся к ним, Алекса дремал. Славко и Драгиша толкали его, когда им казалось, что глыба несется прямо на них. Ладно, пока можно спокойно спать. А ребятам камни не дают глаз сомкнуть. Поднялся ветер. Крутит, гудит в каменоломне. Для него это ветер играет в тополях возле Моравы, а сам он лежит в теплом стогу сухого сена.

Кто-то тряс его. Сжав винтовку, он отбросил палатку, вскочил на ноги.

– Это я, Славко.

– Зачем будишь?

– Скоро светает, мы с тобой одни.

– Где Драгиша?

– Драгиша смылся.

– Что ж ты его упустил, ирода косоглазого?

– Чего мне его держать? Чтоб ради Пашича и воеводы Путника у него дети сиротами остались, да? Давай-ка мы с тобой тоже, пока туман стоит, рванем. Понимаешь, дурень, не сменят нас до рассвета. Если не перебьют камнями затемно, утром на штыки поднимут.

– Я, Славко, в дезертиры не пойду. Не согласен я признавать, что шваб меня одолел.

– Что поделаешь, если другой оказался сильнее. Не твоя вина, что у них империя и всего у них полно.

– Вина не моя, но им я не поддамся. Пусть мне пришлось за кусок хлеба батрачить на Джордже и Ачима Катичей, но у швабов я рабом не буду.

– Сейчас надо голову спасать, дурень.

– Сейчас нужно кое-что подороже спасать, придурок.

– Полк наш разбили. Сам слышал вчера, сколько офицеров сдалось. И командир полка сдался.

– Какое мне до них дело. Пусть сдается хоть сам Живоин Мишич. И воевода Путник. И король Петр. А я не желаю.

– Неужели не видишь, кончено дело с нашей державой и нашей свободой.

– Пускай кончено. Только я буду воевать против швабов и после войны.

– Какого черта мы должны погибать, я тебя спрашиваю?

– Я серб, чуешь? Я – Дачич из Прерова и, пока жив, не соглашусь, чтобы кто-нибудь в мире меня победил. Я не желаю носить ярмо. Я хочу такой свободы, чтоб делать все, что мне охота. И дай ты мне еще подремать.

Сверху опять пустили глыбу. Огромная, она катилась прямо на них, оба отпрыгнули, отбежали за скалу, камень остановился у самых ног. Гул от его падения словно продолжался в раскатах смеха сверху, с края каменоломни.

– Слышишь? Они даже стрелять не хотят. Как аспидов, хотят перебить нас камнями, – шептал Славко.

– Этим мы глотку забьем грязью. Заплатят они нам за ночные забавы… О чем он думает, этот Лука Бог, палач чертов? – шептал Алекса, приплясывая. Мокрые ноги оледенели. И одежду стянула ледяная корка. Безжалостно стегал ветер. Хотелось спать. – Я чуть подремлю, а ты направо поглядывай. – Скорчившись, Алекса опять укрылся палаткой. И. опять представил себе лето, стог теплого сена на берегу Моравы.

Славко опустил ладонь ему на голову, прошептал:

– Дам тебе дукат, если ранишь меня в ногу.

– Придурок. Ты даже смыться боишься.

– Сделай. Получишь сразу дукат. Хочешь, пощупай.

Алекса не высовывался из своего укрытия. Теплое дыхание согревало лицо.

– Плевать я хотел на твой дукат, – громко ответил он.

Катившаяся каменная глыба громыхала по скалам, заглушая шепот Славко. Может, у него в самом деле дукат есть. Дукат… Дукат за дукатом…

– По-братски отдаю. Ты понимаешь, что нынче стоит дукат?

– Почему ты хочешь, чтоб я тебя ранил и тебя раненым взяли швабы? Почему не смоешься целым, если ни к чему не годен?

– Я не могу нарушить присягу.

– Какую присягу?

– Присягал королю и отечеству перед священником, на верность до самой смерти.

– Да, это сильная штука. Только мне… на эту присягу и поповскую епитрахиль… Гляди влево. И вниз. Смена скоро должна прийти.

– Что тебе мешает по-братски ранить меня в мякоть на правой ноге? За дукат же, Алекса. Этот дукат может голову тебе спасти.

– Почему именно в правую ногу?

– Левую почему-то больше жалко.

– Ну вот, теперь еще нужно ногу выбирать, которую меньше жалко. Дай подремлю. – Алекса опять свернулся клубком, подтыкая под себя полотнище палатки. После войны земля будет дешевая. Пустая, без мужиков. Бабам с ребятами не под силу поля обрабатывать. За дукат он купит сто аров земли у Моравы. Славко шептал в самую голову, под палатку:

– Прошу, пожалуйста, ведь светает.

– Почему тебе левую больше жалко?

– Да мне всю левую сторону жальче. Тебе-то ведь все едино.

Славко сбросил с него палатку, и Алекса почувствовал, как сильно дрожат руки товарища. Он пожалел его. А вообще дать бы ему по морде, чтоб не тряслись руки. Они глядели друг на друга, не видя глаз, не видя судорог, мук товарища. Только дыхание слышали. Вздохи их сталкивались в воздухе. У Славко дыхание какое-то оборванное, заметил Алекса, вслушиваясь одновременно в завывания тяжелого и плотного ветра из каменоломни. Земля пустой будет без мужиков. Десять дукатов, десять гектаров. И никогда больше не батрачить на Катичей.

– Давай чуть влево подадимся. Там нас не достанут, когда твой выстрел услышат.

– Не дрожи ты так, Славко, по морде дам, – сказал Алекса и пошел за ним. А когда остановились, схватил Славко за плечи. – Почему ты по-человечески, целым и здоровым, не убежишь, коли ты такое дерьмо? Беги в овраг, чтоб я тебя вообще не хлопнул. – Он изо всех сил оттолкнул Славко.

Едва удержавшись на ногах, Славко опять зашептал прямо в лицо:

– Я тебе честно сказал. Не могу я присягу нарушить. За тех, кто нарушит присягу, потом детям расплачиваться приходится.

– Да не дрожи ты, зубы выбью!

– Если самих бог не покарает, то детей настигнет. А у меня два сыночка. Сейчас дукат хочешь или потом?

– Чего сам не выстрелишь? Зачем меня пачкаешь своими слюнями? – Стиснув плечо, Алекса тряс Славко изо всех сил.

– Грешно человеку самому на себя подымать руку.

– А не грешно платить другому, чтоб он тебя прикончил? У, праведник! Здесь без двух дукатов не обойтись…

Новая глыба сорвалась с обрыва каменоломни. Трассирующая пуля вспорола небо и погасла.

– Двух нету, детьми клянусь. Все, что есть, отдаю. От жены еще, невестинский дукат. Когда на войну уходил, она с груди сняла и зашила мне в пояс. Что тебе еще дать, жулик?

Молчали. Перед Алексой во тьме закипало небо. Или это заря занялась, или его самого разрывало от муки и злости на всех.

– Знай, я тебя на перевязочный не потащу. Сам ползи. Я свой пост не оставлю.

– Люди ж мы, мать твою, должен ты доставить меня в лазарет.

Ветер донес до них кашель неприятельских дозорных.

– А на кой мне, Славко, твой дукат? Не желаю я тебя тащить.

– Ладно. Не надо. Только дело сделай, светает.

Они укрылись под скалой.

– Давай дукат.

Нащупав его ладонь, Славко дрожащей рукой сунул и нее монету.

– Не фальшивый? А то обе перебью.

– Говорю, невестинский. Как считаешь, Алекса, может, лучше в ляжку? Только б кость не задеть.

– Могу вену порвать, изойдешь кровью и сдохнешь.

– Ладно. Давай в икру. Ох, да тебе и не видать ничего. Темно.

– Задери штанину.

– Только гляди, – выл Славко, – в кость не попади. Ногу-то видишь? Вон побелее. Смотри лучше, мать твою милую преровскую!

Алекса ощупью нашел его голень.

– Тощий ты, придурок! Как не угодить в кость? Не во что пулю пускать. Надо подождать, пока светать будет. А если тебя швабы на перевязочном возьмут? Если не успеешь добраться до госпиталя в Крагуеваце?

– Об этом не беспокойся. Давай, сделай ты мне это…

– Ох и тощ ты. Темно. Переломлю тебе ногу, как ветку.

– Тогда погодим чуток.

Славко стонал, всхлипывал, шептал молитву покровителю своего дома святому Георгию. Дозорные противника опять спустили камень. Грохот смешался с завыванием ветра. Алекса сжимал в руках дукат, сжимал с такой силой, что края монеты врезались в мякоть ладони. Вот бы разжиться тридцатью дукатами – десять гектаров, двадцатью – пять, волы, кони, коровы. Никогда бы не прыгал он больше через забор Ачима Катича и Адам не гарцевал бы мимо него, батрака, на своем Драгане. За сто дукатов пришлось бы прострелить сто сербских ног. Вот до чего довелось дожить! За дукат стрелять в серба. Плевать мне на тебя, на такую армию, на такую страну, на такую свободу. И Славко не человек, и я не человек.

– Не стони! – заорал он и плюнул в него.

Славко умолк.

– О чем думает этот Лука Бог, богородица его! Почему смену не высылает?

– Я ж тебе говорю, Алекса, они разбежались.

– Пускай. А я не побегу. Сперва тебе ногу перебью, а потом заберусь в камни так, что ни одна гаубица меня не вышибет. И буду дробить швабов по зубам. За то, что мать нашу сербскую лаяли. И песни пели. И камнями в нас кидались.

– Ш-ш! Слышишь! Они тоже о чем-то говорят.

– Ветер.

– Теперь ты ногу видишь?

Алекса встал, сделал шаг в сторону; лязгнул затвор.

– Чуть подальше отойди, чтоб порохом не обожгло, а то расстреляет меня полевой суд за то, что сам себя искалечил.

– Да не тряси ты ногой! Я ж ее тебе всю разнесу.

– Погоди! Поклянись мне. Чем, раз ты неженатый?

– Самим собою, придурок. Чего тебе?

– Если я умру от раны, напиши, Христом богом прошу, отцу моему и жене, адрес знаешь. Погиб, дескать, Славко при атаке. От снаряда.

Алекса молчал, напуганный тем, как в руках у него самого плясала винтовка. Ему было зябко. Донимала вьюга и северный ветер.

– Поклянись, что так напишешь.

– Повыше подними штанину, рука у меня дрожит. Кишки тебе выпущу.

– Лучше не надо, если рука дрожит. Погоди. О господи, и всей-то молитвы «Отче наш» не знаю.

– Плевал я на твою молитву!

Алекса слышал, как стучали зубы у Славко. Легче стрелять, когда не ждет. Чуть приблизившись, он приложил дуло винтовки к ноге Славко и выстрелил. Тот рухнул с криком:

– Ох, мамочка!

Швабы с верха каменоломни поливали их огнем.

– Ты ж мне ногу перебил! Что ты мне на дороге попался, жизни порешил!

– Не ори! Башку пробью!

– Ногой не могу двинуть, ох, мочи нет!

Алексе хотелось пустить пулю ему в голову, в рот, постыдно и гадко вопивший. Но он лишь сплюнул и сел на камень. Сверху стреляли. Алекса вскочил и нагнулся над стонавшим Славко.

– Ну, теперь плюнь ты мне в морду, Славко, плюнь, чтоб мы на одном стояли.

Славко стонал не переставая. Противник пускал одну за другой каменные глыбы.

– Даже этого не можешь сделать. Тогда ползи к оврагу. – Он закурил. Ветер выл в каменоломне. Редкие сухие снежинки падали на лицо.

– Не могу я, Алекса, пошевелиться. Перетяни ногу, изойду кровью, и тогда конец мне.

Погасив сигарету, Алекса сунул ее обратно в портсигар. Вынул свой перевязочный пакет и грубо, не обращая внимания на вопли Славко, перевязал ему ногу, не глядя на рану. Потом, закинув за спину винтовку, нагнулся:

– Лезь мне на спину. Лезь, говорю.

Со стоном и слезами Славко кое-как взгромоздился на спину Алексе, и тот понес его по скалам. Часовые, услыхав шум, открыли огонь. Но Алекса не спешил и не считал нужным прятаться. Пусть уложат обоих. Он скользил по тонкому слою льда, коркой накрывавшего землю, хватался за кусты. И вдруг остановился:

– Да я ж пост покинул, солнце твое божье!

Свалив Славко на землю, нашел у себя в кармане узелок с несколькими динарами и сунул один товарищу:

– Держи! Пусть под рукой будет, придурок! И ползи в овраг, кричи, что тебя ранило.

Сняв с плеча винтовку, он побежал обратно к каменоломне, навстречу рассвету.

7

Премьер-министру Королевства Сербия Пашичу Ниш

Вчера в Царском Селе вручил Царю телеграмму номер 6927 от имени престолонаследника и номер 7058 как Ваше разъяснение Обе дополнил и усилил Прием был оказан теплый и интимный Сказал Царю кто Австрия ставит на последнюю карту и должна проиграть Царь отвечал проиграет потом сказал что восхищен нашей армией удивляется как она могла продержаться до сих пор Жаловался на Румынию что пока не приняла решения Болгарии ни в чем не верит Россия видит верность Сербии и сделает для нее все Русские спускаются с Карпат и Австрии придется отступить из Сербии чтобы прикрыть Будапешт Рассказал Царю о зверствах которые творят оккупанты и просил Россию припугнуть мадьяр Царь согласился и сказал что уже говорил об этом с Великим князем Николаем Николаевичем На прощанье поцеловал Царю руку Глубочайше благодарил его и снова сказал что Сербия возлагает всю надежду на Бога и на Его Величество Спалайкович Петроград

Премьер-министру Королевства Сербия Пашичу

Румыны считают что разгром нашей страны означает их собственное поражение Румыны однако не могут еще определиться и вступить в войну Стоп Ристич Бухарест

8

Генерал Мишич задремал на рассвете, упершись лбом в правую ладонь, локтем – на стол, а левую положив на телефонную трубку; он слушал Бачинац, соединенный с ним проводами, вдыхал через них запах трав на голой вершине, смотрел на долину Колубары, окруженную венцом гор и холмов, спускавшуюся к Саве мягкими складками трепета и надежды.

На рассвете, запоздавшем и угрюмом из-за густого тумана, телефонный звонок пронзил мозг, поразил позвоночник, наполнил все вены, уши и глаза Бачинацем.

– Алло, штаб Первой армии! Говорит Дунайская второй очереди, у аппарата Васич.

Мишич не отвечал, опираясь рукой о стол и придерживая трубку подбородком. И лишь после того, как сумел узнать все предметы в комнате и увидеть хмурое утро, черную крону яблони за окошком, произнес хрипло и тихо:

– Это я. Говорите, Васич. Почему до сих пор не вышвырнули их из этих рощ, где полно диких вишен и рябины? Как мне послать вам подкрепление? Я не могу вам дать полка. Я готовлю армию к наступлению. Какие части неприятеля на Бачинаце? Сорок вторая дивизия? Хорватская, что ли? Да, да, наши братья. Двадцать пятый полк домобранов[69]69
  Домобраны – солдаты регулярной хорватской армии в Австро-Венгрии.


[Закрыть]. Эх, братья наши хорваты. Чего они прилипли к этой горе, будто Бачинац у них в Загорье. Ну тогда вам легче с братьями драться. Не решили ж они все до единого сложить головы за Франца Иосифа на моем Бачинаце? Сами разделайтесь с Бачинацем и венскими домобранами. Поторопитесь, воспользуйтесь туманом. Сбросьте неприятеля в овраги и не останавливайтесь до самого Струганика. Поймите, Васич, у меня нет сегодня для вас даже батальона. Добавьте рекрутов. Как нет винтовок? Почему рекруты босые? Почему у них уже пустые сумки? Ладно, получите до полудня пятьсот винтовок. Больше у меня нет. Пошлю вам пару снарядов. Действуйте решительно и чаще выходите со мной на связь.