Текст книги "Цусима — знамение конца русской истории. Скрываемые причины общеизвестных событий. Военно-историческое расследование. Том I"
Автор книги: Борис Галенин
Жанр:
Военная история
сообщить о нарушении
Текущая страница: 69 (всего у книги 73 страниц)
Лишнее темное пятно…
Об особой роли Витте в этой истории писал в своих воспоминаниях Прокурор Московского окружного суда А.А. Лопухин:
«То самое Министерство, которое в лице его главы С.Ю. Витте только что выступило в качестве инициатора в вопросе о предоставлении названному обществу концессии [Петербург-Вятка], выступило в лице того же С.Ю. Витте с требованием об отобрании у него этой самой концессии и о принятии мер, которые были сознательно направлены к финансовой гибели железнодорожного общества и крупных его акционеров».
Крах Мамонтова, пишет Лопухин – «лишнее темное пятно к репутации Витте».
По-хорошему они и не хотели. Арест и залог
При этом положение отнюдь не было безнадежным. Стоимость движимых и недвижимых имуществ Мамонтова (два дома в Москве, имение Кузнецове во Владимирской губернии, участок на Черноморском побережье) оценивалось в большую сумму, чем претензии кредиторов (на лето 1899 года). Однако иски были представлены в суд.
11 сентября 1899 года в своем доме на Садовой коммерц-советник Савва Иванович Мамонтов был арестован и помещен в Таганскую тюрьму. Был назначен огромный залог – 763 тыс. руб. Залог собрали – были и у Мамонтова верные люди, – но его неожиданно увеличили до 5 млн. рублей – стоимости первоклассного крейсера или половины эскадренного броненосца.
По нынешнему соотношению цен на корабли такого ранга – существенно больше миллиарда долларов образца 2005 года.
По личному распоряжению Императора
Более 5 месяцев Савва Иванович провел в одиночном заключении, и только после решения врачебной комиссии, что он «страдает болезнями легких и сердца», 17 февраля 1900 года – по личному распоряжению Государя Императора – тюремную камеру заменили домашним арестом. Об обстоятельствах, связанных с освобождением Мамонтова из тюрьмы, сохранилось свидетельство Валентина Серова.
С 13 февраля 1900 года тогда еще не очень знаменитый художник Валентин Серов писал ставший очень знаменитым портрет Государя Императора Николая П.
Пятница, третий сеанс. Поборов в себе первоначальное чувство неловкости и боязни (а вдруг не получится?), Серов обратился к Государю:
– Ваше Величество! Мой долг просить Вас о Мамонтове. Мы все – Репин, Васнецов, Поленов, все наше множество, очень сожалеем о случившимся с Саввой Ивановичем. Он верный друг художников. Всегда поддерживал самое даровитое – молодое, новое, а потому еще не всегда признанное…
– Я уже сделал распоряжение, – ответил Государь.
– Спасибо, Ваше Величество… Я в этом деле до сих пор разобраться не могу, ничего не понимаю в коммерции.
– Я тоже не понимаю, – и, помолчав, Государь добавил: – Третьякова и Мамонтова я всегда почитал за людей, много сделавших для русского искусства.
Процесс
23 июня 1900 года в Митрофаньевском зале Московского окружного суда началось слушание дела коммерции советника Саввы Ивановича Мамонтова; его брата, потомственного почетного гражданина Николая Ивановича Мамонтова; двоих сыновей С.И. Мамонтова: поручика запаса гвардейской кавалерии Сергея Мамонтова и потомственного почетного гражданина Всеволода Мамонтова; дворянина Константина Дмитриевича Арцыбушева и потомственного почетного гражданина Александра Васильевича Кривошеина.
Председательствовал на первом слушании председатель суда Н.В. Давыдов.
С.И. Мамонтова защищал его бывший университетский товарищ – известный адвокат, присяжный поверенный Ф.Н. Плевако.
О новых людях и дороговизне строительства
Федор Никифорович строил защиту на том, что выявленные нарушения не были результатом злого умысла{480}.
Ему удалось убедить суд, что эта история была лишь формальным нарушением закона, поскольку до конца 1898 года (до продажи большого числа акций железной дороги Международному банку) и железные дороги, и Невский завод почти целиком находились в руках Мамонтовых.
Лишь когда «внедрились» новые люди, дело стало приобретать криминальный оттенок.
Отвечая на обвинение в дороговизне строительства, Плевако отмечал:
«До той поры концессионным типом хозяйства была постройка с наибольшими восполнениями из средств казны при стремлении выполнить работу с наименьшим расходом…
Савва Иванович выполнил работу иным путем: руководимый уроками Чижова[344]344
Известный деятель железнодорожного строительства, входил в правление «Общества Московско-Ярославской железной дороги».
[Закрыть] и заработав законную долю прибыли… он мог удовлетворить подряд, положив рельсы… более дешевого типа, но он… не обязанный договором, ставил рельсы, которые вынесут большее движение, принесут пользу – тогда, когда его дело уже будет сдано и когда выгоды прочной постройкой будут принадлежать не ему».
Витте дорогие рельсы не положит. И другим класть не даст
К словам национального гения русской адвокатуры уместно добавить, что при строительстве Великого Сибирского пути, которое Витте со свойственной ему юношеской скромностью считает в своих мемуарах исключительно своей заслугой, дорогие рельсы отнюдь не употреблялись. Как писал компетентный современник:
«Кто не помнит нескончаемую полемику, возбужденную в технической и периодической прессе по поводу типа рельс Сибирского пути. Писали чересчур много, но кончили классической ошибкой, построив дорогу с рельсами легкого типа (18 фунтов), громадными перегонами (50 верст), крутыми уклонами, малыми радиусами кривых и недостаточной пропускной способностью.
Первая потребность в услугах дороги (Японская война) выяснила всю ее несостоятельность»{481}.
Ох уж эти витте-куропаткинские ошибки! Так, глядишь, вслед за несчастным Куропаткиным и высокоталантливого Витте в бездарности упрекнут.
Согласно с обстоятельствами и на пользу общества
Обвиняемые признавали фактическую сторону дела, «но доверия акционеров не нарушали, полагая, что поступают согласно с обстоятельствами и на пользу акционерного общества», «начтенный на них убыток железной дороге преувеличен вследствие чрезмерно низкой оценки Невского завода».
Это действительно было так: акции завода пошли по 30 коп. за рубль, а, как отмечал свидетель Путилов, даже земля под заводом могла стоить дороже.
К.Д. Арцыбушев, который занимался делами Невского завода и полтора года там практически жил, подробно изложил свою позицию: ознакомившись с положением дел Невского завода, он пришел к выводу о необходимости субсидиями со стороны железной дороги дать заводу расплатиться с другими кредиторами, поскольку завод мог бы заплатить эти долги по получении заказов, связанных со строительством рельсового пути от Вятки до Петербурга, а также, добавим, предполагался многомиллионный заказ от Морского Ведомства.
Невский завод, как известно, неоднократно выполнял крупные заказы этого Ведомства к взаимному удовлетворению.
Следствию так и не удалось найти корыстный интерес в действиях подсудимых.
Свидетели обвинения. Облико морале…
Из допроса свидетеля Хитрово:
Плевако: Каковы отношения Невского завода к Ярославо-Архангельской дороге в настоящее время?
Хитрово: Невский завод и сейчас работает для дороги и вполне справляется с заказами.
Плевако: Сколько жалованья получали директора старого правления?
Хитрово: 6000 и 4000.
Плевако: А теперь?
Хитрово: 25 000.
Вам все ясно, читатель?
Заключительная речь
В заключительной речи Федор Никифорович Плевако посильно раскрыл характер «поощрения и развития» Витте отечественной промышленности. В частности, он сказал:
«Мамонтова судят за то, что при другом стечении обстоятельств могло стать предпринимательским триумфом… Унижение такого незаурядного человека, как Мамонтов, – это подлинный вред, наносимый обществу…
Время возникновения нового правления знаменательно. В это время разрешается вопрос о Вятской дороге. Впервые устав дороги меняется. Выпустятся новые акции. Старые – получат право на получение новых по шести на одну. В мире биржи и спекуляции оживление. Акции поднимаются, несмотря на слухи о задолженности и неудаче по постройке Архангельской линии.
В это знаменательное время в неясных контурах обрисовываются новые деятели, по-видимому, решившие, что страдное время работ по устройству северных путей прошло и приближается жатва.
Савву Ивановича приглашают вступить в синдикат; его акции выкупаются от банка, который, будучи мало осведомлен в железнодорожном деле, тяготится портфелем (акции Саввы Ивановича лежали в банке для Внешней торговли): они переходят по солидной стоимости в Международный банк.
Приходится Савве Ивановичу вести разговор о синдикате, знакомиться с деятелем с фамилией не на “ов”, к каким он привык в своем северном районе.
Услужливый юрист, тоже с фамилией не на “ов”, а на “вич”, не помню его фамилии (в это время подсудимый Савва Мамонтов поправляет защитника, громко напоминая фамилию Шайкевича), пишет условие сделки: полторы тысячи акций должны перейти в портфель Международного банка не в залог, а в собственность.
Все спутывается… Будущая дорога перейдет в руки деятелей, которым чужда идея спасти ошибку старого путем солидарности между заводом и дорогой.
Для них завод – только неисправный должник, стоящий столько, сколько можно выручить от продажи его с молотка.
Мечты Саввы Ивановича лопаются.
Его мероприятия, из которых он тайны не делал, которые все занесены в книги, напечатаны в балансах и утверждены своевременно общими собраниями, объявляются сплошным рядом преступлений, и человека, которого восторженно благодарили за 25-летнюю службу акционеры, получившие по несколько сот рублей на акцию дивиденда, которые аплодировали его смелым планам, – теперь, при первой неудаче, сбившей с акций лить биржевую спекуляционную цену и спустившей ее до цифры в 500 руб. (почти вчетверо против номинальных 150!), бросают под предводительством господина Хитрово в камеру прокурора…»
Невиновен!
30 июня 1900 года в 8 часов 10 минут раздался призывный звонок… «Суд идет, прошу встать!»
Судьи заняли свои места.
Двери совещательной комнаты открылись, и с листом в руке вышел присяжный старшина, а за ним присяжные заседатели. В зале настороженная тишина…
Старшина зачитывает первый вопрос:
– Доказано ли, что члены Правления Московско-Ярославской железной дороги с 1895 года по июль 1899 года сознательно, нарушая доверие акционеров, передали Невскому заводу несколько миллионов рублей. Причем 6 млн. переведены были на Савву и Николая Мамонтовых в виде долга…
– Да, доказано!
– Виновен ли Савва Иванович Мамонтов в том, что, состоя Председателем, сознательно передал Невскому заводу несколько миллионов рублей?..
– Нет, не виновен!
Один за одним мелькают вопросы и ответы; всего 29 вопросов, ответы:
– Нет, нет, нет, не виновны…
Все факты признаны – вина подсудимых судом присяжных не признана!
«Подсудимые, – торжественно возглашает Председатель суда, – вы свободны!»
В результате суда над Мамонтовым и его компаньонами были не только отклонены иски об их уголовной ответственности и вынесен оправдательный приговор. Суд вынес решение, в котором постановил даже «гражданские иски оставить без рассмотрения в порядке уголовного судопроизводства».
Благодаря талантливой и квалифицированной адвокатской защите суд присяжных тщательно разобрался в сплетенных комбинациях вокруг имени С.И. Мамонтова и вскрыл всю несостоятельность и ложность широко разрекламированной так называемой «мамонтовской Панамы».
«Московский листок» писал: «Когда публика услышала об оправдательном приговоре – плакали, целовались с присяжными, жали руки всем Мамонтовым, лобызали Савву Ивановича».
Ему вторил «Русский листок»: «Присяжные заседатели целовались с представителями печати – общественная совесть и общественное мнение на этот раз оказались вполне солидарными: честь и доброе имя истинно русского деятеля, Саввы Ивановича Мамонтова, и всей его семьи реабилитированы».
Но разорен
За время суда почти все имущество Мамонтова пошло в погашение исков господ Ротштейнов и Шайкевичей и сопутствующих им «православно-крестоносных» иуд в лице разных Хитрово и Грачевых. Знаменитое Абрамцево уцелело случайно, потому что было записано на жену Саввы Ивановича.
Но с крупным русским промышленником и меценатом было покончено капитально. Заодно был похоронен и крайне перспективный проект развития Русского Севера{482}.
Константин Дмитриевич Арцыбушев через год после суда и освобождения скончался. Место его захоронения неизвестно.
И еще деталь. Семейная
В 1906 году вышла брошюра (Small) «Зигзаги. Паломничество С.Ю. Витте в Портсмут». В ней говорилось о злоупотреблениях С.Ю. Витте на посту Министра Финансов.
Автор указал, что железную дорогу Пермь-Котлас, важнейшую часть которой как раз и составляла линия Петербург-Вологда-Вятка, строил родственник жены Витте – инженер путей сообщения И.Н. Быховец, а Архангельско-Ярославской дорогой в это время стал управлять другой ее родственник – врач Леей…
Вспомним, что в это же время другой родственничек Виттиной жены, инженер Югович, активно осваивал в интересах дружной и домовитой семьи все, что удалось урвать из 43 миллионов рублей, пущенных на строительство «убийцы Порт-Артура» города-порта японского вторжения Дальний. Причем можно с достаточной точностью сказать, сколько Витте, его друзьям и родственникам, удалось «освоить». Не будет слишком смелым предположение, что порядка 20-23 миллионов рублей. Ту самую разницу между полуофициальной цифрой строительства Дальнего – 20 миллионов, и цифрой 42-43 миллиона, приводимой Сувориным и «Морским сборником» 1922 года, в качестве наиболее достоверной.
А чего стесняться?
Россия войну проиграет? Так это будет просто праздник какой-то!
Вообще, дела Витте и его многочисленных родственников, особенно по второму браку, удивительно похожи на дела голубого ворюги Альхена из 2-го дома Старсобеса с его Исидорами Яковлевичами и Пашей Эмильевичем. Задумаешься – не с него ли списаны?
Ильф и Петров ребята были не только остроумные, но и знающие.
Говорится здесь это исключительно для того, чтобы желающий немного понять свою истинную и недавнюю историю читатель осознал бы, наконец, что потрясающий взлет Российской Империи в последнее царствование осуществлялся никак не благодаря «талантливым министрам», вроде Витте и ему подобных, а исключительно вопреки им.
За счет еще сохраняющегося потенциала православного царства. Третьего Рима.
Вот сбить Россию на взлете – да! Таланты тут приложили все усилия. Чего стоит одна только денежная реформа по введению золотого рубля, о котором ностальгически вздыхают патриоты всех направлений без исключения. Ах, у нас были золотые деньги. Свободно на бумажки обмениваемые.
Вот именно! Свобожно и на бумажки. Так что были золотые деньги да сплыли. За рубеж. Еще до Первой мировой войны в массе своей. Вот факты.
Золотой рубль. Легенды и действительность
В целях введения в России золотого обращения Витте произвел серию конверсионных займов за границей, задачей которых был обмен имевших хождение на иностранных рынках 5-ти и 6-процентные облигаций старых займов на займы с более низкими процентами и более длительными сроками погашения. Французский, английский и немецкий денежные рынки, предвидя навар, немедленно «всосали» русские ценные бумаги.
Наиболее крупными были займы 1894 и 1896 годов, заключенные на Парижской бирже. На первых порах это позволило осуществить ряд мер по стабилизации курса рубля и с 1897 года перейти на золотое обращение. Металлическое содержание рубля было уменьшено на 1/3, кредитный рубль был приравнен к 662/3 копейки золотом. Эмиссионная деятельность Государственного банка была ограничена: он мог выпускать кредитные билеты, не обеспеченные золотым запасом, на сумму не более 300 миллионов рублей. Эти меры позволили укрепить конвертируемость русской валюты на мировых рынках и облегчить приток в страну иностранных капиталов, что казалось видимым и ощутимым благом.
Однако последствия оказались весьма плачевными. В результате ввода в наличное обращение «империалов» и «полуимпериалов» (золотых монет достоинством в 10 и 5 рублей)[345]345
Строго говоря «империалом» называлась русская золотая монета достоинством в 10 рублей и весом примерно 12 грамм, чеканившаяся в небольших количествах с 1755 по 1897 год. «Империалу» соответствовал «полуимпериал» в 5 рублей золотом. Введенные в обращение в 1897 году золотые десятки и пятерки весили примерно 8 и 4 грамма соответственно. Поэтому старый империал стал стоить 15 рублей, а полуимпериал – 7,5 рублей золотом. Часто только за старыми золотыми и сохраняют название империал. Хотя автору встречался в литературе термин «империал» в применении к любым царским золотым десяткам, лишь с указанием на то, что в 1897 году их золотое содержание уменьшилось на одну треть.
А вот слово «червонец» по отношению к царским золотым десяткам не применялось никогда. Так назвали советскую золотую монету весом в николаевскую десятку, выпущенную небольшим тиражом в соответствии с решением, принятым в октябре 1922 года. От нее это название перешло на бумажные десятки, что хорошо известно участникам знаменитого сеанса черной магии с полным ее разоблачением. И всем читавшим о нем.
[Закрыть] за весьма непродолжительный период времени, как раз накануне Первой мировой войны, из России была практически «вымыта» огромная часть золотого запаса, поскольку весь западный финансовый мир к этому времени уже перешел на расчеты бумажными кредитными билетами, в народе именуемыми «бумажками», обеспечение которых золотым резервом было всегда сомнительно в силу полной бесконтрольности со стороны России эмиссионной политики западных стран.
Не будем говорить уж о нынешних виртуальных, или иначе – «компьютерных», деньгах, эмиссионный вброс которых производится простым нажатием клавиши на компьютере и которые вообще ничем не обеспечены. И вдобавок эти виртуальные деньги имеют тенденцию ввергать мир в кризисы вполне реальные.
Теперь нам понятнее, что меры, подобные угольному кризису, – в интересах развития русской промышленности – были Министром Финансов Российской Империи предпринимаемы не в первый раз. И с успехом.
Также нам есть кого благодарить за то, что в результате этих мер ныне, сто лет спустя, на всей территории, считающейся русской, вряд ли найдется по-настоящему крупное предприятие, фамилия владельца которого оканчивается на «-ов». Не в формальном смысле.
Но пора вернуться к подполковнику Рербергу. Он как раз, наверное, до Петербурга со своим секретным докладом доехал.
В своих записках Федор Петрович вспоминает, как он мечтал о том, чтобы результаты его докладной записки помогли «талантливому предателю» Витте прокатиться в прохладный и здоровый климат Сибири вместе со своей супругой.
А ведь славно бы было!
Дальше начались огорчения. К великому разочарованию подполковника-идеалиста, его мечтания не оправдались.
«Почему же преступление, обследованное мною и изложенное в моей записке, не было расследовано, преступники не были судимы? Как это могло случиться? Ведь факт предательства неоспоримо был налицо и был мною доказан.
Вот что по этому поводу совершенно случайно удалось мне узнать.
Был у меня в Петербурге хороший приятель – полковник Семен Иванович Езерский. Прослужив долгое время в штабе VIII армейского корпуса, которым командовал мой отец в течение восьми лет, Семен Иванович сделался большим поклонником моего отца и свои чувства к отцу перенес незаметно и на сына; вот почему мы были с ним большие приятели. Семен Иванович, прослужив несколько лет в Главном Штабе, а затем в Военном Министерстве, имел всюду приятелей, а посему знал почти все, что делается в Петербурге в высших сферах; знал и все животрепещущие новости.
Когда я наезжал в Петербург, то всегда останавливался у моего отца, бывшего тогда Членом Государственного и Военного Советов. Семен Иванович в свободное время заходил к нам и норовил попасть в те часы, когда мой отец отдыхал.
Через несколько дней после подачи мною записки об “угольном кризисе” вечерком зашел к нам Семен Иванович и таинственным шепотом начал меня расспрашивать, знаю ли я что-либо о том скандале, который разыгрался на южных железных дорогах, оставшихся без топлива. Я попробовал прикинуться, что ничего не знаю, ибо хотелось узнать, в каком виде он знает это дело и из каких источников, да, кроме того, вопрос этот был “секретный”, и болтать о нем я не желал.
Семен Иванович, как оказалось, знал уже все об “угольном кризисе”; он только не знал автора секретного рапорта, но знал, что вопрос был доложен Военному Министру – Генералу Куропаткину.
В описываемое время мне часто приходилось наведываться в Петербург, в Главный Штаб, и каждый раз я неизменно виделся с Семен Ивановичем, и он держал меня в курсе хода дела по “угольному кризису”. В следующее наше свидание он сообщил мне, что дело было доложено Государю Императору и Его Величество пожелал лично ознакомиться с этим делом в полном объеме и Высочайше повелел назначить особую Комиссию, которая должна была на днях собраться в Аничковом Дворце под Личным Его Величества Председательством, и даже назвал мне день, в который комиссия должна была собраться.
Недели через две приехал я опять в Петербург. Вечером ко мне зашел Семен Иванович. Он был в состоянии полного недоумения и рассказал мне следующее: за неделю до дня, назначенного для первого заседания Комиссии под Высочайшим Председательством, в пятницу, около 10 часов вечера на квартире у Военного Министра зазвонил телефон. Дежурный чиновник подошел к аппарату. Вызывали из квартиры Министра Финансов. Состоящий при нем чиновник спрашивал: может ли генерал Куропаткин принять Сергея Юльевича Витте сегодня же вечером? Доложили генералу Куропаткину. Ответ последовал утвердительный, и около 11-ти часов вечера С.Ю. Витте пожаловал на квартиру к генералу Куропаткину и был им принят в кабинете. Вопрос был весьма секретный, ибо собеседники заперлись в кабинете. Приблизительно через час Витте уехал.
На другой день, в субботу, генерал Куропаткин возвратил в Главный Штаб доклад по “угольному кризису” и написал записку, в которой сообщил, что он сам доложил все дело Его Величеству, Государь Император остался вполне удовлетворенным докладом Военного Министра и Комиссию по расследованию “угольного кризиса” повелел отменить. Вопрос с углем канул в вечность.
Так совершилось что-то непонятное.
Было ли здесь совершено предательство НИКОЛАЯ II и РОССИИ? Если было предательство, то было оно совершено за плату или бесплатно, по убеждению и под чью диктовку?
Пусть господа Историки разберутся хотя бы теперь…»
Пытаемся, Ваше Превосходительство, пытаемся разобраться.
«Но несмотря на секрет этого дела, оно очень быстро распространилось по Петербургу; в чем именно было дело, точно никто не знал, но по городу ходили слухи о ночном посещении генерала Куропаткина Министром Финансов, причем говорили, что Витте предъявил Куропаткину требование такого свойства: “Или потрудитесь сделать надлежащий доклад Государю и отменить назначение угольной Комиссии, и тогда я Вам обещаю мою дружбу и поддержку, или, в противном случае, поверьте, что я сумею доложить дело как захочу, а Ваши дни как Министра будут сочтены”.
Имели какое-нибудь основание эти россказни, или нет, я в то время, конечно, знать не мог, но знал безусловно одно: с углем было совершено крупное преступление, категории предательства РОССИИ. Это преступление было мною обнаружено, и о нем было донесено Главному Штабу. Не мог Главный Штаб заниматься укрывательством преступлений! И из всего этого ничего не вышло!
С моей точки зрения, эти данные, безусловно, доказывали мне ПРЕДАТЕЛЬСТВО, в котором был замешан генерал Куропаткин, и никто в этом разубедить меня не мог.
Все изложенное здесь, не имея прямого отношения к Истории Русско-Японской войны, приведено мною с некоторыми подробностями только для того, чтобы читатель мог ясно себе представить, какого взгляда еще задолго до войны был я на господина Витте и генерала Куропаткина, и тогда станет понятен тот пессимизм, который сопровождал меня после назначения генерала Куропаткина Командующим Маньчжурской Армией.
Что же касается рассказа о ночном визите Витте к генералу Куропаткину, то совершенно случайно я наткнулся впоследствии на подтверждение его, и вот при каких обстоятельствах: года через два по окончании войны, помнится, в конце 1907 года, я посетил свою двоюродную сестру Ольгу Никтополеоновну Гордеенко, проживавшую на Фонтанке, 112 в Петербурге. Она была женщина очень умная, большая патриотка, следила внимательно за всеми событиями и интересовалась вопросами моей службы, и я рассказал ей “старинную историю об угольном кризисе” как подтверждение моей неприязни к генералу Куропаткину и Витте.
За чайным столом, ибо разговор происходил за вечерним чаем, кроме нас, сидели ее двенадцатилетняя дочь и их хороший знакомый – господин средних лет, в сером. Господин этот вступил в разговор и спросил меня:
– А хотите Вы знать, о чем в этот вечер говорили между собою г. Витте и г. Куропаткин?
– Знать это я бы, конечно, очень хотел, но раньше этого меня интересует вопрос: каким образом дело, столь тайное, можете Вы знать?
– О! Это очень просто: я в то время состоял чиновником при Витте, ведал многими секретными делами, и именно я был при Министре дежурным в тот вечер, когда Витте ездил к Куропаткину. Я же переписывал и особый по сему поводу секретный доклад и был в курсе этого дела.
В описываемую Вами ночь Сергей Юльевич предложил генералу Куропаткину замять “угольную Комиссию”, пообещав генералу Куропаткину в будущем всяческую поддержку в делах перед Государем, а в противном случае он пригрозил, что употребит все свое влияние на Государя, чтобы генерал Куропаткин был уволен с поста Министра. Генерал Куропаткин сдался и сразу подчинился Витте и сделался навсегда его верным рабом.
Таким образом, подтвердились данные, рассказанные за шесть лет до этой встречи Семеном Ивановичем Езерским».
О генералах и штабных писарях
«В главе десятой своих мемуаров С.Ю. Витте описывает генерала Куропаткина и называет его “храбрым генералом с душою штабного писаря”.
Вообще, уже давно в наших штатских интеллигентных кругах установилось почему-то презрение к нашим “штабным писарям”.
Может быть, осуждения заслуживали волостные, губернские и прочие писаря… но что касается наших военных писарей строевых штабов и полковых, то сравнение души Куропаткина с душою штабных писарей может оскорбить писарей, а не Куропаткина!
За мою долгую службу в Генеральном Штабе я не помню ни одного писаря, который мог бы вызвать мое осуждение; за всю мою службу мне даже голоса ни разу не пришлось повышать на моих писарей, я не помню ни одного с их стороны “проступка” и заявляю, что каждого из них в нравственном отношении я ставлю выше нравственного облика генерала Куропаткина.
Я бы вывел другое заключение: я бы сказал, что в нем замечались признаки скорее “рабьи” – раба, которому барин многое поручил, раба, который раболепствует перед господином, но заносится перед прочими ему подчиненными; человека, который сам нуждается в “господине”, который мог быть таким, каковым окажется его “господин”.
Первым его “господином”, которому он совершенно искренне и глубоко поклонялся, был Скобелев, и в этом поклонении был прекрасен и Куропаткин.
Но Скобелева не стало, и через некоторое время Куропаткин попадает под влияние другого “господина” – Витте, и с этой минуты, корча из себя вельможу, он делается рабом Витте и служит ему “верой и правдой”.
Итак, Куропаткин как офицер Генерального Штаба, знавший Крымскую кампанию и роль в ней Англичан, участник Русско-Турецкой войны и храбрый воин той победоносной армии, которая не была допущена в Константинополь Англичанами, поклонник Скобелева и участник составления его плана похода на Индию, т.е., иначе говоря, естественный враг Англичан, после часовой беседы с Витте делается его рабом и союзником Англичан, и рабом неверным своего Государя».
Любопытно, что «рабом не ленивым, но лукавым» своего Государя, то есть по сути «рабом неверным», называет уже самого Витте в своем исследовании о нем наш современник Валентин Иванович Мае лов, явно не сговариваясь при этом о терминологии с Федором Петровичем Рербергом{483}.
Так что представляет вполне ненулевой интерес вопрос об общем действительном хозяине господ Витте и Куропаткина.
