Текст книги "Цусима — знамение конца русской истории. Скрываемые причины общеизвестных событий. Военно-историческое расследование. Том I"

Автор книги: Борис Галенин

Англия была связана тяжелыми для нее событиями в Трансваале, а Япония была занята перевооружением и организацией своей армии. Кроме того, она не могла не успокоиться и тем, что успела совершенно сузить первоначальные намерения русского правительства: взамен намеченного, полного удобств участка нам пришлось занять другой, который, по откровенной оценке русских адмиралов, едва ли годился и для простой угольной станции.

Вскоре Японии пришлось и совсем успокоиться в вопросе о Мозампо.

Вновь забываем о Мозампо

Нагрянувшие летом того же 1900 года события в Китае отвлекли внимание России от этого пункта.

Затем, по занятии русскими войсками Маньчжурии, желание России не создавать на Дальнем Востоке никаких новых осложнений и пререканий с японцами заставило ее не трогать и концессии в Мозампо.

А зря, между прочим. Стоило только взглянуть на Корейский выступ, перекрывающий нам дорогу в океан, чтобы понять всю эфемерность наших завоеваний в Маньчжурии без контроля над Корейским проливом.

Ефрейтор Чижиков

В марте 1901 года после усиленной агитации, шедшей против России в Лондоне и Токио, японский министр иностранных дел Като в частном разговоре с русским посланником спросил: правда ли, что наша концессия в Мозампо охраняется постоянным караулом из 15 матросов при офицере. Подобный способ охраны противоречил бы, по его мнению, буквальному смыслу последнего параграфа 4-й статьи Сеульского соглашения Вебера-Комура от 14 мая 1896 года. Этим параграфом России предоставлялось право держать военную стражу только в тех местностях, где имеется такая же японская военная стража, то есть в Сеуле, Фузане и Генсане.

Вместо того чтобы сказать, что вот, мол, уберем 15 матросов и даже офицера из Мозампо, а поставим лучше по 1000 солдат в указанные пункты, на что мы имеем право не только по протоколу Вебера-Комура или Московскому соглашению Лобанова-Ямагата, но даже по ублюдочному Токийскому протоколу Ниси-Розена, русский посланник стал оправдываться, как нашкодивший гимназист перед инспектором.

Он стал объяснять японцу, что командирование в Мозампо 15 матросов при одном офицере относилось к тому времени, когда отмежевывался участок, приобретенный для устройства здесь русской концессии, но что в настоящее время уже сделано распоряжение об оставлении вместо этого караула команды в восемь человек при вице-консульстве в Мозампо, наподобие команд, существующих при всех японских консульствах в Корее.

Като поучительно заметил, что караулы эти составлены не из воинских чинов, а из полицейских стражников, носящих оружие и обмундирование, присвоенные гражданской полиции^{278}.

Окончилось тем, что в 1902 году было решено возложить обязанности охраны на единственного проживавшего в Мозампо русского человека – отставного ефрейтора Чижикова – арендатора лежавших на концессии полей. 23 декабря в Мозампо пришел крейсер «Забияка» и в тот же день снял и увез в Порт-Артур весь находившийся здесь караул.

Суда нашей эскадры перестают заходить в Мозампо

В то же время и по тем же политическим соображениям была почти совсем приостановлена и периодическая отправка в Мозампо судов нашей эскадры для производства здесь учений, не выполнимых на рейде Порт-Артура из-за довольно суровой зимы.

Декабрь 1900 года, январь и февраль 1901 года эти суда еще провели с некоторыми перерывами на рейде Мозампо, но уже и тогда их пребывание здесь вызвало в Японии крупное неудовольствие.

В ноябре 1901 года последовало распоряжение, чтобы в случае временной отправки русских судов к этому пункту Генерал-Адъютант Алексеев заблаговременно уведомлял бы о том нашего посланника в Японии. Но когда в начале 1902 года это было сделано, и посланнику было сообщено о предстоящей отправке в Мозампо исключительно для учебных целей четырех судов нашей эскадры, то посланник высказал по указанному поводу свое беспокойство.

«Необходимо предвидеть, – телеграфировал он, – что появление в настоящее время наших судов в Мозампо, в связи с только что состоявшимся англо-японским соглашением, непременно вызовет здесь различные тревожные слухи».

Вот и до японо-английского союза дотянули.

Министр Иностранных Дел, достойный преемник графа Муравьева и тоже граф, Ламздорф оказался того же мнения и считал, что «появление русских военных судов в Мозампо может в настоящую минуту подать повод весьма нежелательным последствиям».

В результате намеченная посылка судов была отменена.

Как всегда, значительно лучше понимали дипломатию и интересы России наши моряки, по мнению которых, периодической стоянкой русских судов в Мозампо «достигалось бы постепенное включение в глазах иностранцев в сферу нашего влияния этого важного для нас стратегического пункта».

Тыртов вновь демонстрирует политическую грамотность

«Об этом пункте моряки и я во главе их, – писал в 1902 году Управляющий Морским Министерством, – хлопочем уже пять лет, но дипломаты, а главное Военное Ведомство, находят, что без войны с Японией этого нам не достичь, а война признается пока несвоевременной. Надо ждать окончания магистрали железной дороги и особого тогда случая».

Будет вам особый случай в январе 1904-го.

Но каково Военное Ведомство! Каков наш друг Куропаткин!

Вот так и закончился к 1903 году вопрос о той самой концессии, на которой по первоначальному замыслу должны были постепенно появиться, прежде всего, угольный склад, затем мастерские для русского флота, наконец, опорный пункт и база для нашей Тихоокеанской эскадры.

На этом самом пункте, который должен был служить связью между Порт-Артуром и Владивостоком, откуда Россия должна была «повелевать двумя восточными морями», остался к началу этого года всего один довольно пожилой отставной ефрейтор Чижиков…

А послушай бы мы в ноябре 1897 года адмирала Дубасова, Япония бы сейчас пикнуть не могла: «Мозампо – это Гибралтар Корейского пролива, говорил Ито, – потерять его, значит потерять всю Корею».

Правильно фишку рубил маркиз!

Я думаю, из сказанного ясно, что при такой решительной и наступательной русской политике все попытки привлечь в Южную Корею русских пионеров и русские капиталы оказались безуспешными. Рассчитывали на базу ВМФ, а не на угольный склад, охраняемый ефрейтором Чижиковым.

Также бездарно, или напротив, – высокоталантливо! – были упущены и остальные возможности русского проникновения в Корею в период с 1899 по 1902 год включительно.

Повторим: промедление – смерти подобно.

Согласие, данное нам корейским правительством на устройство угольного склада в Фузане, было взято им обратно. Земельные участки, приобретенные нами в Цзиннампо и Мокпо, пришлось в конце концов бросить: при самой покупке их мы были обмануты корейским правительством, а появление здесь русских людей, конечно, сейчас же обострило наши отношения с Японией.

Лесная концессия на острове Дажелете, – у берегов которого на рассвете 16 мая 1905 года после отчаянного боя с шестью японскими крейсерами погибнет последний еще сражающийся корабль 2-й эскадры и ветеран Тихоокеанской эскадры крейсер «Дмитрий Донской», – за отсутствием денежных сумм, потребных для организации здесь рубки и вывоза леса, осталась без использования.

Ту же судьбу вплоть до конца 1902 года имела и лесная концессия на Ялу. Ходатайства русских людей и фирм о выдаче им в Корее других концессий постоянно встречали отказ[227]227
  Ходатайства г-на Сыромятникова (Сигмы) и одной владивостокской фирмы. – Там же. С. 185.


[Закрыть]. А попытка соединить наши телеграфные линии с корейскими у Новокиевска – самое энергичное противодействие уже со стороны японцев.

Вот потому «Варяг» и не получит предупреждение из Артура.

Такой же отпор был встречен нами и в вопросе о строительстве железной дороги из Сеула в Ичжоу на реке Ялу, то есть к корейско-маньчжурской границе.

Немного о железных дорогах

«Еще в начале 1898 года в зените своего влияния в Корее русское правительство настояло на издании корейским императором указа, которым приостанавливалась на годовой срок всякая выдача концессий на постройку в Корее железнодорожных линий[228]228
  Официальное заявление об этом сделано корейским правительством 8 января 1898 г. – Там же. С. 186.


[Закрыть].

Это запрещение оставалось в силе очень недолго, так как после известной нам сдачи графом Муравьевым наших позиций в Корее, уже 27 августа того же года, японцы настояли на своем праве строить дорогу из Фузана в Сеул, а американцам была предоставлена постройка дороги из Чемульпо в Сеул.

Почти одновременно с ними французы взяли для нас концессию на железнодорожную линию между Сеулом и Ичжоу и заручились правом первенства на линии Сеул – Генсан и Сеул – Мокпо. Предчувствуя, однако, большие убытки, неизбежные при пользовании этими линиями, французы не решались начать сооружение Сеул-Ичжоуской линии и отказались отстаивать перед корейским правительством свое право на две остальные линии.

Тогда концессия на постройку Сеул-Генсанской железной дороги перешла в руки представителя германской торговой фирмы Meyer et Co, а о концессии на линию Сеул – Ичжоу начал в 1903 году хлопотать русский подданный барон Гинцбург.

Японский представитель в Сеуле энергично протестовал против этих передач и, конечно, главным образом против передачи будущей Сеул-Ичжоуской железной дороги. В своей ноте к корейскому министру иностранных дел от 4/17 февраля он писал, между прочим, следующее:

«Если капитал будет доставлен (на эту дорогу) известной державой, то она в торговом или другом каком-либо обмене с почтенным государством не получит никакой выгоды.

Следовательно, это было бы сделано, если не со зверским умыслом против почтенного императора, то со злобным намерением произвести путаницу в финансовом управлении, а этого наше правительство никак не может допустить[229]229
  Нет, но каков стиль! «Почтенный»! Чистый наезд, вроде как менты, беря не нравящуюся им личность в коробочку и подталкивая в требуемом направлении, непрерывно приговаривают – если днем и при народе – «уважаемый!».


[Закрыть].

Если же почтенное правительство нарушит сделанное несколько лет тому назад заявление, не обратит внимания на указанные и добрые намерения нашего правительства и согласится на упомянутое требование, то наше правительство, для охранения мира на Крайнем Востоке, предъявит почтенному правительству требования одной степенью поважнее.

Предъявленное неким государством требование следует считать совершенно незаконным, не говоря уже об опасности, которую бы это представляло для независимости почтенного государства. Поэтому, наверное, благодаря высокому разуму Его Величества Императора и умению сановников почтенного правительства в упомянутом требовании будет отказано, согласно взглядам и нашего правительства”»^{279}.

По одной этой ноте можно судить, как уверенно уже чувствовали себя в Корее японцы.

В то же время Хаяси передал русскому представителю в Сеуле словесную ноту, в которой, между прочим, писал, что «ввиду преобладающего числа японских подданных и значения торговых сношений с Кореей, Япония не может оставаться равнодушной к вопросу о том, в чьих руках окажется постройка корейских железных дорог, так как им непосредственно окажутся затронутыми японские интересы». Когда же под угрозами и настояниями Хаяси корейское правительство, конечно, отказало барону Гинцбургу, то японцы сами пристали к корейцам о выдаче им той же концессии.

«Никогда еще принцип приобщения Кореи к сфере исключительно своих интересов не был выражен Японией так ясно и определенно, как в этот раз», – писал по поводу словесной ноты русский поверенный в делах при корейском правительстве. Но эпизод с железной дорогой Сеул – Ичжоу имел значение еще и с другой стороны, помимо той, о которой говорил этот поверенный.

Проникновение к северу

Из сказанного выше видно, что японцы заботливо подготовляли себе из Средней и Южной Кореи промежуточную базу на случай своей борьбы с Россией. Они заблаговременно стремились утвердиться в Южной Корее с целью облегчить себе производство десантной операции и овладеть столь важными для военных действий телеграфными сообщениями, а также подготовляли для себя железнодорожный путь к Сеулу.

В то же время японские гарнизоны в Сеуле и Генсане вместе с массой проживавших здесь японцев являлись вполне достаточными авангардами для того, чтобы при первых же признаках начинающейся борьбы подчинить японской воле корейское правительство и захватить в свои руки почин в дальнейших действиях.

А как иначе, если мы даже протокол Ниси-Розена в своих целях использовать не желали. Слабость не уважают нигде, а Восток – вообще, дело тонкое.

Но если средняя и южная части Кореи должны были служить для японцев промежуточной базой, то, понятно, что и северная часть страны должна была бы играть для них роль, как минимум, наблюдательного пункта за якобы ожидаемым нашествием сюда русских сил. По крайней мере, по всей Северо-Западной Корее, вплоть до маньчжурской границы, во всех уездных городах и более крупных селениях были рассеяны «дежурные аптекари», которые в действительности являлись негласными агентами японских консульств.

Ближайшими опорными пунктами для их деятельности были японские поселения в Пхеньяне (300 японцев), Цзиннампо (700 японцев), Сондо (400 японцев), а с весны 1903 года и в Ичжоу.

Другие поступательные шаги Японии в этой части Кореи мы предпочитали не замечать. Даже захват японцами всего пароходства по реке Тадонгану между Пеньяном и Цзиннампо объясняли их чисто торговыми интересами и потребностями. Первое подозрение относительно истинных целей Японии зародилось у русских властей летом 1902 года, когда в Северной Корее появилась японская экспедиция, исключительно занимавшаяся съемкой местности и сбором сведений о численности ближайших русских войск.

В связи с этим решили бдительность проявить

«Изложенное свидетельствует, – говорилось во Всеподданнейшем докладе от 23 сентября 1902 года, – что японцы с лета нынешнего года, пользуясь теми или иными средствами, стремятся внести свое влияние в Северную Корею, где до последнего времени их почти совершенно не знали и где до сих пор господствовало влияние только России…

Нетрудно предугадать, что при их настойчивости и систематичности в выполнении намеченных задач, японцы, если им не противодействовать, в скором времени подчинят своему влиянию всю Северную Корею, которая таким образом приблизит их к Маньчжурии».

Но не надолго

Эти подозрения и опасения до некоторой степени рассеялись, когда пограничный комиссар в Южно-Уссурийском крае, действительный статский советник Смирнов высказал предположение, что появившиеся в Северной Корее японцы принадлежат к составу научной экспедиции профессора геологии Като, с которым были и японские офицеры.

Наш же посланник в Сеуле сообщил, что никаких специальных японских экспедиций в Северную Корею не отправлялось и что замеченные японцы могли быть частными агентами известного в Японии «Корейского общества» или даже корреспондентами какой-либо японской газеты.

Не напоминает вам это рассуждение почтенного действительного статского советника, равно как и почтенного посланника в Сеуле, известное место из весьма известного в свое время романа «Трудно быть богом»?

Когда в вечер перед «черным переворотом» в Арканаре Румата спрашивает у сменяемого им гвардейца: «…как относится благородный дон к тому, что происходит в городе.

Благородный дон, большого ума мужчина, глубоко задумался и высказал предположение, что простой народ готовится к празднованию дня святого Мики».

Учитывая, что один из авторов – японист и историю знает туго, то после чтения донесений советника Смирнова и камергера Павлова становится яснее, чем могла быть навеяна, в частности, столь талантливо описанная в романе сценка.

Наконец, вопрос о железной дороге Сеул – Ичжоу уже наглядно показал, что речь идет не о частных агентах или газетных сотрудниках, а что Северной Корее готовится та же участь, какая постигла и южную часть Корейского полуострова.

«Япония… имеет право и намерена настоять на своем праве, – писал Хаяси, – что если бы корейское правительство когда-либо пожелало отдать постройку названной линии в иностранные руки или ввести в это дело иностранный капитал, первенство в этом вопросе будет принадлежать Японии».

Ранее всех понял надвигающуюся угрозу К.И. Вебер – бывший наш посланник в Сеуле, один из подписавших знаменитый меморандум в мае 1896 года. Он советовал: «Если наши руки не связаны осложнениями на западе или другими соображениями», отказаться от выжидательной политики последних лет и устранить возможность подчинения Кореи японскому владычеству. И предложил ряд мер.

Однако положение сильно осложнилось по сравнению с 1896 годом. Вся часть Кореи южнее Сеула была уже прочно закреплена за японским влиянием, а в Северной Корее японцы постепенно пододвигались своими агентами и наблюдательными отрядами к пограничной черте. Как только во второй половине апреля 1903 года в Ионампо высадились первые партии русской артели, назначенной для работ на Ялу, японцы немедленно появились в самом Ичжоу, выдвинув, таким образом, наблюдение за нами уже на самую границу.

Корейский вопрос переходит в маньчжурский

Успехи, одержанные Японией в Корее, явились, между прочим, одной из причин той неожиданной для нас требовательности, которую она обнаружила в июле и августе того же 1903 года, когда начала свои последние переговоры с русским правительством.

Мы хотели договариваться об одной Корее, Япония же присоединила к переговорам и вопрос о неприкосновенности Маньчжурии: ведь Корея уже была почти вся в ее руках, следовательно, переговоры об этой стране нужны были для Японии лишь настолько, насколько они закрепляли почти завершенное ею мирное завоевание Корейского полуострова.

Ясно, что теперь Япония, конечно, могла позволить себе новую роскошь – поднять вопрос и о Маньчжурии…

«Японцам… хотелось одержать над нами победу в Маньчжурии, Корею же они и так считают своей…» – доносил 29 ноября 1903 года из Токио наш военный агент подполковник Самойлов.

Загадки, загадки…

Еще одним загадочным фактом традиционного освещения предъистории русско-японской войны является то, что эту беззубую, робкую и соглашательскую политику нашего МИДа даже советские источники характеризуют как «исключительное упорство (русского) царизма в борьбе с Японией за влияние в Корее»^{280} (?!).

Подводя итоги

Перемена политики

Резюмируя теперь все сказанное выше о событиях на Дальнем Востоке, начиная с Особого Совещания 1886 года, отметим, что одной из главнейших особенностей рассмотренного периода является уже давно назревшая перемена русской политики по отношению к Дальнему Востоку.

На Особом Совещании, собранном 10 ноября 1886 года по вопросу о дальнейшем развитии Владивостока, было единогласно решено раз и навсегда утвердиться в этом пункте и уже не искать затем никаких других портов на побережье Восточного океана. В те же годы (в 1884 году) в Министерстве Иностранных Дел заявляли, что «Корея нас нисколько не интересует».

На Особом Совещании, состоявшемся 26 апреля 1888 года, говорилось, что «было бы несогласно с нашими интересами поощрять корейское правительство к развитию его военных сил в размерах, превышающих потребность поддержания порядка внутри страны».

Главным врагом России на Дальнем Востоке почему-то признавался в эти годы довольно спокойный и малоподвижный Китай.

Через три года после указанного Совещания ситуация изменилась.

На том же Востоке неожиданно открылась самая лихорадочная деятельность других европейских держав, заговорила возрожденная к новой жизни Япония, потянулись к китайскому рынку Соединенные Штаты Северной Америки.

Наконец-то пришлось и России переменить свое прежнее отношение к далеким берегам Тихого океана. Пришлось совершенно забыть приведенные выше решения восьмидесятых годов, тем более что их несостоятельность была ясна уже тогда, но только тем, кто побывал на месте.

Адмирал Шестаков

Почти за двадцать лет до войны с Японией Управляющий Морским Министерством адмирал Иван Алексеевич Шестаков, посетив Владивосток, вполне осознал грозившую России со стороны Японии огромную опасность.

«Я ехал сюда с намерением все морское здесь по возможности сократить, – сказал адмирал барону Корфу в 1886 году при посещении Владивостока, – теперь же имею настолько гражданского мужества, чтобы сознаться в своей ошибке, и пришел к заключению, что нужно не сокращать здесь

В особом докладе на Высочайшее имя Шестаков обосновал «особую важность и чрезвычайную необходимость для России располагать в водах Тихого океана достаточным числом сильных боевых судов, дабы этим удержать Японию от попытки укрепиться в каком-либо пункте Азиатского материка»^{281}.

На основании этого доклада численность русских боевых судов в Тихом океане была увеличена, что только способствовало росту дружеских чувств со стороны Японии к России. Силу уважали везде и во все времена. К сожалению, весь активный флот Балтийского моря вовремя перевести в Тихий океан так и не решились. А зря. Но Россия вновь двинулась на Восток.

Россия вновь движется на Восток

Здесь построим русский город…

Перемена во взглядах завершилась переменой в действиях. На Дальнем Востоке началась энергичная работа русского человека. Поэтически она отражена прекрасными строчками Арсения Несмелова:

 
Под асфальт, сухой и гладкий,
Наледь наших лет, —
Изыскательской палатки
Канул давний след…
Инженер. Расстегнут ворот.
Фляга. Карабин. —
Здесь построим русский город,
Назовем – Харбин…
Не державное ли слово
Сквозь века: приказ.
Новый город зачат снова,
Но в последний раз…
Милый город, горд и строен,
Будет день такой,
Что не вспомнят, что построен
Русской ты рукой.
Пусть удел подобный горек, –
Не опустим глаз:
Вспомяни, старик историк,
Вспомяни о нас…
 

В Северной и Южной Маньчжурии началась прокладка русских железнодорожных путей. Россия получила незамерзающий порт. К сожалению, не в Корее, как того требовали наши национальные интересы, а в Южной Маньчжурии, что, напротив, повлекло дополнительные сложности. Но все же. Впервые в жизни незамерзающий тихоокеанский порт. В Пекине и Сеуле русское влияние казалось преобладающим…

Единственная защита – эскадра

Понятно, что это новое продвижение наше «встречь солнца», к теплым морям должно было, в конце концов, опереться не столько на искусство политики, сколько на оружие воина.

Наступил момент закрепить за собой хотя бы то, что уже нам принадлежало. Однако задача эта затруднялась незаконченностью Великого Сибирского железнодорожного пути. Пока он не был готов, тихоокеанская окраина в разгар самых живых назревавших и уже происходивших здесь событий оставалась предоставленной самой себе.

Уступки – прием невыгодный!

Русская политика взяла в этих условиях совершенно неверную линию. Помимо прямых ошибок МИДа – и не только его, – таких как занятие Квантуна с Порт-Артуром вместо Кореи с Мозампо, Государя уговаривали, что главное – пережить любым способом неблагоприятный для нас период. А чтобы пережить, следует вступать в не всегда обоснованные и выгодные соглашения с нашими главными врагами на Дальнем Востоке – Англией и Японией.

Эта политически ошибочная установка в свою очередь неизбежно вела нас, во-первых, к почти постоянным уступкам – приему, крайне невыгодному везде, а особенно на Дальнем Востоке, а во-вторых, к достаточно невнятным соглашениям и с Англией – по Китаю, и с Японией – по Корее. Невнятным уже потому, что с нашей стороны эти соглашения преследовали собой лишь простой выигрыш времени.

Что прекрасно понимали наши «заклятые друзья».

Задачи надо решать

Неудовлетворенные этими договорами, не связанные с нами более широкими, прочными и существенными обязательствами, Англия и Япония соединились друг с другом. Главным «идейным» создателем этого союза была, разумеется, Англия.

Закрывая нам дорогу в океан в Балтийском море, уже закрыв в Черном, она желала закрыть ее и в морях Дальнего Востока. На сей раз руками Японии.

Япония же с помощью англо-японского союза могла расчистить себе свободную арену на самом материке Азии. Так ей, Японии, во всяком случае, казалось. «Просвещенные мореплаватели» понимали ситуацию значительно лучше и яснее. Вспомним задачи 1, 2 и 3 по уничтожению русского государства и народа вообще, и последних настоящих, а не опереточно-декоративных, монархий, в частности.

Двухсотлетняя дружба дает трещину

Наше положение усугублялось тем, что, поставленные недальновидной, если не сказать изменнической, политикой русского МИДа в необходимость для осуществления своих политических целей предъявить Китаю известные и почти всегда крупные требования, мы оттолкнули от себя Поднебесную империю. А делая ей в видах поддержания с нею мира нередкие уступки, сами воспитали ее в привычках сопротивления, которое она проявляла даже в те минуты, когда наши новые требования были особенно понятными и, безусловно, правильными.

И совершенно справедливо на сей раз, отметил барон Роман Романович Розен: «Соблюдение коренного правила всякой политики – никогда не делать ни одного шага вперед, который не был бы бесповоротным, – особенно важно в сношениях с восточными народами»^{282}.

Все указанные явления не замедлили перейти и проявить себя и в том втором периоде дальневосточных событий, который начался с момента так называемых боксерских смут. Вместе с ними перешли в этот период и главнейшие идеи, высказанные у нас на различных совещаниях, и в дни наших переговоров с другими державами, – идеи, дожившие вплоть до последних переговоров с Китаем и Японией.

Раздражал и пугал уже тот факт…

Так, еще в 1894 году в ожидании мирного соглашения между Китаем и Японией у нас был выдвинут вопрос о нейтральной зоне в Корее и о необходимости обеспечить свободу плавания через Корейский пролив. В следующем году и впоследствии неоднократно подтверждалось стремление России сохранить независимость и самостоятельность Кореи.

Но бывшие к этому полные возможности были безвозвратно упущены МИДом еще в 1898 году, а беззубые заявления графа Муравьева, типа «вопрос о Маньчжурии касается наших взаимных отношений с Китаем и не имеет ничего общего с проектируемым соглашением по корейским делам», никто отныне всерьез не принимал.

В 1899 году Россия достаточно непоследовательно стала возражать в Сеуле против попыток японцев возвести на корейских берегах укрепления, то есть постепенно создать из Кореи плацдарм, подготовленный для борьбы с нами. Становилось ясно, что большая готовность Японии к этой борьбе и ее географическая близость к Корее отдавали последнюю, при начавшейся на Дальнем Востоке борьбе, очевидно, не в русские, а в японские руки. Все эти идеи нашли себе известную формулировку и во второй половине 1903 года, в период переговоров, нарушенных окончательным разрывом.

Но врагов наших раздражал и пугал уже тот факт, что Россия в эти годы старалась обеспечить за собой исключительное влияние в Маньчжурии, где созидались крупнейшие предприятия русского человека, и тщательно оберегала все остальные северные провинции Китая, примыкавшие к русской границе, от появления здесь иностранного, европейского или японского, элемента^{283}.

Обстановка осложняется

Российская Империя все еще оставалась великим православным царством. Пусть поколебленным неравной борьбой с «мировым сообществом» и его «пятой колонной» внутри страны, но все еще страшным для них.

Разумеется, России без вопросов удалось бы пережить тот наиболее опасный для нас период, о котором сказано выше, если бы Япония не успела на три года ранее положенного ею срока с активной помощью того самого «мирового сообщества» завершить развитие своих сухопутных и, главное, морских сил.

Наши же военные программы были сорваны усилиями агентов «сообщества», внедренных на высокие посты русской государственной иерархии.

Кроме того, вся обстановка на Дальнем Востоке сильно усложнилась для нас событиями, разыгравшимися в Китае в 1900 году, когда к тревожному вопросу о Корее присоединился в еще более жгучей форме и вопрос о Маньчжурии.

Вся сила и упорство могучей Империи сводились в эти годы к силе и стойкости ее отдаленного и малозаселенного края.

А единственной защитой его оставалась Тихоокеанская эскадра!