Текст книги "Силы Хаоса: Омнибус (ЛП)"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 154 (всего у книги 273 страниц)

Часть II
Зеница адаVIII
Ночь в городе

Он знал, что был одним из тех детей – «малоспособных».

Так его учителя называли учеников, сидевших отдельно от других, и он понимал, что там ему и место. Четверо в его классе были «малоспособными» – интересно, что даже про себя он произнес это слово с той особой интонацией, которую использовали в речи взрослые, когда говорили о таких детях; эти четверо сидели у окна и зачастую вообще не слушали учительницу, однако никакого наказания за это им не полагалось.

Став четвертым – и последним – в этой группе, мальчик сидел глядя в окно, как и остальные трое. По темной улице проезжали машины, щадяще приглушив свет фар. Облачное небо заслонили башни, на каждом шпиле светились огромные надписи, рекламировавшие всякие штуки, без которых не могут жить взрослые.

Мальчик повернулся к учительнице. Некоторое время он слушал, как она рассказывает о языке, о новых словах, которые другие ученики – способные – теперь будут знать. Мальчик не понимал. Как могут какие-то слова быть новыми? Они все уже не раз попадались ему в книгах, что были у его матери.

Учительница заметила его взгляд и запнулась. Обычно она не обращала на мальчика внимания, с давно выработавшейся привычкой забывая о том, что он находится в классе. Отводить взгляд он не стал. Может, она попробует и его научить новым словам?

Да, она попробовала. Она указала на мерцающий экран и спросила, знает ли он, что значит написанное там слово.

Мальчик не ответил. Мальчик вообще редко отвечал на вопросы учителей. Он подозревал, что именно поэтому взрослые считали его «малоспособным».

Прозвенел короткий звонок, уроки на сегодня закончились, и все ученики встали со своих мест. Большинство складывали тетради, «малоспособные» же складывали обрывки бумаги с незатейливыми каракулями. Мальчику собирать было нечего, так как почти весь вечер он просто смотрел в окно.

Путь домой занимал больше часа, а в тот день из-за дождя получилось еще дольше. На дорогах скопились пробки, машины застряли намертво, и мальчик слушал, как переругиваются водители. Где-то совсем рядом, в паре домов от улицы, по которой он шел, раздался треск стрельбы – две банды устроили разборки. Интересно, что за банды и какими потерями все обернулось?

Чуть позже мальчика нагнал его друг; обычное дело, но мальчик надеялся, что этим вечером ему удастся побыть одному. Он улыбнулся, скрывая досаду. Друг улыбнулся в ответ.

На самом деле друг другом не был. Они дружили только потому, что дружили – по-настоящему – их матери, да и жили они в соседних квартирах.

– Учительница тебя сегодня вызывала, – сказал его друг, как будто мальчик и сам этого не заметил.

– Вызывала.

– А почему ты не ответил? Не знал что сказать?

В этом-то и была проблема. Мальчик никогда не знал, что нужно сказать, даже когда знал правильный ответ.

– Не понимаю, зачем нам вообще учиться, – признался он наконец.

Город вокруг жил обычной жизнью. С соседней улицы донесся визг шин. Множество голосов, кто-то кричал – обвиняя, требуя, умоляя, – другие кричали в ответ. В ближайших зданиях слышался ритмичный гул музыки.

– Чтобы набраться знаний, – ответил друг. Мать мальчика однажды сказала, что тот станет «настоящим сердцеедом», когда вырастет. С чего бы? По мнению мальчика, его друг умел только смущаться, или злиться, или злиться из-за того, что смутился.

– Я и так знаю все, о чем рассказывает учительница, – мальчик пожал плечами. – И зачем нам нужны знания? Вот этого я не понимаю.

– Нужны, потому что… нужны. – Его друг смутился, что вызвало у мальчика улыбку. – А ты если и решишь открыть рот, то только чтобы задать какой-нибудь кретинский вопрос.

Ну и ладно. В таких вещах его друг ничего не понимал.

Когда они были на полпути домой, мальчик внезапно остановился. Они шли через переплетение переулков, которые взрослые окрестили Лабиринтом, и сейчас мальчик вглядывался в одну из узких боковых улиц. Он не прятался и не высовывался; он просто смотрел.

– Что там? – спросил его друг.

Мальчик не ответил.

– О, – добавил товарищ секундой позже. – Пойдем, а то они нас заметят.

Мальчик не двинулся с места. Узкая улица была завалена мусором, и на одной из куч обнималась пара. Точнее, мужчина обнимал женщину, а та безвольно лежала на грязной земле, одежда где разрезана, где просто разорвана. Голова женщины была повернута в сторону детей, и пока мужчина ерзал на ней, она не отводила от мальчиков черных глаз.

– Пойдем же… – прошептал его друг, оттаскивая его прочь.

Какое-то время мальчик ничего не говорил, но его товарищ старался за двоих:

– Ты так пялился, что нас запросто могли пристрелить. Мать хорошим манерам не учила? Нельзя вот так открыто смотреть.

– Она плакала, – сказал мальчик.

– Откуда ты знаешь? Просто показалось.

Мальчик посмотрел на товарища.

– Она плакала, Ксарл.

После этого его друг заткнулся. Они молча прошли сквозь Лабиринт и даже не попрощались, когда добрались до шпиля, в котором жили.

В тот вечер мать мальчика рано вернулась домой. По запаху он понял, что она варит лапшу; из-за пластековой раздвижной двери, отделявшей кухню от единственной комнаты, доносилось негромкое пение.

Когда она вернулась в комнату, то опустила рукава до запястий, так что ткань прикрыла татуировки на предплечьях. Она всегда старалась их вот так спрятать, и мальчик никогда ни слова не говорил по этому поводу. Специальные символы, нанесенные на ее кожу, указывали, кто владел этой женщиной. Это мальчик знал, но подозревал, что у татуировок есть и другое значение.

– Сегодня со мной связались из твоей школы, – мать кивнула в сторону настенного экрана. Сейчас на нем были только зернистые помехи, но мальчик без труда представил, как на нем появилось лицо учительницы.

– Это из-за того, что я малоспособный?

– С чего ты взял?

– Потому что ничего плохого я не сделал. Я никогда не делаю ничего плохого. Значит, потому что малоспособный.

Мать присела на краешек кровати и сложила руки на коленях. Она недавно вымыла голову, и мокрые волосы казались темными. Вообще-то она была блондинкой – редкий случай среди обитателей этого города.

– Скажешь, в чем дело?

Мальчик сел рядом, и она с радостью обвила его руками.

– Я не понимаю, для чего мне школа, – ответил он. – Мы должны учиться, но я не понимаю зачем.

– Чтобы стать лучше, – сказала она. – Тогда ты сможешь жить на Окраине и работать где-то… где будет не так плохо, как здесь.

К концу фразы голос матери стал совсем тихим; она почесывала татуировку на предплечье, не отдавая себе отчета в том, что делает.

– Этому не бывать, – возразил мальчик и улыбнулся, чтобы ее подбодрить. В ответ она обняла его, прижала к себе, как делала всякий вечер, когда хозяин избивал ее. В такие вечера кровь с ее лица капала ему на волосы; в этот вечер капали лишь слезы.

– Почему нет?

– Я пойду в банду, как мой отец. И Ксарл пойдет – тоже как его отец. И нас обоих убьют на улице, как убивают всех. – Мальчик казался скорее задумчивым, чем печальным. Такие слова разбивали сердце его матери, но в нем самом не вызывали особых эмоций. – На Окраине же не лучше? Ну, не сильно лучше?

Теперь она и вправду плакала – так же, как плакала та женщина в переулке. В глазах та же пустота, та же мертвая безнадежность.

– Нет, – призналась она шепотом. – Что там, что здесь – одинаково.

– Тогда зачем мне ходить в школу? Зачем ты тратишь деньги и покупаешь мне все эти книги?

Она задумалась, прежде чем ответить. Мальчик слышал, как она с трудом сглотнула, чувствовал, как она дрожит.

– Мама?

– Ты можешь сделать еще кое-то. – Теперь она укачивала его так, как делала, когда сын был маленьким. – Если ты покажешь, что не такой, как другие дети, что ты лучше, умнее и понятливее их, то сможешь навсегда выбраться с этой планеты.

Мальчик посмотрел на нее, думая, что ослышался. А если и нет, он не был уверен, что ему нравится такое предложение.

– Выбраться с планеты? Совсем? Но кто будет… – Он чуть не сказал «…заботиться о тебе», но от этого мать бы только снова расплакалась. – Кто будет с тобой рядом?

– Не надо обо мне волноваться, все со мной будет хорошо. Но прошу тебя, пожалуйста, отвечай, когда учитель тебя спрашивает. Ты должен показать, насколько ты умный. Это важно.

– Но куда я потом отправлюсь? И чем буду заниматься?

– Куда захочешь, и делать сможешь все, что захочешь. – Теперь она улыбнулась. – Герои могут делать все что хотят.

– Герои? – Сама идея заставила его рассмеяться. Для матери его смех был лучшим лекарством от грусти – он уже достаточно вырос, чтобы заметить это, но пока еще не понимал, почему столь простые вещи, как смех детей, так действуют на родителей.

– Да. Если ты пройдешь испытания, тебя возьмут в легион. Ты станешь героем, рыцарем, что странствует среди звезд.

Мальчик долго и пристально смотрел на нее.

– Мама, а сколько тебе лет?

– Двадцать шесть.

– Ты слишком стара для испытаний?

Она поцеловала его в лоб, прежде чем ответить. Потом внезапно снова улыбнулась, и напряжение, повисшее в маленькой комнате, рассеялось.

– Мне нельзя проходить испытания, потому что я женщина. И если ты станешь таким же, как твой отец, то тоже не сможешь их пройти.

– Но легион все время набирает мальчиков из разных банд.

– Так было не всегда. – Она отодвинула его от себя, встала и вернулась на кухню, где принялась помешивать лапшу в кастрюле. – Помни вот что: из банд берут только некоторых мальчиков. Но легион всегда ищет самых лучших, самых способных. И ты будешь таким, обещаешь?

– Обещаю, мам.

– Больше не будешь отмалчиваться в школе?

– Да, мам.

– Хорошо. Как дела у твоего друга?

– Он не настоящий друг, ты же знаешь. Он всегда злится. И хочет в банду, когда вырастет.

На это мать опять улыбнулась, но на этот раз улыбка вышла грустной, словно скрывала невысказанную ложь.

– Все попадают в банду, мой маленький ученый. Такова жизнь. У каждого есть дом, банда, работа. Но помни: есть разница, когда делаешь что-то, потому что должен, и когда тебе это дело по-настоящему нравится.

Надев на руки тонкие рукавицы, чтобы не обжечься, она поставила на небольшой стол горячие жестяные миски с их обедом; потом отбросила рукавицы на кровать и улыбнулась, глядя, как он ест.

Он посмотрел на нее: лицо матери замерцало, словно сбилась картинка. Улыбка превратилась в кривой оскал, глаза стали уже, уголки их приподнялись вверх, и в их новом разрезе появилась нечеловеческая утонченность. Мокрые волосы встали дыбом, словно наэлектризованные, и свились в высокий султан, изменив цвет на багряно-красный.

А потом она закричала на него – пронзительный вопль, от которого лопнули стекла в окнах, и осколки дождем посыпались на улицу далеко внизу. Кричащая дева протянула руку к изогнутому клинку, что лежал на кровати, и…

Он открыл глаза и увидел лишь уютную темноту собственной комнаты для медитаций.

Но успокаивающая тишина не продлилась и секунды. Ведьма-ксенос последовала за ним из сна и проникла в реальность. Она позвала его по имени, и черная тишина раскололась от звука женского голоса, а затхлый корабельный воздух пропитался ее запахом.

Рука воина метнулась к ее шее, огромный кулак сдавил бледное горло. Встав, он потянул ее за собой, отрывая от пола. Она болтала ногами, силясь пнуть противника, а губы беззвучно шевелились, но без притока воздуха с них не могло сорваться ни звука.

Талос отпустил ее. Женщина рухнула на палубу с метровой высоты и, не устояв на ватных ногах, упала на четвереньки.

– Октавия.

Она кашляла, сплевывала и старалась отдышаться.

– А ты думал кто?

У открытой двери стоял один из свиты навигатора – горбатое, трясущееся существо с видавшим виды обрезом в дрожащих забинтованных руках.

– Нужно ли напоминать, – проговорил Повелитель Ночи, – что правилами «Завета» запрещено наводить оружие на одного из воинов легиона?

– Ты навредил хозяйке. – Глаза слуги были зашиты, но он все равно изобразил пристальный взгляд и не опустил обрез, несмотря на страх. – Ты сделал ей больно.

Талос опустился на колени и протянул Октавии руку, предлагая помощь. Она ухватилась за него, хотя и после секундного колебания.

– Вижу, ты завоевала преданность своих слуг. У Этригия так и не получилось.

Октавия ощупала горло: все еще больно.

– Все нормально, Пес. Все хорошо, не волнуйся.

Слуга опустил обрез, пряча его в складках рваного, грязного плаща. Навигатор дунула на выбившуюся прядь волос, упавшую на лицо.

– И чем я заслужила такое гостеприимство? Ты сказал, что если дверь не заперта, то можно войти.

– Ничем не заслужила. – Талос вернулся к металлической платформе, своему месту отдыха. – Прости. Я кое-что увидел во сне, и это сбило меня с толку.

– А я ведь стучала, – не сдавалась Октавия.

– Не сомневаюсь. – На краткое мгновение он прижал ладони к глазам, чтобы избавиться от образа ксеноведьмы. Боль осталась и была явно хуже, чем за все прошлые годы. Биение сердца глухими ударами отдавалось в виске, а оттуда боль оплетала своей паутиной всю голову. Раны, полученные какой-то месяц назад, только усугубляли дело: теперь ему было больно даже видеть сны.

Медленно подняв голову, он посмотрел на навигатора:

– Ты вышла из своих покоев, да и корабль – к счастью – перестал так страшно содрогаться. Но мы никак не могли так быстро достигнуть цели.

Было ясно, что эту тему Октавии обсуждать точно не хочется.

– Нет, – коротко ответила она.

– Понятно. – Значит, ей опять нужен отдых. Возвышенный будет совсем не в восторге.

Какое-то время все трое молчали; Октавия подняла переносную лампу, направляя свет на стены личной комнаты воина. Всю поверхность их покрывали нострамские письмена: кое-как нарисованные руны складывались в беспорядочную вязь, в некоторых местах новые записи наслаивались на старые. Вот они, мысли пророка – выплеснуты на металл стен, высказаны потоком слов на мертвом языке. Кое-где и на его доспехе были выцарапаны такие же рунические надписи-предсказания.

Казалось, что Талоса этот осмотр нисколько не беспокоит.

– Ты плохо выглядишь, – сообщил он навигатору.

– Большое спасибо. – Она и сама прекрасно знала, какой у нее болезненный вид. Кожа бледная и вялая, спина ноет, в воспаленных глазах такая резь, что больно моргать. – Знаешь ли, вести корабль сквозь психический ад – нелегкое дело.

– Я не хотел тебя обидеть. – Он скорее проявлял внимание, чем извинялся. – Думаю, вежливость теряется в первую очередь. Умение вести светские беседы. Выходя за пределы человеческого, мы утрачиваем эти навыки прежде всего.

На это Октавия хмыкнула, но отвлекаться на посторонние темы не собиралась:

– Про что был твой кошмар?

Талос улыбнулся ей обычной кривой улыбкой, которая, правда, чаще всего скрывалась под шлемом.

– Эльдар. В последнее время я вижу только эльдар.

– Это было пророчество? – Она снова стянула волосы в хвост и проверила, не съехала ли бандана на лбу.

– Я уже не знаю. Не всегда можно явно различить, где заканчивается кошмар и начинается пророчество. В этот раз все началось с одного воспоминания, но к концу оно исказилось, стало неправильным. И не сон, и не видение.

– Пора бы тебе уже разбираться в таких вещах, – заметила Октавия, избегая при этом смотреть ему в глаза.

Он не ответил, так как понимал, откуда в ней эта язвительность. Навигатор была напугана, до сих пор не оправилась от встречи, которую он ей устроил после резкого пробуждения, и при этом изо всех сил старалась не показывать страх, пряча его за надменным раздражением. Он не понимал, почему люди столь мелочны в своих эмоциях, но он мог распознать их внешние проявления и, соответственно, нейтрализовать их влияние.

Его благожелательное молчание добавило Октавии мужества:

– Извини.

Теперь она посмотрела на него. У нее, как и у многих терран, были карие глаза, у него – черные, без радужки, как и у всех сынов Нострамо. Долго выдержать этот взгляд Октавия не могла; у нее мурашки шли по коже, если она слишком пристально всматривалась в лица Повелителей Ночи, наделенные крупными, полубожественными чертами. За прошедший месяц раны на лице Талоса почти полностью зажили, но все равно было видно, что он в первую очередь воплощенное оружие, а лишь затем – человек. Черты тонкие, но сам череп, укрепленный искусственно, отталкивал своей монолитной, непробиваемой тяжеловесностью. От висков спускались хирургические шрамы – белые на белом, почти невидимые на бледной коже. По меркам обычного человека его лицо считалось бы красивым, но такие черты у огромного воина казались оскорбительной аномалией. Сложись все иначе, в его взгляде были бы любознательность и доброта, но теперь вместо них было лишь мучительное выражение какой-то едкой горечи, которую невозможно скрыть.

Должно быть, это ненависть, решила Октавия. Хозяева со свирепой непримиримостью ненавидели всех и вся, включая друг друга.

Видя, как пристально она его изучает, Талос улыбнулся. Хоть какой-то признак человечности. Такой усмешкой когда-то улыбался мальчик, знавший гораздо больше, чем хотел показать. На мгновение гневное божество, покрытое шрамами, превратилось во что-то большее.

– Полагаю, у тебя был повод нанести мне визит, – сказал он, и это прозвучало скорее как утверждение, чем вопрос.

– Возможно. А что тебе снилось до того… до того как появились эльдар?

– Моя родная планета. Во времена, когда мы ее еще не уничтожили.

Он спал в доспехе, сняв только шлем. Септим с помощью Марука отремонтировал все повреждения; Октавия присутствовала на последней стадии работы и видела, как Талос одним ритуальным ударом молота еще раз разбил аквилу.

– Какой была твоя семья?

Воин вложил золотой меч в ножны и закрепил их за спиной. Рукоять с крылатой крестовиной выглядывала из-за левого плеча, готовая к бою.

Отвечая, он смотрел в сторону:

– Отец был убийцей, как и дед, и прадед. Мать была лицензированной проституткой и состарилась раньше срока. В пятьдесят она выглядела на семьдесят. Думаю, она была чем-то больна.

– Зря я спросила, – искренне призналась навигатор.

Талос проверил магазин массивного болтера и ловко вогнал его на место с аккуратным щелчком.

– Почему ты пришла, Октавия?

– Потому что Септим однажды мне кое-то рассказал.

Он замер, а затем повернулся к ней. Навигатор едва доставала ему до груди.

– Продолжай.

– Он сказал, что когда-то давно ты убил одного из своих слуг.

– Терций. Им завладел варп. – Талос нахмурился почти обиженно. – Я все сделал быстро, и он не мучился. Это не была пустая прихоть, Октавия. Я ничего не делаю без причины.

Она покачала головой:

– Знаю, но вопрос не в этом. Что именно случилось? Говорят, что у варпа есть миллион способов отравить человеческую душу. – Напыщенность старой навигаторской пословицы вызвала у нее еле заметную улыбку. – Как это с ним произошло?

Талос закрепил двуствольный болтер на пластине набедренника.

– Терций изменился и внутренне, и внешне. Он всегда был любопытным и во время полета в варпе любил стоять на смотровой палубе, глядя в самую глубину безумия. Он так долго вглядывался в бездну, что она проникла в него самого. Вначале симптомов было мало – спазмы, носовые кровотечения. Я был тогда моложе и плохо представлял, на какие признаки нужно обращать внимание, когда речь идет о заражении. Я понял, что для него все кончено, когда он превратился в хищную тварь и отправился ползать по нижним палубам. Он охотился на людей из команды, чтобы сожрать их.

Она содрогнулась. И самые юные навигаторы знали, что тысячи и тысячи видов порчи подстерегают людей в варпе; даже в тоскливые времена на «Звездной деве» Октавия успела повидать достаточно случаев, когда экипаж, оставшись без защиты, становился жертвой этих миазмов. До таких крайностей не доходило, но все же…

– А Секонд, что случилось с ним? – спросила она.

– Не хочу говорить о втором слуге. Та история оставила очень неприятные воспоминания, и даже когда все закончилось, легче не стало. – Подняв шлем, он повертел его в руках, осматривая. – Скажи уже, что тебя беспокоит.

– Откуда ты знаешь, что меня что-то беспокоит? – прищурилась она.

– Может, потому что я все-таки не законченный дурак?

Октавия с трудом изобразила улыбку. Он может ее убить – и убьет, если захочет, без секундного раздумья. «Сейчас или никогда», – подумала она.

– Я все еще вижу Рожденную-в-пустоте.

Талос прикрыл глаза и медленно выдохнул.

– И?

– Когда я иду по коридору, то слышу ее плач за углом. Мельком вижу, как она убегает по пустым галереям. Это она, я точно знаю. А вот Пес ее не видит.

Явно чувствуя себя неуютно под пристальным взглядом Повелителя Ночи, слуга робко пожал плечами. Талос повернулся к Октавии.

– Итак? – Она склонила голову. – Я заражена?

Ответ сопровождался вздохом стоического терпения:

– От тебя одни неприятности.

Чувство собственного достоинства, почти забытое, всколыхнулось от этих слов, и Октавия выпрямилась, расправив плечи.

– Могу то же сказать о тебе. С тех пор как ты взял меня в плен, жизнь была скупа на милости. Да, и ты на меня охотился, помнишь? Поймал и затащил на корабль, схватив лапой за горло, словно я какая-то лакомая дичь.

Талос рассмеялся. Как обычно, это был едва слышный смешок, мягкий выдох, дополнивший кривое подобие улыбки.

– Мне никогда не надоест слушать твои терранские колкости. – Воин помедлил, а затем добавил: – Октавия, будь осторожнее. Ты думаешь, что слабость в тебе, но это не так. Корабль провел в варпе целую вечность. Заражена не ты, заражен сам «Завет». Скверна проникла в его корпус, мы все вдыхаем ее вместе с корабельным воздухом. Мы еретики, и такова наша участь.

– Это… слабое утешение.

На мгновение его взгляд стал до боли человеческим. Бровь приподнята, губы скептически изогнулись: «А чего ты хотела?»

– «Завет» меня ненавидит, – сказала Октавия. – Я уверена. Каждый раз, когда мы соприкасаемся, он содрогается в отвращении. Но он бы не стал намеренно терзать меня призраками – его дух слишком примитивен для этого.

– Безусловно, – Талос кивнул. – Но, помимо команды из плоти и крови, на «Завете» есть и другой экипаж, из воспоминаний – множества воспоминаний. На его палубах погибло больше людей, чем сейчас работает. Корабль помнит каждую смерть. Представь, сколько крови пролилось на его сталь, сколько раз его вентиляционная система впитывала последний вдох умирающего. И этот же воздух, пройдя очистку, вновь и вновь попадает в легкие живых. Мы живем внутри памяти «Завета» и поэтому все время от времени видим вещи, которые не вполне реальны.

– Ненавижу этот корабль. – Она снова начала дрожать.

– Нет, – возразил он, опять беря в руки шлем. – На самом деле не ненавидишь.

– Я и представить не могла, что все будет так. Управлять боевым кораблем Легионес Астартес – да любой навигатор молить будет о таком шансе. А как «Завет» движется, как поворачивается и скользит – словно змей в маслянистой воде, словно какое-то мифическое создание. С этим ничто не сравнится, но внутри него все такое… отравленное. – Октавия умолкла и пристально смотрела на него, чувствуя кислотный запах его дыхания.

– Нехорошо глазеть, – заметил воин.

– А тебе повезло, что не лишился глаза.

– Какая занятная игра слов. Половину моего черепа заменили сварной пластиной, и Сайрион уверяет, что вся левая часть лица у меня теперь выглядит так, словно я побывал в когтях горной пумы.

Он провел пальцами, защищенными броней, по вискам, где еще виднелись послеоперационные шрамы. Повреждения были столь серьезными, что даже его сверхчеловеческий организм с трудом с ними справлялся. На левой стороне лица шрамы, начинаясь у виска, тянулись до самого рта.

– Нет, Октавия, везение не оставляет таких следов.

– Ну, не так уж все плохо, – сказала она. Было в его поведении что-то, что ее успокоило, – возможно, дружеская непринужденность в тоне и в открытом, искреннем взгляде. – А что такое горная пума?

– Хищное животное с моей родной планеты. Когда увидишь одного из Атраментаров, обрати внимание на его наплечники. Рычащие львы, изображенные там, – это звери, которых на Нострамо называли горными пумами. Выезжать из города, чтобы поохотиться на них, считалось среди главарей банд символом престижа.

– Хозяйка, – вмешался Пес, и Октавия повернулась к нему. Урок истории прервался.

– Что?

У Пса был смущенный вид.

– Я как-то убил такую пуму.

Октавия удивленно наклонила голову, но Талос опередил ее:

– Ты из нагорников? – Его низкий голос гулко раскатился по комнате.

Пес склонил уродливую плешивую голову, на которой оставались только клочки седых волос:

– Да, господин. И я однажды убил горную пуму. Это был котенок, и я его съел.

– Вполне вероятно, – признал Талос. – Нагорники жили – точнее, выживали – в скалистых краях, вдали от городов.

– Собственно, сколько тебе лет? – Октавия все еще разглядывала Пса.

– Больше, чем вам, – заверил ее Пес и кивнул, словно такой ответ объяснял все. «Невероятное создание», – подумала она и повернулась к Талосу: – Как рука?

Воин посмотрел на скрытую под броней конечность, сжал ладонь в кулак. Благодаря доспеху разница между левой рукой и правой была совсем не заметна. Но без слоя керамита все выглядело иначе: вместо органики – крепкие кости из металла и гидравлические суставы. При каждом движении псевдомускулы и сервоприводы издавали скрип – хоть и едва слышный, но все равно непривычный. Маленькие шестеренки в запястье вибрировали, пласталевый локтевой сустав потрескивал, если его слишком быстро сгибать или разгибать, и все это до сих пор казалось Талосу немного странным и даже удивительным. Он поднял руку перед Октавией и по очереди нажал большим пальцем на подушечки остальных. Даже на мельчайшее движение доспех отзывался ворчливым гулом.

– Сайрион лишился руки на Крите, – сказал Талос. – Так у нас с ним появилось нечто общее – к сожалению.

– А как по ощущениям?

– Как моя собственная рука, – он пожал плечами, – с поправкой на «почти».

– Понятно, – она невольно улыбнулась.

– Думаю, насчет ремонта надо проконсультироваться с Делтрианом. Хочешь пойти со мной?

– Нет уж, спасибо.

– Нет, – ввернул Пес, до сих пор таившийся у порога. – Нет, сэр.

С треском включились вокс-динамики, установленные по всему кораблю, и по коридорам загремел низкий, тягучий голос Возвышенного:

– Переход в эмпиреи – через тридцать вахт. Экипажу занять свои места.

Октавия воззрилась на репродуктор, закрепленный на стене.

– Так мне вежливо намекают, что пора возвращаться к себе.

Талос кивнул.

– Иди в свои покои, навигатор. Остерегайся призраков, что бродят по кораблю, но не позволяй им запугать тебя. Сколько нам еще до цели?

– Считая от границы Мальстрима – еще день. Может, два. Но есть еще кое-что.

– Да?

– Отец Рожденной-в-пустоте. Септим просил не беспокоить тебя по этому поводу, но мне кажется, ты должен быть в курсе.

На это Талос кивнул, но ничего не сказал.

– Ее отец… Он распускает слухи – то на Черном рынке, то на жилых палубах – о том, что корабль проклят и в одну из грядущих ночей мы все по его воле погибнем. Кое-кто из старой команды прислушивается к этим словам и даже соглашается… Ты же знаешь, как они относились к девочке. Но теперь прислушиваются и новички, которых вывезли с «Ганга». Аркия винит во всем тебя. У девочки был твой медальон, но все равно она… ну, ты понимаешь.

– Умерла.

Октавия кивнула.

– Я приказал Септиму разобраться, – ответил воин. – Но все равно спасибо, что сообщила мне. Я сам решу эту проблему.

– Ты убьешь его? – В ее голосе явно слышалась неуверенность.

– Мертвые рабы бесполезны, но так же бесполезны и рабы непослушные. Если не останется иного выхода, я его убью, но у меня нет желания так поступать. Он прожил на корабле десятки лет и все-таки смог завести ребенка – вот пример того, как человек может сопротивляться порче. Я не дурак, Октавия. Экипаж идеализирует Аркию так же, как идеализировал его дочь. Мы мало что выгадаем, убив его, и только настроим против себя людей в команде. Они должны подчиняться из страха перед последствиями, а не потому, что их сломили, загнав в угол. В первом случае мы получим старательных и целеустремленных рабочих, которые хотят выжить; второй вариант даст нам призраков, которых не пугает гнев хозяев, потому что они уже готовы умереть.

Между ними повисла напряженная тишина; наконец Талос хмыкнул, показывая, что пора заканчивать разговор:

– У тебя все?

– Что ждет нас в Мальстриме? Что такое эта Зеница Ада?

Талос покачал головой.

– Сама все увидишь – если корабль не развалится в пути и все-таки долетит до тамошних доков.

– Так это действительно док.

– Это… Октавия, я воин, а не поэт и не ритор. Я не подберу нужных слов, чтобы достойно описать это место. Да, Зеница Ада – это док.

– Ты сказал «я воин» так, словно это приговор. – Октавия облизнула пересохшие губы и наконец решилась: – Кем вообще ты хотел стать? О себе я сказала правду: я всегда хотела быть навигатором на военном корабле, и судьба так или иначе исполнила это желание. Но можно спросить, что насчет тебя?

Талос ответил на это тем же едва слышным смешком и постучал по оскверненной аквиле на нагруднике.

– Я хотел стать героем. – Через мгновение его израненное лицо скрылось под шлемом-черепом. На Октавию теперь взирали красные линзы, в которых не отражались никакие чувства. – И посмотри, что из этого вышло.