Текст книги "Разведка - это не игра. Мемуары советского резидента Кента."

Автор книги: Анатолий Гуревич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 69 (всего у книги 83 страниц)

Только в тех случаях, когда нам навстречу кто-либо попадался, старший сержант брал меня за руку, чуть повыше локтя. Передвигаясь по коридору ставшей знаменитой Лубянки, я далеко не полно знал о том, кто здесь побывал уже задолго и недавно до меня. Во всяком случае, как казалось тогда, мне ничего не угрожает. Обвинить меня в чем-либо ни у кого нет никаких оснований, я всегда был честен по отношению к моей Родине, к ее народу.

Наш путь по коридорам был довольно далекий и закончился у какой-то двери. Предварительно осторожно постучав, сопровождавший меня старший сержант, приоткрыв её, спросил разрешения войти.

В комнате, оказавшейся приемной, я понял, что и здесь нас уже ждали. Не успев войти в эту большую комнату, оказавшуюся приемной начальника «Смерша» Абакумова, я, не зная, конечно, еще того, кто меня будет принимать, вновь почувствовал, что меня ждали. Несмотря на то, что уже было за полночь, а в приемной сидело несколько офицеров, дожидавшихся приема, дежурный офицер пропустил нас, а вернее, только меня, так как старший сержант остался за дверью.

Итак, я оказался в большом кабинете. Кабинетов такой величины ранее мне не приходилось посещать. В глубине стоял очень большой письменный стол, за которым восседал незнакомый человек. Так впервые в жизни я увидел САМОГО Абакумова. Слева от меня, несколько в стороне стоял большой, очень длинный и довольно широкий стол со значительным числом стульев вокруг. Справа от меня, у самого стола Абакумова выстроилось несколько офицеров, в том числе и тот, если не ошибаюсь, генерал-лейтенант, который нас «торжественно встречал» у трапа самолета, едва приземлившегося в аэропорту. Взглянув на эту шеренгу, я убедился, что почти все они были в генеральском звании.

Не поздоровавшись со мной, Абакумов в довольно резкой форме не пригласил и не попросил даже, а, скорее, приказал сесть. Я уже подошел близко к письменному столу, оглянулся вокруг в поисках стула – и не обнаружил ни стула, ни кресла. Продолжая оглядываться, я увидел, что приготовленный для меня стул находился сзади, на расстоянии трех-четырех метров от письменного стола. Это меня опять-таки несколько удивило. Вернувшись назад, я сел.

Все увиденное мною «представление», явно приготовленное специально для меня, не только удивило, но и встревожило в значительной степени. Я не мог понять, что происходит, чем вызван столь странный прием, да к тому же «начальником Особого отдела НКВД СССР». Несмотря на все это, я не мог еще себе представить того, что меня ждет в ближайшее время.

Буквально через несколько минут Абакумов задал в вызывающей по резкости форме свой первый вопрос:

– Вы ехали в Москву за очередными правительственными наградами?

Эти слова заставили меня несколько растеряться. Я еще ни разу не получал правительственных наград, несмотря на то что за мое участие в перегоне подводной испанской лодки я представлялся к таковой, получал я поздравления и позднее.

Увидев мое удивление, в еще более резкой форме Абакумов продолжил свои выпады в мою сторону; в мой адрес были направлены прямые оскорбления. Вот одно из них, которое мне запомнилось на всю жизнь:

– Когда и кем вы были завербованы? С каким заданием вас заслали в Москву?

Не получив ожидаемого ответа на столь резкий, ошеломляющий, а для меня предельно оскорбительный, я бы даже сказал, провокационный вопрос, Абакумов повернулся направо и что-то тихо сказал сидящему сбоку от письменного стола человеку в штатском, как, впрочем, был одет и сам начальник «Смерша». Как мне потом пояснил следователь Кулешов, сидящий справа у стола человек был В.Н. Меркулов, народный комиссар внутренних дел СССР. Я не слышал, о чем эти два начальника между собой говорили, но вскоре, несколько помедлив, Абакумов, продолжая в том же тоне, задал мне еще один, удививший меня не в меньшей степени вопрос:

– Почему вы добивались личного приема у товарища Сталина? О чем вы хотели с ним говорить?

В данном случае я, не задумываясь, поспешил дать четкий ответ:

– В 1941 году я, выполнив ответственное задание «Центра» по восстановлению прерванной с началом Великой Отечественной войны связи в Берлине с нашей разведывательной группой Шульце– Бойзена и Харнака, подробно доложил «Центру» и передал полученную от ее руководителя очень ценную информацию. Я подчеркнул, что вскоре я получил зашифрованную радиограмму, в которой сообщалось, что о выполнении мною задания «Центра» и полученная от меня информация доложены «Главному хозяину». От его имени была передана мне его благодарность и сообщалось, что им я представлен к правительственной награде. Под понятием «Главный хозяин» мы подразумевали Иосифа Виссарионовича Сталина. Я был убежден в том, что и те материалы, о которых я хотел докладывать после моего прибытия в Москву «Центру», в первую очередь касающиеся проводимой нашими союзниками политики, должны заинтересовать и его, руководителя нашего государства.

Отвечая на этот вопрос, я умолчал еще один очень важный факт, уже несколько лег тревоживший меня. Я считал необходимым доложить И.В. Сталину о вскрытых мною причинах провала берлинской патриотической антинацистской группы Сопротивления «Красная капелла», его дальнейшего расширения в связи с непринятием своевременных мер по предотвращению всего этого, быть может, самим «Центром», а в первую очередь, органами нашей контрразведки. Мне показалось уже тогда, что именно этого опасались в НКВД СССР и «Смерше».

Вновь посмотрев в сторону Меркулова и перекинувшись с ним какими-то словами, Абакумов, внезапно изменив принятый им тон разговора со мной, в уже более мягкой форме, улыбаясь и повернувшись в мою сторону, сказал:

– Мы все знаем о вас, вам ничего не угрожает, вам предстоит некоторое время поработать с нами, помочь разобраться во многих интересующих нас вопросах. Вы будете работать с полковником (точно не помню, может быть, было сказано – с подполковником) Кулешовым.

Продолжая улыбаться, Абакумов полушутя-полусерьезно сказал:

– Я понимаю, что вы хотите быстрее увидеть свою семью, отца и мать. Все будет зависеть от вас. Мы ждем значительной помощи. Повторяю, вам ничего не угрожает. Только от вас лично зависит, сколько времени вы пробудете здесь. Для вашего удобства, учитывая необходимость продолжительной ежесуточной работы, вы будете жить в так называемой внутренней тюрьме, а в действительности в бывшей гостинице «Россия»!

Конечно, при первой встрече с Абакумовым, при изменившемся его отношении ко мне, при услышанных от него заверениях я не мог предположить, что все это злобная игра, а фактически я уже рассматриваюсь как «опасный преступник» и 7 июня 1945 г. арестован и являюсь арестантом уже строгого режима.

Уже на основании личного опыта я привык к тому, что за рубежом у арестованного сразу же снимают галстук, подтяжки, наручные часы, а из туфель вынимают шнурки, не оставляют и ремней. Поэтому я мог предположить, вернее, не исключить возможность того, что и у нас при аресте внедрен подобный ритуал. Я же продолжал перед САМИМ Абакумовым сидеть в пиджаке, в верхней рубашке при галстуке, в брюках, поддерживаемых ремнем, в туфлях со шнурками. Иногда я посматривал на мои золотые наручные часы. Это могло, казалось бы, меня несколько успокоить.

Услышав от Абакумова приведенные мною выше слова, а также не совсем понятные для меня объяснения, в том числе о моем временном пребывании в комфортабельных условиях во внутренней тюрьме, я все же решился сделать со своей стороны следующее заявление, если можно так выразиться, а вернее, просто попытаться продолжить нашу уже ставшую «дружеской» беседу, в то же время, стремясь внести дополнительную ясность в казавшийся мне весьма важный вопрос. Поэтому сказал:

– Я думаю, что за время моего пребывания здесь мне удастся обобщить немало важных данных, смогу их дополнить привезенными материалами и показаниями привезенных «завербованных» мною немцев, а в первую очередь, безусловно, начальника зондеркоманды гестапо «Красная капелла» Хейнца Паннвица. Кроме того, ряд весьма важных вопросов я уже в достаточной степени осветил в доставленном с дипломатической почтой моем докладе на имя начальника «Центра». Я высказал уверенность, что мой доклад в присутствии в определенной его части и Хейнца Паннвица, который, как я предполагаю, в ближайшие дни смогу сделать, принесет не только «Центру» существенную помощь. В доказательство того, что я хотел принести пользу не только «Центру», по и органам нашей контрразведки.

Я подчеркнул, что надеялся, что все привезенные мною материалы и документы, а также наши дополнительные устные и письменные данные будут изучены совместно «Центром» и Особым отделом НКВД. Не мог я не указать и на то, что все это сможет не только высветить, кто и как держался в гестапо после ареста на допросах, но и более правильно оценить, кто из нашей резидентуры встал, попав в руки гестапо, на путь предательства. Не только «Центру», но и Особому отделу будет полезно знать все допущенные нашими резидентурами ошибки и существующие недоработки, чтобы в дальнейшем избежать их.

Особо я подчеркнул и то, что Паннвицу удалось заполучить некоторые материалы, касающиеся покушения на Гитлера 20 июля 1944 г., из которых, в частности, просматривается двурушническая политика наших союзников по антигитлеровской коалиции.

В беседе с Абакумовым в числе перечисленных доставленных нами в Москву материалов я назвал также письмо Гиммлера о назначении Паннвица начальником отдела «А» на Западном фронте. Я был убежден, что в «Центре» уже давно знали, что абвер, которым руководил Фридрих Канарис, уже перешел в подчинение Генриху Гиммлеру и Вальтеру Шелленбергу. В связи со своим назначением на этот пост Хейнц Паннвиц должен был знать немало важного не только для «Центра», но и для Особого отдела, для советской контрразведки в части деятельности гестапоабвера против западных наших союзников, вполне возможно, и о них самих. Мог он знать и о том, что немецкая разведка может предоставить США и другим нашим союзникам и против нас.

Коснувшись в «беседе» с Абакумовым доставленного нами в Москву с дипломатической почтой письма генерал-лейтенанта Мюллера на имя начальника зондеркоманды «Красная капелла», в котором говорилось о том, что при сотрудничестве с гестапо мне гарантируется дальнейшая неприкосновенность и обеспеченная жизнь после окончания войны (!!!), я подчеркнул, что, несмотря на письмо, с которым меня познакомил доставивший его в Париж Копков, я продолжал до последнего дня вести ту линию, которую избрал и которая казалась мне всегда абсолютно правильной, только в интересах доверенной мне работы, уменьшения причинения вреда, наносимого имевшими место провалами и последовавшими за ними событиями.

Перечислив все это, я просил Абакумова принять меры для немедленного получения из дипломатической почты всех материалов, предназначенных мною для «Центра» и для Особого отдела, а также нашего личного оружия.

Еще веря в правдивость слов Абакумова, я просил в целях ускорения окончания «моей работы» во время пребывания в ГУКР НКВД СССР, так, я тогда предполагал, называлась организация, носившая, как я узнал впоследствии, имя «Смерш», выделить в мое распоряжение стенографистку.

Мне казалось, что Абакумов внимательно меня слушал, во всяком случае, он не перебивал меня и не задавал каких-либо дополнительных вопросов; Меркулов и выстроившиеся в шеренгу генералы продолжали молчать, они почти не двигались, мне даже казалось, как будто застыли по стойке «смирно».

После некоторых еще уточнений с моей стороны и со стороны Абакумова наша «беседа» мирно подошла к концу. Она закончилась словами Абакумова:

– Как я уже сказал, для работы с вами выделен полковник Кулешов. Ваша просьба о выделении стенографистки будет нами удовлетворена. Можете идти. – Последние слова, скорее всего, предназначались не для меня, а для полковника Кулешова.

Откуда-то сзади я услышал голос, произнесший: «Слушаю, можно идти!»

Я взглянул в сторону, откуда раздался голос. Далеко за моей спиной, у самой двери стоял навытяжку офицер. Это и был Кулешов.

Попрощавшись вежливо с Абакумовым, находившимися в его кабинете офицерами и сидящим за столом сбоку от ХОЗЯИНА кабинета человеком в штатском, я медленно встал и направился к двери.

Оказавшись вновь в большой приемной, я был поражен тем, что в ней продолжали сидеть офицеры, которых я уже видел, вступив в эту комнату в сопровождении старшего сержанта. Я заметил, что прибавились еще и новые офицеры. Наша «беседа» с Абакумовым, как мне казалось, продолжалась не менее двух, а быть может, и даже трех часов.

Признаюсь, меня несколько удивило и то, что, когда я прощался в кабинете в приемной, никто не удостоил меня ответным прощанием. Только в 1961 г., рассматривая мою очередную просьбу о направлении моего дела на пересмотр Военной коллегии Верховного Суда СССР с моим обязательным присутствием, так как я считал абсолютно необоснованным и незаконным решение Особого совещания МГБ СССР, старший следователь КГБ СССР товарищ Лунев и военный прокурор товарищ Беспалов предъявили мне обнаруженную ими в личном архиве Абакумова шифровку за подписью «Копос». В этой шифровке сообщалось, что я, Паннвиц, Стлука и Кемпа прибыли в Париж. Я представил привезенных, завербованных мною немцев, ознакомил с материалами и не имел сомнения в правильности всех моих действий. Прочтение этой шифровки нанесло мне очередной удар. Только теперь я понял, почему полковник Новиков не выпускал меня из здания миссии, почему он провожал нас с офицерами на аэродром, с какой целью в самолете с нами были два лейтенанта. Я понял и тот факт, почему нас не встречали представители «Центра», почему фактически нас арестовали уже на аэродроме. Ни тогда, ни теперь я не могу ответить только на два вопроса. Первый: кто из двоих представителей миссии в Париже был Копосом? Я склонен думать, что это был Новиков, и этим объяснялось различие в отношении ко мне с его стороны и со стороны генерал-майора Драгуна. Второй вопрос: зачем понадобилось именно «Смерш» не допускать меня с докладом ни в «Центр», ни к И.В. Сталину? Не нанесло ли это вред нашей разведке?

В сопровождении Кулешова мы молча проследовали в его кабинет. У окна стоял письменный стол, за который сел Кулешов. На большом расстоянии от него, почти у самой двери стоял маленький столик и стул. Мне было предложено сесть именно там.

Подобное расположение кабинета – расстояние между «моим столиком» и письменным столом Кулешова – меня несколько настораживало и вызывало удивление. Если то, что у Абакумова предназначавшееся для меня место находилось тоже в нескольких метрах от его письменного стола, я мог еще объяснить тем, что прием происходит в кабинете у САМОГО, перед которым даже генералы и офицеры стояли навытяжку, то в данном случае, после предупреждения, сделанного Абакумовым о том, что мне предстоит «работать» с полковником Кулешовым, я уже ничем не мог оправдать существующее расстояние между нами.

В моей жизни это был первый случай, когда от меня удалялись на порядочное расстояние. Невольно вспомнилось, что в самом начале допроса в гестапо еще в Брюсселе, а затем при его продолжении в Берлине и Париже я сидел всегда за общим со следователем столом или близко от него. Что же происходит здесь, на Лубянке? Единственным казавшимся мне в данном случае объяснением являлось то, что, возможно, кабинеты были приспособлены не для «работы» с кем– либо, а только для проведения допросов арестованных преступников!

До утра оставалось уже не так много времени. Кулешов вежливо предупредил, что в целях ускорения окончания нашей «совместной работы» мы будем встречаться не только днем, а частично и ночью. Это меня нисколько не удивило, так как еще в предвоенное время я знал, что в различных наркоматах сотрудники работают уплотненно именно так. Больше того, эти слова Кулешова меня даже несколько успокоили. Они явно подчеркивали сам факт, высказанный Абакумовым, что время моего пребывания в здании НКВД СССР будет зависеть только от моей активности, только от меня лично.

Беседа наша с Кулешовым на этот раз была очень короткой, и в кабинете я задержался недолго. Из этой беседы стало ясно, что Кулешов тоже заинтересован в том, чтобы я как можно быстрее все продиктовал стенографистке и тем самым помог ему во всем разобраться в самый короткий срок. Он еще раз подчеркнул, что тоже заинтересован в скорейшем окончании нашей совместной работы, так как ее результаты ждет начальство.

В разговоре мы выкурили по паре сигарет, и Кулешов рекомендовал мне отдохнуть до следующей нашей встречи, которая состоится вскоре. По телефону он вызвал «сопровождающего» (не конвоира, а сопровождающего!) и при появлении пришедшего лейтенанта коротко сказал ему:

– Проводите!

Перед тем как покинуть кабинет, Кулешов спросил, достаточно ли у меня имеется сигарет, и, усмехнувшись, сказал, что будет мне в этом отношении помогать, так как знает, как трудно обходиться без курева. Выйдя из кабинета, «провожающий» меня лейтенант снова предложил держать руки за спиной. Это вновь вызвало у меня недоумение, но до лифта мы прошли абсолютно спокойно, не разговаривая, а затем, достигнув уже знакомого мне помещения, я вновь был помещен в тот же блок, в котором находился уже ранее. Возможно, только через час – время как-то невыносимо тянулось – меня вывели из бокса, и тут все неожиданно началось с самого начала, но уже в порядке, явно присущем настоящей тюрьме.

Мне предложили из туфель извлечь шнурки, снять и также сдать галстук, ремешок от брюк, наручные золотые часы, золотое кольцо. Меня заставили полностью раздеться и обыскали тщательно все карманы в костюме. При этом изъяли еще ручку с вечным пером производства лучшей английской фирмы (мне говорили, что эта фирма уже давно специализируется и на изготовлении ручек для тайнописи, которыми снабжаются английские разведчики). Забрали бумажник, извлекли из него немецкие марки и французские франки, то есть то, что было принято считать валютой. Эти деньги мне в последнее время выдавал Паннвиц. Мне казалось, что все изъятые предметы и деньги заносились в печатный бланк описи. Туда же были занесены и другие изъятые предметы, в том числе очень хороший и дорогой даже по тому времени фотоаппарат «Кодак».

Закончив досмотр, мне выдали весьма поношенные гимнастерку, бриджи и повели в душевую.

Там находился какой-то пожилой военный в халате, видимо банщик. Я заметно нервничал. Невольно у меня рождалась мысль: зачем меня подвергают подобному издевательству? Иначе все то, что мне уже пришлось перенести, я не мог рассматривать. Чем это вызвано? Как это сопоставить с утверждением Абакумова, что мне ничего не угрожает? Мое нервное состояние «банщик» не мог не заметить, и, видимо стремясь успокоить, он, я бы даже сказал в дружеской форме, спросил меня о том, не приехал ли я из-за границы. Услышав мой положительный ответ, он совершенно спокойно ответил: «Не волнуйтесь, многие приезжающие из-за границы проходят через эти стены». Пока я вытирался и одевался, «банщик» любезно угостил меня папиросой.

Вымывшись под душем, надев на себя всю выданную мне, уже значительно поношенную одежду и выкурив с «банщиком» папиросу, я был вновь «под конвоем» сопровожден в то помещение, где меня обыскивали, раздевали и оформляли документы. Здесь мне пришлось немного подождать, пока принесли еще совсем теплый мешок с весьма неприятным запахом. Из него извлекли и выдали прошедшие специальную дезинфекцию мои пиджак и брюки, верхнюю рубашку и носки. Нижнее белье было казенное. Одевшись и нервничая, я просидел опять-таки некоторое время в боксе. Это был уже другой бокс, видимо рассчитанный на тех, кто прошел дезинфекцию. Затем уже «под конвоем» я был препровожден во внутреннюю тюрьму НКВД СССР, в тюрьму, завоевавшую себе мировую «славу».

Сопровождаемый «конвоиром», я подошел, выйдя из лифта, к какой-то двери, у которой стоял часовой. Внимательно прочитав поданную ему «конвоиром» какую то бумажку, часовой нажал кнопку электрического звонка, а сам, вставив ключ во врезанный в дверь замок, стал чего-то ждать, в свою очередь готовый в любую минуту открыть дверь. Оказывается, с другой стороны двери стоял тоже часовой.

Мы ждали чего-то мне непонятного. Оказывается, часовой, стоящий внутри помещения по ту сторону двери, убедившись, что в помещении никого из заключенных нет, проверив, кто звонит, был готов открыть дверь. Как бы по команде, оба часовых одновременно повернули ключи в двух врезанных замках и впустили меня в дверь. Только после того, как часовой, находившийся внутри помещения, просмотрел сопроводительную записку, поданную ему сопровождавшим меня конвоиром, меня окончательно впустили внутрь помещения, а дверь закрыли на замки.

Я оказался в обширном «зале», очень высоком. На «первом этаже» я заметил очень много дверей с «глазками». Они находились по стенам «зала». Это и были двери камер для заключенных.

По всему было видно, что о моем поступлении заранее были поставлены в известность те, которым было доверено содержать под стражей «государственных преступников». Больше того, уже было предопределено, в какую камеру следует меня поместить.

Я вошел в открытую дверь камеры, которая сразу же была закрыта на замок. Меня несколько удивило, что при повороте ключа в замке раздавался необычный, громкий звук. Думаю, что и это было сделано преднамеренно.

Хочу особо подчеркнуть, что внушенному мне понятию, что внутренняя тюрьма носит следы «уютной гостиницы», во многом служило как бы подтверждением и того, что камера, в которую меня поместили, ничем не напоминала те ужасные камеры, в которых я в своей жизни успел уже побывать у фашистов в Брюсселе, Берлине и Париже. Кое-что, конечно, могло напомнить некоторые особенности тех камер: плотно закрытая на замок входная дверь, глазок в ней, железный козырек, если можно так выразиться, свисающий снаружи на плотно закрытое окно. Перешагнув через порог камеры, я оказался в чистой комнате, сравнимой, пожалуй, действительно, с номером, правда, далеко не в перворазрядной, но все же, в гостинице. Стояли кровати, стол, стулья. С первого взгляда можно было не заметить в углу парашу. Главное, что бросалось в глаза,– это довольно большая площадь «комнаты», высокий потолок, большое окно, чистые, светлые, побеленные стены.

Когда я вошел в камеру, а вернее, в «номер» гостиницы «Россия», как эту тюрьму назвал Абакумов, электрический свет был уже выключен, именно круглосуточное освещение камер, в которых мне пришлось побывать, было очень тяжелым для арестантов.

В камере, в которую меня привели, находился еще один «государственный преступник». Им, как выяснилось потом, оказался полковник авиации Михайлов. Думаю, что я сохранил в моей памяти правильную фамилию соседа. Он уже встал к тому времени, когда я вошел, и готовился к завтраку. Мы представились друг другу, но держались пока еще очень отчужденно. Во время завтрака наш разговор шел не совершенно отвлеченные темы.

И здесь, в камере, положение у меня оказалось не из легких. Я не знал, что говорить моему сокамернику о себе, о том, в чем меня обвиняют, где и как меня арестовали. По вполне понятным причинам я не мог раскрыть своему соседу, кем я являлся во время Великой Отечественной войны и еще задолго до ее начала, был ли я военным и в каких частях служил.

Должен чистосердечно признаться в том, что я еще не испытывал чувства страха за мою дальнейшую судьбу. Я был убежден в том, что со мной не может ничего произойти. Я не чувствовал за собой никакой вины. Я твердо верил, что, часто рискуя своей жизнью на протяжении всех лет моего пребывания за рубежом, я делал все только для того, чтобы принести пользу моей Родине, строго соблюдать данную мною присягу.

Больше того, я был совершенно убежден, что столь высокопоставленное лицо, которым являлся САМ Абакумов, не мог разыгрывать со мной какую-то комедию. Его заверения, что обо мне все известно и мне ничего не грозит, а здесь, в «гостинице», я только временно нахожусь, и то в целях создания условий для облегчения моей работы и ее ускорения, не могли быть ложными.

Теперь я мог бы добавить, что в то время я глубоко верил органам государственной безопасности. Не только я так верил, но, думаю, все советские люди, возможно за малым исключением были убеждены в том, что в Советском Союзе не может быть никаких неправомочных действий с любой стороны. Мы не знали, да и не могли знать, что проводимые аресты, суды и выносимые приговоры имели место в нарушение законности. Больше того, я полагаю, что большинство из советских граждан не могли даже подумать, что эти приговоры были сфабрикованы.

Хочу напомнить, что с 1937 г. я почти все время находился за рубежом и многое не знал, что происходит в Советском Союзе. Я почти ни с кем за все это время из своих друзей даже не общался. Да, мне приходилось читать некоторые приговоры, выносимые судебными органами, но под многими из них стояли подписи весьма заслуженных, пользующихся абсолютным уважением и доверием людей. Стоит только вспомнить приговор по обвинению одного из первых маршалов Советского Союза Михаила Николаевича Тухачевского. Можно ли было заподозрить необоснованность приговора? Под приговором стояли подписи тех, кто его судил. Не хочу сейчас называть их, но могу напомнить читателям, что подписи принадлежали высокопоставленным военачальникам. Мы им верили. Правда, мы не знали тогда, что большинство из тех, кто судил M.Н. Тухачевского, вскоре последовали за маршалом, были расстреляны.

Вот и, оказавшись неожиданно для меня в тюрьме, мог ли я тогда знать, что существуют «особые совещания», «тройки», «двойки», которым предоставляется право заочно выносить какой-либо приговор, вплоть до высшей меры?!

О возможности рассмотрения какого-либо дела по обвинению подследственного в совершении преступления во внесудебном порядке я не знал. О существовании «Особого совещания» НКВД СССР я узнал намного позже, уже не «работая» с Кулешовым, а находясь под его преступным ведением следствия. И то не от него, а от моих сокамерников, которые тоже конкретно ничего не могли сказать ни о его правах, ни об установленной процедуре рассмотрения им дел, а уж тем более о проверке доказательств выдвигаемых обвинений, о которой никто ничего вообще ни сказать, ни даже предположить не мог. Не были известны состав «Особого совещания» и его права в части вынесения приговора.

С моим сокамерником полковником Михайловым и другими последующими «товарищами» по камерам, довольно часто меняющимися, я не мог обсуждать вопросы не только моей «работы» с Кулешовым, но и предъявляемые мне протоколы следствия, возмущавшие до предела своей ложью.

Единственное, что почти все мои сокамерники, начиная с полковника Михайлова, высказывали уверенность – конечно, до поры до времени – в том, что справедливость всегда восторжествует, что не могут быть, как принято теперь оценивать гот период, применены репрессии по отношению к совершенно невиновным людям.

Часто возвращаясь с допроса в камеру после вынужденного подписания ряда протоколов, многие из нас высказывали опасение в том, что не совершаем ли мы тем самым преступление, соглашаясь подписывать протоколы с излагаемыми в них вымыслами.

Большинство из моих сокамерников в течение двух с половиной лет были коммунистами с немалым партийным стажем, и поэтому они в еще большей мере чувствовали свою ответственность перед партией за то, что, ставя свою подпись под протоколом с вымышленными обвинениями и даже признанием в якобы совершенном преступлении, идут на поводу у каких-то случайных, бесчестных людей.

В первые дни «проживания в гостинице» я не испытывал чувства страха. Я не мог только понять, почему меня, добивавшегося от «Центра» ускорения моего прибытия в Москву для срочных докладов в различных инстанциях, доставившего не только многие документы, в том числе, повторяю, доклад на имя Директора, следственные дела, заведенные в гестапо на Кента и Отто, но, главным образом, и «завербованных» мною гестаповцев, сочли нужным поместить в тюрьму?

Неужели человек, переживший так много в своей жизни, на протяжении нескольких лет выполняя доверенную Родиной работу, познавший одиночные камеры и камеры смертников в фашистских тюрьмах с круглосуточным ношением наручников, совершенно неожиданно, у себя на Родине, куда он столько лет мечтал вернуться, сразу же после своего прибытия для доклада Главному разведывательному управлению РККА был перехвачен органами государственной безопасности? Можно ли понять тот моральный удар, который мне был уготован на Родине?

Да, переживания были у меня ужасными, и уже с первых дней они отразились на состоянии моего здоровья на всю последующую жизнь. Признаюсь, еще задолго до того, как я узнал, что задумал в отношении меня «Смерш», не зная преступного ведения следствия, в отдельные мгновения появлялась мысль: а не следует ли мне уйти из жизни немедленно? Я находил в себе достаточно сил, чтобы эту мысль отогнать сразу же после ее появления.

Мы еще не успели подготовиться к завтраку, как дверь камеры с громким щелканьем замка открылась. Принесли завтрак. Несмотря на усиленные уговоры моего сокамерника, естественно, есть я ничего не мог. Отдохнуть на кровати я тоже не мог. Да это и не разрешалось. Прошло немного времени, и вдруг дверь опять открывается, и меня вызывают на «допрос». Подчеркиваю, надзиратель сказал, что меня вызывают на допрос, а не для работы, о чем меня, как я уже указывал, предупреждали. Я быстро собрался и гут же последовал за надзирателем внутренней тюрьмы. У выходной двери на лестничную площадку повторилась утренняя процедура, только в обратном порядке. Дверь открылась, и, оформив какую-то записочку, часовой передал меня конвоиру. Вновь был проделан уже знакомый путь «государственного преступника» по коридорам.

Меня доставили не в кабинет Кулешова, а в кабинет генерал-лейтенанта Леонова, как мне тогда сказали, начальника следственного отдела ГУКР НКВД СССР. Там находилось несколько человек, в том числе и его заместитель Лихачев, которого я видел в первый раз, и уже знакомый мне следователь Кулешов.

Генерал майор обратился ко мне очень вежливо, если не сказать, как мне тогда показалось, дружелюбно. Он сообщил, что по моей просьбе о выделении мне стенографистки принято решение о предоставлении в мое распоряжение двух стенографисток.

Начальник следственного отдела не постеснялся повторить сказанные мне ночью слова Абакумова о том, что им обо мне все известно, что мне лично ничего не угрожает и я после окончания предусмотренной «работы» вместе с Кулешовым смогу «продолжить» предусмотренные мною доклады, и том числе и не только в «Центре», а затем вернусь, перед тем как направлюсь на отдых в какой-либо санаторий, домой в Ленинград, к моим родителям. Больше того, явно желая меня успокоить, он подчеркнул, что на вполне заслуженный и необходимый отдых я буду направлен в хороший санаторий. Понятие «Смерш» и имя И.В. Сталина, возможность моего приема у него для доклада и на этот раз не упоминались. Я мог только предполагать, что Леонов имел в виду и эту инстанцию.