Текст книги "Поздний эллинизм"

Автор книги: Алексей Лосев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 76 страниц)

Я, говорит Оккел, достаточно много сказал о природе мира, о возникновении и разрушении, которые в нем происходят, и то непреложно, что все это будет существовать во все века. При этом природа вечно-подвижная и вечнопретерпевающая, с одной стороны, и вечнодействующая, с другой стороны. Она и управляющая и управляемая (134, 5 – 135, 8).

Остающаяся часть трактата совсем не отличается глубиной, ни философской, ни эстетической. Тут даются разного рода советы для правильного и уравновешенного поведения людей, когда они намереваются производить потомство. Наставления эти не противоречат античности в том смысле, что вся античная эстетика построена на теории гармонии. Вероятно, здесь много также и специфически неопифагорейского, поскольку неопифагорейство особенно любило выдвигать на первый план принцип гармонии. Обратим внимание также и на то, что все эти семейные и сексуальные дела должны, по мысли автора, находиться в полном согласии с гармонией всего космоса, в который входят также и все государственные, общественные, семейные и личные дела. Такая космическая интерпретация всей человеческой жизни, включая все мельчайшие подробности быта, тоже была в духе неопифагорейства, которое, как это можно заключить уже сейчас, общеантичную гармонию вообще ставило выше всего и без принципа гармонии не решало ни одного самого мелкого вопроса. Мы не ошибемся, если скажем, что эстетическое в этом смысле решительно пронизывало собою весь неопифагореизм, который в конце концов никогда и не был чем-нибудь иным, кроме как эстетикой (конечно, в античном смысле слова), или, вернее, нераздельной этико-эстетической доктриной.

Свое учение о продолжении потомства Оккел начинает с теории стыдливости и благочестия. Прежде всего надо признать, что мы должны сближаться с женщинами не для удовольствия, но для рождения детей. Силы, органы и желания, которые даны людям богом для совокупления, были им даны не для удовольствия, но для вечного продолжения человеческого рода. Так как было невозможно, чтобы человек, рожденный смертным, был причастен к божественной жизни, и бессмертие не могло быть уделом человеческого рода, бог установил это бессмертие, сделав рождение постоянным и непрерывным. Итак, прежде всего следует признать, что размножение не было установлено для удовольствия (135, 9-19).

Затем необходимо принять во внимание, что человек в устройстве того, что его касается, должен быть признан имеющим непосредственное отношение к устройству вселенной. Так что, будучи частью своего дома, государства и прежде всего мира, он должен восполнять то, что погибло, если он не хочет нарушить долг в отношении дома, общества и божества (135, 19-23).

Те, кто взирает на свою жену не в целях деторождения, нарушают ценнейшие учреждения общества, ибо, зачатые в момент насилия и не вовремя, дети злы и будут несчастны, они отвратительны для богов и ненавистны для семей и государства. Это надо иметь в виду и вкушать любовные наслаждения не как неразумные животные, но видя в этих наслаждениях то, что в них хорошо и необходимо. Ведь лучшие из людей считают, что это необходимо и хорошо, чтобы семьи множились и большая часть земли была заселена людьми. Человек – наиболее кроткое и лучшее из всех живых существ. И нужно, чтобы земля была заселена не просто большим числом людей, но большим числом хороших людей. Соблюдая стыдливость и благочестие при порождении, люди будут жить в хорошо устроенных государствах. Они не будут свершать трат, они будут помогать согражданам и друзьям в управлении государством. И они не только произведут большое число жителей, но и будут способствовать их усовершенствованию. Многие ошибаются, когда вступают в брак, не заботясь о величии души и об общественной пользе. Они думают только о богатстве и славном роде и вместо того, чтобы взять молодую и красивую, они берут в жены престарелую. Вместо того, чтобы взять в жены подходящую и схожую с ними нравом, они соединяются с происходящей из знатной семьи и богатой, они затем постоянно спорят, кто знатнее, и вместо того, чтобы жить в согласии и единстве, они живут в разладе и разъединении. Женщина, более богатая и знатная, желает главенствовать над мужем вопреки закону природы. Муж справедливо противится, желая быть в своем доме не вторым, но первым, но не может достичь этого первенства из-за этих разногласий. Становятся несчастными не только частные семьи, но и государства. Ибо семьи – это части государств, и они, как части, входят во вселенную. И естественно, что если целое состоит из неполноценных частей, оно таково же, как и части. Также и совершенство или ущербность произведения зависит от частей, из которых оно состоит. Таков фундамент здания, киль в устройстве корабля, высота голоса и выбор определенного тона при сочинении музыки. Так и устройство и порядок семей весьма способствует устройству и слаженности государств. Те, кто думает иметь детей, должны на практике применять эти предписания. Им следует тщательно избегать всего, что неестественно, ибо среди растений и животных несовершенные не приносят хорошего плода. Есть определенное время для производства плодов, чтобы плоды эти и их семя были произведены телами крепкими и совершенными. Потому мальчиков и девочек надо воспитывать в подходящих упражнениях, которые бы продолжались долгое время, и давать им воспитание, подходящее для жизни трудной, мудрой и полной воздержания. Есть в человеческой жизни много вещей, которые лучше узнавать как можно позже. Потому детей надо воспитывать так, чтобы они не стремились к любовным удовольствиям, которые они должны узнавать не раньше двадцати лет. И они должны предаваться им редко. Следуя этим предписаниям, они выработают в себе крепость и воздержание. В греческих городах законами должно быть запрещено сходиться со своей матерью, дочерью и сестрой. Также не должно быть позволено предаваться любви в общественных местах. Ибо этим наслаждениям следует препятствовать. Противоестественные порождения и те, которые произошли с оскорблением природы, должны быть подавляемы. Также должны быть оберегаемы те, которые свершились по законам природы и с воздержанием – это дети, зачатые законно. Те, кто хочет произвести детей, должны смотреть вперед ради этих же детей. Кто хочет произвести ребенка, должен быть сдержан в пище, и т.д. Следует избегать опьянения и движений, нарушающих покой тела. В момент совокупления надо быть спокойным, иначе семя портится страстями. Не надо слишком заботиться о любовных вещах, но и не надо пренебрегать ими, чтобы дети были хорошими. Как мы заботимся о приплоде наших лошадей и собак, так же надо заботиться и о детях, иначе человеческий род выродится (135,23 – 138,12).

в) На этом и заканчивается излагаемый нами трактат Оккела. Его общие особенности ясны как из наших комментариев, так и из довольно простого способа изложения мыслей в самом трактате. Поскольку в этом трактате мы встречаем довольно мало каких-нибудь философско-эстетических новостей, постольку значимость его не должна нами преувеличиваться. Однако в античной литературе мы до сих пор мало встречали попыток изобразить космологию в систематическом виде. Переходя от бесконечного количества разрозненных и никак не связанных между собою фрагментов к этому трактату Оккела, мы несомненно испытываем некоторого рода удовлетворение. Этот трактат даже более систематичен, чем можно было бы ожидать, поскольку в него включены разные вопросы семейного и сексуального характера. Общая же идея трактата – это все та же общеантичная теория гармонии, причем эта теория доходит до степени даже какого-то педантизма, что, впрочем, тоже характерно для неопифагорейской эстетики. Поэтому изучать трактат Оккела для истории античной эстетики вполне необходимо, и без погружения во всю эту космологически-моралистическую систему невозможно представить себе в подробном виде весь этот огромный период неопифагореизма.

Отметим также и то, что в эстетике Оккела совершенно отсутствует всякая теория числа, которая так характерна для всей пифагорейской литературы. Но пифагорейство никогда и не было только теорией числа. Оно и всегда было и теорией космоса и, пожалуй, еще больше того, теорией этико-эстетической гармонии.

г) В заключение этого разбора трактата Оккела и в преддверии такого же разбора трактата Тимея мы должны объяснить, почему все эти, казалось бы, малоинтересные материалы мы подвергаем здесь подробному изложению.

Во-первых, ни Оккела, ни Тимея обычно никто у нас не читает. Самое большее – это то, что в учебниках они перечисляются среди неопифагорейцев. Во-вторых, даже те, кто читал этих философов, тоже не считают нужным их излагать или их анализировать ввиду их крайне слабой оригинальности. Как мы сейчас увидим, трактат Тимея Локрского во многом просто списан с платоновского "Тимея".

Однако эти обстоятельства ни в каком случае не должны мешать нам излагать или анализировать эти два трактата более или менее подробно. Дело в том, что уже и сама эта буквальная близость их платоновскому "Тимею", уже само это отсутствие учения о числах делает их положение в системе неопифагорейской эстетики весьма оригинальным. Выше (с. 000) мы уже указывали, какой исторический разнобой и какая эстетическая путаница содержатся в неопифагорейских материалах. И среди основных философско-эстетических картин, находимых нами у неопифагорейцев, мы указывали также и на чистейший платонизм, в котором как раз и нет ничего пифагорейского. Но раньше это было выставлено нами без доказательства. Теперь же, после подробного ознакомления с трактатами Оккела и Тимея, всякий должен согласиться, что неопифагорейская эстетика – это сплошной разнобой, вплоть до присутствия в нем чистейшего платонизма, лишенного всякого учения о числах. Впрочем, если учение о числах мы у этих философов и могли бы найти, то его было бы очень трудно связать с эстетикой, а его сложность и запутанность только указывали бы на сложность и запутанность самого неопифагорейства.

2. Тимей Локрский

а) Об этом Тимее мы уже упоминали выше. Это, конечно, вовсе не тот доплатоновский Тимей, который много занимался космологией и именем которого Платон назвал свой знаменитый диалог. Тот Тимей Локрский, от которого дошел до нас трактат под названием "О душе мира и о природе", безусловно не имеет ничего общего с тем автором, которого упоминает Платон в своем диалоге "Тимей". Это – один из многочисленных авторов периода неопифагореизма, когда вообще появлялось много подделок под древнее пифагорейство, так что тогдашние авторы совсем не стеснялись выдавать свои произведения за трактаты этих ранних доплатоновских пифагорейцев. Для того чтобы еще больше убедить нас в древнепифагорейском происхождении своего трактата, автор даже пишет его на дорийском диалекте. Правда, этот дорийский диалект производит на читателей, знакомых с греческим языком, довольно посредственное впечатление, так что диалект этот лучше называть не дорийским, но псевдодорийским. Трактат этот относят к I в. до н.э. Излагать этот трактат подробно нет никакой необходимости ввиду того, что тут мы находим исключительно только пересказ платоновского "Тимея". Но пройти мимо этого трактата совершенно невозможно, как и мимо рассмотренного у нас выше трактата Оккела. Тут тоже привлекает и приятно удивляет систематический характер изложения, почти везде отсутствующий в дошедших до нас поздних материалах. Чтобы дать некоторое представление об этом трактате Тимея Локрского, мы изложим только его принципиальную часть и не будем вникать в многочисленные мелочи, которые тут имеются. Эту принципиальную часть трактата можно было бы изложить в следующем виде.

б) Существуют две причины всего сущего: ум – для того, что возникает в соответствии с разумом (cata logon), и необходимость – для того, что существует в результате принудительности телесных сил (cattas dynameis ton somaton) (205, 5-6). Все, что существует, есть идея, материал и чувственно-воспринимаемое, которое является их порождением. Идея вечна, нерожденна, неподвижна, лишена частей и принадлежит природе тождественного. Она умопостигаема и является прообразом (paradeigma) всего рождающегося, которое пребывает в изменении. Таковой следует называть и мыслить идею. Материя же, принимающая отпечаток, является матерью-кормилицей, порождающей третью сущность. Поскольку, восприняв в себя все подобия и отпечатав их, она и производит порождения (205, 9-206, 2). Итак, существует два противоположных начала: идея и материя. Идея есть начало мужское и отцовское, материя – женское и материнское. Порождение этих двух начал есть нечто третье. И эти три вещи тремя способами и познаются; идея познается умом и наукой, материя познается "незаконорожденным" (Plat. Tim. 52b) суждением, поскольку она мыслится не каким-нибудь непосредственным образом, но по аналогии с чистой идеей. А их порождение-чувством и мнением (206, 5-10). Итак, прежде чем возникло небо, уже существовали идея и материя, а также Бог, творец наилучшего. Бог благ, и видя, что материя воспринимает идею и различно изменяется, но без порядка, он захотел привести ее в порядок и свести ее, после неопределенных изменений, к определенному изменению, чтобы изменения тел происходили по одним и тем же законам и не получали случайных изменений (там же, 11-17).

Итак, пожелав произвести наилучшее порождение, Бог сотворил космос, этого рожденного бога, не способного быть разрушенным ни от какой иной причины, кроме самого Бога, который его установил и который, если бы он того пожелал, мог его и разрушить. Но благому существу несвойственно разрушать совершенное порождение. Потому мир не будет разрушен, но будет блаженным, ибо он возник по совершеннейшей причине, которая взирала не на рукотворенные образцы, но созерцала идею и умопостигаемую сущность, возникнув в соответствии с которой точно построенный мир стал прекрасным и не нуждается в поправке. Ибо его прообраз заключает в себе все живое, способное постигаться умом, и нет ничего вне его, ибо он есть совершенный предел умопостигаемых вещей, подобно тому как мир есть предел вещей чувственно-воспринимаемых (207, 3-14). Мир тверд, осязаем и видим. Ему в удел даны земля и огонь и то, что происходит между ними: воздух и вода. Он составлен из совершенных тел, которые полностью ему принадлежат. Таким образом, ни одна часть не может оказаться вне мира, так что тело вселенной довлеет себе, свободное как от всего внешнего, так и от своих частичных внешних определений (там же, 15-19).

Только ум видит вечного Бога, который есть начало и творец всех вещей. Но нашему зрению доступен бог сотворенный – мир и небесные его области, которые, будучи эфирными, делятся на две части, так что одни однородны, другие же неоднородны. Однородные части ведут все вещи, которые в них заключены, с Востока на Запад в общем движении. Части же неоднородные сводят вниз от Запада вещи, которые движутся сами по себе. Они случайно вовлекаются во всеобщее движение, которое является самой могущественной силой мира. Неоднородное движение, будучи разделенным в соответствии с гармоничной соразмерностью, было распределено по семи кругам. Луна, как наиболее близко расположенная к Земле, совершает свой оборот за один месяц. Вслед за ней Солнце обходит свой круг за один год. Две другие планеты движутся с той же скоростью, что и Солнце. Это Меркурий и Венера. Одна и та же планета бывает западной, когда она следует за Солнцем на достаточно большом расстоянии, чтобы не быть затемненной его светом. В другое время она восточная, когда она движется перед Солнцем и восходит к утру. Итак, Венера часто бывает светоносной, когда она движется вместе с Солнцем. И это не единственная планета, которая заслуживает наименования светоносной, но так же могут быть названы многие неподвижные звезды и планеты, ибо любая звезда определенной величины, показывающаяся на горизонте раньше Солнца, возвещает день (213, 20 – 214, 12). Звезды не существовали до мира, и соответственно не было года и времен года, которыми измеряется время. И это время есть образ времени нерожденного, которое мы называем вечностью. Ибо, подобно тому как небо было создано по вечному образцу, который есть идеальный мир, также и конечное время было создано вместе с миром по образу вечного времени (215, 1-6).

Излагать дальше Тимея Локрского было бы для нас бесполезно ввиду полного тождества его рассуждений с соответствующим диалогом Платона. Было бы слишком легкой и вполне ученической задачей помещать те места из платоновского "Тимея", которые буквально повторяются у Тимея Локрского. Этого делать мы не будем. Скажем только, что в дальнейшем идут рассуждения у Тимея о материальных стихиях как в их объективном соотношении, так и в их значимости для человеческого познания. Говорится о составе человеческой души и о соотношении ее основных моментов, о человеческом организме в его здоровом и больном состоянии, о государстве, семье и воспитании. Непосредственное отношение к эстетике имеют, может быть, только два текста. В одном говорится: "Начала красоты заключаются в симметрии одинаковых частей и в их симметрии с самой душой" (223, 6-7). В другом тексте читаем, что музыка и руководящая ею философия предназначены обычаями и законами для исправления души; "они приучают, убеждают и даже принуждают к тому, чтобы разумная часть души повиновалась рассуждению, а чтобы дух неразумной части был кротким" (224, 1-4). Оба эти текста не выводят нас за пределы общеантичного представления о красоте и о музыке.

в) Подлинное значение трактата Тимея Локрского и для истории философии, и для истории эстетики сводится совсем к другому. Как мы уже сказали, здесь мы находим полный пересказ платоновского "Тимея". Это свидетельствует о том, насколько же была велика потребность пользоваться сочинениями Платона даже в I в. до н.э. Все эти века, ближайшие к I в. до н.э., характеризуются, как мы знаем, весьма настойчивыми попытками во что бы то ни стало объединить существовавшие до тех пор отдельные философские школы в одну общую систему, которая была бы уже окончательной и по своей универсальности, и по своему систематизму. Сначала огромную роль играли стоики. Но, начиная с Панеция и Посидония, – и это тоже мы хорошо знаем, – стоицизм явно тяготеет к платонизму и постепенно отходит и от своего материализма, и от своей чересчур исключительной языковой логики. Не отставали от этого и сами платоники, которые в лице Антиоха Аскалонского и Филона из Лариссы тоже покинули скептицизм Средней и Новой Академии и постепенно переходили к положительным утверждениям в духе стоицизма. Как нам хорошо известно, наконец и перипатетики в таком трактате, как "О мире" Псевдо-Аристотеля, тоже не отставали от общей синтетической настроенности на путях от ранне-эллинистического субъективизма к окончательному универсализму. Что же теперь дает нам в этом смысле трактат Тимея Локрского?

И Тимей, и изложенный у нас выше Оккел уже настолько близки к универсальному платонизму, что часто просто повторяют Платона в буквальном смысле слова. Это не было тем универсальным платонизмом, который двумя веками позже приведет философскую эстетику к неоплатонизму. Но это несомненно уже расчищало трудный путь платонической эстетики, стремившейся избавиться от материализма стоиков, и от чересчур позитивно настроенного аристотелизма, и от чисто числового пифагореизма. Деятельность Оккела и Тимея Локрского есть свидетельство неумирающей значимости платонической эстетики, правда, все еще далекой от того универсализма, который нужно считать для античности завершительным и окончательным. Но эти трактаты несомненно укрепляли синтетическую мощь тогдашнего стремления к универсализму и с огромным напором выдвигали платонизм как последнюю и самую твердую опору для всяких универсальных завершений. Вот этим, как мы полагаем, и определяется историческое значение Оккела и Тимея, хотя историкам философии обычно и не очень нравится слишком буквальная близость их к Платону. Не нужно эту буквальную близость к Платону расценивать только по ее непосредственному содержанию. Тут действительно было довольно мало интересного и почти ничего нового. Но огромный платонический напор продолжал делать свое великое историческое дело и неустанно звал умы к неоплатоническому универсализму.