Текст книги "Поздний эллинизм"
Автор книги: Алексей Лосев
Жанр:
Философия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 76 страниц)
7. Эллинистическое рабовладение
Переходим к социальным связям эстетики неоплатонизма непосредственно с эпохой эллинизма. Простое и непосредственное рабовладение, которым характеризуется эпоха греческой классики, могло существовать только до тех пор, пока была гармония между количеством рабов и качеством рабского труда, с одной стороны, и жизненными потребностями рабовладельческого общества и государства – с другой. Когда рабов становится слишком мало или когда их становится слишком много, простое и непосредственное рабовладение приходит к концу. Становится гораздо более выгодным частично освободить раба, посадить его на определенный участок земли и предоставить ему полную свободу в обработке земли обязавши только определенными размерами оброка и барщины. Тут уже не нужно ходить за рабом и прослеживать каждый мельчайший этап его работы. Гораздо целесообразнее самому рабу соображать о характере этой работы, то есть гораздо целесообразнее понимать этого раба не как домашнее животное, но уже как человека, относительно разумного и относительно свободного. В конце концов такая эволюция рабовладения приводит его к полной катастрофе и замене его крепостничеством, то есть к феодализму.
Полного феодализма не образовалось в пределах античного мира, гак как полный феодализм – это уже совсем другая, а именно средневековая эпоха. Однако черты феодализации и крепостничества не только сильно развились в эпоху рабовладельческой формации, но они-то как раз и составляют самый существенный признак того этапа рабовладельческой формации, который обычно носит название эллинизма. Эллинизм, следовательно, есть эпоха зарождения крепостного хозяйства рабовладельческой формации и развития его до тех размеров, которые были совместимы с этой последней. Другими словами, эллинизм есть система косвенного, сложного и опосредствованного рабовладения в противоположность прямому, простому и непосредственному рабовладению эпохи классики.
Эта косвенность и опосредствованность пронизывает собою весь культурный облик эллинизма. От того общественно-личного монолита, который мы находим в молодом и героическом периоде рабовладения, не осталось здесь и следа. Личность, отдельный человеческий субъект уже не вырастает здесь естественным путем на лоне общественной и государственной жизни, но он резко противопоставляет себя и обществу и природе; он углубляется в себя, изолируется от всего окружающего, живет преимущественно своими изолированными переживаниями, замыкается в себе; и если он общается с природой, то это происходит у него не естественным и стихийным, органическим путем, но лишь в результате его сознательных усилий, усилий умственных, эмоциональных и волевых, путем преломления фактов природы и общества в крайне сложном аппарате его внутренней и самодовлеющей жизни. Государство для него есть нечто внешнее и насильственное, природа для него есть только источник его научных построений и эстетических переживаний; и общество и весь народ есть чуждая ему и тоже насильственная для него среда, с которой он имеет дело только в силу необходимости. Такая личность, конечно, всегда аполитична и ставит единственной задачей своей деятельности только охрану своего изолированного существования и создания в ней внутреннего и непоколебимого покоя, который мог бы всегда успешно выдерживать любой напор общественных и природных сил.
Что такое эллинистическая государственная жизнь в ее отличии от аристократического или демократического государства периода классики? Это, конечно, уже не та простая и непосредственная жизнь гражданского общества, в которой каждый гражданин участвует для удовлетворения своих непосредственных жизненных потребностей. Эллинистическое государство обездушено тем, что каждая подчиненная ему личность находит подлинную живую жизнь только внутри себя самой, а в государстве видит только внешнюю для себя необходимость. Это превращает государство в огромную бюрократическую машину, в чисто формальный аппарат проведения в жизнь отвлеченного законодательства. При этом специфические особенности нового государства делаются для нас особенно оригинальными, если мы посмотрим на это государство как на целое. Тут мы уже не имеем миниатюрного полиса классической эпохи. Перед нами огромное, многонациональное государство, в конце концов, мировая империя Рима, управляемая тоже общими над-национальными законами, общей бюрократической и иерархической машиной и возглавляемая опять-таки единой личностью (потому что для эллинизма все живое обязательно есть личное и личностное), то есть вместо прежнего аристократически-демократического полиса мы имеем огромное военно-монархическое государство вполне абсолютистского типа. Покамест греческий полис был объединением рабовладельцев, ограниченных непосредственными отношениями с рабами, до тех пор и полис был чем-то непосредственным, ограниченным и обозримым. Когда же пришлось развязать личную предприимчивость рабовладельца, то сам полис оказался в руках безгранично растущей личной инициативы. А это и значит, что, во-первых, он стал монархическим и, во-вторых, безгранично растущим вплоть до известных и доступных в те времена географических пределов. Таким образом, огромное пространство и непрерывная экспансия, военно-политическая и торгово-промышленная, отсутствие непосредственной обозримости и замена ее громоздкой чиновной иерархией является вместе с военно-монархической организацией таким же необходимым и очевиднейшим результатом эллинистического субъективизма и индивидуализма, как оба эти последние являются результатом опосредствованного рабовладения, переходившего в Дальнейшем в прямую феодализацию всего античного мира.
8. Эллинистическая эстетика
Нетрудно представить себе, какая могла быть эстетика в эпоху эллинизма на такой социальной базе и при такой политической надстройке.
В начальный период эллинизма, когда движимая материальной нуждой старая полисная система только еще устанавливала свои первые связи с другими нациями и когда ради приобретения жизненных ресурсов и расширения рабовладения ей впервые пришлось участвовать в создании больших международных военно-монархических организаций, в эту эпоху эстетика эллинизма, конечно, находится только еще на стадии своего становления. И эллинистический субъект, призванный новой стадией рабовладельческой формации к самоутверждению и самоуглублению, еще не в состоянии настолько себя абсолютизировать, чтобы и во всем внешнем мире, то есть в природе и обществе, видеть только себя. Этот субъект занимает здесь пока главным образом оборонительную и пассивную позицию – подобно тому как и вся Греция этого времени со всей ее экспансией на Восток является пока только орудием внешних сил (Македония, а потом Рим) и более или менее пассивным материалом для формирования мировой империи. Греция здесь была завоевана извне, потому что новый тип государства уже не был органической ветвью гражданской общины, но был внешней для общества и индивида принудительной силой. И философские системы раннего эллинизма, стоицизм, эпикурейство и скептицизм, ставят своей главнейшей задачей оградить человеческий субъект от всякого рода волнений, проповедуют полный аполитизм и антиобщественность и хотят снабдить отдельного человека таким орудием, которое давало бы ему возможность покойно и безмятежно существовать среди любых катастроф и трагедий жизни. В этой ранней эллинистической эстетике весьма заметны черты пассивности и отрешенности, которые заставляют здесь даже в науках о природе находить единственный смысл, это – смысл охранения человеческого субъекта от всех внешних беспокойных воздействий.
Такая эстетика, конечно, могла быть только в начальный период эллинизма, в его первые два столетия; и параллельно с упрочением социально-политической системы эллинизма, с переходом от первоначальных завоеваний и эллинистических монархий к римскому принципату упрочивается также и самочувствие человеческого субъекта, углубляется его самоутверждение; и он начинает смелее рассматривать природу и общество и весь мир в свете своего растущего абсолютизма. Это возвышение и укрепление человеческого субъекта началось у греков уже давно. Подобно тому как эллинистическое искусство коренится еще в Еврипиде, то есть во второй половине V в., так же и эллинистический субъективизм и имманентизм коренятся еще в Демокрите, впервые выставившем свой макро– и микрокосмический тезис (В 34 Diels9, Маков.):
"И подобно тому как во вселенной мы видим, что одни [вещи] только управляют, как, например, божественные, другие – и управляют и управляются, как, например, человеческие [а именно – они и управляются божественными и управляют неразумными животными], третьи же – только управляются, как, например, неразумные животные, точно так же и в человеке, который есть, по Демокриту, микрокосм (малый мир) наблюдается то же самое. И [в, человеке] одни [части] только управляют, как разум, другие же повинуются и управляют, как сердце... Третьи же только повинуются, как вожделение".
Однако для абсолютного самоутверждения должны были быть приведены и соответствующие абсолютные основания; а это значило, что объективное бытие уже не могло теперь трактоваться ни как мировая, насквозь текучая огненная пневма (наподобие стоиков), ни как атомистические вихри и чисто материальные "видики" (наподобие Демокрита и Эпикура), ни как безразличная, неопределенная и алогичная текучесть вообще (наподобие скептиков), но как мир абсолютных и вечных идей, от которых зависит всякая материальная текучесть. Другими словами, на очереди здесь стала реставрация систем Платона и Аристотеля и переработка в духе этих мыслителей раннеэллинистического субъективизма.
Нечего и говорить о том, что тут не могло быть простого повторения платонизма и аристотелизма. Три века эллинистической философии создали такую культуру психологизма, насущно-жизненного практицизма, такого постоянного дрожания за судьбу человеческой личности, что отныне античные философы уже оказывались неспособными к размышлению над объективной реальностью как таковой и всякую объективную реальность отныне они могли допускать только в меру охвата ее психологическими усилиями отдельной личности. Это – то, что иной раз называется имманентизмом; и это – то, что находится в резком противоречии с объективным идеализмом Платона. Тот платонизм, который реставрируется теперь, обязательно охватывает и все достижения ранней эллинистической мысли, и прежде всего стоицизм с его гераклитовским материализмом и острой жаждой интимно-человеческого успокоения, избавления от жизненных несовершенств и совсем неоплатонической болью о личном спасении. Такая эллинистическая реставрация платонизма есть четвертое основное слагаемое неоплатонизма и его эпохи.
Первым ярким представителем такого стоического платонизма является Посидоний, философ I в. до н.э., который вместе с тем характерен и вообще для поворота греческой философии от секуляризации мысли и бытия в раннем эллинизме к их сакрализации в позднем эллинизме. Первые два века нашей эры, объединяемые обычно под названием философского эклектизма, и есть не что иное, как длинная и пестрая история попыток переработать субъективизм в духе Платона, Аристотеля и пифагорейцев.
9. Рост платоно-аристотелевской диалектики в период эллинизма
Тут-то мы впервые и подходим к эпохе неоплатонизма, который в социальном смысле не есть ни эпоха становления эллинизма, ни эпоха упрочения упомянутого выше косвенного рабовладения, то есть принципата, но эпоха уже окончательного развала рабовладельческой системы вообще и эпоха феодализации Римской империи, то есть переход от принципата к доминату, и эпоха самого домината как последней системы, пытавшейся спасти гибнущую рабовладельческую формацию. Но и эта феодализация, основанная на непосредственно личных отношениях, уже была возвратом к новой непосредственности, что не замедлило сказаться в эстетике, ставшей теперь тоже чем-то непосредственным, а именно реставрацией политеизма, и не в том его отвлеченном логически-конструктивном виде, как это делала некогда диалектика самого Платона, но в самом буквальном и абсолютно-реальном смысле. Поэтому в философском отношении неоплатонизм не есть ни стоицизм, с которым он находится в состоянии перманентной борьбы, ни даже стоический платонизм и эклектизм, с которым в прежнее время очень многие охотники его объединяли и даже отождествляли. Как мы не раз убедимся в дальнейшем, система неоплатонизма имеет мало общего и с Посидонием, хотя она в нем исторически и коренится, и с родственным Посидонию Филоном Александрийским, не говоря уже о прочих стоических платониках первых веков нашей эры, как еврейских и христианских, так и чисто языческих. В неоплатонизме мы находим уже окончательное преодоление и стоицизма и стоического платонизма при помощи реставрации философии Платона и Аристотеля, причем их философия, прошедшая сквозь эллинистический субъективизм, оказывается здесь на новой ступени, являясь, как мы только что сказали, в то же время реставрацией и еще более давних периодов человеческого мышления. Чтобы понять эту общегреческую резюмирующую роль неоплатонизма, необходимо всмотреться в этот поздний этап социально-политического развития древнего мира, в этот период окончательной катастрофы всей рабовладельческой формации вообще. В этом полном подчинении стоического натурализма, материализма и практицизма платоно-аристотелевской диалектике и заключается пятое основное слагаемое неоплатонизма и его эпохи.
10. Итог предыдущего
Таким образом, неоплатонизм и его эпоха действительно являются не только последним этапом античного социального и идеологического развития, но и последним его обобщением и итогом. Неоплатонизм, во-первых, есть реставрация общинно-родового строя и, следовательно, мифологии. Во-вторых, он реставрирует рабовладельческую формацию, и потому он никогда не может остановиться на простой мифологии, но обязательно выдвигает еще и рационалистическое отношение к природе и обществу. В-третьих, он реставрирует именно классику рабовладельческого общества, и потому он есть платонизм и аристотелизм. В-четвертых, он прошел сквозь горнило раннего эллинистического субъективизма, и потому его платонизм остро-субъективистский и жгуче-интимный. И, наконец, в-пятых, он есть детище последнего этапа эллинистически-римского мира, и потому он преодолевает все соблазны чистого субъективизма и в его свете трактует и всю старинную мифологию во всей ее буквальности, возвращаясь тем самым к доклассическим временам вполне непосредственного и дорефлективного сознания.
Таковы основные историко-социальные слагаемые неоплатонизма; и теперь возникает вопрос, как эти слагаемые, при столь большой их разнородности, объединились в нем в единое и нераздельное целое.
1. Универсализм и катастрофизм
Первый фундаментальный факт социальной истории эпохи неоплатонизма, факт, наиболее бросающийся в глаза и бесспорный, это факт мировой социальной катастрофы, когда погибала не какая-нибудь отдельная ветвь культуры, не какая-нибудь отдельная маленькая страна и не какая-нибудь малозначительная социальная группировка или какая-нибудь кратковременная культурно-социальная тенденция, но погибала огромная всемирно-историческая рабовладельческая формация, имевшая тысячелетнюю историю и давшая грандиозные результаты во всех областях социального и культурного развития. Процесс этой гибели длился мучительно долго, и он занял собою несколько столетий. Это – те катастрофические столетия Римской империи, которыми началось новое летосчисление. Античный мир, организовавшийся в виде мировой Римской империи, начиная с I в. н.э., то больше, то меньше, но все время и неизменно стремится к упадку, вплоть до падения Западной Римской империи под натиском варваров в V-VI вв. н.э. Из этих страшных веков всеобщего развала и мировой разрухи особенно скорбную картину представляет собою III в., как раз век первых неоплатонических систем, век Плотина и Порфирия.
Древнему Риму для поддержания его существования необходимо было постоянное приобретение новых территорий и расширение рабовладения. Для этого нужны были войны и завоевания, то есть для этого нужно было вступить в экономические, политические и военные связи с многочисленными неримскими нациями, вслед за чем должны были возникать и связи культурные. Чем больше разных наций входило в состав Римской империи, тем больше должен был расширяться военно-политический и административный аппарат Римской империи, тем более должен был углубляться и расширяться римский абсолютизм. Однако никакой военный и политический абсолютизм не может расширяться и углубляться бесконечно. Он может крепнуть только до тех пор, пока его существование и укрепление не требует для себя больше средств, чем это может дать подвластное ему население. Но рабовладельческое государство, и не только греческий классический полис, но даже и Римская империя, по самой своей сути не могло представлять собою достаточно гибкого аппарата, и оно всегда требовало для своего поддержания огромных жизненных средств, которые нельзя было покрыть никакими завоеваниями. Всякое новое завоевание, давая Риму новые жизненные ресурсы, в то же время приводило к большему напряжению военно-политическую и государственную машину и увеличивало центробежные силы Римской империи. В конце концов, это необъятное многонациональное государство стало трещать по швам, и III в. представляет в этом отношении наиболее яркую картину.
Источники говорят нам о невероятном обнищании низового населения Римской империи III в., которое уже давно не было в состоянии выносить всю налоговую и податную тяжесть, а без этих огромных налогов и податей государство тоже не могло существовать. Толпы рабов и колонов бросали своих господ и свои земельные участки, организовывались в разбойничьи шайки и банды, а иной раз и в целые армии, неплохо вооруженные и материально и идейно, наводя ужас на имущие классы и угрожая благополучию самого государства. Армия тоже не была достаточно снабжена и часто волновалась, бунтовала, убивала своих начальников и выбирала собственных императоров, и притом не только в центре, но и в отдаленных провинциях. В период династии Северов, то есть в первые три десятилетия III в., императорская власть вынуждена ликвидировать последнюю видимость республиканских форм и переходить к чистейшему абсолютизму, а с 30-х гг. до Диоклетиана, то есть до середины 80-х гг., армия оказывается единственной верховной властью, ставящей и уничтожающей этих чисто солдатских императоров. В течение пятидесяти лет мы имеем здесь сплошные перевороты. Кроме того, на севере укреплялись и организовывались многочисленные германские племена, отбиравшие у Рима одну провинцию за другой; на востоке римлян теснила могущественная Персия в лице своих знаменитых Сассанидов; и так же неблагополучно было на юге и в Африке, где варвары грозили самому городу Риму. Голод, болезни, расстройство транспорта, отсутствие подвоза необходимых жизненных средств, постоянное волнение среди рабов, колонов и солдат, разграбление имений и вилл, обнищание муниципий, всеобщее смятение и дрожание за свое существование – вот та унылая картина, которую мы находим в III в. в Римской империи, и вот та социально-политическая атмосфера, в которой рос и укреплялся неоплатонизм.
Когда люди теряют свою материальную базу и у них нет никакой перспективы на материальное возрождение и когда их духовный склад не может примириться с этой материальной катастрофой (а античный человек всегда отличался именно таким духовным складом), тогда люди начинают искать правды на небе, начинают углубляться в себя, уповать на вечное бытие и искать своего самоутверждения именно в этом последнем. Неоплатонизм в этом отношении представляет собою одно из самых замечательных явлений. В человеческой истории были очень редки периоды такой отрешенности, такого ухода человека в себя, таких настойчивых попыток уйти от всего земного, как это мы находим в неоплатонизме. Философы-неоплатоники разработали небывалую практику и технику мистического восхождения; и вся их теоретическая философия есть не что иное, как обоснование этой безусловной отрешенности. И невозможно не видеть корней этой отрешенной философии в той социальной катастрофе, которая разыгралась в то время, потому что новая социальная эпоха с ее культурой и идеологией еще не давала в то время прочных ростков, а тысячелетняя рабовладельческая культура уже разрушалась, и людям было некуда деваться. А то, что при слабых экономических ресурсах возможна та или иная пышная идеология и вообще надстройка, этому Маркс учит нас на примере греческой мифологии, которая не только была возможна в эпоху незрелой экономики общинно-родовой формации, но, по Марксу, только в такую эпоху и была вообще возможна. Это и понятно: более зрелая и более здоровая экономика, конечно, не дала бы человеку даже и физической возможности строить мифологию или отрешенную идеологию на неоплатонический манер.
2. Феодализация Римской империи как результат ее универсализма и катастрофизма
Однако посмотрим, чем же заполнялась такая идеология неоплатонизма по существу, так как отрешенность по существу своему, несмотря на ее центральное значение для неоплатонизма, есть все же нечто отрицательное.
Для этого необходимо вспомнить то новое и оригинальное, чем отличалась Римская империя последних веков и благодаря чему она все еще могла влачить свое существование, несмотря на катастрофу. Новым и оригинальным было здесь, как и вообще в эллинистически-римский период, частичное освобождение рабов и превращение значительного их количества в полукрепостное население, что, как было сказано выше, явилось результатом жизненной необходимости и нерентабельности простого и механического рабства при столь разросшихся потребностях государства и общества.
Еще в конце республики стал входить в жизнь один мощный фактор, а именно институт вольноотпущенников, с которыми оказалось гораздо выгоднее иметь дело, чем с рабами. Дальше этот институт только расширялся. Получал большую жизненную силу так называемый пекулий, то есть предоставление хозяином разного рода зависимым от него лицам во временное и условное пользование земли, скота, инвентаря и даже денег с наложением на этих лиц известного рода экономических или гражданских обязательств. Рабы, пользуясь таким пекулием, получали некоторого рода условное освобождение и начинали работать уже не просто из-под палки, но с применением собственной инициативы, потому что чем больше вырабатывал такой полусвободный работник сверх того, что он должен был отдать своему хозяину, тем больше полученных им ресурсов отходило в его собственное пользование. Поместья и виллы уже давно перестали давать высококачественную сельскохозяйственную продукцию, оправдывать себя и давать доход, так как главными производителями в них оставались только рабы, не заинтересованные ни в каком качестве продукции. Но рабское хозяйство становилось нерентабельным и для массовых экстенсивных культур, потому что последние требовали такого огромного количества рабов, которого неоткуда было получить. Поэтому ни по своему качеству, ни по своим количественным размерам чисто рабский труд уже не мог прокормить многомиллионную и многонациональную, децентрализующуюся империю.
Так же еще со времен республики широкое распространение получил институт так называемой клиентелы. В последние же века Римской империи развился родственный этому обычай патроциниев, когда бесправное население, задавленное нуждой, бесконечными налогами и бесчинством чиновников и солдат, отдавало себя и свои земли в полное владение соседям – магнатам, на которых оно вместе с этим начинало теперь работать, но которые зато защищали его и отвечали за него перед государством. Это было, конечно, частичным переходом в рабство и превращением свободного производителя в полусвободного бессрочного арендатора, но это тотчас же вносило во всю социальную культурную жизнь низового населения небывалый, и для строго-рабовладельческого общества невозможный, принцип, а именно принцип личных отношений между господами и работниками.
Только в период общинно-родовой формации возможно было производство на основе такого рода личных отношений; но там они не могли развиться в полной мере потому, что сама личность в те времена тонула в первобытном коллективизме и не имела потребности к самоутверждению. Что же касается той личности производителя, которая зарождалась в последние века Римской империи, то она уже давно вкусила сладость собственной жизненной инициативы под влиянием обрисованного выше общего эллинистически-римского субъективизма, и теперь эта свободная инициатива личности значительно укреплялась и получала огромный экономический смысл. Правда, фактическое закабаление трудящихся часто в этих случаях нисколько не ослабевало и лишь принимало новую форму. Однако раз пробудившееся свободное сознание личности уже не могло погибнуть, и взгляд на рабство как на явление природное, вполне естественное и закономерное, постепенно исчезал идеологически, подобно тому как он становился невыгодным и ненужным экономически. Однажды возникшее под давлением материальной необходимости чувство свободной личности отныне уже не умрет никогда; и отныне оно само уже будет влиять преобразующе на социальные основы жизни, какую бы фактическую кабалу эти последние ни представляли для свободной личности.
Наконец, общеизвестным отличием как всего, эллинизма, так особенно последних веков Римской, империи является то, что обычно называется колонатом и что надолго отсрочило окончательную гибель рабовладельческой формации. Колонат – это мелкая полусвободная аренда земли на условиях денежного или натурального оброка, диктовавшаяся все той же экономической необходимостью компенсировать нерентабельный рабский труд, возместить недостаток притока новых рабов (а он прекращался с прекращением завоеваний) и экономически использовать свободную инициативу производителя. Колонатные отношения тоже были, в конце концов, личными отношениями между хозяевами и работниками вместо бывших отношений хозяина к рабу как к вещи или, самое большее, как к домашнему животному. Развитие колонатных отношений в поздней империи порождало и укрепляло характерный для средневекового феодализма частно-правовой, вотчинный взгляд на общество и государство. И хотя тут было еще далеко до средневекового феодализма (социальная основа Рима накануне его гибели все еще оставалась рабовладельческой), все же колонат – это достаточно широкая и глубокая особенность поздней империи, и он тоже порождал небывалые представления о значении личной инициативы и об ее культурно-социальной неизбежности.
3. Реставрация древней мифологии
В этой феодализации поздней Римской империи, принимавшей столь разнообразные формы и уходившей своими корнями еще в последний период республики, содержится разгадка одной из самых глубоких сторон положительного содержания неоплатонизма. Выше мы уже не раз убеждались, как идеология являлась весьма чутким барометром общесоциальных сдвигов. Могло ли теперь остаться без всякого влияния на идеологию это могучее чувство личности, возникшее столь не случайно, столь неизбежно и на такой большой глубине тогдашней социальной жизни? Да, античная идеология не могла теперь не претерпеть от этого огромных изменений, подобно тому как уже в раннем эллинизме мы отмечали черты субъективизма, порожденные теми же социальными сдвигами. Но теперь эти социальные сдвиги приняли обширные размеры, и порожденная ими личность абсолютизировалась все больше и больше. Наиболее внешнюю и, можно сказать, наиболее грубую форму это получило в так называемом доминате в отличие от республиканской видимости принципата. Но гораздо более тонкую форму эта абсолютизация личности получила в философии неоплатонизма, которую в этом смысле прямо можно назвать философией цезаризма или, если угодно выразиться более точно, философией домината. Тут характерны две черты.
Во-первых, если опыт личности всерьез явился в силу социальной необходимости и не был случайным, искусственным и оранжерейным явлением, он не мог не перекрасить собою решительно всей картины природы и мира, не мог не рассматривать этих последних как тоже некоторого рода личностное бытие. Природа и мир с точки зрения такого личностного сознания всерьез должны были населяться теми или иными личными силами, то есть теми или иными одушевленными, разумными и свободно действующими существами. Если, действительно, личность начинала трактоваться как нечто абсолютное, она должна была обязательно выходить за пределы чисто человеческой области и распространяться на все бытие, во всю его ширь и во всю его глубину. При этом природа и мир должны были не просто быть населены богами и демонами, но именно сами по себе быть чисто божественными и демоническими, так что не личности и живые субъекты должны были появляться из неодушевленной природы, но, наоборот, сама неодушевленная природа должна была оказаться лишь проявлением и несущественным предикатом божественно-демонической реальности. Это, конечно, значило, что неоплатонизм воскрешал старую мифологию, подобно тому как экономическое использование личных отношений в поздней Римской империи было не чем иным, как известного рода реставрацией доклассовых общинно-родовых отношений. При этом используемая здесь мифология вовсе не была только поэзией, только метафорой, только мышлением мифа в каком-нибудь переносном смысле, Мифология здесь воскрешалась во всей своей жуткой и буквальной реальности, с твердым убеждением в том, что именно самая основа бытия, самая основа природы и мира есть нечто божественно-демоническое, то есть мифическое.
В античной философии за все ее многовековое существование еще не было никогда такой веры в непосредственную значимость демонологии, потому что до сих пор философы или не привлекали богов и демонов в свои философские системы, или толковали их аллегорически. Неоплатонизм в этом смысле есть самая настоящая, самая неаллегорическая мифология, вполне равная той, которую знало доклассовое и дофилософское греческое общество. Для неоплатоников демоны суть реальные существа, с которыми они вступают в непосредственную жизненную связь, которых они вызывают, на которых и с помощью которых они действуют, так что эти философы в такой же мере являются чародеями и магами, в какой и теоретическими мыслителями.
