Текст книги "Иоанн Грозный (СИ)"

Автор книги: Александр Сорокин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 47 страниц)

– Дай за искусство денег.

         Борис одарил бродягу полтиною:

– Некогда мне тепереча, поеду. Дойдешь до царского двора, спроси стряпчего Годунова.

– Не забуду, – торопливо поцеловав руку дарителю, бродяга грыз зубом монету, проверяя, достаточно ли в ней на примесь серебра.

         Годунов тронул коня. Уже выезжая из леса,  обернулся. Подняв палку, бродяга разогнал скалившихся и щетинившихся волков, распугнул птиц, полез трупу в рот, нет ли мелкой монеты,  таскаемой обычно за щекой.

         Навстречу Годунову ворочался Матвей.

– Ты чего, Грязной?

– Вот же сглупил, стреляного волка бросил.

         Матвей пинком откинул  бродягу, достал острый нож и стал свежевать  с подпорченной воронами шерстью хищника. На худую шапку волчья кожа сгодится. Бродяга Географус сел на пень и без злобы глядел на Матвея.

         В тот день Матвей, Яков и Годунов размышляли над разным. Матвей гадал, где добыть царских невест, кроме двух ему известных. Годунов думал: как неразумно жизнь устроена. Вот  государь. Почто казнил и ограбил он тверчан, новгородцев и псковичей,  безропотных собственных подданных? Почто казнил и ограбил с отменной жестокостью?  Не хватило бы ободрать их новой выдуманной податью?  Как неумно!

         Яков  пытался оправдать государя. Аргументы он выстроил следующие. Царь давит старинное боярство, ищет опоры в новых людях, таких как Годунов или он, Яков. За ними перспектива. Это справедливо. Яков незнатен, до деда родословную знает. Одна заслуга у дедов, не из холопов.

         Отчего же нет Якову дороги в первые люди? Вот и на колоколах он столь чудно играет, что и Годунов  учится. Но если царь против бояр, почему он из обычая перевел в закон местничество? Не он ли утвердил Разрядную книгу? Почему полками командуют не по знанию, но старшинству?  И чем знатнее, тем более права на Большой полк или полк Правой руки? Что я, Годунов вон как пронырлив, а не боярин.

         И все-таки им с Матвеем пришлось  поработать на Годунова.

                                                         6

         Скорыми переходами в три  дня доехали до Москвы. Чем ближе к столице, тем оживленнее становились места. Дороги делались крепче и шире, мосты устойчивее. Распаханные поля говорили о человеке. Но подданные прятались царя своего и не выходили к дороге.

         Переехали Москву-реку, увидели широко раскинувшиеся деревянные дома с соломенными крышами. Редко украшали их труб, топили по-черному. Окрестные белые строения монастырей оживляли картину. Пошли слободы. Здесь жили кузнецы и другие ремесленники. Из мастерских пахло жаром, глиною и свежеструганной доской. Сразу за улицами начинались огороды. Там бабы, дети и старики, готовясь к посеву, рыхлили почву деревянными сохами, влекомыми лошадьми или быками. Городские ремесла были более прибыльным делом, и взрослые мужчины не отвлекались.

         На Неглинной и Яузе вертелись мельницы, смолачивали оставшееся с зимы зерно. Дальше протянулись лавки и шалаши, где торговали хлебом, мясом, рыбой, дровами, сеном, глиняной посудой, скобяными изделиями,  громоздкими избяными остовами.

         Столичные жители встречали царя с восторгом. Простонародье никогда не боялось его. Обыватели справедливо полагали: своих не обидит. Власть на Руси была властью Москвы, города же вообще владели селами. Огромная часть города жила свободно, село же состояло из холопов, смердов, безинвентарных закупов, половников, арендовавших у бояр и дворян землю за половину урожая. Свободный крестьянин, бобыль был редок.

         Городские жители, торговцы, ремесленники, духовенство белое и черное, чиновники, бояре и дворяне весело приветствовали государя. Вместе с ними он довлел над землей русской. Им  дышалось  привольнее привязанных к земле христиан.  Городские ремесла и искусства ценились значимее съестного продукта. Город кормился, не уважая тех, кто  кормил.

         Подобно Сцилле, выхватывавшей жертв поодиночке и предусмотрительно избегавшей пожирать их обильными толпами, глава своих государств – царь ехал величественно от Тверских ворот в позолоченном возке, выглядывал,  кивал народу. В высокой венчанной золотым крестом шапке,  в горностаевом охабне, осыпанном  драгоценными каменьями, с оплечьями, украшенными серебром и жемчугом, в сафьяновых сапогах, подбитых серебряными гвоздецами, он должен был казаться живым богом, и его встречали как Бога. На коленях, с распущенными хоругвями, со слезами.  Духовенство вздымало иконы, нескончаемо тянуло гимны. Склоненные матери протягивали  к царю дитятей под благословение. Считалось, одно его прикосновение способно излечить от колтуна, парши или сухотки. Проворовавшийся приказной дьяк лез вперед целовать царскую руку, рукав. Верил, нераскрытым останется воровство после подобного государева соизволения. Безумные юродивые грозили палками царю, принимая его за въезжающего в  Вавилон антихриста. Все  одновременно говорили и слышали обрывки чужих слов, и вместе соединялись в единый народный организм, вибрировавший изнутри от грома барабанов и пенья труб. Царь парился в охабне, мечтал скорее добраться до покоев, вытянуться на ложе и терпел, зная, сколь действенно лекарство внешнего великолепия для  подданных.  До новых пышных выездов служат, без ропота, послушно.

         Сзади ехали сотни опричников, ради триумфа сменивших ризы на дорогие ферязи и кунтуши. Подле каждого – сменные одна, две, несколько лошадей, взятых у новгородцев и псковичей. Гордо выпрямляли стан лучше остальных вооруженные иноземные наемники, блистали шлемами с поднятыми забралами, стальными доспехами и поножью. Кони их шли под вышитыми попонами тяжелого бархата с золотыми кистями.

         Ехал обоз с награбленным трофеем. Вели ржавших лошадей, мычавший  скот. Задом наперед везли на осле в рваной рясе расстриженного архиепископа Пимена. Его, бывшего соперника за митрополичий посох, все еще настороженно осматривал новый глава церкви Кирилл. Он выехал прежде царя, и теперь встречал государя, слитый с ликующим московским духовенством.

         Смиренно в красном кафтане и красной шапке трясся на лошадке ближе к окошку  возка, откуда выглядывал царь, – Годунов, улыбался и показывал восторженному народу скипетр и державу, им везомые. А вот выводки Вяземских, Скуратовых, Басмановых, Зайцевых, Грязных. Василий Григорьевич с двоюродными братьями Григорием Большим и Григорием Меньшим, Борисовичами, сын Меньшого – Никита, иные ветви: Василий и Иван Иванович Молчановы, Василий Федорович, Василий Иванович, Иван Иванович Ошанины, Василий Черемисинов-Ошанин, Михаил Ошанин-Молчанов. Тут же закручивает молодые мягкие усы Матвей. Федор Федорович Грязной-Ошанин скачет возле осла с низверженным архиепископом, верноподданнически пинает его. Пимен и ближайший клир, некоторые знатные чиновники – смутьяны и вороги везутся в открытых телегах для поругания. Их показывают  народу будто  великих пленников. Народ плюет, бросает землею, камни. Выбегая к телегам, не дают самосуда опричники, норовит съездить в хари государевым недоброжелателям. У Федора Федоровича Грязного отдельная задача. В кармане его наказная царская грамота, как везти к Москве опального архиепископа, поэтому он пуще других ограждает святителя от ударов, а тот под грозным взглядом его сдерживается благословлять проклинающих. Едут в общей массе не расписанные по опричнине полковой писец Яков, кравчий Григорий-красавец и шут Васютка, тоже Грязной. Сильно кривляется последний. То надуется, архиепископа изобразив, то, спрыгнув с кобылы, ногу поднимет, вроде обоссывая повозку с Пименом. Народ хохочет. Сие шутки понятны и смешны. Не угодил царю – катись голова, садись на колышек. Сосни под колесом. Нелегко Васютке соперничать с шайкой соперничающих царских клоунов. Грязные и в сотниках и в опричниках простых, и в писцах, и на спецпорчении, и в шутах они не пропали, показать смогли. Праздник царя – их величие.

         Вернувшись из крестового похода на северные города российские, уладив церковные дела, сменив архиепископов, новгородским владыкой стал наушник заговора Пимена – Леонид, государь вернулся  связать себя брачными узами в третий раз. Он торопил Годунова, и тот был вынужден обратиться с кличем ко всей  родне, приятелям и знакомым привозить в московский Опричный дворец девушек. Девица – вот плата, которую требовал Годунов с любого, кому когда-то оказал  услугу. Помимо товарищества с царевичами, распоряжение царской женитьбой выдвинуло его на первое место среди придворных.

         Однако тайное дело скоро сделалось открытым, у Годунова появились соперники. Девиц поставляли Вяземский, отец и сын Басмановы, Шуйские. Малюта-Скуратов привел обеих старших дочерей. Царь молчаливо согласился на свержение монополии стеснительного Бориса. Он не ставил сословных ограничений, равно глядел девиц и боярских, и дворянских, и купеческих, и посадских с дочерьми крестьянскими и дочерей лиц духовного звания.

         Царь резво  отбирал красавиц. Смотрел в день по одному, по два десятка и более. Поток нарастал. Царь глядел десятками, сотнями. Выстраивал группами в ряд в большой палате и прохаживался, выбирая. Заставлял девиц гулять туда-сюда, поворачиваться, улыбаться, танцевать под музыку игравших умельцев. Задавал каверзные вопросы, сыскивал остроту ума.

         Странно, но когда он смотрел девиц по одной, почти все они ему не нравились. В бабьем скоплении царь терялся. Первая симпатяга оказывалась маленькой рядом с девушкой высокой. Высокая же казалась чересчур дородной или тощей верзилой на фоне средних соседок. Ни единой не было совершенной. Сравнение разоблачало секрет обаяния. Все тайно или явно были неуверенны в себе, у всех имелся недостаток, который стремились прикрыть платьем, чужой косой, челкой, румянами, белилами или хитрым бойким поведеньем. В разговоре претендентки на супружество государево обязаны были перечислить свое имя, имя родителей, братьев и сестер, других родственников, разгадать нехитрую загадку, пересказать нехитрую историю, подчас с намеком на пошлинку. Все были чем-то похожи, никто не выделялся кардинально, и растерянный пресыщенный царь серчал, выходил из себя.

         Употребление родило злоупотребление. Бесстыдные опричники под видом девиц приводили на смотрины вдов и даже замужних. Если отец Иоанна некогда отсмотрел полторы тысячи девиц, то у Иоанна счет шел уже на многие тысячи, а он все не  определялся. Судьба девиц и молодых женщин, которым отказали, складывалась незавидно. Сам царь часто бесчестил их в своей почивальне, а видные опричники – сразу за ее порогом. Обесчещенные пополняли ряды курв, наложниц царя и его ближнего круга. Во дворце держали их в отдельных покоях, надоевших отвозили в подмосковные села, насильно выдавали замуж ради видимого благочестия. Мужей их, посадских и поселян, ни во что не ставили.

         Иоанн окончательно запутавшись в выборе, вдруг позвал Годунова. Он будто вспомнил, что изначально именно ему поручил найти без огласки новую царицу. И вся ответственность на нем.

         Годунов вошел в палату, упал на колени и ползком приблизился к сидевшему в креслах царю. Поцеловал колено и тыл не дрогнувшей кисти, складку домашней расписной однорядки. Царь в чувствах заговорил, что давно  неуспокоен: дело порученное Годунову исполняется плохо. Вместо девиц пошли на все готовые бабы. Ему по-прежнему желается красоты с чистотою.

         Перед приходом Годунова царь читал. Борис  уронил боковой взгляд на раскрытые на столике книги: временники, хронографы, Степенная книга, составленная духовником царя Андреем под руководством митрополита Макария. Острый глаз Годунова различил, что царь читал о взятии Новгорода и Пскова дедом. В Библии же ногтем отчерчены стихи про гибель Содома и Гоморры.

         Как же не ошибиться в предпочтениях государя? Как угодить? Годунов понимал: качество поставляемых женщин снизилось из-за спешки и возрастающего объема. Царю этого не скажешь. Знамо, кажущийся притворным брюзгливый гнев легко выливался у него в неконтролируемое неистовство. Годунов не взялся указывать, что  девицы давно не им одним поставляемы. Сладкая инициатива перехвачена. Он только вопросил, выполнено ли им желание государя, чтобы девицы были молоды, красивы и не схожи с покойными Анастасией Романовой и Марией Темгрюковной.

         Царь не ожидал вопроса. Внезапно он изменился в лице, голос сорвался, волос шевельнулся в бороде. Искрой наития до Годунова дошло: изначально сознательно или без царь поставил перед ним и другими неверную задачу. Его требование стоило угадать с точностью до наоборот. Вслух он требовал жену, не схожую с покойницами, в тайниках души искал дубликат. Ни для кого при дворе не являлась секретом прохладца к Марии, значит, царь ищет новую Анастасию.

         Иоанн заторопился и разворотил  сориентировавшегося Годунова. Срочно надо подготовить на просмотр две дюжины  лучших кандидаток. Пока же царь желает устроить развлеченье. Немедля звать сыновей, «любимцев», шутов, музыкантов и курв.

         Борис побежал исполнять приказание. Ему необходимо было  передать волю царя по цепочке. Каждый ради милости торопился проявить исполненье. Алексей Басманов с Василием Грязновым пинками скоро подгоняли наложниц. Федор Басманов и Григорий Грязной, купая друг друга соперничающими взглядами, за шиворот и балахоны влекли карлов и шутов. Афанасий Вяземский и Малюта-Скуратов понукали музыкантов и вперед тех несли инструменты. Феодор Иоаннович сказался нездоровьем, и Годунов привел  к царю в кампанию одного Ивана.

         Стекся царский круг в десять-пятнадцать главных опричников. Из иностранцев были командиры немецких ландскнехтов Таубе и Крузе. Царь воссел за отдельный стол со старшим сыном. Налегал на  крепкое заморское вино, закусывал дынею. Потчевал Ивана. Опричники предпочитали мальвазию, отечественное всегда выпьют. Немцы обожали белое рейнское и венгерский токай. Курв поили канарским, мушкателем и романею. Хмель ударял девкам в голову, они хрипло смеялись.

         Царь сидел, морщился. Он быстро едой насытился и теперь ему не нравилось, как пили и ели другие, как напивались , блестели глазами, отражали в зрачках пламя светильников, тяжелевшими языками шумно уверяли, чтобы он слышал, что умрут за царя. Иоанн медленно поднимал кубок, поддерживая тосты за себя. Опричники, опережая, спешили превзойти друг друга в преданности. Царя называли благодетелем, отцом отечества, победителем семидесяти народов, полководцем, равным Тамерлану или Цезарю. В благочестии он равнялся с Константином Великим и Владимиром Святым.

         Князь Осип Гвоздев, презря знатный род и значительный придворный сан, закатный старческий возраст,  ползал по полу на четвереньках в шутовском наряде, изображал государственного   врага-собаку. Другой шут в черной рясе, как опричник, выметал его вон метлой. Гвоздев огрызался, потом свернулся у ног государя и по-собачьи слюнявил ему голенище сапог.

         Царь хохотал. Ему вторили  с долей лести, самим тоже было смешно. Музыка грохотала. На струнных играли так, что чуть не рвали хорды. Свирели забивались тугой слюной. Отзвук цимбал стлался  гулким эхом. Курвы водили хороводы, плясали русскую. Подвыпившие опричники тащили их на колени, лизали взасос.

         Девки посмели ластиться к государю. Тот со смехом отталкивал наглых, указывал на шестнадцатилетнего сына. Иван краснел, уставлялся в стол. Тогда веселившийся царь задирал сыну подбородок, понуждал глядеть. Голые и полуголые нетрезвые раскрасневшиеся потные бабы, замечая нескрытое желание царя, хватали царевича за разные места. Он сидел замерший,  каменный.

         Иоанн заметил Годунова, севшего за опору арочного свода. Позвал его за стол, мигнул курвам. Те немедля набросились на Бориса, полезли ему за кафтан, за рубаху, в порты. Прежде Борису не довелось высказать царю славословие, не дали другие, опередившие его опричники. Теперь Иоанн потребовал наполнить для Бориса огромный кубок, украшенный византийскими орлами. Годунов вынужден был давиться, пить, улыбаясь при этом.

         Все смеялись, и он  смеялся еще громче, слив остатние капли наземь. Все замолчали, стих и Борис. Животным невысказываемым чутьем девки определили зашоренность от них Бориса, и отстали. На вопрос царя, почему отстали Годунова, молвили: он скучный.

         Крупная деваха села на колено царевича и пухлой ладонью натирала ему худые бедра. Хмельной Иван усиленно старался расслабиться. Внушал себе, что грубая доступность нравится.  Иоанн постепенно грустнел, созерцая им  устроенное свинство. Он не насыщался восточными сладостями и фруктами. Ему разогрели любимых вчерашних щей. Он чавкал ложкою, чуя: за истекшие он так наелся любовных утех, что не сможет сегодня сблизиться ни с одной из  наложниц.

         Пьяным слюнявым  поцелуем Гвоздев прильнул выше царского колена. То, что Иоанн поощрял Федору Басманову или Григорию Грязному, он не спустил безумному старику. Иоанн вылил Гвоздеву на голову миску горячих щей. Шут завопил. Ошарашенный, куснул царя оставшимися крепкими передними зубами. Царь от неожиданности испугался, схватил со стола нож и ударил Гвоздева в шею. Гвоздев упал. Звали английского доктора  Арнольфа Лензея,  Иоанну рана Гвоздева казалась неопасною, и он с шуткою сказал:

– Исцели слугу моего доброго. Я с ним поиграл несколько неосторожно.

         Гвоздев бился в агонии, истекал черной кровью. Затих, остывал. Арнольф отвечал царю, уже не находя ни пульса, ни дыхания:

– Великий государь так неосторожно поиграл ты, что разве Бог сможет воскресить умершего.

         Иоанн отмахнулся, приказал налить  Арнольфу вина за искусство. Гвоздева не убирали. Подобрав руки с ногами, будто в материнской утробе, с синим лицом и выпученными глазами он продолжал лежать у царского возвышения.

         Пир продолжался. Царь пил, не пьянея. Сидел, подперев щеку ладонью. Глядел на пляски. По углам опричники совокуплялись с курвами. Иоанн не запрещал, не подбадривал. Три девки утащили на ложе притворно упиравшегося смущенного Ивана. Около царя остался один  Годунов. Борис отводил глаза от стола, где бражничали придворные. Оттуда веяло завистью.

         Не наученный предшественниками с не ко времени вопросом явился Старицкий  воевода Борис Титов.  Таубе и Крузе налили ему  штрафную чашу. Иоанн мертвящим взглядом окидывал Титова, пока тот пил:

– Будь здрав, любимый мой воевода! Ты достоин нашего жалованья! – Иоанн вдруг взял  и тем же ножом, которым зарезал Гвоздева, подойдя ближе, срезал воеводе ухо.

         На секунду миг тишина, а потом снова все оживились. Титов не выказывал страдания. Со спокойным лицом поблагодарил царя за оказанную  честь, выпил другую чашу, пожелал властителю счастливого царствования. Более не говорил о делах.

         Подлиза Борятинский воспользовался случаем и затараторил о никчемности Литвы, о слабости войска короля польского, де король трепещет одного Иоаннова имени. Слушая грубую лесть, царь вскипал гневом. Опять вскочил, изломал посох в щепы о голову подхалима, выбил из рук преподнесенную им чашу:

– Вот тебе бесстыдному! Хвали да меру знай!

         Иоанн едва не опрокинул и стол. Уже не садясь,  широким шагом вышел из палаты. Годунов,  сохраняя достоинство, что не очень получалось, засеменил за ним глядеть, не идет ли царь к сыновьям, которым Борис был  дружкою. Опричники вскочили и повалили следом. Вбежали стольники следить, не унесли бы посуды.

         Оставив при себе только Бориса Годунова, Афанасия Вяземского и Малюту-Скуратова, Иоанн прошел в покои, отведенные астрологу и алхимику, в общем кудеснику, Бомелию. Тот был занят у реторт, испускавших неимоверно удушливый запах. В  банках бурлило, кипело. В плавильной печи трещал уголь. Бомелий оделся в синий  рабочий халат, из-под которого проглядывал черный бархатный кафтан. Сморщенную шею держал гофрированный воротник, плешивую голову прикрывал обвислый берет.

– Что же ты на зов не идешь?! – воскликнул государь. – В палатах слугу моего убили. Арнольф Лензей прибежал, ты – нет.

– Я  врач – маргинально, государь, – с сильным акцентом отвечал Бомелий. – Доминанта моя в физике.

– Ты меня заумными словами не путай! – передразнил царь, и тут же смягчился: – Чего  ты химичишь, физик? Где мое золото?

– Золота пока нет. Дай срок – будет.

– Сбежишь от меня, сукин сын, с золотом, вот то и будет. Зачем я тебе стану нужен.

         Бомелий подтянул большую емкость с синеватой жидкостью, помешал в ней шпателем. На дне лежал еле заметный белый осадок. От помешивания порошок поднялся мутными полосами. В покои осторожно взглянул аптекарь Зенке. Поклонился государю и исчез за ширмой.

         Иоанн понизил голос:

– Яды приготовил?

         Бомелий покосился на царских прислужников, не доверяя:

– Яды приготовлены самые лучшие, – Бомелий показал разноцветные пробирки. – Есть мгновенного действия, есть медленные и мучительные, с судорогами, язвами, кровохарканьем – для особых недругов. Есть и веселящие. Умирая, люди песни поют. Яды изготовлены исключительно безвкусные и бесцветные, окрашены для демонстрации.

         Иоанн рассмеялся:

– Налей яда незаметного. Борька попробует.

         Не меняясь в лице, Бомелий налил яда в четверть чайной ложки, что была на длинной серебряной ручке, протянул Годунову.

– Пей! – насмешливо сказал Годунову царь. Малюта и Вяземский с услужливой ехидцей подхихикнули.

         Годунов спокойно, словно дегустация ядов была обычным его занятием, выпил яд. Царь, смеясь, переводил глаза с него на Малюту, Вяземского и Бомелия:

– Почему Борька жив?

–  Мало яда.

– Лей еще!

– Предупреждаю: возможны судороги, галлюцинации, тошнота, рвота, кровавый понос, сыпь розовая. Яд потенцирует алкоголь. Слуга же твой нетрезв.

– Не столь уж он и нетрезв!

         Бомелий налил другую ложку. Годунов собирался выпить. Царь выбил ложку, расплескав содержимое:

– Обещал: не будет признаков. Тут же признался про понос и сыпь. Предупреждал: за год  службы яда незаметного не выработаешь, на кол посажу… Мой гороскоп готов?

         Бомелий отодвинул склянки и сухими предстарческими руками, накрытыми митенками рыжей кожи, расстелил на столе лист толстой бумаги с проведенными кругами и секторами.

– Согласно гороскопу, царь, ты человек энергичный, умный с душою подвижной.

         Иоанн оглянулся на Годунова,  князя Вяземского, Малюту:

–  Подите!

         Годунов, Малюта и Вяземский вышли в соседнюю горенку. Здесь на аптекарских весах взвешивал порошки и гранулы Зенке.  После принятого яда Годунова стремительно уносило в сон. Он присел на сундук, окованный железной пластиной, прислонился к беленой стене. Черная фигура Зенке мелькала перед светильниками. Решетка окна вырастала из его ермолки ветвистым узором. Он и сам превращался от тени в сетчатого зверя. Годунов пытался разобрать, что говорят в соседней горнице, но оттуда доносились только несклеиваемые обрывки. Их заглушал зычный голос хмельного Малюты,  взявшегося допытывать аптекаря о назначении весов и склянок. Вяземский притворно обнял Годунова за плечи, радуясь, что тому худо.

– Лучше скажи, когда я умру? – пытал государь Бомелия.

– Ты родился 25 августа под созвездием Девы в доме Юпитера, громовержца. Критические созвездия для тебя – Скорпион и Рыбы. Болеть и умирать тебе с конца октября по ноябрь и в марте.

         Цвет сошел с царского лица:

– Болел я уже в марте… Лет-то сколько жить мне осталось? Говори, не блажь!

         Бомелий взял руку государеву. Почувствовал в ней дрожь и биение:

– Линия жизни совсем короткая. Пять лет тебе осталось.

         Иоанн вырвал руку:

– На страх берешь!

– Не я говорю – звезды, – Бомелий указал на астролябию.

– Перегадать можешь?

– Чего же, не перегадать! – Бомелий взял приборы и вышел.

         Царь двинулся за ним. Крутыми ступенями поднялись на  башню. Отсюда открывался  вид на Кремль, под ним –  молочную в свете неяркой луны  Неглинную реку, громаду собора Бориса и Глеба, торговые ряды. Аромат цветущих садов приносил легкий ветер. Небо было чисто, каждая звезда различима, как брызнутая капля.

         Бомелий нацелил астролябию. Бормотал, меряя угловые расстояния меж звездами. Выдал:

– Так и есть. С марта пятого по март шестого года от сего дня скончается русский царь.

         За кафтан Иоанн подтащил Бомелия к себе, горячо задышал неокислившимся вином:

–  Верно, семь на десять лет назад болел я сильно. Владимир Андреевич, двоюродный брат мой, хотел с боярами  попользоваться. Смерти моей ждали. Покойнику сыну младенцу Димитрию не желали присягать при  матери – Анастасии Романовой, мной в опекунши назначенной Вывернулся я… Оборони от мартовской смерти, знаток! Озолочу, богаты станут и потомки. Отставь яды, приготовь на продленье жизни снадобье верное!

– Против смерти иссякли  лекарства в садах, – холодно отвечал Бомелий.

– Бог твой – природа, Елисей. А смерти у нас на Москве мучительные. Малюта знает толк. И я не новин мучить.

– Сделаю все, что смогу.

         Царь высунулся в бойницу. Полно дышал, прогоняя хмель

– Что с ней?

         Бомелий сразу понял:

– Опять являлась?

– Неустанно мучает.

– Путаешь?

– Как-то?

– Висящий на гвозде кафтан за нее принимаешь?

– Нет, вижу осязаемо.

– Как живую?

– Мысленно, но во плоти! – царь схватился за голову, голова закружилась.

         Бомелий, по видимости, не обращал на царскую слабость внимания.

– Любишь ее?

– Дурак! Тебе бы столь назойливо она являлась. Страшусь и ненавижу!!!

         Грохоча сапогами, Иоанн спускался по ступеням, держался за стену. Посередине лестницы встретился дремавший Годунов. Царь пинком поднял его. Борис поплелся, шатаясь, растирая закрывавшиеся глаза. Малюта и Вяземский служиво подобрались, вытянулись.

– Околдовали меня, звери! Ищи, Елисей. лекарство! Ищи! –  через плечо крикнул царь Бомелию, бережно придерживавшему сферы астролябии.

         Путь пролегал по воинскому проходу меж крепостных зубцов. Тихий свет струился с востока. Царь подозвал и взялся втолковывать Борису, что согласно выкладкам Бомелия ему, Деве, требуется жена – Близнец, и никак не Козерог. Из дев нужно отбирать июньского рождения. Борис спросил, обязательно ли девы должны быть дворянского звания. Царь отвечал, что то предпочтительно, сугубого приказа в том нет.

         На повороте Иоанн вздрогнул от собственной тени. Он покосился на Малюту и Вяземского,  выставил Бориса вперед и шепотом спросил:

– Ты видел?

         Борис глядел на государя, сверлившего его своими страшными вылезшими глазами, и терялся, чего ответить, дабы не прогневить.

– Там! Там! – вторил царь.– Проскользнуло!

– Видел! – убежденно отвечал Годунов, не знавший, когда кончится  ночь. От смешавшегося с вином яда его мутило, выворачивало наизнанку. Пока царь разговаривал наедине с Бомелием, блевал он на лестнице неисчислимо.

– Чего же ты видел? – недоверчиво вопрошал царь и, сотрясся от пробежавшей судороги и вытолкнул стряпчего себя вперед.

         Годунова раздражали навязчивые царские вопросы, но он не мог не отвечать. Борис видел  дергавшуюся клинышком бородку, выпученные глаза, редеющий волос, шевелившийся ветром на виске, где вылез из-под шапки. Рука царя дрожала на поясном кинжале. Годунову смертельно хотелось спать, но он не готов был  разделить участь Гвоздева. Борис отвечал, как в омут кидаясь, угадывая простую цареву тайну:

–  Царица Анастасия поперек дороги прошла.

         Иоанн отступил пораженный. Губы его раскрылись и сошлись. Он не совладал с речью. Годунов вместо обычного темного ужаса почуял к нему нечто вроде жалости. Но царь не верил уже ни Борису, ни себе, ни кому-либо:

– Врешь! Врешь! Не ходят покойники, – и опять начал: – Точно видал Анастасию? Божись!

         Годунов не видел Анастасии, но не смел врать Богу. Царь же стал страшен. Он перестал существовать как личность с разными сторонами, а превратился в страстный вопрос, требующий немедленного разрешения. Глаза Иоанна странно двигались, будто он черпалкой копал в Годунове. Борис сжался. Ищущий ум его от трепета выдавил образ Анастасии Романовой. Борис не помнил ее, мал был, когда она скончалась, но воображение соткало покойную царицу из рассказов. Первая Иоаннова жена проплыла, как живая. Облившись холодным потом, Годунов перекрестился на крест колокольни Ивана Великого.

         Царь одно не верил ему, пытал:

– Как одета царица была?

– Со страху не приметил. Прошла, как пролетела.

– Вот–вот!! Говорят, убийцам жертвы мерещатся. Мне не мерещатся, – быстро, проглатывая окончания, забормотал царь. – Я без числа умертвил. За пять лет, что Бомелий накаркал, убью еще немало. За дело! Кнут и кол им наука. Покаюсь! Один кающийся стоит тысячи непокаянных. По бокам от Спасителя убийцы висели. Тот, кто покаялся, первым воссел в Царстве Небесном, одесную. Анастасию я не убивал… – сказал он протяжно.

– Люба царица Анастасия  была?

– Цыц, Борька! Я тут спрашиваю… Частишь, точно Елисей Бомелий – люба, люба. Не люба вовсе. Выбрал, выделил, предпочел, но не любил, – последнее  Иоанн проговорил по слогам. – Как надругались, как опошлили слово! Борька, знай, я – природный царь и ни с кем достоинством не делюсь. Привязан токмо к  делу государственному. Молчи! В Анастасии себя лишь любил. И при ней казнил, резал, топил, травил. Своя рука – владыка, поднималась. Но как же с ними по-другому, скажи?!

         Годунов не сказал, однако не согласился с царем. Жива была Анастасия редки и обыкновенно заслужены были казни. При ней во всеобщее благо трудились Сильвестр и Адашев, первосвятительствовал Макарий. Принимался Судебник, созывались соборы. После смерти Анастасии царь чисто с цепи сорвался.

– После Анастасии не могу вторую найти, равную, которую продолженьем своим  бы почувствовал. И красивы, и покорны бабы многие, токма они – не я.  Напряженьем воли хочу себя в них увидеть, а не видится.

         Годунов опять подумал, что непохожа характером на царя была отзывчивая жалостливая Анастасия. У царя же свое было в голове. Шмыгал носом, уткнулся в стену,  страдал. Годунов не понимал. Он поймался: вдруг выветрилась жалость. Борис звал Господа, чтобы скорее кончилась мучительная сцена. Смешно кому сказать: Анастасия – другое «я» Иоанна. Царь высказывался, что и самому  понятно не было. Борис не проникал в суть, хватал лишь то, что ему полезным казалось. Он, как и Малюта с князем Вяземским, не собирался никому рассказывать о полупьяных признаниях государя. Тот обратился уже и к Малюте с князем, не видали ли они чего. Оба царских любимца мялись. Желали ответить угодное и не угадывали, чего царь больше желает. Колебались: вроде чего-то мелькнуло перед глазами, а что – Бог весть! Малюта и Вяземский знали, что у царя есть главное настроение, когда казнит он врагов своих, и не хотели вникать в его состояние нехарактерное,  дело временное,  главное –  выгоду не приносящее.