Текст книги "Иоанн Грозный (СИ)"

Автор книги: Александр Сорокин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 47 страниц)

         Шведский король Иоанн  преуспел дипломатии. Развязывая руки для войны с Москвой, он примирился с Данией. Иоанн, узнав о мире шведов с Фредериком, изъявил Магнусу живейшее неудовольствие, обвинив его  в сговоре с коронованным братом. Беда не приходит одна. Изменили Крузе и Таубе. Сии командиры ландскнехтов, кочевавших меж наемщиками, вступили в  сношения со шведами и поляками и вознамерились для них овладеть Дерптом. Умертвив стражу, наемники вломились в город. Немцев поддержали восстанием дерптские заговорщики. Бегали по городу с зажженными факелами, звали к себе друзей, братьев, кричали, что настал час свободы и мести московитам. Многие горожане оставались  зрителями. Изменников не поддержали. Московский гарнизон  быстро расправился с бунтовщиками. Одних изрубили, других за стены выгнали. В остервенении несправедливо сочтя иных  предателями,  умертвили  и невинных. Отверженные и ревельцами, не хотевшими ни слушать, ни видеть их, ландскнехты  искали убежища в польских владениях, где король и герцог курляндский приняли их с  почестями, расспрашивая о российских государственных тайнах, но узнали  лишь подробности расправы с опричным заговором.

         Магнус, подставленный Фредериком, возвратился со своими воинами на  Эзель. Окружение Иоанна, его советчики, ближний круг, Дума боярская, все указывали на сговор Фредерика с Магнусом: Дания избавилась от войны, Россия  приобрела на шею шведов.

         Наш Иоанн не принимал очевидного. Он прилип сердцем к обаятельному принцу. Тот стоял для него в  ряду с Анастасией Романовой, Курбским, младшим Басмановым, другими любимцами. Царь не мог поверить, что такой ладный, улыбчивый, гордый до щепетильности –  к примеру, он всегда густо краснел,  когда царь долго не предлагал ему сесть, когда сам сидел,  жизнью не обожженный, по розовому возрасту не способный успеть и бессовестно исхитриться, мог быть изменником, изначальным троянским конем. Иоанн немедленно послал письмо  беглецу, призывая вернуться. Государь посмеивался над обвинениями, за меньшее казня  соотечественников. Прекрасный ясноглазый юноша с лицом, обрамленным пушком робкой растительности, просто наклал в штаны при первых трудностях. Упрямы и крепки ревельцы. Чтобы сломить их, потребны величайшие усилия не одно поколение упорных борцов.  В неудаче Ревельской  осады Иоанн винил не Магнуса, но Таубе и Крузе. Это они, давно замыслив предательство, вступив в переговоры со шведами да поляками, не усердствовали во взятии города. Магнуса и   московских воевод Яковлева и Кропоткина царь обелял. Он нашел виновных – немцев. Царь верил во что хотел верить.

         Существовал человек,  юная девушка, для которой с бегством Магнуса кончилась жизнь.  Евфимия предполагала, что Магнус не вернется никогда. Сияющим метеором принц ворвался в ее заплесневелую и униженную  жизнь.  Слишком обманчивым, эфемерным, сказочным казалось свершение мечты. Заморский красавец-принц должен был забрать ее из России, где она ненавидела уже  каждый куст. Самый русский воздух здесь вопиял об убийстве отца, бабки и мамок.

         Узнав из Иоаннова письма о скоропостижной смерти нареченной невесты, Магнус примерно представлял, как случилась беда. Он видел Евфимию босой, в длинной белой сорочке, идущей по скрипящим половицам тесных комнат в отцовом Старицком дворце. Вот она со слезами преклоняет колена перед десятком русских богов, стоящими  в золотых и серебряных окладах в отдельном углу. Она с сестрой перечисляла ему их с трудом выговариваемые имена: помимо Иисуса и Богородиц, названных по владетельным городам – Владимирская, Казанская, будто в каждом жила своя мать Спасителя, еще и Никола, и Георгий, и Илья, и Сергий, и Михаил. Сколько! На каждое русское имя по отдельному богу на расписанной доске. Евфимия плевала в них, отрекаясь для Магнуса. Разуверившаяся в его возвращении, не пришла ли она к прежнему поклонению? Не плакала ли о душе своей, душе будущей самоубийцы? Живое воображение Магнуса, как наяву, рисовало ему  тяжелую чашу, из которой заставляли пить яд родителей, ту, что использовали на сцене скоморохи, какую спешил он вырвать, рассмешив царя с приближенными.  Ополоснула ли она стенки сосуда, наполнила ли его свежей отравой – чудовищной, местной, кондовой: отваром грибов, настоем ядовитых? Не помогала ли Евфимии Мария,  маленькая девочка, что вместе с ней  дрожала голая перед принцем на берегу великой реки московитов?  Образы всплывали, очерчивали воздух. Две женские фигуры. Одна смешивает яд, дает сестре. Та медленно пьет и умирает в ужаснейших мучениях, ибо яд русских медленен, несовершенен, как и все, к чему прикасаются их улогие северные руки. Сестра оправляет платье на покойной, та на смерть надела лучшее,  бежит возвестить о  кончине. Гордячка не захотела жить при убийце-дяде? Как царь улыбался  ей? Вез из Москвы гостинцы: блестящий гребень, браслеты. При Магнусе она принимала их, смиренно благодарила, ненавидя.

         Магнус признавал вину. Он мог  написать ей ободряющее письмо, но он и сам не рассчитывал в Россию вернуться. Евфимия умерла, потому что бежал Магнус. Он вспоминал ее жадный взгляд, надежду во всем теле. Забери меня! Он не забрал, обманул, оставил в той ужасной стране, путешествие по которой в окружении двухсот вооруженных охранников считал своим главным жизненным подвигом. Евфимия была несовершенна. Он видел ее узкий подбородок, выступающие скулы, подтверждавшие принадлежность если и к европейской, то особой, нечистой, низшей человеческой породе. И все же она была девушка, женщина, человек, умерший за него. Так по-глупому умершей. Чтобы заглушить страдания совести Магнус пытался выдумать какую-то несуществующую любовь к некоей датской, скандинавской или германской барышне, крепкой, круглой, с сырным цветом лица, с правильным подбородком лопатой. Эта девушка была дочерью герцога или графа, а то и королевской крови. Дочь властителя какого-нибудь карликового немецкого княжества, на которые рассыпана империя, вполне подходила Магнусу по статусу младшего брата датского короля, но такой девушки в реальности не существовало. Богатое воображение Магнуса бесполезно писало несуществующее. Иногда ему, опьяненному фантазией, казалось, что она есть, и он даже придумывал как звали избранницу.

         Шведские корабли вошли в  Ревельскую гавань. На берег сошли ратники. Другие шведские силы двигались пеше из Финляндии и уже вступили в Ингерманландию. Иоанн, прежде Финский, теперь и Шведский, посылал войска тем усерднее, что не притуплял обиды за супругу, оскорбительно требуемую московским государем к выдаче.

         Царь писал Магнусу, что в случае его возвращения в Россию, завоюет для него Эстонию без датского содействия. Шуйские, Годунов и другие, подобно Евфимии знавшие царя, со злорадством считали: Иоанн заманивает Магнуса на расправу. Они ошиблись. Всю весну Иоанн страстно молился. Подействовала ли на него смерть Евфимии, что-то иное, только он намерился прощать Магнуса согласно Евангелию семь на семьдесят раз. Он не держал зла. Хотя он и выражал неудовольствие поведением царственного брата принца – Фредерика, обвиняя того в нарушении союза с Россией, посредством Магнуса заключенного, и новой дружбой с поляками, самого Эзельского правителя Иоанн оставлял в стороне. Юность и неискушенность выступали его адвокатами.

         Иоанн утешал принца в потере невесты, обещал иную – малолетнюю сестру Евфимии Марию, отдав ей и увеличив сестрино  приданное. Как Магнус мог забыть вторую девочку, ее мурашки, ползшие  по худенькому  безгрудому неоформленному тельцу на волжском берегу. Согласна ли Мария? – колебался Магнус. Вопрос в отношении русских девушек был странен, но государь сдержанно отвечал: Мария не против, принц приглянулся ей в прошлую поездку, она ждет его с нетерпением. Магнус подумал и вознамерился в новой возлюбленной найти черты безвременно усопшей невесты.

         Пока девочка Мария считала дни до возвращения Эзельского принца, Магнус слал письма брату, императору Священной Римской Империи, князьям Германии, что не суетное честолюбие, но истинное усердие к общему благу христиан заставляет его искать союза с Московией. Он желает сделаться посредником между Империей и великой страной варваров, имея целью совместное обуздание Османской Турции. Сию надежду имел и  император и вся Германия, устрашаемая султанским властолюбием. Не раз, и не два  турки стояли под Веною. Чудо спасало город и Европу. Однако интересы обиды Иоанна, тесно переплетенные с государственными интересами, влекли его в Ливонию.

         Дабы Иоанн и не думал о нападении на Турцию, ее вассал Крымский хан получил команду от османского дивана проучить московитов. Они давно не привозили того, что сами деликатно именовали подарками,  Девлет-Гирей же –  данью. Потомок Чингисхана, себя он почитал за наследника Золотой орды со всеми вытекающими. Требовал отдать ему в управление Казань и Астрахань на основании, что властвовали там  его деды, а ныне живут единоверцы.

         Лазутчики сообщили Девлет-Гирею, что отборные московские полки, посланные с Магнусом, заперлись в ливонских крепостях, ожидая наступления лета для возобновления войны. Разорение Твери и Новгорода, сопутствующие голод и язва, опала и казни знатных бояр-воевод, расправа с влиятельными опричниками – все  ослабило войско руссов.  Иоанн в припадке благочестия закрылся в Слободе. Клянет себя за прежние  жертвы, готовит новые. Боярская Дума парализована. Бояре путаются: царь то правит, то пускает на самотек. Ежели возьмет бразды, не на них ли дышло повернет? Девлет-Гирей увидел: при московской путанице  время для набега как нельзя лучшее. Скоро под Донковым и Путивлем услышали прыск и ржание крымских табунов. Разъезды московитов заметили в степи густую пыль и ночные огни и следы  многочисленной конницы.

         Уже два раза сам Иоанн с сыном Иваном выезжал к войску, стоявшему в Коломне и Серпухове. Уже были легкие сшибки в  рязанских и каширских местах, но крымцы везде являлись в малыми группами, немедленно исчезая при появлении наших. И государь успокоился: объявил донесения сторожевых атаманов неосновательными и распустил большую часть войска.

         Меж тем Девлет-Гирей, вооружив всех своих улусников, тысяч до ста и более, с  Ногайской ордой и кочевыми народами кавказских предгорьев, с необыкновенной скоростью вступил в подбрюшье России. Там встретили его некоторые беглецы,  дети боярские, бежавшие из отечества  от московских казней. Изменники убеждали хана не ограничиваться разорением южных областей, а идти прямо на Москву. Иоанн только для вида способен выйти против Девлет-Гирея с шеститысячной опричной дружиною. Большая  и способнейшая часть войска не отозвана из Ливонии.  Ведомый боярами народ царя не закроет. Оскорбленная казнями и конфискациями старая и новая знать вопиет об отмщении.

         Действительно, некоторые приспешники государя, еще не опаленные, или прежде наказанные легко, прозревавшие наказание смертельное, изыскивали способ бывать ночью в ставке хана, где торговали предательство. Ведшие двойную игру признавались в поездках, оправдываясь соглядатальством неприятеля, запоминанием изменников. На  переговорах у Девлет-Гирея заметили князя Ивана Гвоздева-Ростовского, красавца Григория Григорьевича Грязного с  двоюродными братьями Григорием Борисовичем Большим и Григорием Борисовичем Меньшим  с сыном Никитой, все единожды прощенные за опричный заговор в пользу мнимого Георгия и неблагодарные в счастье. Хан вел себя с торговцами умно: приветливо принимал ночных гостей,  примеряющих халаты подданных. Угощал  вином, отпуская с миром. Особо взывал он к царским служакам татарской крови: к шурину Иоаннову по второй супруге – Михайле Темгрюковичу, воеводе Замятне Сабурову, родному племяннику несчастной Соломонии. Замятня Сабуров приходился дальней родней Годунову. Посещая хана, он бросал тень на Бориса.

         Полог ханской юрты был отперт всем. Звали, если впустую не оговорили, вельможу Ивана Петровича Яковлева,  родственника Анастасии Романовой, он избег казни в 1566 году, его брата Василия, бывшего пестуном старшего царевича. Некогда бралась с них клятва не уходить  ни в Литву, ни к папе, ни к императору, ни к султану, ни к князю Владимиру Андреевичу. У посетителей хан легкой шутливой беседою выспрашивал, силен ли царь, где стоят земские полки, по какой дороге лучше идти к столице, далеко ли уступить готов царь при угрозе его страны разорением. Гости отвечали с оскоминой, иные молчали, кто-то болтал шуткою. Хан и совет делали выводы, поступали сообразно.

         Боярская Дума, ведавшая Земщиной, послала против крымчаков князей Бельского, Мстиславского, Воротынского, бояр Морозова и Шереметьева. По обыкновению должны они были встать по берегу Оки. Царь  не противился. Однако  ополчение опоздало. Хан обошел, другой дорогой приблизился к Серпухову. Город прикрывал царь с опричниной. Принять бой с пятью-шестью тысячами против двухсоттысячного войска Девлет-Гирея было безумием, и царь отступил в Коломну, а оттуда – в Слободу, проехав мимо  Москвы, где рыдали оставляемые на милость врага жители. Иоанн совершил то, что не дали сделать его деду Иоанну. Все же на защиту столицы Иоанн отдал боярам большую часть опричной дружины, оставив себе избранную тысячу. Иоанну привели  из темницы крымского посла, его арест был поводом набега.

         Посчитав  Александрову слободу опасно близкой к угрожаемой столице, царь с присными и крымским послом в тороке умчался в Ярославль. Иоанн боялся: за гонения  боярские воеводы не преминут выдать его крымчакам. Он гадал, кому они передадут власть. Первыми по знатности шли Мстиславские, за ними – Шуйские. Будет ли кто из них, или они начнут править сообща, как во времена е детства? Иоанн думал бежать в предпочитаемую ему другим государствам Англию. Опять написал королеве, думая отплыть от пристани св. Николая (ныне – Архангельска).  Елизавета была занята  собственной судьбой. Сестра – Мария Стюарт, опираясь на католиков, и из заточения качала трон.   Шотландия и северная Англия бурлили. Европейские государи звали Иоанна выступить  единым фронтом против османов, но когда он сам подвергся нападению османского вассала – крымчаков, а вместе с ними и турок, никто за него пальцем не пошевелил. Ни то что не послали денег или вооружения, не было и предложено их послать. Мудрая Европа притихла, ожидая исхода войны.

         Дума, не без обычных склок, спешно распределяла или подтверждала воинское командование.  Честолюбие умерялось ужасом. Лишенные государя, взяв на себя всю ответственность за оборону земли, бояре оттягивали полки к Москве, думая о крепости стен. Обойденные крымчаками с фланга, земские воеводы от берега Оки, уводили войска в столицу. Заняли московские предместья и слободы, без того наполненные бесчисленным множеством беглецов. Хотели заставить крымцев сойти с коней и, лишив численного преимущества, заставить сразиться на тесных улицах меж зданиями. Князь Иван Бельский и воевода Морозов с большим полком встали на Варламовской улице. Князь Мстиславский с Шереметьевым – с полком правой руки на Якимовской. Воротынский и Татев – на Таганском лугу против Крутиц. Темкин – с дружиною опричников за Неглинною.

         На другой день, 24 мая (6 июня) в праздник Вознесения Господнего, хан подступил к Москве. Случилось, чего со страхом предвидели: он велел зажечь предместья. Утро стояло тихое, ясное. Московиты мужественно готовились к битве, когда вдруг увидели разгоравшееся пламя. Утренний ветерок перебрасывал его с одной соломенной кровли на другую. Подожженные, деревянные дома и хижины вспыхнули во многих местах на южной окраине.

         Небо затягивалось черным дымом. Разгоряченное полымя притягивало холодный воздух: поднялся вихрь. Через мгновенья огненное бурное море разлилось из конца в конец города с оглушающим шумом и ревом. Никакая сила человеческая не могла остановить разрушения. Никто не думал тушить. Народ, воины в беспамятстве искали спасения и гибли под развалинами пылающих теремов или в тесноте давили друг друга, устремясь в Кремль и Китай-город.

         Начальники  не повелевали. Успели завалить Кремлевские ворота, не впуская никого в сие последнее убежище спасения знати и подсуетившегося пролезть внутрь простонародья. В Кремле пламени долго не было. Огонь лизал высокие стены, лез за  зубцы. Липкие языки сновали по белой кладке. Но вот буря. усилилась Буйный ветер мгновенно перекинул огонь за стены. Мощный вал скатился с пылающего Китай-города, слизал Верхние торговые ряды, занялись бревна башен. Люди на площадях Кремля возопили к небу. Ринулись к алтарям храмов. Припадали на колена, рыдали пред иконами.  Уже горели и храмы. Кровли и колокольни рушились, погребали жителей. Колокол Ивана Великого упал, треснув. Падали и глубоко врезались в землю колокола  в Кремле и в Опричном дворце за Неглинкой. Плач стоял несусветный. Его заглушали только взрывы пороховых запасов, уносившие толпы новых жертв. В Кремле сломали ворота, выходившие к реке. Гурьбы катились по отлогу. Передние падали, задние шли по ним, топтали. Все лезли в воду, многие тонули.

         Вне Кремля люди горели, задыхались от жары и дыма, закрывшись в церквах и подвалах. Крымчаки хотели, но не могли грабить. Огонь заставил их  обратиться вспять. Девлет-Гирей  раскинулся ставкою в селе Коломенском. Внук последнего  казанского эмира мстил за покорение дедовой родины.

         Поверженная столица лежала у ног победителя.  В одночасье не стало великой страны, пред которой склонились Казань  Астрахань и Полоцк, притязалась Ливония. Похерились владения от Белого до моря Хвалынского. Земли Шавкалская, Тюменская и Грузинская более не просили о подданстве. Сибирские и кавказские послы торопились уехать из горящей Москвы. Князья черкесские, присягнувшие на верность государю, снова отдались под руку  Девлета.

         В три часа огонь стер с лица земли  столицу московитов. Ни Китай-города, ни посадов на двадцать верст округ. Истлело все до каменных оснований. Уцелели лишь каменные Кремлевские стены, застенки, соборные  подклети.  В Кремлевской церкви Успения Богоматери упорно сидел полузадохшийся митрополит Кирилл с причтом, стерег православные святыни и духовную казну. Положил умереть на сундуках и иконных досках, но не выдать на бесчиние и поругание поганым. Возведенный из дерева Опричный дворец Иоанна стоял на Арбате с торчащими стропилами. Крыша и стены упали. Раскатились обгоревшие бревна и доски. Воры пошли среди руин, таща царскую утварь, седалища, уцелевшую одежду. Ничего не стыдились, не боялись.

         Природная буря стихла внезапно, как  началась. При обновившейся ясной погоде еще очевиднее стала страшная беда. Воинов и жителей в Москве и волости погибло   около восьмидесяти тысяч. По обугленной земле бродили сироты.  Мать рыдала над младенцем, отрок – над  отцом, сестра – над братом.

         Скрывшись в надворном  погребе, задохнулся в дыму главный земский воевода князь Иван Дмитриевич Бельский. Сгорели боярин Михайло Иванович Вороной,  и вместе с двадцатью пятью лондонскими купцами – английский лекарь Иоанна – Арнольф Лензей. Среди пепла тлели груды трупов людей, коней, домашних животных. Грабежи, начавшиеся с Опричного дворца, усиливались. Своекорыстцы сливались в шайки, грабя дома состоятельных погорельцев. Усердствовали подростки, дети. Тащили всякий  хлам, рухлядь Ограблены были дома  Шуйских, Романовых, иных. Никиту Петровича Шуйского закололи кинжалом, когда он пытался вступился за  имущество.

         Девлет-Гирей стоял на Воробьевых горах, не въезжая в догоравшую столицу. Русские патриоты подпустили  слух, что ливонский герцог или король Магнус приближается к городу с сильным войском. Если б чудо произошло,  Магнуса не забыла б Россия. Пока же хан ужасался пожара последствиями.  Трупы сбрасывали в Москву-реку. Река столь переполнилась трупами, что разлилась от телесных заторов. Бежа заразы, хан дозволил москвичам хоронить мертвых. Прежде это было запрещено, дабы московиты, собираясь, не угрожали татарам нападением. Теперь верные домашние слуги  не без вызова пели христианские псалмы, погребая хозяев.  До бедной дворни  и рабов не доходило дело. Тела их рвали псы, дерясь из-за рук, ног, внутренностей. Яд тления наполнил воды, миазмы – воздух. Невозможно стало без вреда дышать. Девлет-Гирей приказал засыпать колодцы, чтобы уцелевшие не травились. И они не травились, умирая от обезвоживания.

         Крымчаки продолжали стоять в Коломне, грабя дымящийся город. Маленькие фигурки в тюбетейках и халатах сновали по руинам на пространстве в тридцать верст, остро выглядывая, что еще возможно унести. С награбленного ханские чиновники и вельможи, карачи, брали десятину себе и не менее – в казну.

          Силы северо-восточной Руси стекались к государю. Воротясь от  Москвы он стал в Великом Ростове. Туда по зову и нет непрерывно подходили ополчения северо-восточной Руси, из Суздаля, Владимира, Ярославля, Нижнего. Скоро накопилось войска до пятидесяти тысяч. Все воспринимали Иоанна как единственного властителя. Он принимал сие звание. Более не отнекивался, что живет отдельно. На опричный полк глядели как войско отборное, но не разнящееся с земским. Опасность, гнетущие обстоятельства, поведение подданных заставляли Иоанна без лишних слов признать, что опричнина – лишь его избранная охрана, не более.

         Выезжая в разведки, царь более не стремился личным воинским подвигом  участвовать в выдворении Девлета. С трепетом ему вспоминалось, как в решающий час взятия Казани, предпочтя молиться в походной церкви о даровании Господом победы, он вдруг был выведен  Андреем Курбским и  братом Андрея – Романом. Не дав дослушать литургии, они посадили его на коня, которого под уздцы повели к казанским стенам. Воеводы желали, чтобы царь, показавшись полкам, воодушевил дрогнувшее войско. Тогда он, в угоду им улыбаясь кривой улыбкой, затаил зло на бояр и Курбского. Подрывы стен заставляли его вздрагивать. Крики «Аллах Акбар!»  осажденных вызывали у царя  тошноту, помертвение лица. Он не замечал хоругвей, развевающихся на стенах и возгласов штурмующих. Все было кончено. Оглушительным совместным криком его приветствовало выдвигаемое  запасное войско. Первые ряды дрались уже в цитадели. Государь проехал до Царских ворот. Встав под большую хоругвь к походному духовенству, он нетвердым голосом велел  отрокам сойти с коней и пешими атаковать город. Призвал  родню и окружение ближайшее умереть с честью или одолеть супротивникам.  До вечера он оставался в седле, злясь  и на себя за отсутствие характера и на Курбских за принуждение, понукая воевод Воротынского и Шереметьева гнать даже стариков под ощетинившиеся копьями и саблями стены, откуда лилась смола, сыпались стрелы, летели ядра каленые и разрывные. Вперед! Чего  под Казань ехали? Вымученной смелости его хватило ненадолго. После взятия крепости Иоанн почти сразу уехал в столицу. Из воевод, настоявших воодушевить ему войску, под опалу по поздним придиркам  попали все.

         Сейчас царь тоже страшился, как бы не стали его уговаривать впереди войска на Москву скакать. Уговоров он боялся больше угроз, на которые никогда никто не решился бы. Московские и уездные воеводы ждали, когда гроза сама собой рассеется. Пришел Девлет-Гирей, да не вечно же ему в Коломенском стоять! Будет зима – холода выгонят.

         Яков Грязной, влившись к разбойникам, грабил с ними на Волге.   Мысли его направились  разбогатеть и скорее, дабы обрести Ефросинью, голосом Марфы ему обещанную. Юная плоть быстро затянула ранения, рассосала синяки и ушибы. Грязной прытко впрыгивал в разбойные челны и, настигая купеческие струги, не любезничал. Срубить голову, выпустить кишки стало делом привычным, ибо без боя ни купчики, ни иноземные гости  добро не отдавали. Вниз по Волге везли шкуры, мех и лен, вверх – пряности, шелк, бронь и клинки дамасской стали. Кудеяр не брезговал ни деньгами, ни товаром. Верные люди перепродавали в Нижнем и  Сарае. Разбойная совесть была чиста: грабили богатых, бедных отпускали с миром, нечего с них было взять.

         Узнав о падении Москвы, Кудеяр повел шайку к столице. Сюда  на дармовщину уже стекались темные уймищи со всей Московии. Что слаще, чем расхищать под шумок? Крымчаки стояли на юге города, Кудеяр же зашел с севера. Другие разбойничьи шайки явились прежде или после по его стопам, отдельно. Татары грабили при свете дня как хозяева. На ночь для безопасности уходили к хану в ставку делить бакшиш. Татар сменяли местные тати. Из руин и погребов вылезали вместе с жителями остатки рассеянного войска. Благоразумцы, прикинувшиеся при взятии Москвы мертвыми или ранеными, оживали и шли подбирать неспаленное беспечное имущество. Из Кремля выходили целые отряды. Кто-то забирал свое из ближних домов, бояре и чиновники жили подле и внутри Кремля, некто прихватывал чужое.

         Кудеяр, Яков и остальные вольные люди, числом до полусотни, ехали среди тлеющих развалин ранней ночью. Языки пламени лизали разбросанные бревна. Было достаточно светло, чтобы знающему человеку ориентироваться. Кони фыркали, но, привыкшие к убийству, не колеблясь, перешагивали через разлагающиеся трупы. Вонь стояла несусветная. Кудеяр прикладывал к носу переложенный пахучими травами рушник. По дороге с Киржача въехали в нижние торговые ряды. Поваленные лавки успели истлеть. Еще валялся гнилой товар: репа, капуста, морковь. По доскам столешниц прыгали вороны, предпочитая клевать не рассыпанные крупы, но вспухших зарубленных меж лавок мертвецов. Лежали бабы с детками, старики и мужики. Мертвый воин раскинул руки, будто собирался обнять землю. Из разорванной кольчуги  торчало обломанное крымское копье. Крысы шуршали в соломе, объедали мякоть  человеческих стоп и бедер. Большинство  погубил пожар. Черные скукоженные фигуры сложились в позу утробную, лежали на боках, приткнувшись друг к другу.

         Кудеяр собирался пограбить на Арбате, где за развалинами Опричного дворца должно еще было что-то остаться от опричных хором. Вернувшиеся разведчики донесли: без них разграблено, взять нечего. Яков, тяготившийся поездкой в до боли знакомые места, вздохнул с облегчением. Он выполнял наложенную на него мнимой Ефросиньей епитимью, но желал избежать ограбления домов сослуживцев и родни. Не желал он разорять и православные храмы, где находилось главное богатство: ризы, иконы, кресты и утварь.

         Неглинка была завалена трупами. По ним перескочили на другой берег опричь разрушенного моста. Справа возвышались серые в ночи кремлевские стены. Кривой месяц повис над Спасской башней как торжество крымчаковой веры. Пологая площадь тоже была вся в мертвых. Из дутых лошадиных животов сочилась гниль. Вредный газ часто шумно разрывал внутренности, заставляя проезжающих  вздрагивать. Кудеяр направлялся к домам Шуйских, Мстиславских, Романовых и Шереметевых, которые стояли в Китае. Шум и мельканье  человеческих очертаний подле собора Покрова-на-Рву, заставили разбойников замедлить шаг. Кудеяр приказал спешиться. Тихим шагом разбойники подбирались к храму. Из его ворот выносили серебряные паникадила,  расшитые ризы, украшенные драгоценными камнями распятия. Полдюжины опричников тащили к подводе тяжелую окованную серебром раку с мощами Василия Блаженного. В рясах и скуфейках  опричников легко было спутать с попами и дьяками, спасавшими от неверных  святыни.

         Яков узнал  Матвея, спокойно сказавшего послуху про маленькие иконы:

– Это ты мне отдельно положи.

– Это куда это отдельно? – насмешливо спросил племянника Яков, выныривая из тьмы.

         Матвей вздрогнул. Глядел на дядю, прищурясь, то ли изучая, то ли решая, не с того ли он света. Рука его, наполовину осенившая грудь крестом, замерла в воздухе.

         Сбоку Яков услышал сдержанные возгласы: появились братья Григорий с Тимофеем. Они несли к подводе снятые  колокола-подголоски. Василий Григорьевич руководил погрузкой самой ценной иконы – Казанской Божьей матери. Он увидел Якова, ничего не сказал, не ответил на язвительный полупоклон, только крякнул. Братья же обняли Якова. Объятие племянника было деланным.

         Красавец Григорий сказал, смеясь:

– Верно честишь племяша, Яша! Крадет царево имущество?

         Яков обошел подводы:

– Я гляжу, каждый из вас кладет тут – отдельно. Под низом у телег застрехи поделаны.

– Брось, Яша, – отвечал за братьев младшенький Тимофей. – Царь придал наш полк Думе. Теперь мы с боярами заодно. Поганой метлой погодили с Руси знать месть. Велел митрополит от татар святыни и колокола в Кремль снесть.

– Татары православных святынь не тронут!

         Подъехавший Кудеяр с товарищами, заметив, что Яков мирно разговаривает с опричниками, не стал вмешиваться. По Васильевскому спуску он пошел в обход храма к палатам Романовых. Желает Яков лишиться добычи – его дело. Воевать же с опричниками за право  разграбления – пустое. Людей понапрасну  погубишь. В Китае в достатке лежит бесхозного! Василий Блаженный – власти.

– Из колоколов пушки крымцы могут отлить, – примирительно сказал Григорий.

         Матвей  был задет. Не он ли выступал за Якова, когда вся родня против была? Не он ли оттаскивал, учивших дядю за Годунова? Правда, с него все и началось? Не менее, но более Борису он услуживал.

– Гляжу, дядя Яша, одет ты  не по-нашему. Жупан на тебе добротный, кушак красный, шапка высокая. Не опричник, не воин, купец! Облик и друзей твоих несомненный, – Матвей потрогал подол Якового полукафтана. – В разбойниках одежу сию выдают, али снял с кого из наших, убиенного?

– Не тронь чужого! – смахнул лапищу племянника Яков. – Это вы тут крадете божеское, крысам уподобившись. Мы у мирян берем.

– У христиан то есть, – подмигнул Григорий. Вздохнул: – Кафтан такой я бы тоже хотел. И казакины у тебя  нарядные. Лошадь лишь не сменил. Хранишь верность Матушке?

– У нас, по крайней мере, все по-честному. Вы же – хитрите, подворовываете. Вам святыни сказали в Кремль свезти, вы же малые иконы в застрехи ховаете. На крымчаков расхищение спишете?

– Мы не ховаем, – сказал Тимофей. – Это Матвей.

– Ты ховал? – с шуткой спросил его Григорий.

         Матвей обозлился, что дядья выставляют его на смех. Знал, у самих рожицы в пушку!

–  Мне семью надобно обеспечивать, – вырвалось у Матвея, не знавшего, чего ответить.

– Какую такую семью? – продолжал насмешничать Григорий. В глазах блеснуло настороженное любопытство. Кроме Якова, Матвея, отца Пахомия и Ананьиных никто не ведал о  венчании Матвея. – Ты женился?