Текст книги "Иоанн Грозный (СИ)"

Автор книги: Александр Сорокин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 47 страниц)

         Царские чиновники приняли строгие меры к преодолению свирепствовавшей в городе и окрест железы. Запретили в городе хоронить заразных, отвели для того кладбище на берегу Волхова. С утра до ночи особые стражи ходили по улицам, осматривали дома и запирали те, забивая окна досками, где недуг обнаруживался. Пока больные не умрут, не допускали внутрь ни родных, ни священников. Так ограничивали распространение заразы. Выходило: чумные помирали неотпетыми. Погребальная команда забирала их для дальнего погребения. Дома, где находили умерших, палились.

         Из-за Новгородской чумы царь медлил с выездом. Думал словами заставить и выйти из Эстляндии шведов. Примирительно писал королю Иоанну, что требовал его жену Екатерину  себе в жены, полагая того в тюрьме скончавшимся. Ныне же от прежних злоб отрекается.  Швед сим письмам не верил, читал меж строк насмешку и уязвление. Не желал купить  союзничество Московита против Литвы за серебряные рудники в Финляндии и помощь в тысячу конных и полтысячи пеших ратников. Если король заплатит десять тысяч ефимков за оскорбление послов в Стокгольме при смене власти, даст двести лучших воинов на московскую службу, снарядит их на свой счет по немецкому образцу, пошлет нескольких искусных в оружейной ковке металлургов, позволит свободно пропускать к нам олово, свинец, нефть и серу, другие нужные товары, так же – медиков, художников, людей воинских наемных царь отступался от союза с Данией. Магнусу за небрежение и хование во время набега ханского отказывалось в руке племянницы. Переиграли: Магнус более в Москву не приглашался.

         Шведский король не принял Иоанновых «мирных» предложений, уверенный в могуществе войска и удаленности Москвы от берегов Балтийских. Мир с Данией он и без того имел. Сдержанно сам и через послов своих, на острастку удерживаемых царем в Муроме, отвечал, что в Финляндии нет щедро обещаемой серебряной руды. Швеция есть земля бедная и не в силах помогать царю против Литвы. Эсты же издревле находятся под шведским покровительством. Разгневанный сим ответом Иоанн не отпустил шведских послов из неволи, хотя те слезно молили, ходатайствуя через обоих царевичей с Годуновым, прося царя унять поднятый меч и отпустить посланцев, выполнявших только волю монаршую, не добавлявших напраслины. А царь снова писал шведу, требовал уже именовать себя в грамотах властителем Швеции и прислать в Москву образец шведского герба для гравировки оного на московской государственной печати.

         До отъезда в Новгород Иоанн вознамерился закончить историю с затянувшейся женитьбой. Углубленный в несчастья, он мешал беды России с собственными. Нашествие Девлет-Гирея воспринимал как кару за насилия в Твери, Новгороде, Москве. Через Русь Бог карал его  за свальный разврат, разнузданность устраиваемых по европейскому образцу дворцовых маскарадов, низкопробных игрищ, развязных оргий. По отпущении грехов чистотой третьего брака надо смыть разымчивую грязь, где топил он горечь прежних потерь. Сожженный Опричный дворец в Москве, вертеп прегрешений, разрушен перстом Божьим. Иоанн положил его не восстанавливать. Теперь станет все по-иному.

         Придворные уловили, тут же оседлав высочайшее настроение. Ежедневно ему напоминали о смотринах. Подгоняли свежих претенденток, привозили их в Слободу. Обновленный царь по-старому мешкал. Помолясь, покаявшись, причастившись Тайн, снова срывался в пропасть. Бесчестил дававших повод избранниц до брака, дозволял бесчестить сыну и ближним, отправлял восвояси.

         Годунов продолжал ненавязчиво подвигать своих лошадок: прежде других – наинадежнейшую сестру Ирину Федоровну, потом – родственницу Евдокию Богдановну Сабурову, как будущих родных – сестер Скуратовых, Борис уступил бы сосватанную невесту или будущую золовку, наконец, Марфа Васильевна Собакина, опять же открывшаяся родня Малюты. Бояре подкидывали своих, среди других –  совсем младую Нагую

         Прямой ход  не всегда кратчайший. На мудреца же довольно простоты. Борись наивно рассчитывал на управление Марфой через ее бабий секрет. Рядился на случай успеха с многочисленными Собакиными, наехавшими в столицу. Неродовитые, они радовались широте души государя, отвергавшего знатность ради личной преданности. Василий Стефанович, отец Марфы,  имел в уме место окольничего, туда же глядел его брат Григорий. Родной брат Марфы – Каллист рассчитывал получить место первого кравчего, свободное после казни Алексея Басманова.

         Государь более выделял дерзкую Марфу. Та отбросила последние страхи, играла ва-банк. На повторных смотринах неотвязно смотрела царю в глаза. Никаким вопросом или поведеньем невозможно было смутить ее, девица умела постоять за себя. Двор почувствовал: такая царица сможет стать своевольной шеей царской  прихотливой голове. Ближний круг затрепетал. Управляющий Марфой станет правителем России. Годунов доходил до смешного: ставил четверть фунтовые свечи в любимой  церкви Покрова-на-Рву, как бы кто не узнал о потери Марфой невинности. Борис ходил по дворцовому полу, как по угольям горящим. Тревожно оглядывался. Внутреннее чувство подсказывало: секрет Марфы раскрыт. Смелость ее перед царем вдохновлена тем, что она баба, не девочка, подобно остальным. В совете ли, на пирах, развлекая царевичей, нося за Иоанном стряпню, Годунов вглядывался в угодливые, прикрытые напускной мужественностью, лица высших чиновников, напряженные физиономии бояр, ждавших пятого грома казней, не способных воровать, не попадаясь, кто еще знает? Кто знал, тот пока молчал.

         С величайшими предосторожностями красавец Григорий Грязной приволакивался за Марфой Собакиной. Братья стояли на карауле. Все понимали, какую опасную игру затеял их чудом избежавший петли родственник, но как велика будет удача, ежели сорвет он куш – расположение фаворитки брачной гонки. Григорий внушал Марфе, что глянулась она ему сразу. Дотоле таился из скромности. Теперь обещает взять в жены, если царь ее отставит. Григорий ходил в Троицкий собор, не пропускал служб, делал щедрые пожертвования, ставил свечи подле Годуновых: Отец наш Небесный, усмотри, чтобы выбрал царь Марфу; она же, принадлежа государю телом, пусть склонится ко мне ухом. Пусть не остынет государь и к моим мужским прелестям. Пусть разделим мы  с Марфою ложе Иоанново. Захочет государь женщину, она пожалует, пожелает мужчину юного, тут я как тут. О собственной обыкновенной женитьбе на Марфе Григорий Бога не молил.

         Неприкаянная душа Иоанна бродила по Александровой слободе. Горькое переживанье не оставляло. Снедала преходящность эпохи, не понимаемая окружением. До болезненной сутолоки в груди чуял государь, что кончится скоро его земное время. И в краткий остаток не дадут ему жить покойно. Принуждавшие править были многоголовой гидрой, неоформленной давящей массой, которую не обезглавишь одним ударом. Иоанн выходил за ворота, шел по полю с обильно расцветшими в том году одуванчиками, срубал палкой особо жирные  золотые головы на высоких стеблях, одуванцев столько вытянулось, что не управишься! Дадут они семена, тогда уже никакого спасу не станет.

         Подобрав поля, царь влезал на колокольню Распятской церкви. Отсюда далеко можно было смотреть на пологие поля, холмы с прилепившимися дубравами, на робкие рощи берез и стройно поднявшийся сосновый лес. Все его, а ему ничего не хочется. Избавили бы! Дали покой. В тишине библиотеки, в прохладе среди книжных полок он пребывал бы в умозрительных размышлениях, чурался  обыденности. В голову же лезет  повседневность. Вот глупые крестьяне, не говоря уж о людях достатка, рубят  славные дубы, мастерят гробы из цельного дерева на смерть. Не сумасшествие ли, когда отправляет он лес иностранцам морским путем за большие деньги?.. Другая мысль: ограничена Россия серебром. Сколько можно в свою монету переплавлять иноземные ефимки?! А не кровью ли с потом они дались? Иноземцы не желают принимать в оплату за товар русские меха, которым пресыщены. И опять: пусть правят без меня Думой!.. Тут же Иоанн вспоминал: вот надысь явились к нему лондонские купцы с предложением,  зная приверженность его знанию, поднесут ему громадный дивный глобус, который не выдержат нести двенадцать человек, особым кораблем сие чудо доставят, в обычный трюм будто не влезет, он же взамен даст им на срок торговлю беспошлинную. Обалдуев в русской земле ищут, презирают! Не мало ли льгот без того англичане  имеют за обещанное королевой царю на случай бунта убежище? Пуще голландцев-то! Царь сжал зубы, двинул на бескровном худющем лице желваками. А вот дурни думские, пожалуй не отказались бы от глобуса. Пояснили бы природно пришибленному народу жизненную необходимость на сем глобусе страны иноземные смотреть, втихаря приняли бы взятки за отданную торговлю. Псы  нежалостливые!

         Иоанн трогал веревки колоколов, и печальный, столь свойственный Руси звук плыл окрест, накрывал гулким тоскливым куполом речку, заросли осок, трепещущие на теплом ветру слезливые ивы, уходил в почву. Царь поднимал голову к багряной маковке Троицкого собора. Вот где он в третий и последний раз женится, где искупит прелюбодеяния. Здесь еще не загажено… Под белой стеной собора семенил в летнем кафтане без рукавов Борька Годунов. Белые незагорелые тонкие руки его нелепо болтались. Лицо было нахмурено, озабочено. Иоанн усмехнулся. Проворен Борис, да мелок. Деятельности сего серого карасика  царь никогда не придавал значения.

         Иоанн видел опричников,  выставленных Малютой во дворе. Будто случайно вышли они, сами же чутко наблюдают. Как бы с царем чего не вышло. Малюта, добрый пестун, погрызывает веточку. Покачнись царь, соколом взлетит на колокольню. Внизу схватит, ежели упадет. Вон и полог подготовлен. Все существованье Малюты в царе, но и без того он любит. За что? Бывают  необъяснимо преданные люди, на то и любовь. Царю было лестно, что есть хоть один, кто искреннее, пускай по-собачьи, предан. Остальные прикидываются. Замкнешься в Слободе,  запрешься  в давно заготовленной келье Кириллова монастыря, бежишь в Англию, только не переменишь людей, везде достанут трудами, вопросами, назойливой преданностью. Царь вздохнул, вперившись едким взором во врата собора, снятые опричниками в Твери, когда ходили туда с уроком. Скоро с новой благоверной пойдет он к аналою. Пора пресечь двухлетнее смехотворство, взять жену постарше да поразумнее. Приводят ему, старику,  внучек, с льстивой надеждой показывают. Иоанн перестал звонить, плюнул на сухие ладони.

         Годунов пришел в мастерскую Бомелия, устроенную в одной из палат Слободского дворца. После опричного заговора, когда в опасной игре оба едва уцелели, первый как шатания трона вдохновитель и польский соглядатай, второй как своекорыстный разоблачитель, доносчик с правом первого кнута, они крепче сблизились. Годунов нуждался врачебным искусством Бомелия   возвратить девство Марфе Собакиной. Преклонение перед иностранщиной витало в воздухе, да  отечественным повитухам Борис не доверял.  Не имея дальних интересов, легко бы выдали.

         Собравшись подле стола с ретортами, дымящимися склянками, малыми плавильными печками, за створками которых бушевало пламя, по заданию Иоанна Бомелий старался олово превратить в серебро, заговорили о высочайших матримониальных делах. Сдержанно обсудили упрямство царя, войной требовавшего у шведского короля жену на расправу. Было очевидно, что один Иоанн не уступит другому.

– Это абсурд, – сказал Бомелий, оценивая тупиковую ситуацию.

         Свободно мыслящий иностранец выговорил диагноз сумасшествия царя. Годунов проглотил комок в горле, не возражая.  Неглупые московские люди, составлявшие элиту Московского государства, обучавшиеся не только у родных попов, но и у киевских и греческих дьяков, литовских и польских педагогов, все чаще думали, в своем ли уме  государь. Опричнина как расширенная царская свита еще понималась, но постоянные высказывания о нежелании царствовать, о чем представители боковых ветвей Рюриковичей в боярских дворах, напротив, до сердечных колик мечтали, выходило за пределы понимаемых обыденным разумом мотивировок. То же, что царь требует от иностранных государей поклонения домашних лакеев, выходило вообще за всякие рамки. Иоанн будто не загадывался над пределами российских государственных возможностей. Оскорбляя иностранцев, он не уставал преумножать число внешних врагов.  Требование шведскому королю прислать царю  королеву-жену в наложницы было оскорбительно, немыслимо для здравомыслящего. Если бы швед покорился, тому не было бы прецедента. Немыслимо! Вопиюще! Непроизносимо признав, что Иоанн сумасшедший, два умных, всецело зависящих от него человека, решили обходиться со своим господином как с буйно помешанным, словно живя с львом в клетке.

         Иоанн утомил заявлениями бежать в Англию. Для того заказал строить первый  корабль то ли в Нарве, то ли в Холмогорах. Обещая убежище, Елизавета Английская который год вежливо отклоняла царское сватовство. Вежливость Иоанн принимал за поощрение. Делал поблажки лондонским купцам не без тайного умысла. Королева играла с «влюбленным», как кошка с мышкой. Бомелий, ездивший в Европу, был осведомленнее Годунова. Он сообщил: бродит крепкий слух, что королева больна, не способна к сожительству. Боясь стыда, она никогда не выйдет ни за Иоанна, ни за кого другого. Допуская ухаживание собственного приближенного, графа Лестера, она прикрывает женскую неполноценность, заращение влагалища.

         Было  государство, где русских жило не менее, а то и более самой России, заключавшей тогда до пяти миллионов жителей, Речь Посполитая, объединенное Польско-Литовское государство, куда, кроме исконных земель, входила значительная часть прежней Киевской Руси. Правивший Речью король Сигизмунд клонился к жизненному закату, щупал ногой могилу. Шляхта, по обычаю и закону выбиравшая королей, могла избрать Иоанна Грозного, что стало бы историческим выбором, прекратившим давнее соперничество двух русских государства. Политический интерес отодвинул бы как незначительный тот факт, что Иоанн родился от Глинской, дочери изменника отца Сигизмундова. Скрепляя союз государственный, паны могли склониться к браку Иоанна со старшей сестрой будущего покойника. Анна не отличалась привлекательностью. Екатерина Шведская, сестра Анны меньшая, была красивее. Важна ли красота, когда нет недостатка в наложницах? И все же сомнительно, что пригласят поляки в короли Иоанна. Француз герцог Анжуйский, брат правящего Карла IX, или Максимилиан, эрцгерцог Австрийский, император Священной Римской империи ближе им по культуре и вере. Поляки и Литва -наследники  Рима, не Византии.

         Бомелий заключил: ни одна иноземная особа королевской крови не снизойдет до Иоанна. Брак его деда Иоанна III  с Софьей Палеолог, племянницей последнего византийского императора был исключением, не зарей новины.

– Не гляди на меня как на московского противника, – заметил Годунову Бомелий. – Рассуждаю я честным умом, без прикрас.

         Годунов ждал продолжения.

– Ваш царь прав, ища  жену среди подданных.

         Годунову явственно открылось: и для царя есть пределы. Каждой твари, венценосной ли – нет, конечный шесток отмерен. Иоанн высок на Руси, заграницей же об него ноги вытирают.

– Так на Руси все ниже государя, – соображал Годунов.

– Послушнее незнатная жена станет.

         Негласно сговорившись искать послушный инструмент для своих невыговоренных интересов, ближе, ближе к трону, Борис с Елисеем перебрали кандидатуры царских невест. Ирина Годунова была бы идеальна, но Годунов боялся продвигать ее. Бесконечные царские опалы и казни так затравили Бориса и других, что никто, и без того наупражнявшись в византийшине, не отваживался действовать напрямки. Выступала своевольная гордячка Марфа. К ней склонялся царь. Годунов выдал тайну: Марфа – не дева. Улыбка поплыла от углов рта Бомелия к рыжей бородке, далее – через изящные усики в паутинку морщин у глаз. Он понял, чего от него требуется.

– Сделаешь  незаметно? – спросил Борис.

– Комар носа не подточит. Тончайшей кишечной нитью края  девичьей бахромы стяну. После брачной ночи надоумь восстановленную девицу  вишневого сока на простынь подпустить. Жених будет доволен.

         Годунов вспомнил, как по старому славянскому обыкновению, на утро свадьбы выносят показывать похмеляющимся гостям кровавую брачную подстилку. Горе молодой жене, когда не красна простынь.

– Будет ли Марфа нашей послушной шеей? – тер лоб Годунов. Силен царский характер.

– И силен, и слаб – неровен, – резюмировал Бомелий.

         На сем два вынужденных друга расстались. Подглядыванием и подслушиванием пропитались стены государевых палат. В кладовке Бомелиевой лаборатории приложил ухо к переборке аптекарь Зенке. От дверей слушал Григорий Грязной. Пылко не любил он Годунова,  грезил возмездием. Григорий поспешно бежал, заслышав шаги Бориса на выход.

         Годунов вернулся к Бомелию, колко высказал:

– Елисей, рассуждал ты, ежели верить, незаинтересованно, но чего же надобно тебе? Сердечное должно иметься?

         Бомелий вздохнул:

– Трое деток и супруга милая остались у меня в Батавии. Дорога мне семья, заработанное на царевой службе пересылаю в Амстердам. Сладок воздух отчизны. Знал бы ты, Борис, как пьянит морская влага, поднимающаяся от ровных наших каналов, где скользят покатые лодки. Далеко хлопнувший парус трогает сердце струнным перебором. Смешны до колик наши альбатросы. Ты их не видел. Для вас это белые куры высоко неуклюже летающие, прибрежные хищники. Красивы русские девушки, нет им равных, но очаровательны и аккуратны девы наши. Умеют они ждать голландских мореплавателей. Далеко-далеко за морем, не представляешь ты, Борис, как далеко, плыть при попутных ветрах три месяца, есть сказочные острова пряностей. Без зимы, с вечным летом.

– Где Индия?

– Много далее… Там, на сих островах мои соотечественники основали Новую Голландию, учат дикарей грамоте, приучают бытию гражданскому, несут независимую веру Христову, беспоповщину…

– И пряности вывозят, какие мы в борщ сыпем за царским столом.

         Елисей надулся на непонимание:

– Уехал бы и я в Ост-Индию, но видно Московия – мой удел.

         Бомелий говорил не так гладко, как изложено. Переходил на голландский, порой добавлял немецкие слова.

– Обидно мне за вас, московитов, Борис. Красива и богата страна ваша. Отчего не любите?

– Любим мы, тебе не понять, – буркнул Годунов, чуждый отвлеченности.

– Так – не любят! Каждый у вас сам за себя. Соседи вы друг другу случайные, дерете вы свою родину, как птицу, к обеду. Ничего ведь не останется. Злее всех иных вы народов. Грубые, завистливые, жадные, нечистоплотные. После ухода ваших купцов в Европе лавки проветривают. Ножами и вилками пользоваться не умеете, жрете руками.

– Ты чего  понес?! – вспыхнул Годунов. – Знаем мы вас, чистюль! Не обворовывать ли нашу землю на Русь понаехали. Верит вам царь, я бы иноземцев  выгнал. Выучить, и у нас врачи сыщутся, и астрологи, и мореплаватели. Народ наш сметлив.

– Нет. Он – безрассуден. Слаб умом против Европы.

– Вы же – притворщики. Не мытьем, так катаньем, издалека берете!

– Культура-то! Не можете вы без нас, потому что сами себе не верите. Побольше бы денег у вас, наводнили бы города европейские. Знать уехала бы в Лондон, куда царь мечтает. Не свое хотите благоустраивать, чужое – устроенное на деньги из простонародья выжатые себе купить. Неумехи – вы, отставалы исторические. Дальше других стран ваша лежит, после всех заселялась она, потому что жить в ваших краях – народам худшим, с хорошего климата вытесненным. Кто вашу зиму с грязью, слякотью и морозом неприятнейшим потерпит?! Определено вам – быть последними, после других народов. Рано – поздно природные богатства ваши оскудеют, к нам вывезете, опустеет земля ваша, сами матери русские перестанут на нищету потомков рожать…

– Куда! Будет лаяться! – Годунов чертыхнулся, перекрестил рот и выскочил, хлопнув дверью, обсыпав штукатурку. Он клял, что не сдержался, осудил  царя словом, не нашел нужных слов защитить Московию. Хотелось постоять, не хватало слов защиты.  Оскорбляя Россию, Бомелий задел Годунова. Борис не знал теперь, выполнит ли премудрый Елисей обещание возвратить Марфе Собакиной девство. Скрепя, все же решил привести ее доктору в назначенное время.

         Оставшийся Бомелий, переливая из склянки в склянки дымящиеся жидкости, с сожалением думал о Борисе  и ему подобных, кого считал наиболее способными в русском королевстве. В прежней дороссийской жизни Елисей много поездил по Европе, ассистируя одному преуспевающему голландскому хирургу. В Италии он видел фрески Мазаччо, Джотто, Брунеллески и Микеланджело, картины Рафаэля, Леонардо, Боттичелли, Джорджоне, Тициана и Тинторетто, скульптуры Донателло и Верроккьо. Не церкви, но королевские дворцы и дома состоятельных граждан уже ими украшались. С томиком Данте, Боккаччо Петрарки или Рабле Бомелий гулял по римским улицам, заходил под величественные своды собора св. Петра. Восхищаясь гением Браманте, сидел на скамьях в часовне Темпьетто, омывал пот с лица в роскошных фонтанах, размышлял о вечном подле гробниц Медичи, изучал цветовые гаммы по мозаикам древних базилик. Остатки античности, колонны и арки, Колизей, бани пробуждали щемящее чувство скончавшегося совершенства.

         Знаменитый лекарь, покровитель Бомелия, умер. Елисей услыхал, что в России склонны  ценить  талант, который в родных пенатах почитали  посредственным. Приправленными иноземными пряностями  мастерство легко сходит в земле Бореев за гениальность. Бомелий покинул родину, оставив воспевать ее двух Эйков, Босха и Брейгеля. Он жертвовал свободой мысли и семьей. Затаив горечь поражения, предавался мечтам о реванше, возвращении в лаврах за профинансированные царем научные достижения. Елисей отправился в сумрачное северное государство, где не ведали о перспективе в живописи, где не существовало пейзажа и портрета, лишь плоские столетиями утвержденные изображения на иконах, а еще колокольные звоны и очарование восточного богослужения, которыми его сухой ум не умел и не хотел восторгаться. Книгопечатание, и то иссякло. Царь таил типографию в своей ставке в Слободе под охраной невежественных гвардейцев, одетых по странной прихоти монахами. Бояре и народ накидывались на ученость как на искушенье дьявола. В столице типография была спалена местными вандалами. Царь печатал для себя в одном – двух экземплярах, и исключительно – духовное. Что говорить, если за наибольшего вольнодумца на Руси слыл сам самодур-царь. Ни единого русского писателя, драматурга и поэта, мирского живописца, скульптора. Архитекторов привозят с Аппенин. В центре Москвы – Кремль, памятник итальянской архитектуры.

         До обиды тяжело чувствительному  Бомелию было выполнять в Московии  обязанности, за кои щедро награждал Иоанн. Ревностные и завистливые  доморощенные лекари  отметали круги кровообращения, строение сердца и другие научные данные, устоявшиеся и известные в Европе. О чем можно было спорить с доморощенными врачами, когда те мыслили устаревшими категориями пневмы, сухости и теплоты, пятью стихиями, позаимствованными в Византии.  Бомелий терпел, не срывался на квасного бородача, несшего больному иконку, тряпицу с гусиным салом, притиранье из кукушьих яиц, выжимку  мозгов суслика, терпеливо объяснял преимущество порошков и пилюль, изготовленных  химией. Ремесло  астролога вообще почиталось дьявольским. Ежедневно Бомелий ожидал, что попы изувечат его  посохами. Они и пихались, пользуясь случаем. Питье и пищу Бомелия пробовал Зенке. Отрава у московитов была примитивная, растительная, но и она  спровадила бы восвояси, если не на родину, то к Отцу Небесному голландского умника.

                                                         9

         Крымчаки скатывались в подбрюшину России. Там ждало  доброе солнце, свежее море, нега закатов и очарованье рассветов. В теплой ночи станут крымцы попивать терпкий чай, посасывать мундштук кальяна с травой, навевающей  грезы, жевать сладко-перечный бетель, глядеть на кучерявые шумящие волны, благословенные золотом луны и звездой Магомета. Много праздных удовольствий можно извлечь,  продав с выгодой тысячи рабов, коих гнали они из Московии. Даст Аллах, лето не кончится, успеют сходить еще и в Польшу, приведут и оттуда девиц да парубков довольно. Не ладится у турок последняя война с австрияками, вот и пополнят крымчаки схваченной славянской молодежью поредевшие янычарские ряды. Многие предпочтут рабство воинской службой. Девицы пойдут в гаремы и на услужение… Все-таки большое сомнение одолевает хана Девлета. Усердно положенным пятикратным счетом становится он на молитву, а не ясна ему воля Всевышнего, нужно или нет кинуть утомленное  войско  в новый набег на страну иную. Оглядывает он нукеров, ищет неутомимости в мурзах и юзбашах.

         Мурза Утемиш–Гирей гордо гарцует  на арабском скакуне, стоил тот  двух десятков невольников. Хлестнет коня  нагайкой, пронесется мимо вытянувшейся толпы московитских узников. Пыль скрывает начало колонны, теряется в летней натянутой поволоке воздуха ее конец. Не жаль Утемишу ни девиц, спотыкающихся, натаптывающих ноги о плотную землю, ни юношей, утомленных длинными переходами. Взгляд мурзы – огляд  хозяина: довести до рынка, не испортить товар. Когда видит выбившуюся из сил милую девушку, сажает ее на телегу, скажет дать воды или кумыса, бросить в подол краюху серого хлеба, пожалеет и ладного молодца. Получит плетью тот по спине за то, что не крепится, но и попить дадут. Если же мать кормящую, поспешностью взятую, завидит Утемиш, велит отбирать младенца. Бросят писклю в канаву, не нужна помеха. Повзрослее мальчиков везут в обозе охотно. За них хорошие деньги платили башибузуки, лелеявшие поросль для чиновничьих должностей в захваченных балканских землях, не забывали и про удовольствия плотские. Взятые сызмала, воспитанные в семьях богатых или на средства султана, часто были они хозяйственнее, усерднее, рьянее единокровцев, от природы склонных к праздности. В бою составляли  элитные части янычар..

         Темными степными ночами подкрадываются к растянувшейся колонне двуногие хищники. Ногаи, черкесы и авары хотят урвать кусок человеческого пирога. Бросив под Москвой Девлета, уведя своих рабов в места надежные, на рынок в Кафе, они успели обернуться для ограбления грабителей, недавних и будущих союзников. Под пологом ночи ползут к стоянкам крымцев разведчики, зажали кривые ножи меж  частыми зубами. Кинжал уже в руке, обрезаны ремни, коими связаны невольники. Стремительно сменен владелец. Кинувшийся караул перебит. Ранена, пострадала в схватке и добыча. Разгорается ночной бой, делят кость дармоеды. Наутро оставят крымчаки на дороге рабов, в суматохе убитых, расползутся  покалеченные. Куда? Ленивым холодным взглядом окинут  жалобно взывающих жертв, спешащие степняки. Четвероногие и пернатые доедят, доклюют.

         Минули шесть каменных башен-стражей Перекопа. Проехали степь. Спустились по серпантину округ красных Крымских гор. За поставленными вдоль  синего моря круглыми юртами выросли каменные цветки юго-татарской цивилизации. Здесь устремились в пронзительное синее небо белые мечети с нитями минаретов. Умелые мастера  Сирии и Аравии вырезали завитки арок, сложили изящные,  станом девушки, фонтаны. Невольники златого полуострова ткут роскошные ковры, шьют пышные одежды. Культура, равная Стамбулу, проявилась величием и блеском северного Востока. Кочевники брались за земледелие, строили сами и заставляли пленников строить корабли, ковали оружие, обзаводились завезенными пушками и ружьями. В медресе по сурам Корана учились грамоте, впитывали общечеловеческую мудрость. Суд шариата упорядочил столкновения интересов… Поздно Трехсотлетнее паразитство на Руси отравило зачатки созидания. Подпитываясь летними набегами, кормившими год, если не жизнь, привыкли потреблять, ленились производить, снисходили торговать и обменивать.

         Мурза Утемиш – просвещенный человек. Он не претендовал наследовать крымский трон после стареющего Девлета, но стремился жить  в удобствах удовольствий, не уступающих ханским. Мурза сразу обратил внимание на сестер Ананьиных. Они достались великим трудом, после кровопролитной битвы, значит, среди московитов имели особую цену. Утемиш предположил, не царского ли они гарема, слух о пребывании которого в Кремле витал в воздухе. Допрос Якова Грязного,  Утемиш своей рукой хлестал его плеткой и батогами, сек розгами,  не прояснил истины. Яков молчал, готовясь умереть за любимую. Утемиш повалил пленника на землю, бил сапогом, не умертвляя. Яков был не мускулист, да жилист. Зубы  были целы. За такого можно получить хорошую цену.

         Утемиш – знаток наслаждений приказал привести  в походную палатку Дарью. Начав с младшей сестры, он рассчитывал шаг за шагом подниматься по лестнице утех. От неоформившихся сладостей к расцветшим. Дарья не подпускала, дралась, кусалась. Мурза не ощущал особого возбуждения, только неудобно было пред слугами. Утемиш распорядился распять ноги девицы на деревянном козле, где растягивали седла. Дарью держали четверо нукеров. Девушка извивалась, сыпала проклятьями, сменяя их мольбами к Богу и бесполезно – великодушию человека. Мурза вялым членом водил по нераспустившимся девичьим прелестям. Пальцем он проколол то, что девица больше всего берегла.

         Дарья вздрогнула, затихла. На милом бледном лице ее появилось выражение глухой окаменелости, некоего тайно принятого решения. Далее ее уже ничего не трогало. Отданная нукерам, она закрыла глаза. Жадные плотоядные очи, слюнявые губы толкались подле нежных персей, узкого с ямочкой подбородка. Бесчувственную, несопротивляющуюся ее поднимали на бедра, совершали ритмичные движения, подсказанные инстинктом. Дарья не отзывалась. Первый нукер пробудил в ней едва замеченное за стыдом чувство едкого раздражения. Она приняла его гордым неподдающимся зашоренным разумом, превратилась в тупую куклу с разодранным,  кровяным месячинами влагалищем. Утомившись, слив семя, нукеры бросили Дарью в телегу обоза. Она лежала, видя низ лица через щель прикрытых век, облизывая спекшиеся губы.

         Наутро Дарью нашли повешенной на кушаке платья, зацепленного за оглоблю. Она сидела, склонив на острое плечо голову, окончательно ничего не чувствуя. Узнав о гибели Дарьи, мурза расстроился. Он подумывал  включить ее в свой гарем или подарить другу. Ни того, ни другого он не мог сделать, не попробовав плод. Друг оскорбился бы, он сам обманулся бы, наткнувшись на бесстрастие жены. Впрочем, он не определил, была ли страстна покойница.