Текст книги "Иоанн Грозный (СИ)"

Автор книги: Александр Сорокин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 47 страниц)

         Ефросинью Ананьину свели бы в могилу, не встав стражами ее два человека: Яков Грязной, любивший страстно, беззаветно, и Борис, влекомый неочерченным расчетом, особой любовью ли, к которой склонны  государственные мужи или приватные честолюбцы.  Супруга Мария Григорьевна все более раздражала Бориса, пусть была верна и угодлива, крушением планов в отношении глупой смертью сошедшего с арены отца. При стольких заслугах, в значительных чинах следует беречь себя, сдерживать запальчивость, не лезть на стену малой крепостцы, предоставив сие другим, для чего те и предназначены. Передовая – людишкам серым, чинам нижним, белой кости Московии, порослям лучших фамилий след руководить издаля, не дерзать бездумно, опьяненным порывом. Лишившись влиятельного родителя, коего  преувеличенно вторым человеком после царя полагали, Мария Скуратова несколько растеряла для Бориса и женскую привлекательность. Как не наряжалась она для него, как ни голубила взором, ни дразнила  ласками, глухая обида из-за собственной недальновидности,  ошибки судьбы, убившей Малюту в расцвете, вздымалась в душе Годунова. Фантазировал: останься Малюта жив, возродил бы царь рассеянную битвой опричнину, дал бы шороху знати. Не украдкой, большими шагами пошел по иерархической лестнице  Годунов. А теперь у него к жене мужеская слабость, зато как к запретному плоду влекло к сплясавшей на пиру Ефросинье. Она открылась Борису в новом качестве. Ранее его тянуло к женщинам сильным, ведшим игру собственную. Такой была Марфа Собакина. Сейчас, чуждый царских свальных развлечений, Борис пригляделся к Ананьиной. Ранее недоступна и чиста, ныне утеха бесчисленных, откажет ли она ему, коли близости попросит? Не должна! Смысла нет.

         Царь, погрузившийся в тяжбы земских с духовными, разрешением коих безуспешно пытался пополнить военную казну, торопил со свадьбой. Предполагал содеять  не по обычаю: явиться в Успенский собор не в порфире и камке, но – простоволосый, чтобы каждый мог лицезреть и седину его, и залысины, босой, ниже выступающих подребий подпоясанный грубой бичевой, в схиме из колкого конского волоса, покрывающей вериги собачьих цепей – память о кровожадной опричнине. Вместо жезла царь обопрется о крючковатую сломанную в лесу кичигу.

         Окончательную супружницу, Иоанн убеждал себя, что сей брак последний, должны были ввести подружки без белил и румян, как и она, тоже страдающие, кающиеся. Незамужние с распущенными нечесаными головами, посыпанными печным пеплом, жены – в черных повойниках без колтов. Из украшений допускалась мелкая зернь, неярких тонов вошва. Услужливая Ирина Годунова подобрала компаньонок. В узкий круг верных вошли обе Скуратовы и Мария Нагая, продавленная в ближние папашей с боярами.

         Убийца и  блудница –  союз! Церковному хору петь покаянные псалмы Давидовы. Собранной знати рыдать под чтение священниками синодика с именами  убиенных. Не праздник ожидал Москву, изнуряющая погребальная месса. Молодых станут не прославлять, отпевать заживо. Соответствующую репетицию провели в домовой церкви. Мрачный в серой чуге Географус расставлял людей, раздавал роли кающихся Иноземцы недоумевали, слыша о необычных приготовлениях. Богобоязненные подданные трепетали неведомого, без нужды не выезжали из теремов. Московские государства притихли в ожидании, предчувствовали ужасное. Как при жизни Борисового тестя, неумеренно плачущим младенцам няньки и мамаши закрывали рты, пугая посещением Малюты.

         Темной ночью, отойдя службы в карауле, Яков Грязной пробирался в покои Ефросиньи, стучал осторожно. Ефросинья открыла. Стояла перед ним в спальной льняной рубахе до полу. Опять думала: возьмет. Но Яков протягивал  глиняную плошку со снадобьем Бомелия. Доверчиво пригубив зелья Ефросинье следовало провалиться в глубокое забвение. Ни жива, ни мертва, бездыханная будет принята за ушедшую к Господу. Положат ее во гроб. Очнется, Яков выведет из склепа, отвезет на Белое море в монастырь на подлинное, не глумливое покаяние. Перешагнув через жизнь московскую, Яков не верил более царю. Царь сам себе верил!

         На прижизненном портрете в потускневших красках нам явлен затравленный слабый человек с опущенными плечами, на которые  накинута покато царская ферязь. Отложной воротник, как и остальное одеяние, прошиты золотыми нитями. На груди тяжелый крест, носимый царями и знатным духовенством. В истощенной возрастом и постом руке усыпанная лалами и яхонтами держава. Сияющий крест торчит из земного шара там, где Москва. Крест поддерживает дорогое опоясье. Оно идет округ земли – державы и будто показывает влияние северной Руси на иные страны, более желаемое, нежели действительное. Царь поставил державу на кончики пальцев. Кажется, мгновение, и шар выскользнет из длани старца, укатится в место, способное оспорить главенство Третьего Рима, возгласимое средь торфяных болот Залесья. В шуе – скипетр, легкий, золотой, напоминающий Александрийский столп или колонну Константина. Скипетр не страшен и тоже будто на час вложен в длань наряженного к государственному приему уставшего человека.

         Окаймленную мехом татарскую шапку венчает корона в бесчисленных камнях с преобладанием крупных рубинов, на ней – золотое распятие. Старец не лукав,  вымучен. Усталый страх глядит из скошенных карих глаз его. Он смотрит не прямо, как на парадных портретах обычно принято, а в бок, слушая весть, видимо, не добрую, готовясь к очередному извету, взаимной измене, краже, покушению. Подведенные брови  взмылись дугой. Так в русских палатах и храмах стоят беленые арки.  Нет ничего дешевле и доступнее мела и извести, но они – чистота, призыв, укоризна. Доколе? – вопрошают эти брови. Вопрос о личном ли, общинном. Болезненная складка у верха нависшего носа. Седых волос на голове изрядно, до середины они скрывают породистые славянские мочковатые уши. Скулы выпирают из серых щек, тянут кожу, стремятся прорвать в скором физическом конце. Узкий подбородок зарос раздвоенной путанного цвета бородой. Царь явно невеличественен, уступает на портрете отцу, Василия знаем по профильному изображению. Тот похож на сына,  круглее. В нем не усталость – удовлетворение.

         Вот в тогдашней Москве набралось до трех десятков людей, стремившихся так или иначе не дать исполниться царской воле. Воля же была такова: каяться в преддверии смерти. Однако, в  покаянии Иоанна, шесть раз проутюжившего подданных, сомневались  самые доверчивые. Ждали взрыва. Перед бурей затихает и природа человеческая.

                                                         7

         Не прост был Богдан Бельский, не напрасно заступил он место Малюты. Богдан острым чутьем заподозрил тучи, сгущавшиеся над многострадальной головой провозглашенной царицы. Замечая соперничество между Яковом и Матвеем Грязными, он поставил наблюдать за ней первого, предполагая, что, ежели кто и решится лишить царя будущей супруги, то муж. Более сложный характер интриги удалялся Богдановых мыслей. Духовенство не избрало еще священника, бравшегося  огласить развод Ефросиньи с Матвеем. Все уклонялись. Одни сказывались больными, другие немотствовали, третьи прямо заявляли: скорее на казнь пойдут, чем обведут обвенчанных в обратный круг аналоя, то изобретали блудодействующие умом, не знавшие как помягче восстать на церкву. Спорили, как  проистечь  обряд расторжения. Царь, царевич, знать обычно обвиняли жен в бесплодии. Охлаждение, нелюбовь – истинные причины, искавшие и вскоре находившие поводы. Хотя бездетности жен часто виноваты были мужья, не имевшие на жен семени после утомления любовницами. Тут ситуация была обратная. Бездетность Ефросиньи была плюсом, не минусом. Выходить замуж за царя с дитем, прижитым от другого, стало бы еще большим скандалом во время не фарисейское, но по-другому, чем наше. Некоторые, изучавшие тонкий вопрос, предлагали, забыв про ремесло блуда Ефросиньи, обвинить в неспособности к деторождению Матвея и насильно остричь его. Как бы то ни было, Матвей сделался предметом насмешек во дворце и столице. В глаза выговаривать мужу царской невесты смущались. За спиной указывали на рогача пальцами, хохотали. Матвей ходил по Кремлю, опустив в землю глаза, скакал по  стогнам споро, рвя шпорами конское брюхо. Не желал слышать ядовитых слов и укоризны, в коих особо изощрялись калики, нищие, тем терять было нечего, странствующие монахи, священники небогатых приходов, обиженные на высшие церковные власти. Богдан прав: Матвей проклинает судьбу, сведшую его с Ефросиньей. Нужно держать его от нее подалее. Яков же пусть сторожит.

         Список тех, кто желал удаления Ефросиньи Ананьиной возглавил Годунов. Всегда занимаясь не государственными делами, но семейной составляющей жизни царского семейства: помогая государю одеваться, поливая воду, когда он умывался, обмахивая его. когда было душно, подавая сморкательные платы, вытирая рты, стряхивая с плеч упавший волос, пыль, перхоть, ведя упитых вином до постели, стягивая сапоги, он не мог не замечать обыденного ничтожества человеческой природы порфироносцев. За живыми богами он выносил горшки. Он менял порты во сне в пьяном до низложенья риз, дурном забытьи описавшимся. И мысли его снова и снова вертелись, достойны ли один управлять государством, другой наследовать. Разорение северных городов, мысли разорить другие веси, обезглавливание белой кости боярства – стержня Руси, поход в Ливонию при открытом южном вопросе, когда только Промысел Господен удерживал крымчаков от очередного вторжения,  все  вопияло о государственном невежестве. Нет, не так бы поступал Борис. Не имея никаких шансов на престол, не на голову, но в голове он многократно примерял венец, услуживая Иоанну. Никогда он не женился бы он сто раз, а в завершении – на шлюхе, никогда не забавлял бы подданных, ходя неостриженный, но ряженный в монашескую схиму. Как бы ни ровен становился Борис к Марии Скуратовой, но она была ему одна на всю жизнь. И он терпит по законам Божеским и человеческим. Ефросинья Ананьина обязана быть убрана от государственного позора с глаз долой. Царь не ведает ошибки, другим та явлена. Поведение государя следует  с осторожностью направить в верное неоскорбительное русло. Хватит своим и иноземным, ужасаясь, смеяться.

         В день преступления Годунов отправил Матвея Грязного  к начальнику царской охранки Богдану Бельскому с доносом, что его ближайшие родственники Давид и Афанасий  собираются на пабедье, дабы обсудить побег в Литву или к шведам. Новость ошеломляющая. Богдан поверил: подобные толки доносились от родни, и его  к измене склонявшей. Он поскакал на Арбат остановить, вразумить. Грядущее предательство способно покачнуть его место при царе, навлечь гнев устрашающий. За своих он не ответчик. И что же, в повалуше за обеденным столом Богдан застал сродственников, советовавшихся с литовскими купцами и немчиною о переводе денег и  нажитого добра за пределы Московии. Годунов не обманул. Не  прост был он, чтобы обманывать.

         Явилась немая сцена. Ближайшая родня, скорые изменники, глядели на вошедшего Богдана: выдаст, схватит ли? Замешкавшись, с двусмысленным переглядом пригласили к столу, тянули время. Богдан грузно приземлился на лавку, локтями, натянувшими  зипун, раздвинул хрупких пугливых литвинов, хлебнул вина. По-собачьи чуткий, он слышал набатные удары по всей стране. Зрели перемены: на добро, на худо? Столкнулись два вопроса. Богдан отодвинул усы, шире освобождая большой алый рот. Тянул хмельной мед и молчал.

– Литва ныне в силе, – веско, не без вызова, молвил Давид Бельский.

         Афанасий одобрил коротким взглядом. Мощь Батория, напиравшего на Псков, велика, а не с сильнейшим ли всегда богатейшие московиты?!  Богдан сжался: «Вот, подстава!» Ему приходилось или соглашаться без слов, или обрывать родню. Ежели умолчать о сходке, выступить ему подельником. Богдан глянул в окно на своих прохлаждавшихся спешившихся конников. Приказать  войти схватить изменников? Но дважды гадали надысь на свиной печени. Так и эдак выходило: не жить Иоанну Васильевичу в новый год. Заступит после него Иван. Последние при нем могут стать первыми. Не бывало ли? Нет, верный родине Иван Иоаннович не простит злых слов свойственников!

         Насупившись сидел Богдан Яковлевич. Внимал наглым словам родственников. Розно думал. Пыхнул, когда Давид не без умысла назвал Разбойный приказ Пыточным, как вороги тогда и изгалялись. Хлопнул тяжелой ладонью по столешнице, что подскочили горшки, чары и плошки с малосольною и рыбною закускою. Не прощаясь, вышел на крыльцо, вскочил на борзого коня. Взвизгнули собаки Бельских. Мохнатая оборвала цепь и хватала воздух под ногами жеребца. Стрельцы с обоих сторон стегнули пса плетками-семихвостками. Кобель поджал куцый хвост, потянулся к хозяевам  в сени. Подойдя к лестнице, поднял рыжую морду и завыл к хозяевам, чесавшим затылки, как поступить. Делать ноги, али пронесет?

         Меж тем Ефросинья Ананьина, не ведая, выйдет ли она живой или мертвой после принятия хитрого Бомелиева снадобья, надела черное похоронное платье из гардероба прежних цариц. Берегли его для похорон людей значительных, она одела по себе. Яков приволок с торжища случаем встреченного побиравшегося там попа перехожего Пахомия. Дед отощал, подурнел, подволакивал левую ногу и глазом подмигивал. Красный с синими жилами нос выдавал, куда шла выпрошенная медь.

         Пахомий отпел живую лежавшую в постели. Ефросинья чуяла холод в стопах, кончиках пальцев. Умирая, она разыскивала очи Якова. Поддерживая голову, он дал ей еще отпить из чаши. Глаза Якова слезились. Ефросинья обижалась. Его винила, до чего дошла. Не нужен ей царь. Достаточно продано, но не того ли она стоила?!  Царь ее желал, Яков брезговал. Было ее тело отмыто, чисто. Благоухало притирками, заморской  душистой водой. Токма оба, Ефросинья и Яков, не забывали, чего с ней было. Вольное и невольное прошлое вздымалось преградою.

         Иоанн удивительно спокойно воспринял известие о смерти очередной невесты. Сие спокойствие было пострашнее обычных бурь. Он явился к ложу бездыханной в молельном талосе. Приложился губами к белому лбу ниже черной бархатной кики. Ефросинья умерла  венчанной женой Матвея Грязного. Царицей она не стала, потому Велено было похоронить ее в Новодевичьем монастыре, по месту внесенного ею вклада.

         Во дворце следовали скупые распоряжения: немедля выводить лошадей из государевых конюшен, впрягать в обозы. Царь вместе с казной опять едет. Сыновей  не брал. Сии отъезды давно не были в новинку. Не собирались толпы, не плакали. Телеги грузились ночь.

         Царь не спал, читал «Апостол», молился.  Царевич Иван прошел к отцу, встал подле. Колени сына болели. Стер до крови  в последней оргии. На четвереньках овладевал блудницами. Пытался каяться в том, а сердце стучало холодно. Злость  на отца одолевала: как в нем столь розное укладывается? И казни, и пытки жертв самоличные, и рыданье церковное – все искреннее, от сердца, без обмана. Иван думал, не лицемерит ли Иоанн Васильевич. Изнасиловав себя молитвой, Иван ушел, а отец остался и, шевеля губами,  из начала в конец,  беззвучно твердил  псалом пятидесятый. Молитва завораживала, уносила вдаль. Но, проснувшись  очарования, он вновь оказывался на твердой земле, которая под ним горела.

         В сотый, двухсотый раз обоз уходил с кремлевского подворья. В глубину каменных скрижалей записывал Вознесенский мост скрип ободов, следы колес, топтавших горбину. Царь вновь уезжал. Выкладывавшие товар торговцы скидывали шапки, осеняли крестом добротную кибитку, где подозревали присутствие государя. Робята вопрошали о караване, тревожившем столицу в ранний час. Во дворце шептались. Бояре, вставшие ни свет, ни заря, провожавшие царя до Тверской заставы, гадали, как много богатств увозит  с собой Иоанн, кого взял в ближние. Географуса интересовал вчерашний надетый царем саккос. Он нагонял одного, другого, спрашивая, кто пошил одеяние. Отмахиваясь от праздного вопроса, указывали на отрока, втершегося  к царю в доверие, тоже из скоморохов, но иной кампании. Повернув коня, тот возвращался в город искать намылить голову конкуренту. Сфера Годунова – царская  семья. Географус тоже выглядел себе применение. Никому не отдаст он государевых развлечений. В чем ходит царь, неосвоенная нива – ныне более привлекала мастера изящных искусств. При редкости празднеств, где позволительно было выявить талант, государев костюм – тема новая, немаловажная. Сломав по дороге хлесткую хворостину, Географус ехал в гостиницу учить отрока, без спроса предложившего царю полосатый талос.

         Гнали лошадей, будто от погони уходя, так до Дмитрова. Там пересели на ладьи. Водным путем двинули на Белоозеро.

         В покоях игумена Кирилло-Белозерского монастыря дворяне, отроки боярские дворовые, выставили сундуки с царевым богатством. Из-под откинутых крышек тускло выглядывало золото, серебро, мерцали камни. Утаенное от моголов, награбленное у своих, когда по ярлыкам собирали более надобного, знаменитый ларец Пруса, шапку Мономаха, скипетр, державу, парчовые охабени, горностаевые и соболиные шубы царским мановением укладывали к ногам святителя. Иоанн валялся  в ногах, сыпал камеи и злато, молил взять в обитель простым иноком: «Изгнан Есмь от бояр, самовольства их ради от своего достояния и скитаюсь по странам!»

         Игумен поднял Иоанна, сказал уйти лишним. Они не уходили, ибо слушались не черноризца, но валявшегося, рыдающего правителя. Иоанн зыркнул красным суровым взглядом. Дворяне, гремя саблями, потолклись к выходу. Игумен проникновенно слышал исповедь кающегося. Грехами его полнилась земля. То был нескончаемый занудный пересказ давно знаемого. Игумен ублажался , что ему плачется всесильный. Мало ли подобные плакались  во  времена ветхозаветные. Одно, поступали по-своему, возвращаясь на круги, где бежали жернова трудов, не выкидывались из раз и навсегда проложенных полозьев. Без хитрости старец говорил с царем. Отирал  слезы платом. Не вернешь погубленных. Покаяние же твое услышано. Пять тысяч  убиенных – велика кровь! Страшна кара: в послеземной жизни держать  ответ. И прежде милосердного Господа окружат Иоанна трупы и вопиют: почто взял на рамена право сократить наши дни, когда естество позволяло еще жить да плодиться? На том свете станут ли подле тебя рынды и опричники, защитят ли телесами дворяне с боярскими отроками, особой охраною? Сие сомнительно, не ведает никто тайны. Священное Писание и Соборы открывают: перед Христом все равны. На том свете не станут охранять тебя присные, не будет им на Небе земной выгоды. Ужас-страшилище! Какая беда ожидает! Господь-то простит, а те , прошлые миряне, сподобятся?! Нет, не изгонят из памяти. Ни Владимир Андреевич, ни затравленный псами Андрей  Шуйский, ни замученный пытками герой Молоди князь Воротынский, здесь в обители под камнем истлевающий. На колы посаженные, обезглавленные, заживо сожженные, четвертованные, колесованные… Возвращаться в Москву, исправить, что можно! А не все ли он и исправил? Выкупить на положенные к ногам святителя богатства своих пленных в Ливонии с чем, виня их, он медлил. Воеводу Шереметьева,  иных.

         Царь рылся  в добрых глазах старца. Лицо  было светлое, лапки морщин на висках – свидетельство возраста, не порока. Иоанн знал: как не хитри, зло наложит отпечаток на зеркало души. Тут же – чисто. Как можно жить, не греша? А игумен, видно, жил. И московская изворотливость сосала исподволь. Все не просто, баш на баш. Всегда твердый ответ, но лишь по видимости. Врать, в глаза глядя, не так ли и издревле шло? Не лукавством Невский спас от Орды Русь.  Царь сорвался на привычное и уже обещал игумену произвесть митрополитом после угасания Антония.

         Но жуткие слова незаинтересованного суждения были впереди. Ежели запрется царь на остаток дней в монастыре, уверен он в собственном сыне, коий заступит на троне? Молния пронеслась в веждах Иоанна. Ой, не уверен он в сыне. И хотя сын ни чем значительным не выдал неповиновения, само его существование неминуемо противопоставляло его отцу. Он был не зло, но всегдашняя возможность зла. Молодость, неминуемо отрицающая старость. И Иоанн вспоминал братьев, племянников, дядьев и отцов, конченных в Орде, Риме, Византии, Крыму, прямой казнью, присланным шелковым шнурком, ядом. Не мертвила ли родня Бориса и Глеба? Не ослепляла Василька или царя Василия?  Не сбирался ли отец законов Мудрый Ярослав идти войной на склоненного годами своего отца Владимира Святого ради прибыли, умыкая дань новгородскую? Чего далеко ходить: не он ли порешил Владимира Андреевича по навету, не имея твердых доказательств, вспоминая, как медлил тот присягать покойному младенцу Димитрию? Был бы жив Димитрий, он бы заново верность  тронных льстецов проверил! Всю Думу протащил бы чрез повторный оселок! Смерти моей хотят и добьются. Дни сокращают, дабы я недругам в аде предстал. Нет, не верил царь Ивану, коли воцарится он  при живом отце в монастыре заключившемся. Поставят в счет Иоанну чего и не было. За ту же казну, в обитель отданную, на ответ потащат. Бог учит смирению, смирится и он. В Московии надо править до конца, до последней минуты, дабы умереть, не увидев неизбежного оплевания.

         Иоанн оставил значительный вклад монастырю, однако, более скромный, нежели отдавать всю  казну,  которую он отождествлял личной собственностью. В том числе преподнес игумену большую зеленого камня китайскую вазу с крышкою. Передарил императором даренное. Предлагал освятить сию вазу, использовать на церковной службе мироносицею.

         Иоанн ходил по кельям, вникал в вопросы монашеской братии понятные. Там крыша течет, здесь стену перекласть надобно. Опосля заперся Иоанн в знаменитой монастырской библиотеке. Бережно снимал с полок обшитые кожей тома, трогал драгоценные оклады. Ежели соединить сию библиотеку с его, не станет полнее на Руси.

         В полночь, когда думал, не видели, вышел на монастырский погост. Тут лежали многие сосланные, изгнанные. Иоанн шел лунною дорогую меж крестов, к коим был причастен. Не остановился ни у свежей могилы Воротынского, ни у остальных. Только встал на колени подле надгробия митрополита Иоасафа. В горячих слезах просил  прощения за отроческое бессилие, когда не обладая искусством правления, обретающего неосилимую мощь в противопоставлении одних другим, допустил изгнание Шуйскими обожаемого крестного. Немеряно вспомнилось обид. Мальчиком наденут его царем. Сидит  на посольском приеме. Детская ручка гнется под тяжестью державы. От барм тяготеют плечи. Болит шея от шапки Мономаха. На приеме иноземцы подают грамоты, целуют руку и колено, все униженно и витиевато кланяются. После зайдешь разоблачиться за парчовую завесу, там Иван или Андрей Михайлович  Шуйские наградят пинком или оплеухою, что сидел на троне не гордо, с братьями баловался. Сколько лет потом жил по указке Сильвестра и Адашева! На шею  усадил себе умников. Сильвестр сноровился страшить выдуманными чудесами. Наконец спровадил обоих, и соумышленники опальных тут же отомстили, отравив непроведенную ими Анастасию. Две партии столкнулись, фаворитов и Романовских шурьев, жертвой пала  жена. И пошло-поехало. До сих пор ему без покоя. Нет дня, чтобы  престол он не отстаивал.

         Рыдая безутешно, Иоанн свалился меж могилами. Припадал к камням над митрополитом,   ногами задевал гроб Воротынского, кого еще. Долговязая нескладная фигура царя, вырисованная ночным светилом, тянулась вдоль надгробий, лезла на монастырскую колокольню. Туда залез игумен вместе с монашьей родней, «племянниками». Ротозейничали в ужасе. Спускались вниз, страшась скрипа подошвы о порог.

         С Белого озера Иоанн приехал без казны. Ничего в Москву, остальное по городам разложить. Взбунтуются черти, единым махом денег не взять. Вырван зуб алчбы. Принимая благословение игумена, еще вопросил, жив ли  силою постриженный в  обитель десятилетие назад по участию в лукавствах Сильвестровых боярин Шереметьев-старший. Вчера на кладбище не разыскал его могилу царь. «Ежели жив, пущай меня не боится. Не съем! А то и с братией его не вижу, и среди мертвых нет. Токма послаблений ему не дозволять. Пускай, как все, живет по уставу строгому!»

         Не зная, что предпринять, мерил шагами Грановитую палату царевич Иван. После отъезда отца он сильно пил, но сейчас воздержался. Странное возбуждение владело им. Светильники отражали его в белых скользких стенах. Иван разглядывал себя в зеркалах в молочного цвета ушитом в поясе кафтане, со спущенными, разрезанными до локтя рукавами, в теплых английской шерсти портах, расшитых жемчугом малиновых сапогах. Иван тряхнул гривой распущенных до плеч прямых черных волос, там робко блестели два-три седых волоса, и подумал: если отец не вернется, и ему править, он первым делом кинет стотысячную рать встречь наметившему на Псков Баторию.

         Третий день проводил у гробницы  Ефросиньи Матвей Грязной. В стороне от замысла Якова, он искренне почитал жену погибшей навеки. Не рыдал, а удивительные процессы совершались в тяжеловесной медлительной душе его. Тоска давила на сердце. Матвей опустил руки. Изредка брал кувшин и подливал хмельной браги в чашу, подле стоящую. Если бы Матвею сказали куда-то пойти, что-либо сделать, он, вероятно, пошел бы и сделал. Но никто не трогал. Про него словно забыли. На царевы деньги, полученные за отравление первенца Магнуса он покупал у монашек вино, заглушал боль.  Монашки не гнали. Они понимали  чувство. Многие и заперлись в монастыре из-за неразделенной, отвергнутой, запрещенной привязанности. Разминая ноги, Матвей вставал. Шел к закрытому витой решеткой окну, глядел на пары белых, черных лебедей, скользивших. Ограниченность не позволяла  четко определиться, чего он испытывал. Очевидно, его постигла невосполнимая потеря. Он не назвал бы это любовью, это слово было не в ходу в  сдержанное к чувствам практическое время.

         Яков приезжал, исподтишка наблюдал за племянником. Он ожидал, когда Матвей уйдет, и даже подсылал ему через монашек меда и браги, дабы унести упившегося. На удивление Якова Матвей не упивался до полной забывчивости. Как не был пьян, заметил, что за ним наблюдают. Он выглядел Якова. Не хотел с ним говорить. У Матвея свое горе, и он жадничал делиться им. Яков же волновался, не задохнется ли спавшая Ефросинья. Приходилось ввести в курс дела Матвея. Третей ночью Яков приблизился к сидевшему у могилы племяннику и сказал: «Давай раскроем гробницу!» Тот посмотрел тупо и, грезя, послушался. Нетвердой рукой взялся за каменную крышку. Та была тяжела. Не поддавалась силам обоим, взявшихся за лом и заступ. Матвей суетился торопливой охотою. Он прозревал в  глазах Якова знание, как поступить. Любя, делался ведомым. Надежда на воскресение жены вела. Все же попросил передыха. Жадно хлебал брагу. Так больной пьет бесполезное лекарство.

         Во дворе зашумели. Храпнули, цокнули подъехавшие кони. Яков отложил заступ, сказал слушавшему  Матвею затаиться. Выглянув, Яков убедился: подъехал Бомелий с Зенке. Без усилий этих высокооплачиваемых  невозможно было пробудить в Ефросинье махонькое пламя жизни, потаено в ней тлевшее. Бомелий не здоровался, не говорил слова. Вместе с Зенке они помогли отодвинуть крышку гробницы. Подняли гроб. При дрожащем пламени светильников распахнули саван, развернули  покровы.

         Ефросинья лежала как живая. Яков не выдержал, зарыдал. Матвей набычился, выгнул шею и, уставившись в пол, пошел смотреть, нет ли  монашек, ненужных свидетельниц происходящего. Матвей вышел за церковь и никого не нашел. Вернувшись, он увидел Бомелия, склонившегося над  умершей и водившего ей перед носом фигурного стекла плошкой с резким запахом.

         Опять дрогнули кони. Теперь напрягся и Яков. Приезд Бомелия был оговорен. Без его искусства не обойтись, но кто гость нежданный? То был Годунов, не заказчик,  вектор боярского желания избавиться от Ефросиньи. Борис вошел в теплом байковом зипуне, отороченном белкою. Скинув шапку,  истово, многократно перекрестился. С Борисом приехал Василий Шуйский, которого привыкли называть его другом, следовало бы – клиентом. Василий щеголял в расшитом шелком и золотыми нитями драповом охабне с отложным белого атласа воротником. В моду возвращалось подражание  доордынской старине. Ее вводил старший царевич.  Василий, друг, подражал Ивану. В дорогом охабне Василий Иванович казался персоной более важной, нежели чем Борис, впрочем, так и было, только формально. Василий сильно сдал после отказа царя разрешить жениться. Недавний толстяк сдулся. Грыз скрытый недуг переживаний. Василия опустили ниже младших братьев, которым дозволялось заводить семью. Выставили на укор. Щеки Василия запали, глаза смотрели из глубины. Из пышных рукавов вылезли бледные руки. Там пузырилась ставшая великоватой кожа.

         Мнимо умершая пробуждалась от обморока. Дышала глубоко, со стоном. Матвей  менялся по мере Ефросиньеного пробуждения. Смерть жены вносила  определенность, воскресение поднимало угасшую сумятицу. Стремительно трезвея, еще подавленно, Матвей соображал: не вернут ли ему жены.

         Годунов приглядывался  к занятым делом ученым. Бомелий давал Ефросинье отпить из склянки. Та уже шевелила губами, глотала. Елисей приподнял ей голову. Мутным взором обводила Ефросинья церковь, останавливаясь не на лицах, на ярком пламени свечей и лампад. Угасшая красота пробуждалась. Розовели щеки, алели губы, вздымалась грудь. Женская привлекательность очертаний  вновь начинала притягивать, звать.

         Бомелий казался полностью отдавшимся делу. Неужели ему столь занятно, возвратят ли его средства к жизни жену чужую, думал Борис. Кроме интереса науки, нет ли влечения? Годунов не доверял иноземцу. Ему виделось, что тот хитро скрывает желание обладать женщиной. Сей извращенец сошелся бы и с трупом! Но ничем не выдавал себя Елисей Бомелий. Борис передернул плечами. Он тоже умеет держаться. Однако он-то страстно желает запретный плод. Но нельзя ему скушать Ефросинью. Борис проигрывал варианты. Вот свести ее в дальнюю деревню, сподобить наложницей. Он во власти по сравнению с Яковом и Матвеем. Сметет сих таракашек. Только остается риск: вдруг прознают, что умыкнул Борис царскую нареченную. Соглядатаи, завистники везде есть. Собственный холоп, смерд за мзду донесет на господина. Обмолвит ключница. Годунову много чего терять, хотя многое, чего желает он, пока в воображении, в возможности. Иноземец. чего взялся изображать он незаинтересованную науку?! Столько лет живет в России, не обрел гладкую правильность речи.. С бабами его не замечали. К жене в Голландию давно не ездил. Нет, не может не биться желание за притворной вежливой маской! Душевный изъян, явленный в застарелой привычке мерить по себе, подводила Бориса.