Текст книги "Иоанн Грозный (СИ)"

Автор книги: Александр Сорокин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 47 страниц)

         Первое, что выполнил: отстранил  Сильвестра и Адашева. Знали, сих Иоанновых советчиков не любила покойная царица. Недоброжелатели  фаворитов, стремившиеся на  освободившиеся  должности, тут же заговорили, что государь произвел правильное и главное – самостоятельное решение. Вчера льстили Сильвестру и Адашеву, сегодня проклинали их врагами и чародеями, колдовавшими царя, изведшими царицу. Требовали немедленной. казни. Изгнанники требовали суда и очной ставки с обвинителями. Опустошенный Иоанн распорядился судить обвиняемых заочно. Удивлялся, как это десять лет был слеп, считая добродетельными сих порочных. Сильвестра заточили на Соловках. Адашева отстранили от воеводства, упрятали в Дерпте, где он умер от яда, якобы им вольно принятым.

         Торопились сыскать царю новую супругу на вдовое утешение. Иоанн  мыслями и чувствами путался. Соглашался и отвергал. Через десять дней после кончины Анастасии, с ней было прожито в мире-согласии тринадцать лет, прижито трое сыновей и  столько же дочерей – Димитрий и Анна умерли в малолетстве, царь заявил, что сватается к сестре короля польского Екатерине. Король поспешил учтиво отказаться,  а в московском дворце началась буря в волнах пьяного отверженного  веселья.

         Марию, единомышленницу Адашева, по обвинению в ворожбе против государя, казнили публично вместе с пятью сыновьями. За ней последовали – Даниил, брат Алексея Адашева с двенадцатилетним сыном, трое Сатиных, чья сестра была женою Адашева, его родственник Иван Шишкин с женою и детьми. Друг Адашева князь Дмитрий Оболенский-Овчинин дерзнул в оскорбленной запальчивости признать Федора Басманова в содомской связи с самим царем. Кричал в лицо разъяренному самодержцу и был им убит ударом ножа в сердце. Князь Михайло Репнин на дворцовом маскараде отказался надеть маску. Царь прогнал его вон, а через несколько дней повелел убить прямо в церкви во время молитвы.

         Угадывая царское настроение топить беду в натужном пьяном угаре, крались своеугодливые подобострастцы. Подслушивали  разговоры в  семействах, клеветали на друзей. Подавленное выражение лица выдавали за осуждение царских казней, сообщество с ввергнутыми фаворитами. Громогласно государев правеж осуждавших терзали пытками. Клеветники изощряли фантазию, и их вычурные доносы развлекали Иоанна. Он желал смеяться черному вымыслу. Кто-то тер в ступе корешки, на воду дул, жег кошке хвост, и все ему во вред. На расправу! Придумали кожу с живых на лоскуты сдирать, сыпать и порох за пазуху и зажигать, много чего.

         Сыскались доброхоты подсказать Иоанну брать в казну имущество на казнь и ссылку осуждаемых, делиться, поощряя наветчиков. Иоанн принял совет, утвердил указом. и число доносов вскинулось. Наперебой оговаривали богатых. Сосед шептал на соседа, холопы и дворня  занимали очередь с вечера у крыльца Разбойного приказа. Так полетели головы князей Юрия Кашина, члена Думы, и Дмитрия Курляева, второго друга Адашева. Воеводу боярина Ивана Шереметева пытали, где золото. Он не сказал.  Его, изувеченного, сослали в Свято-Кириллову обитель. Брата Ивана Шереметьева Никиту, думского советника и воеводу, израненного в сражениях, задавили петлей.

         Отставленный Сигизмундом, не желавшим русского свойственника, потому что не хотела сестра, Иоанн через год траура по Анастасии избрал для брака и на сраженье с похотями  прекрасную крещеную черкешенку Марии Темгрюковне.  Молодая жена-красавица не умерила гнева разошедшегося супруга. Он, долго себя то одним, то другим влиянием удерживавший, будто с цепи сорвался. Ежеминутно выискивал новые причины для неудовольствия. Постоянно был на взводе. Худшему верил легко, в лучшем сомневался.

         Ярость с соотечественников царь перекинул на иноплеменников. Взятие Полоцка, главной твердыни Литвы в Белой Руси,  тогда уравнивалось с  покорением Казани и Астрахани. Иоанн закрывал глаза на разорение латинских костелов в Полоцкой земле. Католиков и жидов насильно крестили в православие. Противившихся топили в Двине. Челобитные выживших не удостаивались высочайшего ответа.

         Вереница кончин сына Василия – первенца второй супруги Марии, брата Юрия, смерть преподобного митрополита Макария, помимо Анастасии умевшего обуздывать  Иоанновы страсти, кончина духовника нового митрополита старца Афанасия ожесточили  царя до предела.  Он чаял себя открытым смерти. Ежедневно гадал с кудесниками о часе. Страшился минуты и мучил без жалости.

          Дмитрий Вишневецкий и Андрей Курбский не стали ждать к казни очереди. После их отъезда в Литву, царь бежал из Москвы, заперевшись в Слободе. Не успел  утишить  душевную боль первыми гонениями и казнями друзей, единомышленников переметчиков, как отошла в мир иной царица Мария Темгрюковна. Вывод Иоанна был тот же: подобно Анастасии, ее отравили. Ответить должны знатные боярские роды и вся земля.

         Повторяя подвиг деда, бравшего Новгород дважды, Иоанн подступил к трясшемуся страхом северному граду с опричным войском. Подобно Батыю, он вторгся  зимой. Сподручнее по ставшему льду переводить коней и перевозить обозы с пушечной и оружейной казной.

         И вот Иоанну Матвей и Яков Грязновы везли иноземные пушки, ему  – и письмо от  Эзельского правителя Магнуса с тщательно, но неверно вырисованной короной. Подлинник же письма, найденного Зенке, лежал у него в сапоге. Елисей Бомелий уже знал о том, но не решался еще брать письма в руки.

                                                         4

         В царское войско зачисляли с пятнадцати лет, и  семнадцатилетний Борис Годунов  мог считать себя старослужащим.   Поплевав в сухие ладошки, он встал пошире, упруго подогнул  жиденькие ноги, как бы вбивая  в пол звонницы, и мало-помалу закачал язык Софийского колокола. Язык был тяжелый, отрок пыхтел, сопел, покрывался липкой испариной, и никак не доставал им до стен. Огромный колокол нетерпеливо ожидал удара, чутко отражая шорохи колеблемой вереи.

         Василий Шуйский, погодок Бориса, непрерывно сотрясался ознобом от сырого холода. Мерз в бекеше  с тонкой меховой стрелкой, завистливо глядел на вывороченную овчину, укрывавшую Годунова до пят. Не успел Василий обзавестись простой шубой, богатую же пришлось снять. Нескромно по новым московским обстоятельствам.

– Давай помогу!

– Отстань!

         Время  совсем прижимало, и Годунов изменил тактику. Он повис тонким телом на веревке и кулем качался из стороны в сторону. Худые руки его выпростались из шубы и стали видны жилы и вены, вздувшиеся плетеными нитями. Легкого Бориса вертело на верее. Уже рассчитанный удар не удавался. Язык  не доходил до стенки. Шуйский не выдержал. Подскочил, не слушая в Борьки. Обоими пухлыми пятернями вцепился в овчину, повис на приятеле и закачался, успев со всей силы оттолкнуться от пола ногами.

         Напряженный густой медный звук неторопливо поплыл по-над городом. Борька командовал, как бить. Василий  не слышал из-за веских оглушающих переливов. Действовал по наитию. Тяжелые бои перегорали внутри. Хрупкая человечья плоть дрожала в такт. В носу свербело. Тянуло кричать в голос, плакать.

         Годунов свесил ноги. Вместе с Шуйским они свалились на пол. Удивлялись звенящему куполу, ходившему поверху, словно не нуждавшемуся более в понуждении. Теперь хватало меньших усилий, чтобы направлять и поддерживать удары. Борис подтянул другие веревки,  средними колоколами поддержал песню большого. Нотой выше, тоже гулко, важно. Совместный звук разлился океаном. Подсоблял, клал основу батюшка-колокол. Шуйский встал за малые колокола, и, перебирая, вывел радостный  речитатив подголосков. Соединялась симфония

         Умения и силы Борьке не хватало, как не старался. Вначале он мазал мимо края, бил редко, отчего звук рождался глухой, унылый настороженный. Потом Борька зачастил. Низкие звуки смешались в тревожный гул, накрывший улицы. Подавленная красота средних колоколов не скрашивала тревоги, а озорство малых колоколов, в которые колотил Шуйский, звучало непристойной шуткой над серым утром.

         Годунов кивнул Шуйскому играть перезвон. Ударили согласно от большого к малому. Шуйского оторвал шум на улице. Он подбежал к перилам. Придерживая шапку, свесил голову вниз. Черные массы народа, едва вошедшие в дома после  час-два как закончившейся Рождественской всенощной, снова вываливали из теремов и лавок. Чернели тараканищами по белым снежным площадям. Бежали к Большому  мосту через смурной прихваченный тонким льдом Волхов. Неслись к  стене острога на Торговой стороне. Скоро маленькие фигурки встали на стене меж  крепостными башнями. Все тужились разглядеть темное пятно, ползшее из сизого горизонта.

         Оставшись без помощи ротозеевщего Василия, Борис продолжал колотить в главный колокол. Вывел двенадцать затухающих ударов, и понял:  в запальчивости сыграл погребальный перебор. Перетрухнувши, брякнул тринадцатый удар, потом – и еще два. В перерывах слышал, как другие церкви поддержали Софию. Играли от Иоанна Предтечи, Параскевы Пятницы от Покрова и Троицы. Издалеча слабым голосом подали    намек Хутынский и Юрьев монастыри.

         В отличье от отроков, наметанные пономари не дозволяли слабины.  Не сговариваясь, клали праздничные звоны «в двои». Били поочередно в широкие колокола, подкрепляя средними лебедями. Молчали лишь немецкая Ропота и варяжская Божница. На гостевых улицах из домов высыпали иноземцы, стояли, ждали, чего будет. Новгородцев и гостей объединяло: никто не прятался, все вышли из жилищ, как делают при  землетрясении, чтобы не завалило обломками.

         Борис бросил играть, встал плечом к Василию. Видел внизу  крышу дома владыки, откуда поспешно выходил, на ходу натягивая епитрахиль, архиепископ с суетливыми служками,  Детинец, где заключенные воры припали к окнам. На Торговой стороне сдержанно сияли лужи  Ярославова подворья. Над ним среди золотых макушек других церквей сиротливо торчала белая сторожевая башня со снятым еще три поколенья назад вечевым колоколом. «Если б он был и бил, они бы яснее поняли»,– подумал Годунов.

         Колокольный звон тек по пригороду, монастырям, гремел во всех концах и  пятинах. Натуженный, высокий, молящий, призывающий, не дающий разобрать человеческий голос звук лился на новгородскую землю. В нем преобладала надежда, но он был и колпаком, накрывшим окрест, когда не убежать. В белом поле к каждым городским воротам уже ехали заставы, чтобы, приди неразумным в голову, никто не ускользнул.

         Колокола пели. Встревоженная новгородская душа трепетала в меди. Духовенство церквей западного берега тянулось к храму  Софии, где на колокольне стояли Годунов с Шуйским. Подняв над головами иконы и хоругви, попы и монахи, поддерживая колокольный перезвон пением покаянных псалмов проходили мимо и двигались через Большой мост на другую сторону Волхова. За Знаменской иконой Божьей Матери, некогда взнесенной на стены и тем спасшей Новгород от владимирско-суздальских войск Андрея Боголюбского, наследником коего и были москвичи, ее несли четыре наступавшие друг другу  на пяты протопопы, шел архиепископ Пимен Черный. Владыку далеко было видно по белому  клобуку с вышитой Богородицей. К архиепископу, как щепки в бурю, прибились главные иереи. Округ их семенили, путаясь в рясах, вечевые дьяки и подвойские. Клонясь на палки, шли калеки. Несли носилками расслабленных болезнью  юродивых. Надев строгие лица со всех пяти новгородских концов спешили торговые люди. Какая ни есть буча – им платить. Посмеивались одетые в сермяги и рубища холопы и смерды. Забываешь сырой мороз, пробирающий через лапти с опорками, когда ждется царский правеж, неминуемыми грабежами  сопровождаемый. С бедноты снять нечего, они же чего взять найдут.

         Утреннее солнце висело в затянутом  мглой небе белой тарелкой. Отважно не золотило ни  риз Пимена, ни других первосвятителей. За мостом к процессии присоединилось  духовенство Торговой стороны. Тоже пели и несли иконы с знаменами. Народ, без шапок, присоединялся к движению. Черная лента изогнулась на оба берега.

         Государь, сразу выделяемый среди кромешников высоким ростом, в серой длинной бараньей шубе мехом внутрь, острой шапкой со шлыком, закрывавшим от ветра щеки и затылок, въехал в ворота вместе со старшим сыном – долговязым в отца пятнадцатилетним подростком.  Медленно направились Большой улицей к Ярославову подворью. Расчищал царю от толпы дорогу широкий в плечах мужчина с топорно высеченным лицом – тысяцкий опричного войска Григорий Лукьянович Малюта-Скуратов-Бельский. Тонкий в кости изящества  князь Вяземский, оружничий, сдержанно держался на статном воронце подле Скуратова. Вяземский навязчиво вертел маленькой головой в дорогой с бархатным темечком  соболиной шапке, неуютно поводил плечиками скромной дубленки. Отводил глаза от народа в ноги скакуна, избегая споткнуться.

         За Вяземским ехали соперники в интимной царской приязни отроки-красавцы, отменные кравчие – Федор Басманов, он был на белом рысаке и Григорий Грязной, брат Якова, дядя Матвея, на вороном ахалтекинце. У обоих шапки небрежно сдвинуты на затылок, дабы показать кудри. Русые пряди упали на лоб и скулы у Басманова. Черные кудельки осеняют розовые на легком приятном морозце щеки Грязного. У Федора голубые глаза, у Григория – темно-карие. Упряжь на их лошадях отделана серебром, луки заграничные высокие,  с серебряной варяжской насечкой. Короткие шубы-дубленки пронизаны речным жемчугом.

         Опричный голова Василий Григорьевич Грязной, нестарый подвижный ловкий человек, в серой дубленке, без шапки при государе, в одной дозволенной тафье, суетился, вертелся на кобыле в  грязных яблоках. Раздвигал по улицам свои опричные сотни. Указывал  необнаженной саблей, куда идти, снимать ночные дорожные рогатки. Не сумняшася, бил замешкавшихся меж лопаток и по плечам. Дернутся новгородцы, окажется притворным их смирение – жесткой будет расправа. Согнут нашкодившую выю. Пока уличные новгородские стражи клали перед собой наземь бердыши. Слезая с коней, опричники у них и поясные остроконечные ножи отбирали, не ровен!

– Борь, как бы записаться в царевы опричники? – осторожно спросил искавший протекции Василий Шуйский. Не впервой о том была речь. Годунов вздохнул на навязчивость товарища. Он кого-то высматривал в толпе двигавшейся к государю и никак не мог найти.

– Ты знаешь, Вася, попасть в избранный полк нелегко. Знатные роды не в почете ныне. Когда бы твое семейство не вылетело из   Всеволодова Большого Гнезда, ходатайствовать за тебя было  б попроще. Насолила знать государю, ваша в особенности!.. Я сам  не опричник, лишь – послух  и стряпчий государев. Слаба тебе на меня опора.

– Не скромничай, Борис, – Василия знобило в тонком кафтане, голос зато просил: –  Я знаю, ты, коли захочешь, осилишь. Царь тебя в дружки к наследникам для развлечения приставил.

– Говоришь сам – для развлечения! Не велик сан, велика честь! – Годунов говорил со скрытой обидой.

– Ты и стряпчий!

– Молодший стряпчий. Принести – подать. Тащу на походе стряпню государеву: скипетр, шапку, платок сморкаться.

– Скипетр несешь. Велика честь!

 – Честь – не черпак, сыт не будешь. Куда Годуновым до Шуйских! Мы кровей не великокняжеских, от мурзы Чета. От кого татарин – Аллах весть!

– Однако Соломония Сабурова, супруга Василия Иоанновича, отца государева, была вашего роду.

– И где Соломония?! Изгнана из дворца за бесплодие, померла в монастыре. Если б она родила, другое дело. Нет, нам, Годуновым, в Думе не заседать.

– Погоди, на все воля государева. Он может тебя за службу и боярином сделать, вот мне не быть.

– Не скули, Васька. Царь  не для того Разрядная книга не для того составлялась, чтобы худородным ход давать.

– Ноне повернуло по воле царской и без мест быть.

– Надолго ли?

– Кого ты там в толпе выглядываешь?

– Никого… – Борис задумался. – Будешь хорошо вести себя, протолкну в опричники.

         Шуйский не без простодушия обрадовался:

– Я не забуду… А как это – вести себя хорошо?

– Правильно, значит. Меня во всем слушайся.

– Я тебя слушаюсь. Чего мне не слушаться? Вот и на колокольню за тобой полез. Чего мы звонили?

         Годунов улыбнулся тонкой губой:

– Дурак! Упражнялись мы на колоколах,  – лицо Бориса омрачилось., сказал сухо: – Только дома и угодья рода вашего в земле новгородской спасти от гнева царского меня не проси.

         Василий скривился от внутренней боли:

– Я и не думал, – опять признался: – Мне бы в опричные!

– Князь Афанасий Вяземский в первых опричниках, и для тебя царь, захочет – сделает исключение. Провозглашено: беспородным предпочтение оказывать, гляди ж, знать в первые ряды опять пролезла. Тот же Малюта-Скуратов-Бельский и иные начальниках.

– Не так ли всегда было на Москве. Я царю буду верен.

         Годунов изучающее смотрел на Шуйского. Похоже, ожидал слова иного.

         Царь, окруженный походными рындами, въехал на древнее княжеское подворье. Иоанн заставил скакуна внести себя на помост, где некогда вершил суд  Ярослав Мудрый. Опустив плечи, согнувшись, Иоанн сидел  на основательном чистокровном «англичанине». Он опасался быстрых коней, предпочитал устойчивость. За отцом въехал  на  возвышение   пятнадцатилетний наследник. Он тоже был на английской лошади, но тоньше, порывистее, с перекатывавшимися под рыжей кожей очерченными мышцами. Иван-царевич сильно походил на отца, его портрет в юности: длинный, костлявый, с вытянутым лицом, выступающими скулами, глубокими синими глазами, где затаилась сдержанность, почти обида. Иван подражал отцу. Тот подавлял его, отбивая к тому добрую охоту.

          К помосту подкатили возки с духовенством. Из возка зеленой кожи с красными полосами спустили крестовые дьяки под руки дряблого митрополита Кирилл. За ведомым, дабы не упал, митрополитом излились  черные архимандриты. Как и оно, белое духовенство было в накинутых на плечи шубах, из-под которых выглядывали праздничные епитрахили, соответствовавшие стоявшей Рождественской неделе. Архиепископ Пимен, развернувший крестный ход от Чудной часовни  за государем, успел склониться перед митрополитом. Отекший, больной водянкою Кирилл приостановился, и от утомления. Едва соображая что делает, благословил архиепископа, воровски выдернув руку после рукоцелования. Не забыл: соперничали они за митрополичий посох после низвержения охуждавшего царя Филиппа (Колычева). Архиепископ поторопился встать одесную митрополита, усиленно изображая смирение.

         Толпа пред помостом рухнула на колени. Оставалось стоять продолжавшее петь духовенство. Январский ветер не в такт хлопал хоругвями.

–  Борь, а тебе жалко новгородцев? – спросил Василий.

         Годунов, растерявшись, хмыкнул:

– Чего?!. Если б ты спросил за государя я или за новгородцев, ответ не заставил бы ждать, и ты знаешь какой. Не зря в колокола звонили!

         Василий не рассудил. Переполошивший город перезвон был для него загадкой. Он  с завистливым восторгом изучал Бориса, поражаясь, как тот с младых ногтей знает чего делать. Или беспородность развивает ум?

         Борис с колокольни по крутым ступенькам бежал вниз.

– Батюшка-царь! – дрожащими губами молвил поклонившийся архиепископ. Он косился на крепкосколоченную особу Малюты-Скуратова, тоже въехавшего на помост  за государем. Малюта с высоты широкозадого аргамака сверкал глазами в кустах насупленных бровей. Широкая борода его развевалась. Хриплым басом он коротко шептал команды, подходившим сотникам.

         Толпа сзади лезла на помост, давила на иереев, выпятила на край царя с Иваном. Малюта мгновенно рванулся вперед, выхватил саблю и ножнами, рассекши в кровь темя подвернувшемуся дьяку, отодвинул грудью аргамака своих и чужих. Толпа отступила, образовав полукруг у стонавшего приехавшего с митрополитом крестового дьяка. Сердобольные новгородские старухи, их почитали лишившимися пола, а потому закрывали глаза на присутствие в этом сборище мужчин, за ноги  и власяницу вытянули дьяка подалее от копыт.

          Пимен дрожал  под зимней драповой рясой, не соскочил бы Малюта с коня, не задушил бы руками прилюдно, как митрополита Филиппа. Честолюбивый архимандрит Чудовского монастыря  Леонид, тупил взор. Поговаривали: он, не терпя Пимена, очернил город. Архимандрит держался далее охуленного архиепископа, взывавшего  ежели не о мирской, то о небесной каре доносчику.

– Я не царь, владыка, а игумен. Твори суд ты, – с улыбкой под тонкой верхней губой молвил митрополиту Кириллу Иоанн.

         Митрополит возложил длани  на архиепископа. Оба благословили народ. Ни тот, ни другой не знали, что делать. Кирилл ожидал, что новгородская епархия не будет более на особых условиях, архиепископов станут назначать из Москвы, не выбирая в земле, но делал заявлений поспешных, учитывая печальный опыт предшественника, чей посох он держал. Пимен тоже сбился умом в замешательстве: как рассекретить  царскую волю. О каком суде он говорит, кто враги?  Архиепископ спрятался за благословение и окропление царя, его избранного войска, духовенства и народа святой водой.

         Иоанн продолжал сидеть на коне, не обнажая головы. Он вдруг ногой оттолкнул архиепископскую благословляющую руку, с негодованьем воскликнув: «Нечестивец! В руке твоей не крест животворящий, но оружие убийства, которое хочешь вонзить нам в сердце. Знаю умысел твой и всех гнусных новгородцев. Знаю: готовы вы предаться полякам и литовцам, Сигизмунду-Августу. Отселе ты уже не пастырь, а враг церкви и Святой Софии, хищный волк, губитель, ненавистник венца Мономахова!»

         Толпа загудела. Не скажем, что не слыхали, но растерялись, прямое обвинение услышав. На порожках, ведших на помост, появилась хрупкая фигура Годунова. Он двигался, когда все стояли. Это не заметили шумевшие новгородцы.. Запыхавшийся Годунов открыл и закрыл рот. Архиепископ Пимен почти сверхъестественным наитием прочитал в губах Бориса букву «В».

– Виновны! – закричал со слезами Пимен и встал на колени.

          Архиереи подхватили: «Виновны!» Священники и монахи рухнули на помост, оставшиеся внизу – во взбитый конями снег. Толпа прокричала за ними: «Виновны!» и повторно била челом оземь. Многие рыдали, не стеснялись слез.

         Василий Шуйский, спешивший за Годуновым, выискивал своих как представителей Думы, ездивших за государем повсюду констатировать происходящее. Разнокомплектные бояре держались  позади, стараясь не попадаться царю на глаза без нужды на глаза. Их возки держались крытых золоченых саней двенадцатилетнего царевича Феодора. Он, как покойный младший брат венценосца Юрий (Георгий), тоже не блистал умом. Не понимая происходящего, весело выглядывало простуженное  рябое лицо младшего царевича из откинутого окошка. Вылезшие из возков бояре жались к Феодору, будто рассчитывая на заступничество. Все думство было в серых, подобно как у опричников, шубах. Только ровный стежок  выдавал, сколь хорошо пошиты их намеренно плохие шубы.

         Отец Василия – князь Иван Андреевич, сын затравленного по приказу царя собаками временщика, перетаптывался – была такая привычка, зачем-то стряхивал с рукавов редко садившийся снег. Около него терлись другие Шуйские:  младший брат  Василия – Дмитрий, четвероюродный дядя – Иван Петрович, его отец погиб в Ливонии, командуя войском вместе с Андреем Курбским, он-то и дал России Дерпт.  Старому Федору Ивановичу Скопину-Шуйскому  помог вылезти из кибитки его сын тоже Василий. Все прятали ужас, даже у младших братьев Василия Ивановича – Александра и притихшего трехлетнего Ивана, прозванного Пуговкой, под снятыми шапками волосы топорщились, но не оттого, что рукой их  не огладили.

– Чего государь? –  со скупой строгостью вопросил подошедшего старшего сына Иван Андреевич.

– А ты не видишь! – отдувался Василий.

– Шалопай! –  разозлился отец, изливая зло за все, что творилось в государстве.

– По первое число всыплет за старые вины Василия Васильевича да покойного батяни твоего, – кисло заметил умудренный летами дворцовый интриган  Федор Иванович, троюродный брат Ивана Андреевича.

– Буде болтать! Что было, то отошло. В экие года были  их в Новгороде-Пскове наместничества! – резанул задетый за живое Иван Андреевич. – У Новгорода свои, отдельные от наших вины.

– Ш-ш! – прошипел Василий оглядываясь. Он по-прежнему замечал, что Борька Годунов кого-то упрямо ищет в толпе и без толку.

         Борис повел подбородком, сник, отчаявшись в розыске нужного человека. Архиепископ Пимен меж тем просил митрополита и государя взять на себя суд да расправу, но быть милосердным к кающимся виновникам. Смягчившись, царь  сказал не позорить себя, встать духовенству с колен, ибо не согласно то ни с людскими, ни божественными установлениями. Ему бы самому быть коленопреклоненным по грехам, нездоровье заставляет сидеть на лошади. По сути сидел, чтобы ускакать в случае открытого бунта. Иоанна поручает провести  справедливый правеж тысяцкому опричного войска Малюте-Скуратову. Малюта вскинул перевязанную кровавой тряпкой голову, итог сопротивленья в недавно «взятой» Твери.

         Годунов, подчеркнуто весело перемолвившись с царским наследником, подвинулся к стремени Григория Лукьяновича. О чем-то коротко перешептался. Малюта отвечал, склонившись небрежно, но весело. Оба прислушивались к голосу царя. Тот надолго заговорил об обрушившихся на царскую семью несчастьях. Сам уподоблен Иову. Осиротлен матерью и двумя женами. Скончались первины – сын и дочь. Сразясь с беззакониями и боярской непотребной алчностью непотребной, осрамился людскими обидами. Исполнители неправедно превзошли наказанное, оттого сейчас он устраняется, доверяя Малюте.

         Тому сыскать виновных заговору отпасть новгородской земле от дружества с Москвою в Литву. Али – нет, отстраняется и Малюта. Архиепископу и совету новгородских господ людей лутчих пусть достанется определить без всякого пристрастия и лицеприятья, кто притеснял селян и людей посадских, кто обирал купцов и гостей заморских, насиловал вдовиц, отбирал хлеб у сирот, творил суд неправедный над изветчиками, что несли царю правду на оскорбителей. Он же, государь, погостив в Новгороде, скоро прикажет повернуть коней, как только будет разъяснено по всем  жалобам в Москве полученным.

         Новгородцы галдели: Господи, неужто Совет опять хотел оторвать Новгородчину от Московии?  Кого винить?  У всех есть неприятели, и всегда существовавшие городские партии с возраставшим раздражением глядели друг на друга. Искали не виновных, но радовались подставить под горячую руку соперника. Слово за слово, уже задирались. С толчков переходили на бороды и волосы.  Вставали на носки, выкликивая обидчиков.

         Царь  широким  жестом остановил лезшую к нему толпу. Увидев Годунова, приказал позвать думских бояр. Борис протиснулся к Шуйским. Во всеобщей толкотне с ором взаимных проклятий добраться до них было непросто.

         Одновременно злясь и заискивая, Иван Андреевич тихо сказал Борису:

– Спасибо за трезвон с намекцем. Похоронный звон нам сыграл. Подначил кого надо, – Иван Андреевич взглянул на ноги царя на помосте.

         Борис пожал плечами, не понимая и не принимая одобренья. Взвел Шуйских и других бояр на помост. Царь указал на дрожавшую от страха седовласую компанию плеткой:

– А то давайте заставим московских бояр назвать своих подельников. Под пыткой на миру укажут с кем воровали!

         Бояре повалились на колени перед народом. Плакали, униженно кланялись. Царь тоже в очередной раз низко поклонился народу, призывая решенье. Из толпы продолжались разноречивые выкрики. Имена виновных текли рекой. Чернь рванулась к помосту бить и драть столичных бояр. Опричники пресекли самосуд.

         Иоанн остался довольным произведенным эффектом. Не развивая более народного негодования, он тронул коня, ловко спустился с помоста и поехал к Волховскому мосту. Через него – в кремль. Опричники  положили шубы на шеи лошадей и явились новгородцам в монашеских рясах невиданного братства. Впереди шло духовенство с крестами, иконами и хоругвями, потом ехал царь с тремя сотнями  сих избранников, далее – толпа.

         Годунов и Василий Шуйский подгоняли стариков бояр, не дав им сесть в возки. Пешие, грузные, задыхающиеся, они торопились не выйти из окруженья опричных всадников, не поддаться толпе, норовившей бросать в них снежки и каменья. Прятали в своей среде, заслоняя спинами младых сыновей с внуками,  бежавших на неловких ножках. Опричные кони и ноги всадников, не считаясь, небрежно толкали зажатых меж ними бояр.

         Борис успел пожелать здоровья  Никите Романову. Это был среднего роста зрелый человечек с проницательными глазками на круглом плоском лице. Никита Романович Захарьин-Юрьев, таковым было его полное имя, держался подалее дворцовых интриг, но занимал важный пост дядьки, то есть воспитателя, старшего царевича. Так как Борис Годунов, помимо должности стряпчего, исполнял обязанности дружки, обоих царевичей, он хорошо знал брата покойной царицы Анастасии.

         Новгородский архиепископ исхитриться поймать Бориса за рукав, шепнул, дыша давнишней постной трапезой:

– Премного благодарны за  колокольный звон. Известил нас, не дал заставить врасплох. Знали, что царь идет, но не чуяли страшной беды. Надеялись пройдет мимо на Литву. И слово ты подсказал…

         На ходу Борис попросил благословенья и поцеловал покрытую старческими пятнами архиепископскую руку:

– Польщен, владыка. Но не ведаю о чем слово.

         Годунов припомнил слова царевича Ивана и  Малюты-Скуратова, сказанные на княжеском помосте. Они тоже отметили благовест. Ровно звон вывел. Соврал не более семи раз, как сказал ворчливый Малюта. Празднично государя встретил, рассеял гневливый  дух. Видишь, не начал сразу казней.

         Малюта-Скуратов, подобно царю, и соответственно – царевичам, считался большим мастаком по части звонов. Не даром Иоанн именовал его параксилиархом. В церкви московского опричного дворца и в Александровой слободе он часто играл к службам.  Похвала из уст властного знатока ценна. Выходит, расстояние скрало недостатки исполнения. Борис не столь был уверен в своей с Васей Шуйским игре. А вот многим он угодил: и царю, и тысяцкому, и архиепископу с боярами.

         Нехорошо все же вышло, что он вбухал двенадцать одиночных ударом тяжелым колоколом, но за тем не перебрал от малого колокола к большому. Предположим, отлил он «Достойно…» к  литургии, и двенадцать ударов по числу апостолов. Какой бес его попутал  добавить еще три удара?.. Другие заботы отвлекли Годунова от разбора звонарного искусства. Царь воссел в соборе Святой Софии слушать службу, кою должны справить совместно митрополит и архиепископ, потребовал  дать стряпню: шапку Мономаха, мантию, скипетр и державу.