Текст книги "Иоанн Грозный (СИ)"

Автор книги: Александр Сорокин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 47 страниц)

         Чу! Встречь аглицкому кораблю, уносящему Иоанну, идут  челны многие. То встречают англичане с великой радостью. Машут с корабельных бортов платками, делают круги  треугольными шляпами. На судне Иоанн разматывают с кнехтов швартовые. Ожидают, когда притрется флагманская каравелла. В спокойной воде стучат боками аглицкие струги. Хромой адмирал в красном камзоле с тростью, серебром отделанной, подходит к Иоанну. Кланяется до пола. Царь милостиво подает для поцелуя тыл кисти. Чего же? А то королева Альбиона велит передавать здравицы жениху. Станет он королем англичан, сохранив веру греческую, Православную… И уже в воображении Иоанновом покрывается аглицкая земля сеткою русских округлых дорогих сердцу луковичных куполов. Везде вознесен златой крест, торжествующий над полумесяцем. Стекается духовенство, текут молельщики. Королева в Вестминстере отрекается нечестия, омывается в белой цареградской купели.

         Корабели неустанно множатся. Темнеет от мачт горизонт. Некуда и встать на море. Тяжело рябой глади. Пугливо и радостно царю. Почет почетом. да в полон бы не взяли. Нет, докладывает адмирал, послала нас королева на Ливонию. Бить пушками по Риге и Ревелю, крошить царских ворогов. Да, ну! Аз, воздам.

         Крики с реки распотешили государя. Старший царевич наконец спустил медведей на народ. Потеха веселая, не для тех,  кого догонят, рвут и кусают. Мурашка-Иван взмахивал руками, указывал жертв среди разбегающейся ярмарки. Яблоко от яблони… Царь засомневался. Каким дуракам отдаю страну! Новейшее увлечение молодежи брить лысеющие головы, уподобляясь татарве, выщипывать волосы на лице, стричь бороды, как латины, носить узкие с загнутыми носками сапоги, от которых болят ноги, литовские кафтаны со шнуровкой, а ежели с пуговицами, то не иначе, как из серебра или перламутра, украшать пальцы несколькими перстнями, мазаться благовониями,  ходить особенно, выкидывая в боки стопы, говоря, подмигивать и выставлять пальцы, показывая кольца да браслеты – все это не принималось царем. Бесило, что именно модники выставляли себя первыми любителями родины. Уж они-то и за Святую Русь, и за царя с отечеством более самого государя с Думою. Старший царевич же с младшими боярами, боярскими отроками, дворянами-приспешниками, откровенно сие и показывал.

         Медведи ревели, вставали на задние лапы, валили зазевавшихся. Рвали шубы, зипуны, поддевки. Трое зверей кинулись на мишку поддельного. Колотили, катали. Чуть в прорубь не закатили. Скинув шкуры. Вылез оттуда встреченный ревом восторга красный ободранный Географус. Озверевших медведей еле от него тумаками отогнали.

         С болезненной ревностью видел Иоанн подле царевича помятого смеющегося Географуса, неотстающего Васю Шуйского и опять думал, что следовало бы запретить и публичные позорища (скоморошичьи представления) и одеянья литовские. Старые думские бояре встали бы заодно. Но Иоанн не желал  обращаться к старым отвратителям. Через голову бояр – к Церкви! И опять кипенные дутые паруса струга уносили от тревог и  забот в Англию… О поединке царь не помышлял. Там все совершалось по подписанному им Судебнику.

         Яков чуть пришпорил Томилу. Послушная воле, понесла она хозяина с копьем на перевес. Сшиблись всадники. О поднятые круглые щиты разлетелись копья. Смертельный оскал соперников повторили кони. Четверо ощерились . Хрипели, пенили слюну  в зауздках скакуны, кусали цевье. Яков накрыл Матвея мощнейшим ударом щита по темени. Радужные круги поплыли у того перед носа. Наощупь, освободив со стремени ногу, он отпихнул Якова. Закружились бойцы. Выхватили кривые сабли. Осыпались вихрем искр сшибающейся  стали.

         Надвинув вязаный серый платок на глаза, распласталась вниманием Ефросинья Ананьина. В простом платье, подвязанная платком, как больная, стояла он а толпе зевак. Каждый удар кровенил  сердце. Не желала она смерти Матвею, хотела победы любимому Якову.

         У Матвея лошадь не была столь послушна, как у Якова. Ненависть переполняла племянника и мешала конем заворачивать Не жалея, разрывая натянутой уздой коню   губу до уха, он поворачивал. Одновременно Матвей держал и саблю, и плеть, и узду. На луке качался малый лук. Подмышкой Матвей подтягивал колчан со стрелами. Яков управлял Томилой легким движеньем левого пальца, вдетого в повод. Он опять гнал кобылу на племянника. Матвей хлестнул набегавшую Томилу плетью меж глаз и тут же получил хлесткий удар саблею за ухо. Перед глазами пошли круги. Матвей покачнулся, повис сбоку гнедого и ехал, чегардя обнаженной саблею об лед с золою.

         Толпа зарычала, дерзкими, разнузданными воплями восславив победителя. Судьи кивали бородами: Господь указал, кто прав. Неправедно Матвей вывел крестьян. Держась посвободнее, Яков ехал к племяннику. Искал среди любопытных Ефросинью и не находил. Та обращала к нему лицо, да чужие плечи и головы заслоняли . Одну мысль, одно желание излучала она: не подходи к Матвею. Когда Яков расслабленно поравнялся с племянником, не думая добивать, как того криками требовали, Матвей неожиданно вскинулся телом и полоснул саблей брюхо Томиле. Кобыла взвизгнула едва ли не по-человечьи. Томила откинулась от Матвея, унося Якова, показывая в ране белую фасцию. Матвей выпрямлялся и гнал, не отпуская. Долетев до оглоблей, ограждавших место, Томила встала на дыбы перед людьми. Они готовились разбежаться или присесть, пропустив  скачок. Пугающе ржала она, плакала. Матвей нападал на лошадь, будто не замечая хозяина. Рубил по хребту.

         Безуспешно Яков, ловкий боец, поднаторевший в разбойничьих казачьих битвах, пытался повернуть Томилу к противнику. Поняв, что не удастся, он повернулся на маленьком неудобном прямоугольном седле, чтобы встреть Матвея. Тот уклонился и с присвистом шлепнул Томилу плашмя саблею  в белую звездочку промеж глаз. Кобыльи ноги разъехались по льду, раздвигая посыпанную золу. Яков скатился, но тут же  вскочил, сорвав с луки палицу. Матвей прыгнул  встречь.

         Схватка  ожесточалась. Старший царевич с компанией шел  ближе, раздвигая простонародье. Иноземные гости тоже пробирались в первые ряды. Противники с палицами набегали друг на друга. Каждый взмах готовился отправить соперника в лоно Авраамово. Яков был жилист, Матвей крупен. Чья возьмет? И судьи, и царь, и царевич могли прекратить поединок. Ну, нет. Все глядели.

         Яков нацелил палицу в живот племяннику. Тот суетливо прикрылся малым всадническим щитом. Палица со скрежетом зацепила щит, ослепила огненным всполохом. Шипами врезалась в кольчугу на плече Матвея, заставила повиснуть руку плетью.

         Подле метались брошенные лошади. Гнедой Матвея сделал круг, искал – не нашел выхода из заграждения. Скакал к тяжело раненой Томиле. Кобыла, обескураженная страданиями, кровь обильно капала из ее распоротой боковины,  словно чуя вину перед добрым хозяином за его падение, вдруг лягнула  гнедого. Толкнула  передними копытами, куснула в шею. Гнедой крикнул и, пятясь, толкнул задом Матвея.

         Не ожидавший Матвей повалился. Яков позволил племяннику встать. Враги снова сшиблись Сабли цепляли снег, грязнились о золе. Ошметки  летели в лица. Толпа рычала, требовала завершения. Ставили деньги на победителя. Матвей сорвал с головы шлем, ударил шишаком Якова. Дядя уклонился острая верхушка прошла мимо, но шлем распорол щеку. В мгновение Матвей выхватил из-под полы длинный нож и пырнул хитрым взмахом снизу в подреберье. Яков повис на ноже, и следом волны криков зевак покатились от стен Кремля в Замоскворечье. Слабый голос страдающей женщины легкой птицей нырял и выскакивал из грома торжествующей дикости.

         Постояв над умирающим некоторое время, сняв по-обычаю шапку и поклонившись до земли троекратно, Матвей прошелся вдоль толпы, на ходу отирая взмокшее  лицо, придерживая раненую руку. Чуял Ефросинью и не нашел ее,  опустившую голову.

         Матвей поймал  узду своего гнедого и вполоборота выслушал приговор тиунов, волостелей, дьяков, старосты да новгородского предстателя, объявивших его невиноватым по выводу чужих закупов в урочный день. Противник Матвея умирал. Судороги улетавшей души сотрясали его. Снова  Матвей подозревал, что Ефросинья недалече. Искал ее, зевак расталкивая. Наткнулся на  орду Грязных. После казней, вырвавших кусок поросли, и роспуска опричнины продолжали  Грязные служить царю,  прозываясь дворцовыми людьми. Не поддерживали они случившегося: опять тень ходила над родом. Суд привлекал внимание к семье. Жизнь же научила  не высовываться. Все отводили глаза, на лед глядучи. Лишь молодой Тимофей  жадно щупал лучами взоров брата.  Не чурался боковой Ошанино-Молчановской ветви, пестуна Константина Борисовича, ежели согласиться с  Матвеевой нечистокровностью.

         Хмельной царевич хватанул Матвея за рукав. Матвей сморщился, будто схватили за руку раненую, хотя была не та. Отвечал на ласковые слова царевича без угрюмости. Царевич сыпал Грязному в карман серебро победы. Почитая себя единственным  наследником дядиного имущества, Матвей, вскочив на гнедого, подцепил повод Томилы. Поехал к Кремлю. Гнедой дышал тяжко. Томила роняла кровь. По пути встретились в заношенных опорках, без шапок, в рубище. То вели на торг малоценную мерю. Матвей проехал мимо, взаимно  обдав потным конским и человечьим густым духом.

         Необычные преобразования совершались в мешавшемся сознании Якова.  Он не чуял боли раны, притуплявшей, оглушавшей,  пронизанной точно резкими лучами света,   кликавшим к вечерне перезвоном. И ум, расширившийся и объявший милую землю, родившую, вскормившую и растерзавшую, узнавал гулы тверские, псковские, новгородские, рязанские, целых градов, отпустивших в Москву прежних печальников. Их гудливый перетолк, не подлинно радостный, как исключительно отечественное, забавный в вымученном оскале низкой бодрости, превращающий любую шутку в торжество юродства, поднимал и растворял в цвету срезанную душу. Господь простирал милостивые длани. Яков видел доброе суздальское лицо, схожее с дядей Косткой, вспоминал его предсмертные слова о тщете на земле оставляемого, не бранил Матвея: так сложилось. Умереть, не узнав мучительных страданий старости, несвоевременной болезни, не выигрыш ли? И он умирал, не видя Ефросиньи, лежа в мокрой золе на льду реки, но уже не замечая промозглости, уносясь младой жизни под высокими неуступчивыми стенами Кремля,  не подавляемый ими, не переживая ни пиетета, ни восторга. Глушь, топь, чаща, торжище – не одно? Мягкосердечная ладонь Господа касалась  пальцев, тянула без осуждения. Званый поп тыкал крестом в недвижные губы, вопрошал о покаянии. У Якова не хватало сил отвечать. Наспех  его приобщали святых тайн. Он же узнавал  великие тайны, кои не способен был донести над ним склонившимся, ни священнику, ни зевакам, то требовавшим развлечь  безжалостной братоубийственной схваткой, то ныне искренне жалевшим.

         Царевич Иван глядел на смерть,  далекий ее губительной обновляющей сути. Обманчивая сила молодости играла в пьяном сердце. Являвшееся выглядело  ясно.  Всякий вызов имел только един ответ. Не повезло служаке!  Вот потянулись Грязные прощаться. Что ж, у отца много служилых. Найдется кому заступить место павшего, чай, не перестали рожать на Москве. Отца Пахомия,  невразумительного чудного странника, сухими трепетными перстами закрывшего глаза Якову, гнал подлинный судейский поп, державшийся на поле  поединков, да чего-то замешкавшийся.

         Последнее, что ощутил Яков: сильнейшую ломоту в голенях и руках в тех местах, куда Спасителю вбивали гвозди при распятии. Яков испытал зудящее желание повернуть голову и подтвердить, есть ли что на ладонях или в ногах, только земля уже сворачивалась стремительно уносящимся в небо  ослепительной белизны свитком.

         Ефросинья не подбежала к Якову, не склонилась, не зарыдала прилюдно. Ни чем себя не выдав, она бежала в Кремль к кудеснику Елисею Бомелию. Верила в чары его по Руси  гремевшие. По себе ведала: раз воскресил  ее из гроба, отчего не воскресит Якова? Сделай, чего хочешь; возьми, что можешь. Верни сокола ненаглядного. Бомелий с аптекарем Зенке стоял над дымящими склянками. Интерес ученого блеснул под  желтыми морщинистыми веками. Он пронизывал Ефросинью взором совиным, немигающим. Упустить ли  в дремотной стране случай подворачивающийся, когда женщина сама на испытание согласна. Взяв инструменты, среди коих были ножи с щипцами, Бомелий по шубе катился к реке. За ним мелкими шажками бежал, пряча за полой  кафтана глубокую плошку, Зенке.

         Народ  расходился с ристалища. Откатилась далее ватага царевича. Сошел со стены царь. Но многие видали, как Бомелий сел на лед возле умершего и, спустив с того порты, вылущил острым ножом мошонку и бросил в плошку, аптекарем поданную. Зеваки обомлели  надругательству. Мертвый Яков за  время оно не шелохнулся. Способен ли?  Суеверной толпе показалось: еще дышал.

         Бомелий с Зенке влезли на кремлевскую гору. В своей палате, по-немецки – лаборатории, лекарь через трубку ввел возлегшей, та более не ходила к мертвому, Ефросинье  теплое семя Якова внутрь бабьего приемыша. Ефросинья не пужалась, не стыдилась врача и аптекаря. Ей ли? Лежала недвижно на лавке два недлинных весенних часа. Потом, неузнанная, еще ходила по острогу. Сыскала в дворцового художника-фряга. Дав ему венгерских золотых, заставила тоже сойти на лед.

         Грязные, кружком отдавши поклонами честь смерти, уже грузили на подводу труп родственника. Все супились, сморкались. Многие, среди них не было Тимофея, осуждали Матвея, не решившего спор полюбовно, сразившего дядю. Художнику не давали времени. Тогда он сел в телегу, везшую тело в один из Грязновских домов. Размашисто на листе веленевой бумаги сделал мелком набросок. Художнику не препятствовали. Упустили допросить, кто сие дело необычное заказывал.

         В горнице дворца художник наскоро выполнил масляный портрет покойного. По просьбе Ефросиньи раскрыл глаза. Написал их по  рассказу. Яков вышел, как живой. Забрав невысохший портрет, Ефросинья пошла.

         За Неглинкой одернул ее за плечо Матвей. Силой втолкнул жену  в возок, опустил полог. Заткнув рот, не подпуская к выходу, крикнул ямщику: «Погоняй!» Ефросинья дралась кошкою. Кусалась, царапалась. Обессиленная сопротивлением, присмирела. Занятый борьбою, а потом мыслями, чего делать далее, Матвей не заглянул к ней в кошелку, где лежал  портрет соперника, уже довольно измятый. Нашел  позже. Немедля разодрал картину в  клочья, выкинул.

                                                         9

         «Все русские люди – свиньи. Такое суждение самое оправданное при сопоставлении человеческих образчиков с миром животных, – вносил Бомелий в свою замогильную записку. – Вонь ото ртов, немытых ног, нечистот, вылитых прямо на улицы, поражает в Москве обоняние. Эти названные любители бань плюют и сморкают на мостовые, не ведая платков. Уши их грязны, залеплены корками. Под редко стриженными ногтями обычная «траурная кайма». От грязи, невежества, явленного частностью в употреблении некипяченой воды из реки, где белье стирают и топят трупы казненных, легко зарождаются моровые поветрия, передающиеся от московита к московиту. Попробуй скажи: старики тут завистливы, дети злы. Люди мрачны, невеселы, скаредны, себе на уме, но по-глупому, рабы в душе, на словах же храбрее и прозорливее их не найти.

         О непорядках их устала моя  рука выводить слова. Рядом с золочеными верхами белокаменных храмов, крепкими срубами знати лепятся развалюхи курных изб простонародья, весь заработок которых уходит на поддержание жалкого существования. Когда бедный человек сыт, он и счастлив. Об изяществе одежд, повозок, зданий, русичи едва помышляют. Грубая функциональность подавила в сей стране искусство. Большие деньги здесь – сигнал воровства, ибо честно заработать практически невозможно. Богатый человек немедленно облагается значительными налогами, имеющими целью обеднить его до среднего,  ничтожного существования. Вот причина, что многие таят богатства, представляются беднее, чем есть.  Некоторые богачи ходят в драных однорядках, овчинных тулупах, едят деревянной ложкой, носимой за голенищем. Донос и последующая  царская расправа с конфискацией имущества скоры, держат русского человека в постоянном напряжении. Полагается: никто не застрахован от тюрьмы и сумы. Каждый в чем-то да грешен. В своих стражниках московит видит не защитника, но себе неумолимую угрозу, гибель семьи, «добра», потому закапывает деньги в землю, прячет в печной или стенной кладке, отдает на сохранение в монастыри.  Банки, которые мы знаем в Ломбардии и  в Голландии, у русских не развиты. Ростовщикам, ссужающим под баснословные проценты, вплоть до цены рабства, все завидуют и одновременно ненавидят, хотя и без них каждый тут обманывает каждого. В воровстве и скаредной надежде проходит жизнь. Любой зарится на чужое, ищет способа отобрать,  в то же время страшится, как бы не опередили и не отобрали у самого. Суровых законов здесь не боятся, они нарушаемы непрестанно и прежде – высшей властью. Одна правда для богачей, другая – для незнатных. Неуверенность в безопасности подавляет русского человека, заставляет не пускать деньги в оборот , не трудиться, не развивать дар умствования.

         Русские, склонные к накопительству,  в дни бесчисленных светских и церковных праздников куражатся, бросают средства на ветер,  преимущественно на еду и выпивку. Это именуется  – «гулять». Праздники затягиваются. Некоторые пропиваются до потери свободы. Становятся солдатами, смердами, то есть посмертно зависимыми хлебопашцами, холопами – полными рабами, кабальными мастеровыми.  За хлебное вино, водку, брагу совершаются поножовщина и убийства.

         Завезенное табакокурение при мне широко распространилось в среде мужчин, женщин и  детей. Табак курится русскими не из чубука, как принято у нас, но из коровьего рога, посередине которого вливается вода, в дыру же вставляется большой величины глиняная трубка с табаком. Дым проходит через воду  для очищения и охлаждения. Курильщики затягиваются до того, что в два или три приема оканчивают огромную трубку, ослабевают и нередко падают без чувств. Русские полагают, что табак « прочищает мозг». За табак платят  вдвое и втрое. Официально табак запрещен, хотя сам царь  иногда курит. При тайной купле, продажей занимаются отчаянные головы. Для секрета табак именуют не настоящим именем, а свекольным или яблочным толченым листом. Военные и казаки – первые распространители понравившегося зелья. До чрезмерности склонны к табаку инородцы, которым ислам не позволяет употреблять спиртное.

         Русский человек живет как попало, приобретая богатство по случаю. Особенность: он чрезвычайно доверчив. Лежит в домашней берлоге, мечтает постучавшейся удачи. Случается происходит противное: являются целовальники, это вроде наших судебных приставов. и забирают последнее. Но нет способа более легко обмануть русских, чем сказать им, что их обманывают. За новым обманщиком, сетующим на прежний обман, идут без тягости.

         Свиньи отгрызают друг другу хвосты и уши, дерясь за кормушку. Не так ли и поступают и русские. Чтобы перегрызться  и кормушка не нужна. Русский недолюбливает соседа изначально и беспричинно.  Семейные дрязги тут тоже в обиходе. Жених обычно не видит невесту до замужества, вот и случается получать ему то кривых с косыми, то хромых  на ногу припадающими. Разочарование и взаимная вражда – нередкие спутники ложно обдуманных браков.

         От природы русские неполноценны, могу сказать о том как врач. Русским досталась худшая для проживания местность по холоду и распутице, три сезона в год  бывающим. Неприветливую свою землю не способны они благоустроить без посторонней помощи. Перед нами, иноземцами, русские преклоняются, то льстит. При распродаже имущества обанкротившегося в России сначала отдадут долг иностранному гостю, потом с меж собой разбираются. Так от Рюрика въелось русским в кровь. Иноземное воспринимается в Руси на ура. Англичане в особой чести, возможно из-за кажущей романтичности сего острова, русские со свойственным им упрощенным мышлением любят сказки. Русская знать стремится надеть наши европейские костюмы; едучи на бой, облачаются они в немецкую броню. Пышность с заморского плеча – другая сторона скопидомства.

         Законы и установления  перенимают московиты без соображения, что на иной почве тот же цветок другим вырастет. Обезьяны никчемные! Лишь шкурный интерес способен привлечь способного европейца в эту страну холода, голода, человеческих несправедливостей. Правители аборигенов звонко платят нам и ладно. Природный полуфабрикат – вот, что от русских на вывоз получить возможно, ибо не способны они по изъяну   человеческой природы возделать, облагородить, создать. Не тем концом у московитов руки пришиты. Пенять им надо на Господа, что за грех совершили?  Никогда не быть Руси богатой, всегда ехать ей в последнем возке. Богаты могут быть  отдельные русские, на собственном народе наживающиеся, его презирающие, сами презрения достойные.

         Сей народ покорен и разрознен. Когда драка иль несправедливость, русский никогда не вступится за своего. Трусливыми окунями, щенками, хвост поджавшими, будут глядеть, как щука глотает из их среды, волк вытягивает  молочную поросль. Стража и чиновник  – не защита на Руси, гражданам – пугало. Посадский или волостной человек, завидя дьяка, дворянина, пуще – отрока боярского, боярина, валяется у того в ногах,  в пыли, имея дело. Тот же посадский или крестьянин, получив назначение в должность, немедля чванится, презирает  и угнетает недавнюю ровню.

         Кроме чувства презрения, ничего не произросло в моей душе к московитам. Лучшего не заслуживают. Золотом моего уважения  они не купили. От последнего раба до государя характер тут один: неопрятность, лень, лживость, коварство, продажная бессердечность. Никто здесь никому не нужен, часто – и самому себе. Правительство – враг подданных, подданные – правительства. Те и другие жульничают до невообразимой изворотливости. Правительство внушает, что защищает народ. Тот  изображает, что верит. Обоюдный страх объясняет происходящее.

         Что касается торговли, то само правительство торгует, поэтому никакая честная конкуренция невозможна. Налоги и пошлины в России столь высоки, что разорят любого коммерсанта, честно их платящего. Оттого каждый преуменьшает достаток. В противном, купец был бы не успешным торговцем, но себя разоряющим дураком. В общем, сама земля здесь под покровом суровых законов насквозь источает ложь и лицемерие. Повсеместное обдирательство заставляет воспринимать власть не защитником и союзником, а злейшим врагом.

        Непредвзято сужу о благе северной Руси, ибо, кроме финансовых средств и возможности научных изысканий, ничего меня в ней не привлекало, не туманит глаз мне ни страсть к русской женщине, ни чрезмерная алчность  милости царя, всегда непредсказуемой, оттого оскорбительной, ни обида на родину, мой талант отринувшей. Парадоксально, но лучшее для России – полное ее уничтожение. Действительно, вот когда смерть во блага. Пусть некая очистительная волна, сладостный Господний смерч сметет навсегда эти полуазиатские Авгиевы конюшни, дабы благородный европеец не слышал более меж кособоких берез, в просторах полей, на берегах синих озер и рек, на городских площадях и улицах отвратительной брани сего отверженного цивилизацией народа, ни видел ни как жрут они из одной миски полдневное пойло, ни как упиваются вином, пивом и водкою до визга поросячьего, превращая в оргии и свадьбы, и похороны, и богослужения. Народ здесь не думает о будущем, и в неурожай, провеселившись, не приготовив запасов, дохнет с собственным скотом. Если кто тут и берется рассуждать об общественной свободе, то с непременной оглядкой, при алейшей опасности съеживаясь, отрекаясь слов, в скорлупе закрываясь. Русский человек способен легко воспламениться, отважиться на подвиг истинно геройский, но мало способен последовательно идти по пути, однажды избранному и одобренному рассудком.

         Изрядно живу я в русской стране, но не дай вам Бог увидеть русскую Пасху, когда вспоминая усопших, они, провозглашая памятные тосты, хлещут водку меж могил. Пьяные ходят под кресты и ветлы по малой, а то большой нужде. Отринув облик человеческий, слюняво лобызаются, не слушающимся языком клянутся во взаимной любви и уважении, до протрезвления. Воображаемо сильна и умна эта нация, когда  хвастливо пьяна Ни послеобеденный сон, ни взаимная семейная трепка, ни дикий публичный показ окровавленной простыни после первой брачной ночи, ни одновременное пышное празднование и Троицы, и языческого Ивана Купалы, пусть долее не оскорбят изысканный вкус культурного человека. Общая смерть русских – благо Европы. Несправедливо доставшиеся им богатые природные богатства должны быть разделены меж достойными народами. Красивые, но лишенные элементарного вкуса, покорные женщины должны быть взяты для брака, вывезены. Подающие надежды дети – усыновлены и воспитаны нашей цивилизацией в презрении к дикости. Они и без того сами себя и своих стыдятся.  Оставшееся население пусть работает на подчиненных европейским компаниям приисках, заводах, рудниках, лесозаготовках и промыслах. Россия, расчлененная на протектораты ведущих держав,  равно едва поднимется до общего уровня. Располагая худшим климатом среди  стран, она имеет как худшую историю, так и будущее. Бесконечное шараханье с вздыманием в триумф вчера отвергнутого – сие торжество ее национального абсурда, народа  неполноценного. Только в рабстве может этот народ успокоиться и быть счастлив.

         Архитектура в России в . В центре Москвы на холме высится Кремль – памятник итальянского ренессансного строительства. Русские весьма гордятся чужой постройкой, величают национальным достоянием. Внутри Кремля самые значительные храмы так же возведены итальянцами, ибо русские мастера издревле не умели класть   кровли. Воинские начальники, особенно в артиллерии, где требуются недоступные сему народу технические знания, тоже иностранцы. Русские охотно переводят европейские книги. Из астрологических сочинений имеются у них и «Аристотелевы врата», и «Астрономы», и «Альманах», но предсказывать им научно трудно. Признавая науку, не доверяя ей,  во всем   осторожничает русский, бежит он от ученого к местному чародею. Льет воск в воду, глядится в зеркало, гадает по найденным корешкам, по дыму от возжигаемых трав, как рыкнет ли медведь или зарычит при кормлении с рук, проверяя мое ответственное заключение.

         Скажу о русских болезнях. Падучая, камлание, расслабление – следствия извращенного религиозного чувства, когда чрезмерная вера и покаяние мнимо вселяют в русского человека воображаемых бесов. Я помогал в этих недомоганиях, но всегда с православным священником, которому местное население доверяет более, чем врачам.  Распространены каменнопочечная болезнь, почечные и сердечные отеки, спинная сухотка, грыжи, головная и зубная боли, геморроидальные кровотечения, запоры и завороты кишок от грубой пищи, глухота, истерическая немота, слепота,  кожные болезни. От нехорошего питания дети страдают рахитом, золотухой, цыпками, колтуном. Все повально заражены вшами и блохами. Взаимно искаться, усевшись вкруг, признак соседского и семейного доверия. Из Литвы пришел сифилис. Быстро распространился в среде высших классов, от них опустился вниз. Чума, тяжелейшая легочная ее форма, тиф, холера легко возникают на Руси, распространяются с ужасающей скоростью, сопряженной с гигантской смертностью. Общее целование икон, причащение с одной ложки больных и здоровых немало тому способствует. От врача со священником русские идут  к зелейщику, травнику, волкодлаку, ведуну.  Смешивая в лечении несовместимое,  укорачивают и без того самый короткий в среде европейских наций век.

         В Московии исключительно одна аптека дозволена царем. Возглавляет ее мой коллега Зенке. Но ни  к нему, ни ко мне царь не дозволяет обращаться  подданным без его особого дозволения…»

         За то, что Бомелий  взялся без спроса то ли лечить умирающего Якова Грязного, то ли совершать иные неизвестные колдовские манипуляции, чему свидетелями стали многие: голландец резал чресла, собирал семя, надругивался над трупом, не для служения  ли Извергу? врача, астролога и чернокнижника в тот же день схватили. Стража поместила Бомелия в застенок Чудова монастыря. Не успел ускользнуть астролог, не предсказал собственной судьбы.  Остались томиться оседланные кони. Соглядатайство в пользу Польши стало этикеткой осуждения, случай с Яковом Грязным –  последним поводом. Иоанн отрекся Елисея, как не сбылось предсказание о царской смерти в 1575 году. Царь бежал одра, выставив вместо себя под смертный серп  Симеона Бекбулатовича. Должен был умереть царь, только не умер и провозглашенный на один год московским царем Симеон. Сохранил доверие Бомелий, если б предсказание сбылось?

         Страна ненавидела и боялась Бомелия. Бояре и земство жаждали  погибели черного государева любезника. Возвышение Елисея совпало с опричниной. Его обвиняли в нашептываниях царю, указывая кого казнить, кого миловать, в тайных отравлениях. Ученый вел замкнутую жизнь. Не имея поддержки влиятельного придворного сообщества он обрекал себя на  падение. Кроме царя, никто не благоволил к нему. Когда отвернулся царь, Бомелия кончился. Борис и дворянство тут же стушевалось, будто никогда и не знало голландца, главного проводника западного влияния.

         Бомелий пристрастился на Руси к пряникам, вкусом коих справедливо гордится наша родина. Когда его везли в клетке, он достал пару и роздал подросткам, бежавшим и плевавшим в обреченного. Сильнейший из детей, получив пряник, не взялся есть,  накинувшись на слабого товарища, дабы прежде отнять у того нежданную награду, не сделавшуюся менее желанной. Врач улыбнулся: дети сей земли подтверждали его диагноз. Вопли сцепившихся  за пряник подростков бальзамом изливалось в умное настороженное сердце. Эта неухоженная земля с озлобленными людьми так и осталась ему неприятной предвзятой разгадкой.

         Елисей  умер, неоднократно успев примерить  шкуру казнимого, стоя в ряду зрителей, когда царь сгонял смотреть показательные казни. В преддверии опалы, давно ходил по тонкому льду. Охладев к  семье, он еще писал ей. Страсть найти золото, соединяя с другими металлами, заставляла держаться избирательно щедрого восточного  государя.