Текст книги "Иоанн Грозный (СИ)"

Автор книги: Александр Сорокин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 47 страниц)

         Иезуиты сидели рядом с думными дьяками посольского приказа, ближе других притерся  Андрей Щелкалов. За столом легаты добавили: Иоанну  после заключения мира с поляками нужно немедля вступить в союз с королями испанским, французским, Венецианской республикой и другими державами Европы против султана. Папа, посредник соглашения, даст пятьдесят тысяч воинов в ополчение, где и шах персидский может принять участие.

         Царь заметил Поссевина, толковавшего с Щелкаловым, и сказал  опять подвести легатов, нет ли чего еще. Поссевин просил, чтобы царь дозволил венецианцам свободно торговать и строить католические церкви по всей России. Иоанн соглашался, сдержанно вопрошая, кто же в церкви те ходить станет? Он не отвергал соединения церквей, хвалил мысль папы общими силами Европы обрушиться на османов, не отвергал  и мира со Швецией, но настаивал в первую голову на выводе из русских пределов войска Батория. Доверял Антонию и иезуитам вести переговоры с королем. Царь  уступал Стефану уже шестьдесят шесть городов в Ливонии плюс Великие Луки, Заволочье, Невель, Велиж, Холм. России просил тридцать пять ливонских городов, Дерпт и Нарву. Потеря Нарвы обрекала нас на  торговый путь  вокруг Скандинавии, где плавал сильный  сейчас враждебный флот Иоанна (Юхана) III Шведского. От Стефана зависит прекратить войну на сих великодушных условиях. Облокотясь о стол, Иоанн сказал Поссевину: «Антоний, укрепляйся пищею и питием. Ты совершил путь дальний от Рима до Москвы, будучи послан к нам святым отцом, главою и пастырем римской церкви, коего мы чтим душевно». Понизив голос, добавил: «Будешь у императора, скажи…» Царь задумался. Расталкивая других, к нему пробился  Щелкалов, угадал намерение: «…Альбрехту Ласко». – «Да, скажи противнику Стефана – согнанному седмиградскому воеводе, как зовут – дьяк сказал, что пусть потревожит короля вподдых. Мы изыщем способ одарить». Поссевин вздохнул, не отвечая ни да, ни нет. Не имел от папы полномочий обещать влезть в  соперничество Батория и его прежнего вассала.

         Провозгласили очередную здравицу. Царь встал, обрекши собравшихся на тишину в звенящем переклике комаров да мух. Опершись о спинку высокого стула, он заговорил о  внутренних делах: о пришедшей  на ум мысли запретить под страхом штрафа и телесного наказания изготовлять гробы покойникам из цельных деревьев, будь то дуб, сосна или ель. Сии стволы мы поставляем для аглицкого и голландского флотов, вывозя из Нарвы. Не гоже умалять прибыль выгодной торговли. Бояре согласно закивали головами, шумно заговорили о мудрости государевой. Дворяне не упускали наливаться дорогим вином. Поссевин видел, что не очень-то они ладят с боярами, но больше его поразила неуместность  царского замечания.

         Иезуит  пытался определить возраст царя. Подмечал запавшие щеки, щетину на скулах, сильную седину в бороде, изможденность, усталость, потаенную угрюмость во взгляде. Иван копировал отца, быв не по-возрасту печален, издерган. Беззаботен и глуп был только Феодор. Антоний решил, что царю лет семьдесят. Если не так, то чересчур волнительно сложилась его жизнь, чтобы так истрепать. Если не все из дворцовой и частной жизни он пропускал через себя, то чересчур многому придавал нестоящее значение, не умел отделять зерен от плевел, не научился отдыхать ни ночью, ни днем. Иоанн напомнил Антонию старое загнанное животное, клячу, чьим-то неловким попустительством поставленную на резвые бега. Впрочем. таким же был и патрон – Григорий XIII. Он тоже начинал забывать нужное, часто не чувствовал  ситуации, навязчиво поучал не к месту. Папе подсказывали, поправляли. И за спиной Иоанна стоял целый механизм, ведший его но желаемому окружением государственному пути. Иоанн правил независимо, абсолютно, но  молот его гнева давно оплел подсудный аристократический вьюн. Позже Поссевин, обсуждая с товарищами аудиенцию и пир, сошлись: царь не может поступать иначе, он ведет, но ведом. Веяло: тут все враги, и все заодно.

         Московиты сказали, что Стефан уже под Псковом, и Поссевин направился туда. Издали до него донеслись тяжелые удары осадного колокола, глухое пение псковичей, обходивших с иконами стены. Запах пороха, дегтя, пожарища наполнял воздух. В лагере Батория на Снятной горе играли литавры. Паны, сидели на скамейках или постеленных седлах, лежали на подстилках и коврах, пили из бочек сливовицу и яблочное пиво. Баторий праздновал взятие Опочки, Красного, Острова, рассеивание разведывательного отряда русской кавалерии. С горы разноплеменное войско Батория показалось Поссевину необъятным. Папский нунций  видел, помимо литовцев и поляков с венграми, множество немцев и  датчан с шотландцами.  Одни были в кафтанах и круглых шапках, другие – в сюртуках, застегнутых под горло и шляпах с пером, третьи – в пестрых юбках и жилетах. Дудка перепевала волынку, барабан отзывался на гармонику и виолину.

         Оглушенного звуками победы, будущей или настоящей, Поссевина ввели в белый шатер полководца. Навстречу быстро прошел  зрелый крепкий человек с широкими плечами, круглым животом, короткими ногами, пронзительными умными черными глазами. Баторий не величался, говорил по-латыни без натуги, просто. Одетый в бархатный коричневый камзол, синие плисовые брюки, заправленные в невысокие сапожки,  король походил на светского человека, каких встретишь без числа на светских раутах. В нем не было ничего от героя. Только дела его говорили о том, что равных в поле ему не существовало. .

         Баторий оторвался от турецкого посла. В атласном тюрбане, алом кафтане тот склонился перед Стефаном. Поклонившись и иезуитам, оттоманская делегация  продолжила передавать приветствия от Селима II: «Ежели султан и Баторий захотят действовать единодушно, то победят Вселенную!»  Поссевин с ходу подумал, что миссия его обречена на неудачу. При стольких силах короля надо стать глупцом, чтобы отказаться от взятия важного русского города.

         Читая в глазах и подкрепляя благотворное мнение иноземных представителей, Баторий вместо пира угостил их смотринами разноплеменного войска. Стряхнувшие хмель всадники пронеслись перед послами  на борзых конях с парчовыми попонами, начищенной до блеска упряжью. Ловкачи свисали с коней, залезали им под брюхо, ловко вскакивали в седло с другой стороны. Блистали палаши и сабли. Головки свеклы и тыквы, насаженные на прутья, разлетались от лихого удара. Свекла брызгала, так будет брызгать русская кровь. Баторий хлестал себя прутом по голенищу, взмахивал рукой, веля конниками становиться в круги: два десятка глядят в одну сторону, два десятка – в другую, не теряя строя. Августовское солнце играло в позументах, меховая опушка доломанов и пугающие перья размашистых крыльев сзади гусар и драгун багрилось закатным отсветом.

         В завершение дрались пикейщики, являли образцы наступления, уверток, отражения ударов. Их сменили пушкари. Выкатили великолепные пушки, каждая – игрушка на выкрашенном в мышиный цвет лафете. Ловко зарядили орудия и пальнули по городу навесным огнем каленых ядер. Покрытые легкой к воспламенению капсулой ядра краснели в полете, разрывались в осколки, задевая препятствия, иногда – в воздухе. Разноцветные брызги смертоносного пламени висели зонтами над городом, закрывали крышкой, откуда не улизнешь.

         Необычный гром послышался в городе. Он вырос из гула колоколов и приближался, выкидываясь за стены. Тысячи человеческих фигур, усеявших пространства меж белыми зубцами, хорошо читались на розовом фоне неба, среди дождя рвавшихся ядер. Не обращая внимания на опасность, псковичи указывали на вечерний туман, стелившийся по-над рекой Великой. Иноземцы прекратили упражнения, привстали на стременах. Приказал поднять себя на плечах Баторий. Он смотрел в туман в зрительную трубку. Слышал, как русские запели торжествующий гимн, и не понимал их воодушевления. Матери вздымали над головами младенцев и указывали на реку. Там, едва касаясь стопами морщинистых вод, плыла на спасенье городу русская Богородица. Величественную фигуру ее с Младенцем на руках узрели в тот день многие, но не Баторий, никто – из врагов. Белые стены Пскова защитным покровом одевала молитва стара и мала: «Богородице дева – верую. Пресвятая Мария, Господь с тобою. Благословенна ты еси в женах, и благословен плод чрева твоего…» Покров Богородицы кольчугой подлезал под колпак осады. Лишенный свободы московским царями гордый Псков не желал склоняться перед не устававшим подавать надежды на великодушие противником. Как не обещали  польские глашатаи городу былой вечевой независимости, собственного суда, наилегчайших налогов, он не желал отпадать от Руси. Был ли Псков смел или устал, только он стоял на смерть. И дело было не в воеводах Шуйских, везде выставлявших стражи и ловивших  подстрекателей.

         В сих скорбных для России обстоятельствах, Иоанн обрел воодушевление, когда обернулось на восток бросившее Ливонию казачество. То послушные, то нет, склонные к выгоде, при задетой гордости, легко действующие в ущерб себе, казаки первоначально уехали в курени, не найдя в болотах Эстонии ни победы, ни грабежей. Вновь застонали верховья Дона, среднее и нижнее течение Волги от дани, налагаемой казаками  на проезжих персидских, иверских, бухарских, армянских, турецких купцов, несколько раз грабилась и казна  в  городах, ставившихся на рубеже лесостепи. Стольник Иван Мурашкин ходил с сильным войском на рассеяние. Многих казаков схватил и казнил за дело. Другие спаслись, ехали в лысые степи и пустыни, злодействовали по дорогам, на  перевозах. Сменили Орду и угрожали ее остаткам. Взяли столицу ногайскую – Сарайчик. Казаки не оставили там камня на камне, раскопали даже могилы, раздевая  мертвецов. К числу буйнейших атаманов относились Герман (Ермак) Тимофеевич, Иван Кольцо,  Яков Михайлов, Никита Пан, Матвей Мещеряк. Сих разбойников подсказали нанять  купцам Строгановы  на оборону Великой Перми от сибиряков,  потом – на завоевание Сибири. Хан Кучюм,  мнивший собрать в Сибирском ханстве разрозненный улус Джагатая, или Белую орду, не первый год слал Иоанну ежегодные  подарки, объявляя себя царским вассалом. Строгановы, мысля за Иоанна, пожелали  полного подчинения восточного султаната.

         Ермак и Иван Кольцо прослезились, получив возможность воинскою услугой смыть царскую опалу, стоять в станицах без преследования. Так внушали Строгановы. На волжском берегу собрались пятьсот сорок добровольцев и поплыли ратно служить купцам. Первым успехом стала победа над мурзой Бегулием, грабившим с семьюстами вогуличей селенья на Сылве и Чусовой. В Перми число вольных воинов умножилось до восьмисот сорока за счет русских татар, литвы и немцев. Последние были выкуплены казаками у ногаев и считались казачьими воюющими пленниками.

         Строгановы, обладая государевой грамотой на рудную разработку мест, убедили Ермака, что сила царской бумаги отдает купцам все земли за Каменным поясом. Ермака купцы назначили воеводой. Тот распределил есаулов, сотников и пятидесятников. Замом Ермака стал остававшийся  в государственном розыске Кольцо. Нагрузив ладьи запасами и снарядами, легкими пушками, семипядными пищалями, казаки отплыли в Неведомое. Вместе с ними взошли в барки вожатые, толмачи и иереи, желавшие обратить язычников в Православие. После молебна отъезжающие выслушали  наказ Строгановых: «Идти с миром, очистить землю сибирскую, изгнать безбожника Кучюма».

         Иоанн не хотел иметь еще и третьего врага, хватало поляков и хана. Видел покорителями Сибири иных руководителей. С подачи чердынского наместника Василия Пелепилицына повелел остановить дерзкое, казавшееся несвоевременным предприятие, схватить опальных казаков и прислать в Москву для расправы на Болоте.

                                                         4

        Он часто приходил в Вознесенский монастырь. Тут он оплакивал первых трех лучших жен. Вот они соколицы, погубленные, вырванные из его объятий изменниками. Вся повинность жен состояла лишь в том, что он их любил. Первая – лучшая. Ясноглазая, русоволосая. Единственная умевшая смирять его переменчивый характер, утишавшая запальчивый нрав. При ней дышала и Московия, процветало царство. Лучшие его государственные преобразования, приобретения случились при ней. С ней прожил он тринадцать лет. Шестерых родила она ему,  только трое выжило, при его-то заморских докторах! Вторая – лекарство печали по первой. Менее любимая, но дорогая. Смуглая волоокая красавица с разлетами бровей. Восемь годов отдано ей. Принесла она рано скончавшегося младенца. И последняя, светловолосая, как первая, вся в возможности, идеал, нетронутая мечта. На ней, смертельно больной, он был женат всего  две недели. Не притронулся, плохо знал ее, потому что искал в ней воскресение Анастасии.

         Его согбенная фигура стояла меж трех надгробий, а там внизу трудились черви, и он почти физически слышал их посасывающий звук. В двух шагах – Архангельский собор. Там лежать ему среди  московских князей, кои отреклись именоваться великими князьями Киевскими и от Калиты строили в лесах новое царство уветливых, диковинно приспособляемых правителей. Ложь, клевета, шаткость точки зрения, уклончивость, выгода,  продажность – знаки их оперенья. Он начинал не так. Женился по любви, а ему жить не дали. Поток дворцовой жизни требовал от него женитьбы по государственным интересам. Но он слишком четко понимал, что европейская королевская кровь не  его высокомерно отринет. Постыдное сватовство к сестре Сигизмунда! Не прощу! Не забуду! Тот же отказ шведа Эрика отдать дочь сыну. Инерция, затхлость русской жизни тянет в болото. Туда и заталкивают. Не рыпайся, имей своих! Да и тут ему не дают жить, как он хочет, все эти внутренне бесформенные и безликие, поверхностно разнообразные, знающие как надо и вязко смиряющие его порывы. Отечественная гадость потомственных семейств, мало ли посек голов он этой отвратительной гидре, прикрывающейся ложью здравого смысла, стыдливо бегущей искреннего чувства? А  головы  растут! Он не хочет знать имен выразителей благоразумной посредственности, а они памятно неискоренимы  –  лучшие знатные фамилии, Рюриковичи, подобно ему.

         Остальные жены его после опалы временно жили в этом  же к монастыре. Евдокия, в иночестве – Александра, Сабурова уже в Суздальской Покровской обители, поближе к гробнице той, чью фамилию носила. Но здесь  еще обретается  вторая отставная супруга старшего царевича Пелагея, в иночестве – Параскева, Соловово. Отчего сын не отошлет  ее подалее? С какой злобой глядит она из кельи во двор на  Ивана с отцом, проходящих! Наклоняет голову, глубже натягивает на щеки края плата, когда, выполняя дневную работу, вынуждена сталкиваться со спешащим в Думу, в приказ, на развлечения, на расправу  молодым наследником. Сын тоже несчастен. В третий раз женился на Елене Петровне Шереметьевой, дочери погибшего под Колыванью  боярина, а детей по-прежнему нет. Как и в предыдущих двух браках.

         Остальные  жены Иоанна не удостоятся чести погребения в южной пристройке Архангельского собора. Ныне все живые пострижены и сосланы в дальние монастыри. После царя они не могут  принадлежать никому. Отцов обычай: надкусанный кусок – прочь. Анна Колтовская удалена под именем Дарьи в Тихвинскую обитель. Сослана в суздальский монастырь Анна Васильчикова.  Претерпела и красавица вдова Мелентьева. Они не отказали ему, но как зачем презрели запрет сожительствовать без святительского дозволения? Если он, царь, искушает девиц блеском трона,  положения будущей царицы, отчего столь легко они соблазняемы? Царь усмехнулся. Он каялся в вине, не снимая ее с других. Полагал бывших жен божески наказанными. И опять он вне брака, в сердечной пустыне. Взрослые дети без слов, одним обликом ежедневно растравляют о первой, незабвенной Анастасии.

         Глухо кашлянули. Царь повернулся, проворно встал с колен, будто стыдясь. За спиной стояли старший царевич и молодой удачливый воевода Василий Шуйский. Иван Андреевич, непримиримый борец за боярское своеволие, погиб в 1573 году, командуя отрядом, штурмовавшим удерживаемый шведами Лоде, и Василий стал старшим в своей ветви рода, идущего от олигарха Андрея Михайловича и далее – к младшему брату Александра Невского. В последнее время по собственному ли разумению, по чьей-то подсказке Василий примазался к старшему царевичу. Стал дружком, наперсником. В задушевных беседах внушал Ивану доблесть близкой победы в Ливонии, возвращении городов по Двине.  Иван, вкусивший сладость побед на первом этапе Ливонской войны охотно склонял ухо к  речам разохотившегося полкового командира, глубоко, но не навсегда придавившего юношескую робость.

         От Ивана веяло сладким похмельным медом, павшего на вечерние дрожжи. Красные глаза горели встревоженной энергией. Значит, случилось  безотлагательное, раз поспешил сын в святая святых потревожить отца. Гримаса скрытой боли пробежала по худому вымороченному лицу государя. Нужно было привыкнуть к его взгляду, чтобы уметь выдерживать.

         Дымный утренний свет лился через дверь церковного придела. Иван в кумачовом кафтане из тонкой парчи с золотыми петлями, где сверкали серебряные пуговицы, смотрел лихой хохлатой птицей. Русые волосы, рассыпавшиеся по узким плечам, делали его еще и отдаленно похожим на решительную девушку. Иоанн залюбовался сыном и некоторое время не воспринимал смысл его слов. Потом вырисовались слова «Псков», «Новгород», «Москва». Иоанн понял: речь идет об обороне Пскова. Прибыли гонцы от князя Ивана Петровича Шуйского, воеводы защиты. Просили немедля ударить во фланги неприятеля из Новгорода. Подтянув войска из Москвы, смелым ударом снять блокаду Пскова. Иван торопливо встал с колен, поцеловав тыл кисти  отца. Василий Шуйский оставался стоять коленопреклоненно. Иоанн проскрипел зубами и глядел на Василия. Не четвероюродный брат ли его наибольший воевода во Пскове,  не Васька ли и подучил? Иоанн прошел мимо Василия, не удостоив его руки. Тот поцеловал воздух, заколебавшийся в пяди от лица.

         Расшитая жемчугом алая ферязь, накрытая царской высокой шапкой  выплыла из церкви, потом – монастыря. Он шел в Грановитую палату. Там ожидала Дума. Народ на площади колебался. Каждый поступал, как подсказывал рассудок: падал ли ниц или прятался властителя.

         Иоанн вошел в палату. Бояре, не смевшие сесть, опиравшиеся на посохи, кроме тех, кто по возрасту не способен был уже к подвигам ожидания, согнулись  коленно. Совсем древние упали грудью на посохи. Духовенство степенно поклонилось. Царь взошел на  высокое место, Около него на троне поменее воссел царевич. Шуйский прошел к своим. Их места были сразу за Мстиславскими и попробуй кто отнять! Годунов испуганно выглянул из-за занавески и скрылся. Он, первосвятитель монаршего быта, боялся  потрясений.

         Ввели гонцов. Трое молодых парней упали, потом встали. Были удостоены чести поцеловать царю носок сапога, но не допущены до колена. В присутствии государя гонцы повторили сказанное в стрелецком приказе, передали Иоанну письмо псковских воевод. Послание зачитали в голос. Многократно повторялась невозможность выдержать осаду длиннее трех месяцев. Воеводы молили о поддержке.

         Иоанн краснел и бледнел, покрывался пятнами. Вся псковская эпопея  прокатилась в его существе. Он стоял на стене, бросал  камни и лил на врага кипящую смолу. Спрятавшись за зубец, он пускал стрелы. Он поднимал вместе с другими вывалившуюся отдачей из амбразуры пушку. Он голодал, мерз, пил плохую воду, жевал тухлую конину, дрался за суп из разваренного ремня. Иоанн почувствовал привкус крови: десны его закровоточили, прикусил ли он губы, или воображение заразило его цингой.

         Взялись судить. Пылко высказался царевич, уговаривая послать собрать войска, ранее не имевшиеся в подобном многочислии. Бояре косились на царевича, ждали выступать.  Все желали угодить государю, но не знали, поддерживает ли он наследника престола. Если – да, промедление в одобрении  подобно опале. Иоанн глядел на бояр, дворян, дьяков и попов из-под мохнатых бровей. Его бесил сам запах, исходивший от них: вчерашних капустных щей, кваса, молока,   прежде – зрелой крепкой испарины, старческого тления, человеческой несвежести. Он давно принял решение, и его вывело из себя слово «спешно», два или три раза встретившееся в послании псковских командиров. Это слово, хотя и любимо на Руси, чуждо природе русской жизни.

         После двухчасового обсуждения, заставив высказаться всех и четко запомнив, кто и как сказал, Иоанн завершил: нет. Он не снимет войска ни с Новгорода, ни с Москвы. Полкам, выставленным на Берегу, не двигаться, не обнажать реку. И даже Тверь со Старицей пусть остаются прикрытыми. Псков же защищать до смерти последнего бойца, на то воеводы и крест целовали. «Дураки не понимают, – рассуждал царь, – что в Пскове допустимо потерять треть войска, но не все». Спасение Пскова не в войне – в мирных переговорах. Пусть делегация Думы еде к Баторию и еще раз вместе с сидящими там папскими легатами подтвердит ему, что Московия отказывается от Ливонии и Полоцка, всех приобретений за последние двадцать лет. По палате рассыпался гул. Старший царевич  крякнул. Глухое уязвленное понятие о потерянном  государственном престиже проступило в умах. Царь вздрогнул, он схватил настроение и бросил: гордость – пустое. Нас никогда не уважали в странах римской и Лютеровой веры, чтобы нам угрожало потерять их дрянном мнении.

         Царевич Иван неожиданно поднялся. Он искал глазами Шуйских и Мстиславских, чтобы обрести поддержку в  оговоренном. Голос его дрожал. Он не решался повернуться к отцу, который выпрямился готовой лопнуть старческой струной, и смотрел на наследника, коему отписал царство по двухлетней давности завещанию. Царевич молвил, что следует зацепиться за предложение Батория определить главенство над Ливонией в честном поединке один на один. Понятно: отец  в преклонных годах, т сын выедет в поле вместо него. Сердечные жилы Иоанна удерживаемой  птицей затрепетали в гневе. Он сжал резную клюку со стальным стержнем внутри. Пальцы побелели. Царь скривился набок и задал втуне вопрос: «Как сын смел?» Ситуация была скользкая, ибо Иван не возражал напрямую. Он восхвалял отца, но сам факт иной точки зрения был вопиющ. Иоанн кидал сверлящий взор с одного боярина на другого. Все опустили глаза и ждали, пройдет ли пробный шар. Теперь Иоанн не сомневался: да, царевича подучили. Иоанн проигрывал малейшие вины сидевших перед ним  людей. Знал: из малой оплошности рождаются большие предательства. На Москве дай слабинку, и все покатится кувырком. Тут только общее напряжение полных сил делает государство управляемой колесницей с единым возницей во главе. Кто подучил? Древние роды, несомненно.  Иоанн испепелял поросль из четверых Шуйских. Все не бояре, но сидят в Думе. Кто допустил? Поглядеть пришли? Так тут не ристалище, не праздничный кулачный бой. Пятнадцатилетний Пуговка, сминавший в руках каркас высокой шапки синего атласа более других взбесил государя. Запретить приходить в Думу всем, кроме думных бояр, думных дворян, думных дьяков и для ответа призванных! Выглядывают и разносят по земле перевранные слухи о заседаниях. Опричнины сейчас нет, не стал набирать полки после гибели соколов под Молодью, но будет новая разделка боярщине. Он сыщет способ. Царь толкнул трон: «Пустое!» – это про предложение царевича и широко пошел по ступеням. Шлейф дворецких протянулся за государем. Иные спешили подать челобитные. Дьяки схватывали бумагу на лету, торопились не допустить до царя без запасливого рассмотрения. Если донос на их приказ, уладят, умаслят, внушением  научат отступиться заявителя.

         Царь выходил на высокое крыльцо. Тут, как на крыльце своих кремлевских палат, на паперти Успенского собора, он имел обыкновение напрямую принимать народные просьбы. С уездов сюда стекались жалобщики. Валились в ноги. Царь слушал, иногда сам поднимал, вонючих, плохо одетых, битых, полупьяных просильшиков. Внимательно выслушивал мужиков и баб, одиноких и с детьми. Всегда принимал их сторону, ибо настойчиво искал в воеводах и старостах дурное. Неправедному оговору склонялся охотнее, чем редкой хвальбе.

         Влюбчивая народная молва приписывала Иоанну способность  излечивать  от золотухи, падучей и расслабленной мнимой смерти. К красному крыльцу подводили отроков с колтунами в голове. Иоанн, скрепя брезгливость, проводил рукой поверх слипшихся болячек. Через некоторое время болезнь исчезала. Царская слюна, коей он натирал незрячим веки незрячим, возвращала зрение. Звучным тенорком Иоанн приказывал встать принесенным на ложах. Чудо: те послушно вставали и шли, чтобы  снова улечься уже за Рвом, либо ходить до смерти.

         Бояре были подавлены. Они ждали, когда царь закончит  блажь.  И когда были приласканы, бояре не верили в продолжительность счастья. Опала часто разражалась неожиданно, по поводам незначительным, едва сравнимыми с подлинными  скрываемыми мотивами. Одни роды поднимались, другие отдвигались в тень. Прозябали Романовы, а вот Шуйские опять выходили на первые места, опережая нетщеславных, считавшихся знатнее,  замаранных в третьем поколении литовским служением – Мстиславских.

         Излечив до двух дюжин недужных, с воем всползавших  на ступеньки знаменитого крыльца, заставив Годунова, других стряпчих и дьяков принять письменные просьбы, царь вернулся в покои,  где душистой водой вымыл замасленные головами больных руки. Не сказав слова, он пошел в подвал казначейства к хранимым сокровищам. Стряпчие и дьяки поспешали, услужливо раскрывали сундуки, обнажали наваленные кучей камни. Неживая красота успокаивала нервы самодержца. Худыми паучьими пальцами он перебирал смарагды, рубины, лалы и топазы. Свет, лившийся из оконцев под белым потолком шутил на сгибах минералов,  царь щурился, когда острый луч попадал в его правый, более другого испещренный старческим крапинками глаз. Он любил зеленые камни: яшму, нефрит, кошачий глаз и малахит Уральск гор. Эти камни редки заграницей. За их счет устроится Иоанн на чужбине, ежели Баторий одолеет и придется бежать… Сюда в подвал Иоанн приказал привести Географуса.

         За истекшие года артист обматерел, налился пружинистой полнотой. Из вытянутого лицо сделалось округлым. Литой животик вытягивал  кафтан со шнурами. Носить одежду врага было смелостью, но подлинному художнику всегда следует умеренно дразнить власть. Географус носил шнуры с вызовом подлинного оппозиционера. Иногда он чувствовал себя Курбским. Много раз он имел возможность увеселять царя. Досадовал: вкусы дворца низки. Потраву псами зашитого в медвежью шкуру осужденного, подножку, масляный пирог в рожу, а то увеселения похуже предпочитали серьезной библейской истории, за которую увесисто отмерял клир.

         Географус не смотрел на золото и камни, сверкавшие из раскрытых сундуков,  не растравлял нервы. Когда же государь намеренно, испытывая, заставил его взять в руки увесистые золотые цепи, иконы – обереги, способные утащить на  речное или морское дно редкого  тонущего силача, Географус набросил на драгоценности покров невнимания и деланно безразлично глядел на них глазами человека искусства.

– Соскучился по настоящей работе? – спросил царь. Географус знал, что надо отвечать: да, соскучился. Вся прежняя его работа была ненастоящей, а вот ныне Иоанн даст задание. Глаза государя хитро блестели, как бывало, когда увлеченный  чем-либо он придавал намеченному большее значение, чем оно того стоило.

         Иоанн заговорил об ответственности постановщика перед народом и прежде – о главенстве сцен массовых. Перед глазами его стояло недавнее умиление народа на красном кремлевском крыльце. Он не мог ошибиться, что  любят именно его и никого из бояр. Пришедшие просить и излечиваться были искренни, в простоте и дикости неспособны к притворству. Целуя ему сапог, они излучали верноподданичество.  Покорный народ заслуживает значительного праздника, задача Географуса изящных искусств создать представление, кое войдет в века. Тут должны быть шествия полков, примерные сражения, триумфы и народные ликования, естественно. показ слона, еще одного пригнали в Москву взамен убитого, верблюдов и обезьян из Африки, редких змей и цветных рыбок в прозрачной лохани. Далее будет щедрое угощение пряниками и хмельным квасом, бросание мелкой монеты, наконец – явление царя с сыновьями, высшим духовенством и боярами Думы. Апофеоз поддержит пальба китайскими дождевыми огнями.

         Сердце Географуса зашлось от  предложения. Он прикидывал, какая часть государственной казны, раскрытой перед ним, будет истрачена на  грандиозное мероприятие: подмосковный терем Географуса нуждался в ремонте и расширении.  Знание жизни подсказывало: нельзя соглашаться сразу, и для затравки надо отойти от темы расходов. Географус сказал, что подобная великая государственная затея похвальна требует росписи тщательного плана, привлечения многих помощников и определения  цели праздника. Царь вспылил: как цели? Разве непонятно? Он ставил уроком вдохновение народа перед лицом внешней угрозы. Однако не стал говорить о том прямо и набросился на Географуса, какой же он постановщик, когда повода праздника придумать не может?! За что я тебе плачу?! Этот ключевой вопрос искусства был выговорен царем со всей прямотой, на которую было способно его время. Гордость человека, созидающего  реальность, сравнима лишь с тщеславием сеймовой шляхты, и Геогафус заупрямился. Он может сделать непревзойденное представление, но в голову никак не лезет повод.

         Иоанн выбил из каменного пола искры посохом. Приказал Годунову немедленно привести главу московских ученых астролога  Бомелия. Астролог вошел сдержанною походкой. Он был в черном бархатном камзоле с полами в захлест, высокий гофрированный воротник облегал морщинистое тюленье горло. Бомелий  сдал телесно. Обильная седина лезла из-под берета. Глаза провалились под нависшие надбровья. Мученическая сардоническая складка исказила углы алого рта. Тайный недуг или ущемленное самомнение точили.

         Царь слушал витиеватое энергичное приветствие с нетерпением расшалившегося ребенка. Потребовал определить по звездам ближайший великий праздник и встретить его с шумом. Бомелий поклонился. Он чувствовал радостную вину: государь не умер в назначенный ему небесами 1575 год. На то время Иоанн назначил на год царем России касимовского  правителя Симеона Бекбулатовича. Избегнув  трюком судьбы, государь всякий раз сиял при виде Бомелия. Что же скончался русский царь в назначенный  год?! Даже заступивший Симеон до сих пор здравствует!