Текст книги "Иоанн Грозный (СИ)"

Автор книги: Александр Сорокин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 47 страниц)

         Вздымая пыль извилистых дорог, меся грязь, утомляя людей и коней, Магнус скакал длинными переходами. Искоса изучал он проезжающих купцов, простых русских людей с товаром, с мешком семян в тряской телеге. Пешие, чумазые, угрюмые, заросшие в дерюгах, ветхих шушунах, заношенных шапках, застиранных головках, в лаптях, опорках, не глядя на холод, босиком, мужики, бабы, дети гнали стада или наклонялись над плугом  в разгоравшуюся весеннюю пору. Магнус  пытался дознаться, докопаться, подобны ли сии люди они тем, что на Эзеле или в родной Дании. Заслышав приближение ладного двухсотенного отряда с возами провианта и снаряжения, с табуном высоких откормленных сменных лошадей, землепашцы оставляли работу. Некоторое время не знали, кто едет: приближается ли взбалмошный боярин с надворной командой, тешится ли ранней охотой дворянская свора, летит ли брать налог опричная сотня, не вышла ли пограбить польская шляхта. От всего могли не откупиться, лишь прятаться да бежать. Заметив мирный характер  отряда, стояли, таращили глаза. Привычно скидывали шапки, показывали белую кожу там, куда не допускалось солнце. Лица обветренные, потрескавшиеся  от бесконечного омовения воздушной стихии. Руки, козырьком сложенные подо лбом, заскорузлые с черными каймами ногтей. Взгляды тупые, запуганные, все же с хитринкой: кинешь взор на мужика или бабу, сразу опустят глаза, будто не глядели. Отведешь глаза, опять смотрят пристально, недоверчиво, жадно. Мелкая босая детвора восторга  бежит за отрядом, получает комья земли из-под копыт, сама исподтишка камнями бросается. И взрывается задорный смех, если грязь окатит лицо  ребенка или метко брякнет голыш по броне закованного рыцаря.

         Магнус приказал угощать детей белым  хлебом. Детвора тут же разодралась за кидаемые с возов подачки. Щипались, кусались, пинались. Подныривали под руки, едва успевавшие вынуть хлеб из мешка, вырывали его снизу. Хлеб не ели, жрали. Но вот подскочили взрослые, отобрали добычу, по головам нащелкали. Поклонились датчанам.

         Иногда Магнус с путниками ловили, так им казалось, взоры восхищенного преклонения перед признаками развитой нации. Сверканье начищенных доспехов, развевающиеся цветные плюмажи  перьев, до бедер ровно вымазанные сажей сапоги, кожаные брюки и подлатники изумляли селян. Соскобленная растительность, сытые круглые лица, длинные расчесанные волосы аккуратной стрижки, квадратные челюсти, благородная прямая осанка в седле заставляли заворожено замирать. В хмурых глазах аборигенов вспыхивал завистливый  блеск, и Магнус думал: имей  возможность, они содрали бы и доспехи, и штаны с куртками, забрали бы  щиты,  секиры  и коротки мушкеты. И без продажи всему бы углядели применение: с боевым топориком по дрова в лес ходить, в плотный бархатный плащ хорошо заворачивать детей в ледяной зимний месяц.

         То прося,  то с раздраженной обидой  требуя, калеки перехожие, нищие монахи, бесприходные попы  тянули к датчанам руки. Магнус и рыцари брезговали касаться. Не снимая перчаток, роздали до Москвы всю запасную выпечку.

         От Пскова до Москвы знали уже распоряжение  Иоанна, и датские рыцари столкнулись с другим византийским качеством – показухой. По обочинам встали пред столицей по острастке и посулу  вышедшие жители,  одетые в лучшее, как на воскресную службу. Мужики – в поддевках и кацавейках. Бабы – в крашенного льна сарафанах, платках или  воздухах, с аляповатыми кокошниками. Напряженные взгляды Магнуса и его спутников выхватывали в задних рядах встречающих дворовых людей и ремесленников, скучавших с самыми тягостными лицами и одетых в рубище, рваные латаные порты, видавшие виды лапти, опорки, а то и без оных. И передние, и задние приветствовали  иностранцев с явно вымученным энтузиазмом. Недружелюбно оглядывались на стрельцов уездного ополчения в красных кафтанах и с секирами. Ровно не будь их, разбежались бы.

         Толпа низко, многократно склонялась. Бабы пели и плясали русскою пляскою. Приказные дьяки выносили иноземцам куличи и круглые хлеба с солью. Требовалось ломать хлеб, макать в соль и есть. Боясь отравления и заразы, преодолевая брезгливость, Магнус ел и от страха не чувствовал вкуса варварского угощения.

         Ближе к первопрестольной селений становилось гуще, добротных домов больше. Появились с крикливой роскошью одетые царские чиновники. Скакали сбоку отряда, парились  в друг перед другом и иностранцами выставляемых мехах. Местные богачи не отставали чванством. Пальцы в золотых перстнях. Соболья шуба накинута да расстегнута. Нательный крест выставлен и огромен.  С проезжающими панибратствуют, тащат в храм, где заставляют выстаивать бесконечную утомительную службу. Ждали, что датчане закрестятся. Они,  принявшие протестантство, не крестились. Только немногие были католики. Те возлагали на перси длани.  Улыбались не без приятности и вежливо раскланивались в ответ, одновременно поражались пышной красоте и неудобству  храмов Московии, лишенных скамей для сиденья. Протоиреи благословляли посольство. Датчане вместо целованья руки, пожимали ее священнику. Необычное облачение протестантского пресвитера Шраффера вызывало особое удивление. Его застегнутый на блеклые перламутровые пуговицы немецкий кафтан, коричневого бархата с красным отливом, белый воротничок, круглая с полями шапка, которую он догадывался снимать в церквах, вызывали неудержимое желание потрогать. Хотели найти крест. Шраффер поводил гладко выбритым тупым подбородком, морщился всякий раз, когда ощущал незаметное, как казалось трогавшим, любопытное касание. Бабка ли то была богомольная, изуродованный кожной болезнью юродивый, любопытный, пропахший рыбой торговец, а то и благоухающий постным маслом в волосах чиновник.

         Датчане сохраняли осторожность: ослабляя ремни, не снимали доспехов. Не принимали приглашенья ночевать в гостиницах, располагались отдельным лагерем и всегда выставляли вооруженный караул. Перед сном многие воины усердно молились, сомневаясь в возвращении из России. Магнус, читавший по-немецки, не расставался со Священным Писанием в переводе Лютера и с лютеровыми же комментариями, читал на ночь, готовый не проснуться. Пресвитер Шраффер ежедневно исповедовал его, укреплял, причащал Святых Тайн, что делалось  исключительно в минуты  смертельной опасности. Казалось, московитская действительность подтверждала  худшие ожидания. Число конных ратников, сопровождавших Эзельский отряд, росло. Днем они плотной массой обступали Магнуса и его людей. Нуждаясь в проезде, давили к середине дороги. Кривые ухмылки на бородатых лицах военных не оставляли сомнений, как чтут иноземную миссию подлинные московские патриоты. Тая ужас, сосавший под ложечкой, Магнус снова и снова цеплял не внушавшие добра взгляды Иоанновых воинов. Глянули и тут же отвернулись. Не растерзать ли хотят? Магнус вспоминал гибель Красса и смертельное ранение Юлиана Отступника от парфянских стрел, тоже заманенных в безбрежные варварские палестины.

Округлые скуластые лица, узкие подбородки, низкие лбы и бычьи шеи – один вид восточных славян, столь схожих и одновременно несхожих с остальными европейцами, будто подмененных, исковерканных мутацией, смущал Магнуса, улыбались ли они и кланялись, подавая хлеб с солью, смотрели ли угрюмо. Отрешенные, подавленные, утомленные русские казались представителями иного гораздо более напряженного существования. Принц отмечал преимущественно серый или темный цвет  московитских одежд, вероятно, объясняемый не только любовью к черному цвету, но и практичной готовностью принять наихудшее. Видимо, трауры в этой стране первенствовали перед праздниками. Московиты вяло приветствовали друг друга при  встрече, без интереса расспрашивали о делах. Поразительно необщительные, часто полупьяные, вороватые – датчане уже не досчитывались отделанных серебром уздечек, под Тверью сперли у оруженосцев подпругу, а продаваемый овес был с трухой, ладные датские кони от местного овса страдали животами – восточный странный народ обитал в разделенных огромными расстояниями убогих селениях, не жил, выживал, не будучи знаком с лучшим. Мерз суровыми зимами, шлепал в драном армячишке  на базар, собирая весеннюю и осеннюю грязь растительной обувью. На рынке смертно торговался, надеялся обмануть и не быть обманутым, обманут был всегда. Лгал безбожно, похабно ругался и замаливал брань, растил хлеб да рожь, ковал железо, пропивал заработанное, рождал  подобных, вырождался и возрождался следующим одинаковым поколением. Магнус недоумевал, возобновись война, чего станут защищать сии нищие? Вокруг он видел холодные лачуги с текшими крышами, из дверей которых вырывался черный дым, дикари экономили на дымоходах. Дома редких богатых были из дерева, и только некоторые церкви – каменные. На завалинках сидят унылые бабы с младенцами, завернутыми в тряпье. Каждого второго сосунка отнесут они на погост, по болезни ли, материнского молока ль не хватит. У ног матерей играют выжившие:   мальчики бросают в цель  ценимые  чуть ли не  на вес серебра обглоданные коровьи позвонки, ибо не после каждого поста в сей стране  разговляются. Ржаной хлеб, квас, каша гречневая, пареная репа, мед, ягоды грибы и рыба – скудная еда среднего семейства. Худенькие девочки бродят по кривым улицам, нянчат деревянных кукол, спеленатых в   ни на что не годящуюся ветошь или лист лопуха. Мужик во дворе что-то строгает, точит острогу, острит подгнившую дубовую соху, когда не запил с утра и уже не лег на нижнюю полку двухъярусной дровяной кровати, полати. Да, русская жизнь настолько отличалась от той ухоженной, в какой вырос и к которой привык Магнус, младший брат короля и принц крови, что невольная несдержанная судорога то и дело пробегала от его ухоженного копчика к шейным позвонкам, накрытым серым от дорожной пыли, когда-то белоснежным кружевным жабо.

         Василий Шуйский стоял перед отцом и дядьями. У него с жадным сомнением выпытывали о явлении на Руси Георгия, сына Соломонии и  Василия Иоанновича. Бояре подобрались на лавках, скрипели, чесались, запускали пятерни в седые  бороды, думы думали. Как же выжил Георгий, не подложный ли он? Предуведомленные слухами, исшедшими из польско-литовской московской диаспоры,  бояре были тучной почвой, куда падали зерна желанного освобождения от Иоанновых притеснений.  Устроил бы Георгий  знатным семействам послабление, стал бы править через Думу, а не по своей изменчивой  воле? Сладко вспоминались года Иоаннова малолетства.

         Василий, подученный Годуновым, врал и ломал себя от вранья. Не отцу и не дядьям бы нести ему околесицу. Слишком далеко все зашло. Идя в фарватере Годунова, Василий презирался опричной верхушкой. Борис заверял товарища: существует один путь подняться. Василий поверил. Но чуял: идет по болоту, с кочки на кочку перескакивает. Кругом  топь ждет, соскользни нога.

         Каков же он, Георгий Васильевич? По годам разменять он должен пятый десяток. Статен, высок, благородной ли наружности? Где таился долго, не объявлялся ранее почему?. Василий вызывал воображением наружность Географуса, старил его лет на двадцать и клялся, что обретенный наследник престола роста достаточного, волосами черен, в плечах широк, бедрах узок, десница его сильна, нравом же покладист. Последняя характеристика особо была по сердцу боярам. Они издавали гул, похожий на пчелиный, когда переполнен медом улей. Смирный, уступчивый, непротиворечивый, отрок умом – такого царя себе желали.

         Где обретет претендент войско? Очевидно, что Иоанн добровольно царское место не уступит. В младенчестве Владимир Равноапостольный пестовался у дяди Добрыни в Новгороде, не имел прав на киевский стол, но возвелся силою. Двоюродный брат Донского Владимир Андреевич, командир засадного полка, чей удар решил исход Куликова сражения, так был силен, что великий князь особый договор с ним на дружбу заключал,  власть деля. Минули времена могущественных царских родственников. Глупый Юрий Васильевич,  лишь для вида, когда жив был, исполнять царевы обязанности в Москве на время братниных разъездов назначался. Погубил Иоанн  Владимира Андреевича,   двоюродного брата, и противопоставить ему некого. Больше братьев у него нет. А тут, нат-ко, старший  от первой жены отца ему явился. Править Георгию, раз жив.

         Трясли бородами бояре: некому поддержать законного претендента. В Московии бродили густые шайки разбойников. По ночам по дорогам никто не ездил. И днем на боярские и чиновничьи возки, купеческие и крестьянские торговые обозы нападали, отличалась земля Новгород – Северская, припадавшая к Литве. Шалили и скоморошьи отряды. Казачество  складывалось в Воронежских, Донских и приволжских степях. Разбойные силы разрозненны. Разве их соединит и обопрется Георгий. Да поляки дадут войско, ежели им спорной земли отрезать пообещает. Не богаты бояре собственными войсковыми дружинами, как раньше было. Влиты те в государево войско. Но как же безопасно взойти на гребень  поднимавшейся волны? При успехе перетряхнутся стольные места. Не поспевших победители в Иоанновы  защитники запишут. Отберут, чего есть. А как бесполезно рассеется волна, быть за мятеж ответчиком.

         Скупой на похвалы Иван Андреевич подозвал сына и крепко поцеловал в лоб за благую весть. Твердо сказал так: «Не ведомо мне бояре, верен ли слух о чудом спасенном Георгии или нет, вспоминаю недавнее. Когда нонешний царь воспылал гневом на Новгород  и дозволил  кромешникам на разбой и смертный грех идти, ватага всадников, голов  шесть, налетела на усадьбу родственницы моей в тех краях,  богобоязненной вдовы. Едва ли не ежедневно стекались к ней калики перехожие, убогие и юродивые, одаряла щедро. Слуги княгини прогнали опричных разбойников. Встали на защиту боярыни и жильцы земские, съехавшись на подворье числом до трехсот. Вдруг является отряд немецких наемников. К каждому немцу приставлен босяк из наших оружье нести. Тоже идут грабить. Им навстречу народ высыпал из церкви, служба как раз шла – не отдадим княгиню! Начальник иноземцев, заметив изрядное народа число, палит из пищали прямо по дверям церкви. Один убитый наповал падает на паперти. Замечая успех, отступившие кромешники вертаются. Из окон женской половины сыпятся на них камни. Опричники бегут наверх. Те же, что внизу выносят из церкви иконы и ризы. Пользуются ужасом народным. Княгиня падает в ноги командиру иноземцев, молит о пощаде. Тот отталкивает ее ногой. Княгиня бежит, спасаясь надругательства. Иноземец кидает ей топор в спину. Перешагивает через истекающее кровью тело и идет в девичью осквернять стоящих на коленах девиц-подростков молящихся… К чему? Ежели угодно Богу дать возмездие за сирых вдов, оскверненных дев, разграбленные дома простые и знатные, головы на плахах положенные, за ежечасные оскорбления –  примем мы с радостью избавителя Георгия Васильевича.

         Каждый из Шуйских  думал, как Иван Андреевич, но всем хватало заднего ума не совершать поспешного.

         Годунов вошел в  келейку в Александровой слобод. Географус сидел на табурете и беззастенчиво занимался рукоблудием, возбуждаясь на редких простоволосых девок, бегавших через двор от царских палат к кухне с горшками, снедью и помоями. При появлении Годунова Географус не смутился, извергая семя.

– Гадость! – прикрикнул Борис.

– Сам же сказал: не высовываться. Вот я и сижу здесь. До чужих девок не притрагиваюсь.

         Борис кинул Географусу на колени рушник. Географус вытер руки и чресла.

– Сколько детей могло  быть!

         Борис  рассмеялся:

– Среди вас, скоморохов бесстыжих, все такие или ты один?

– Я за главного.

– Оно и заметно.

– К бабам я ровно дышу. В драку, как иные, за них не полезу.

– Зачем тебе бабы, когда вручную  переписываешь! Анахорет ты и только.

– Ты вот сейчас какое слово сказал? – обиделся Географус.

– Слово необидное, монах-отшельник, значит… Меня поражает: когда царь с войском чуть на Суздаль не обрушился, и жители с молитвою на земле лежали, ты у острога тоже с рукоблудием сидел.

– Чего же мне  еще было делать? Вместе со всеми на земле валяться? Душа моя грешная лишь загрязнит молитву непритворную. Дано умирать, так со спокойствием. Чего же чистоту  предсмертных мыслей похотью туманить?

– Выходит, ты так, с удом в руках, к смерти готовился?

– А-то!

– Ладно – к делу. Язык без костей! Ты придумал, как Георгия Васильевича изображать станешь?

         Географус осклабился, распрямил плечи, важно прошелся по тесной келейке.

– Чего мне думать?! Ты и думай. Я – исполняю.

– Вот я и думаю, – тер лоб Годунов. – Ты можешь  изображать  Георгия безбоязно.

– Это как?.. – усмехнулся Географус. Сомнения одолевали его: – Ежели опричники меня узнают?

– Не узнают. Тебя тогда с Ефросиньей в темноте плохо  было видно.

– А рост? А стать?

– Держись по-прежнему. Георгий – царев брат, оттого с Иоанном схож.

– Так что ль изображать? – Географус  прошелся по келье. Туго вдавливал каблуки сапог в половицы, вздыбливал острый подбородок.

–  Поменьше, попроще.

– Подходит? – Географус согнулся, вобрал голову в плечи, будто тяжесть государственных дел раздавливала.

– Издеваешься? – в негодовании покраснел Годунов. – Старуху какую изобразил. Я тебе сказал – царя!

– То и был царь… после дачи крымцам ежегодных  подарков.

         Годунов схватил со стола плошку светильника, замахнулся на Географуса. Топленым салом обжег пальцы.

– Хорош, хорош, – перехватил светильник Географус. – Не видишь: работаю над образом, стараюсь. Краски ищу. Хочется же и самому удовлетворение от  выполненной работы получить.

– От рукоблудия не получил?

         Географус пропустил мимо ушей:

– Претендент, Борис, не может держаться, как царь. Он же не царь. В речи и движеньях  сквозит неуверенность – удастся, не удастся воссесть на престол, прикрыть плешь шапкой Мономаха.

– Какую еще плешь? – недоумевал Годунов. – Есть у тебя плешь, нет – никто разглядывать не станет.

         Географус  вздохнул на непонимание творческого процесса. Он подметил, что управляет моментом, и  растягивал минуты  превосходства.

– Я – иносказательно.

– Говори, говори!

– Свою неуверенность претендент выказать способен двояко. Либо он перебирает и держится важнее, чем царь настоящий, к власти обвыкший. Или, наоборот, заискивает перед теми, кто на царствие  возведет. Имея характер неровный, подобный Иоанну Васильевичу, мнимый Георгий от гордости и высокомерья легко кинется в просительство и назад, в раздраженный гнев.

         Географус смерил шагами пространство от двери к оконцу, и Годунов вдруг увидел, что перед ним царь. В сером кафтане и простых портах, остроконечной шапке Географус преобразился внутренне. Его простота наполнилась сдержанным величием, поступь исполнилась достоинства с ответственностью, словно от поворота плеч способны были возрасти или припасть налоги, а послушное войско поскакать к границам. Борис глазам не поверил.

– Откуда в тебе это?

– Веришь, что я царь? – со сдержанным величием спросил Географус, и тон был таков, что Годунов сжался, его голова лихорадочно заработала, просчитывая варианты поведения, как случалось в присутствии Иоанна. Подле царя, подле смерти.

         Годунов провел ладонью перед глазами, снимая паутину наваждения.

– Не царь ты, но мог бы им… казаться.

         Географус был доволен:

– Я тебе счас выдал царя, но не претендента. Георгия сделать сложнее. Прежде, чем изображать его, надо продумать, что он делал предыдущие сорок лет. Как наследника престола мать его скрывала. Сначала объявила о его рождении, чтоб насолить мужу, в монастырь ее заточившего, другую царицей взявшего. Потом перепугалась, отреклась слов… Знал  или не знал о своем происхождении чудом спасшийся Георгий?  Ежели знал, то лелеял, растил внутри повелителя. Если не знал, и ты ему открыл?

– Нет, не я! Я-то что? – пугался Борис.

– Коли внезапно сорокалетнему чести ищущему мужу открыть, что он царь, не избежать ему мучительного душевного перелома,  склонится он ко взвинченности, перепадам в нраве, возможно, до того смиренном. Не справится, почует неготовность принять звание высокое, останется  слабым человеком,  прикормя хвалящих его  обыденность любимцев. Вот я тебя и не даром спрашиваю: какая у Георгия была судьба? От этого зависит, каким его показать.

– Делай, как знаешь, – отмахнулся сознавший бессилие в актерских делах Годунов.

– Мне приятно, что ты мне доверяешь, но подобные вещи решают за исполнителя, боярин…

– Не называй меня боярином. Сколько раз говорил! Я – не боярин.

– Прости. Такие, как ты, становятся.

– Речь не обо мне, – сухо отклонил Борис, гадая. как бродяги лицедейскому искусству набираются.

– Хорошо, – принял Географус, – изображу Георгия Васильевича согласно собственному чутью. Время до завтрего есть, поищу краски. За то будет с тебя надбавочка.

– Меня не знаешь?

– Чересчур хорошо. Опасные игры затеваем.

– Чего еще тебе надобно?

– Наряд приличный.

– У тебя он и есть приличный. Сам сказал, Георгий неизвестно где таился.

– В претенденте должна иметься изюминка. Вроде тот он, да не простой человечишка. Сие необычной чертой одежи надобно подчеркнуть, внутренне-то я сыграю. Принеси мне кафтан литовский на шнурках. Легче поверить, не на Руси, а в Литве  Георгий таился.

– Чего еще?

– Сажи и хны. Сажей я лицо подмажу, чтобы постарее гляделось. Георгий не в ледяном погребе лежал, чтобы со мной двадцатилетним равняться.

– Эхма, примолодил ты себя!

 – Волосы, которые из-под шапки выбьются, хной подкрашу, вроде седину Юра прячет, да и цвет под Иоаннов подберу. Приму: по общему отцу схожими им быть.

– Мастак! – вырвалось у Бориса.– Принесу тебе краски и сажи вдоволь.

– Извини, талант либо есть, либо нет.

– Я бы не смог, – скрывая восхищение, признался Годунов.

– Ты другое можешь, поэтому мы друг дружке нужны.

         Борис передернул плечами, сбрасывая панибратство.

– Дай еды и питья мне лучшего, чем обычно. Стану к выходу готовиться. Хорошее питание облагораживает лик.

– Смотри,  не упейся!

– Обижаешь! Пред выходом чуть поддам для храбрости.

         Иоанн вдруг объявил, что с семьей и малою свитою из  одних иностранцев, скачет на заячью охоту в ближние поля. Малюта, Вяземский и Басманов не смели перечить. Их удивляло, что он не брал их с собой, но мало ли Иоанн совершал диковинных поступков! Соображали, не сердит ли за Суздаль? Уговорили двинуться на город, да промашка вышла: покорность пуще псковской смягчила царево сердце. Куда сомневаться: подучил Годунов. Не иначе суздальцы ему отсыпали. Аз воздам!

         Едва закрылись за государем слободские ворота и стихло биение конских копыт,  в безопасную даль удалился Иоанн с сыновьями, Годуновым и немецкими наемниками, в большой трапезной собрались Малюта, вся опричная верхушка. Сидели на лавках, упивались вином, жрали мясо, вытирали жирные руки об волосы, изнанки подолов, с удовольствием непристойно беззлобно переругивались. Отмахнувшись на Петровский пост, сажали на колени холопок с кухни. Те, боязливые или привыкшие к греху, с легкостью переходили из объятий в объятья. Картина: слуги без господина.

         Не выехавший нас охоту Бомелий через аптекаря Зенке обещал представить человека, назвавшегося  спасенным Георгием Васильевичем, старшим братом Иоанна. Григорий Грязной и Федор Басманов оборвали ухарски певшие гусли.  В трапезную за Бомелием и Зенке вошел молодой человек в литовском кафтане со шнурами,  острой шапке с удлиненным верхом, отделанным соболиной опашкою.

         Молодой человек держался достойно. Он снял шапку и низко поклонился братии. Выпрямился, ждал ответа. Его рассматривали. Черные круги под глазами «старшего брата» Иоанна  указывали на годы голода и страданий. Белые, не знавшие труда руки, сцеплялись и расцеплялись, выдавая волнение.

         Василий Грязной встал, чтобы через плечи лучше видеть, и тут же сел. Малюта, оказавшись спиной, повернулся, мерил вошедшего тяжелым взглядом. Увесистые Малютины кулаки  лежали по обе стороны от кубка с вином. Жилы на кулаках вздулись, костяшки пальцев играли. Еще мгновение, и  бросится он на враля-пришельца. Однако  смелость претендента, введшая его в самое логово царских телохранителей, изумляла. Малюта медлил. Коротко потребовал: «Говори!» И Географус тихонько, издалека повторил известную  речь, как мамаша  Соломония Сабурова, на малом сроке тяжелая наследником, по страсти Василия Иоанновича к молодой Елене Глинской внезапно, незаконно, оскорбительно была отстранена с цариц, пострижена  и заточена в суздальском Покровском монастыре.  Бежа убиения младенца  посланными убийцами, мать отправляет ребеночка в Литву. Сама объявляет о новорожденного смерти. Для веса наполняет гроб нарядно одетой куклой. Географус показал деревянную куклу в цветастом тряпье. Опричники выдохнули, лицезря доказательство.

         Мать умерла, сын вырос на чужбине. Не думал он о возвращении на родину, о предъявлении законных прав на престол, но дошло до него, как губит узурпатор Иоанн русскую землю… По трапезной пошел шум. Кто-то громко выбранился, не Басманов ли Алексей Данилович? Чутким ухом скоморох уловил возражение, тут же извернулся: губит незаконный государь Московию собственным врагам попустительством, удерживая праведную ярость опричную на воров,  предателей,  на бояр, то нашим, то вашим.

         «Не врет!» – выкрикнул Григорий Грязной, бывший в долгах, как в шелках, готовый в суматохе смуты выправить денежное положение.  Юного Григория тут же поддержал друг-соперник Федор Басманов. Оба изучали пришельца и, поддерживая его, колебались.  Отталкивало, что Георгия представил опричнине  нелюбимый иноземец Бомелий. Но в винных парах совершенно фантастически проступало, что вот и Иоанн будет жить, а Георгий научит, как поступать ему, удовлетворяя верных слуг  аппетиты. Два царя.

         Шаг за шагом мнимый Георгий  подлаживался к опричником. Не отрываясь, он  выпил в одну восьмую ведра кубок хмельного меда, щипнул за мордаху подвернувшуюся девку, показывая, что разделяет слабости храброго воинства. Все же что-то неуловимо отталкивающее скрывалось в ласковых словах претендента. Со всем соглашался, что опричники навскидку предлагали. Не похож тем был на своевольного нынешнего государя. Тот согласится с чем, но всегда не вполне. Легкий запах вчерашнего перегара, прикрытый свежей выпивкой, веял от Географуса.  Пах он не по-царски.

         Однако существовал человек, чрезвычайно довольный скоморошьей выходкой. Борис, устроивший представление, наблюдал из ризницы, поглядывая из-за занавески. Рядом с Борисом был Иоанн, его уговорил Годунов  с затеянной для отвода глаз охоты вернуться, чтобы полюбоваться на испытание преданных слуг. Борис поглядывал оплечь царя, не видел его лица и гадал, чего тот думает. Он рассчитывал пробудить негодование, но реакция государя была на свой лад.

         Преобладающим чувством Иоанна было не изумление, но страх. Обливался  он холодным потом. Видя клонящуюся к измене опричнину и имея подле лишь внешне надежного Годунова, он не верил никому. Ждал  удара ножом в бок и от руки угодливого юноши. Горько жалел, поддавшись подсматривать. Лучше бы ему не знать, о чем давно он догадывался! С малолетства привык он людям не доверять, все искали милостей, дабы жить хлеще, клеветали и чернили друг  друга, с чего же ему доверять Борьке? Не стремится ли обмануть, собака? Вон за столом ласкатели, Гриша да Федя, Басманов и Грязной, поспешно приветствуют самозванца, но не иного ли он и ожидал в их легкомыслии? Равнялись ли те качествами с  первым Антиноем – князем Андреем Михайловичем Курбским, к которому имел он привязанность духовную, не телесную? Безусловно – нет, как и царские невесты не стояли вровень с Настей Романовой.

         Царь шаркал взглядом по лицам приспешников, клявшихся любить его более отца и матери, выжимал  одного за другим в чашу разочарования и гнева, шепотом вопрошал Годунова, будто не зная:

– В чем вина их?

         Борис тихо подтверждал:

– Они его слушают.

         Да, опричники внимательно слушали предложения Географуса, когда вещал он им о новых наградах, о городах, розданных на кормление, о наделении поместьями с многими хлебопашцами. Было страшно. Шуршала мошкара под сводами, залетел сбившийся майский жук. В пронзительной тишине ронял завораживающие слова Географус. Бряцала редкая чаша. Хрустели костями псы под столешницей. Опричники с бессовестной жадностью внимали, а скоморох вошел в раж и врал напропалую. Уже отнимал звания у старейших бояр, гнал их из Думы, места раздавал не по знатности, а исключительно из личных качеств. Неважно уже, кто кому сват или брат, у кого кто отец или мамаша. Ежели верен отечеству, способности имеешь, ты и в дамках. Глуп, непонятлив – ступай  в отстой, как оседает хмельная шелуха на дне бражной кружки.

         Слова Географуса бальзамом грели душу Годунова, он сам заслушался. «Молодец подлец! И поступь, и величественность, и словесные склады! Царь Иоанн, окажись вместо, не сказал бы лучше». Только Иоанн никогда никого не просил, а этот просил. Мнимое величие актера прикрывало униженность, как дорогой плащ иной раз скрывает застиранное ветхое исподнее. Иоанн был царем, Географус же только казался. Но где научился он  держать себя со значением, где подсмотрел, как обращаться с присными и слугами? Географус  копировал Иоанна, но были и отличия, и отличия существенные, делавшие мнимого Георгия самобытным. Географусу хотелось верить: это настоящий, Богом сохраненный наследник, Васильев первенец.  И опричники  склонялись.  Они отставляли чаши, неразжеванный кусок мяса застревал в зубах, начатый жест повисал в воздухе. Резонеры, наиболее в рассуждениях подкованные, взвешивали на чашах ума, лучше ли для  Московии как Рима третьего царем  Георгия признать – сына волжской татарки или верным остаться Иоанну, сыну татарки литовской.  И интриган Бомелий, ведший сложную игру промеж царя, польского посла, опричников и Годунова, то друг, то враг, а скорее – одновременно, ради средств ли на опыты, по любви ли  к возбуждению нервов, как иностранец не понимая многого из сказанного Географусом, завораживался произведенным им на собравшихся за столом впечатлением.

         Досужие головы вопросили мнимого Георгия, остался ли он в Литве ревностным православным; коли так, соблюдал ли посты и обряды, творил ли молитвы. Географус развеял сомнения: истово  возложил православный крест на плеча, явил бывший за воротом крест нательный вместе с серебряным оберегом – на щите отлитой Богородицей. Громко изрек символ веры, перешел к чинам православной службы. Скрываясь, искушался он литвинами, да отверг как богомерзкое католичество, так и секты лютеранские,  воровское униатство, коим в уветливом соединении спорящих  папа под Православие подкапывался.