Текст книги "Иоанн Грозный (СИ)"

Автор книги: Александр Сорокин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 47 страниц)

         Матвей молчал, потупившись. Григорий толкнул Якова в грудь:

– Колись ты!

– Тайно обвенчался он с Ефросиньей Ананьиной в Суздале. Думали, скончается после ранения. Жених жив.

– А ты бы и желал, чтоб я помер! – набросился на Якова задетый Матвей, схватил  за грудки. Григорий и Тимофей растащили задравшихся.

– Чужой смерти я не хочу! – переведя дыхание, отвечал Яков.

– Не слеп: на чужую жену заглядываешься.

         Григорий присвистнул, отодвинул опричную скуфейку на затылок:

– Я не понял… Матвуша, ты чего же на царской невесте женился?! Кто тебе дозволенье дал? Семейный совет не обсуждал. Ты б у Василия Григорьевича спросился?

– Мне дед Костка, помирая, завещал! – буркнул Матвей.

         Все засмеялись. Григорий усиленно вздохнул. Почуял: напал на слабое место личного врага – Годунова. Вот каких невест Борис царю подводит! Общеизвестно, Ефросинью Ананьину – он подводит.

– По-детски лопочешь, Матвуша! Бумага стерпит, да беззаконно завещанием выжившему из ума старику  чужую девку отдавать?!

– Дед благословил, – упрямо твердил Матвей, краснея до корней волос. – Яша  на чужой кусок рот разинул. Люба ему… жена моя.

         Григорий и Тимофей рассмеялись пуще прежнего. Тащивший паникадила, Василий Григорьевич прислушался. Высокомерная обида на Якова,  спутавшегося с разбойниками, что способно бросить тень на службу Грязных при государе, сдерживала его подойти ближе.

– И где же сейчас жена твоя? Где Ефросинья? – звенящим голосом спросил Яков.

– За Кремлевской стеной… с царевыми невестами, – простовато признал Матвей, указав на темную крепостную стену, над которой висел месяц.

         Сердце Якова екнуло. Он проследил за рукой Матвея, но прежде увидел заполненный разлагающимися трупами ров, а уже потом стену. Сознание, что милая его так близка от него и вместе с тем подвергается смертельной опасности голода и болезней из-за невозможности подвезти в крепость провизию и воду, выбило остатки сдержанности. Он говорил с Матвеем, будто тот не был связан  с Ефросиньей священными узами брака.

– Что ж ты не увез жену свою в место безопасное. Было у тебя время!

– Много ты знаешь! Все царские невесты в Кремлевской гостинице.

         Матвей опомнился. Засучив рукава, пошел на Якова. На ходу раскинул вороты рясы, показал большой крест с оберегом в форме щита с архистратигом Михаилом:

– На кресте клянусь, не оставишь Ефросинью в покое – худо тебе выйдет.

– Креста такого ране не было у тебя, – с усмешкой отвечал Яков. – Где спер?

– Я тебе дам – спер! Вор! Разбойник! Вот отведу тебя на правеж государев!

         Василий Григорьевич подоспел вовремя. Встал между младшим братом и племянником. Григорий и Тимофей, покатывавшиеся от болезненного хохота над Матвеем, тоже разделили Матвея и Якова.

         Сыпля проклятиями, Матвей взял лошадь за оглоблю и повел подводу с нагруженным  церковным добром к воротам Константино-Еленинской башни. Яков же, вне себя от злобы и отчаяния, поведал братьям, как снасильничал Матвей над другой царской невестой – Марфой Собакиной. Потому не в праве претендовать он на Ефросинью. Василий Григорьевич скинул скуфейку, почесал плешивую маковку: вот, незадача! Подставляют его, кругом подставляют! С такими дураками продвинешься! Он долго смотрел в неширокую спину Якова, неспешно удалявшегося с своей лошадью на поводу от витых куполов собора к опаленным палатам Романовых да Шуйских, откуда разбойники Кудеяра выносили оставленную  дневными мародерами рухлядь.

         Пуще других рассказанную Яковом про Матвея историю запомнил красавец Григорий Григорьевич Грязной и решил использовать.

                                                         7

         Хан три недели стоял в селе Коломенском под Москвой. За это время догорело тлевшее, трупы же людей и животных разложились так, что и войти на улицы было страшно. Жители рассеялись, и лишь по-прежнему держался, не сдаваясь, Кремль.

         Дружина вокруг царя крепла. К нему прибывали все новые отряды из разных русских земель.  Сила же Девлет-Гирея слабела с каждым днем. Видя, что иссякла для грабежа столица, снялись и ушли   ногаи со своим зайсонгом, ускакали калмыки и аланы, поворотили коней черкесы, чеченцы и кабарда, на время набега принявшие  верховенство  крымского властителя. Без боя Девлет оскудел четырьмя пятыми войска. Теперь оно не превышало сорока тысяч. Это  остались  крымцы. Московские же полки в Братовщине умножились до полста тысяч и продолжали расти.

         Время играло против Девлета, и он торопился объясниться с царем. Девлет послал двух гонцов. Прискакали они в Иоаннову ставку в нарядных халатах. На скакунах сверкала упряжь золотая и серебряная. Царь же вышел к послам небрежно, в подряснике да скуфейке. Бояре и дворяне около Иоанна тоже были в простой серой одежде, то ли потому, что подделывались под опричников, то ли скорбя о несчастиях России.

         Иоанн выглядел удрученным, лицо его вытянулось, скулы заострились, глаза запали, сузились. Материнские татарские черты  проявлялись сильнее обычного. Иоанн вяло спросил крымского чиновника о здоровье венценосного брата своего Девлет-Гирея. Маленький чиновник, стоя с покрытой чалмой головой, говорил как научили: «Говорит тебе царь наш: мы назывались друзьями, ныне стали неприятелями. Братья ссорятся и мирятся. Отдай Казань с Астраханью, тогда усердно пойду на врагов твоих». Подразумевалась помощь в Ливонии. Хан мог дать конный отряд или ударить во фланг Речи, в очередной раз опустошив Киевскую и прилегающие  области.

         По знаку, данному гонцом, его напарник протянул Иоанну окованный золотом нож, дар хана. «Девлет-Гирей носил его на бедре своем, носи и ты. Государь мой хотел еще послать коня, но кони наши утомились в земле твоей».  Дурная примета – дарить или принимать ножи. Суеверный царь не взял в руки подарка. Нож осторожно принял подвернувшийся Годунов. Иоанн кивнул читать далее привезенную Девлет-Гирееву грамоту: «Жгу и пустошу Россию единственно за Казань и Астрахань, богатство и деньги применяю к праху. Я везде искал тебя, в Серпухове и в самой Москве, хотел венца и головы твоей. Но ты бежал из Серпухова, бежал из Москвы. Смеешь ли хвалиться своим царским величием, не имея ни мужества, ни стыда?! Ныне узнал я пути государства твоего: снова буду к тебе, если не освободишь посла моего, бесполезно томимого неволею в России, и не дашь мне клятвенной грамоты на требованья мои за себя, за детей и внучат своих».

         Посол, человек чванливый и ума недалекого, смотрел на мрачного согбенного московского царя, будто сломленного бедами. Тот же в ответ снисходил быстрым острым взглядом: не ума ли  тот лишился? Как далеки в Крыму от российских реалий! – думал про себя царь. Не ведают там, что седьмой год как он не правит. Вот выставил он послу пред шатром пятьдесят тысяч воинов. Показно сидят они верхами, а царевых-то из них лишь тысяча. Остальные – думские. Живет государь от земли раздельно. Однако в час испытаний не мог он не попустить хоругвью для собранья воинских сил. Гонец же обращается к нему в свойстве правителя всевластного. Ведал бы татарин страдания Иоанновой души государевой!

         Не так думали широко вставшие позади царя бояре. Большая часть Думы оставила столицу, приехав к войску. Жались к царю. Снимали дома недалече, метали палатки. Сейчас сразу за царем выпятил мясистую грудь, переминавшийся на непропорционально тонких ногах Иван Андреевич Шуйский. С Иваном Андреевичем – все семейство: старый Федор Иванович над неизменным посохом в дугу согнувшийся, поросль  хлипких братьев: Василий,  Дмитрий, Александр и Иван. Ветвь Федора: князья Андрей Иванович Шуйский и Иван Петрович Шуйский. По двоюродной же линии, тоже от Василия Юрьевича – князь Федор Иванович с сыном Василием. Дальше – Мстиславские, Иван Федорович с отпрыском, Оболенские, Серебряные, Лобановы-Ростовские, Куракины, Ноготковы, Палецкие, Трубецкие, Пронские, Бельские, Голицыны, Елецкие. Вознес подбородок воевода Воротынский. Отдельно – вертит ногайкой Малюта–Скуратов-Бельский. Эх, не без удовольствия обрушил бы он плеть на басурманские головы. Сколько своим пальцев и хребтов переломал, а тут чужим не дают, удерживают. В минуту Негоды жалел царь о казни опричных воевод Барбашина, Вяземского, обоих Плещеевых – Андрея и Захария, Темкина, Басманова. Проредил накануне войны единомышленников или льстецов? Еще крепки опричные головы, окромя Малюты: Умной–Колычев да Черкасский. Токма сомнительна надежда. Последний  тесть по Темгрюковне, вот, болтают, ездил к хану для  беседы. Все выгадывают! Горстью сгреб бы царь неверных на сторону, подобно скидывал в сердцах посуду загрязненную со стола в пирах. Не тот случай. Стоят, дышат в затылок бояре-собственники. Ныне со мной: наша земля русская, ни пяди не отдадим.

         Проницая давленье боярское, царь не обещал Казани, но возвращал  Астрахань. Давал слово  бы на все, лишь бы убрались крымчаки. Ограниченная боярская надменность не приняла  и не поняла сих уступок. А  царь не верил их патриотизму и ждал: кинутся, татарам выдадут. Он согласился отпустить крымского посла, извинился, что избил и заковал, не за неосторожное ли требование для хана ежегодных значительных подарков? Посла привели и показали в целости и невредимости, дали обняться и перешепнуться со своими. Девлетов родственник еще оглядывался на жезл, помня по чем ни попало удары. Иоанн был сама вежливость. Приказные дьяки передали крымским гонцам  письмо Иоанна к  послу Афанасию Нагому, удерживаемому Девлетом в Тавриде в ответ за своего. В незапечатанном письме сказывалось готовить договор на совместное с ханом утверждение властителей астраханских властителей на  престоле. Дабы уверить гонцов в верности слов и  непоколебимости будущих дружелюбных намерений царь, после показа забирая назад крымского  посла, до освобождения Нагого, повелел выдать знатного татарского перебежчика, успевшего добровольно принять Православие. На сего бея крымчаки были сильно обижены. Миролюбие требовало жертв.

         Хану не жалел Москвы: не так ли  волжские отчие дома горели? Выжимая из царя новых уступок, он попугал московские предместья очередным разграблением. Крымчаки рыскали по  слободам, в осьмой  раз обирая владельцев. Забирали иконы из церквей, скобяные изделия, сгоняли с дворов скот и лошадей. Сопротивлявшихся, осуждавших насилие рубили на месте, жен и дочерей  насиловали, беременным вскрывали утробы. Шутя, вскидывали младенцев на пики. Хан не приказывал злодействовать: он не видел.

         Царь не знал,  как далеко ли простирается мстительное упорство Девлета. Он приказал Годунову с младыми Шуйскими пробраться в Москву, вывести оттуда царских невест. Справедливо опасался, что сии двадцать четыре гурии способны пополнить гарем хана. Смешно и печально, девиц второй год возили за государем с обозом, в гостиницах и у родни обретались, а он все лучшую не выбрал, не положил глаз. Миф о влиянии Анастасии уже тогда складывался.

         Не без охоты поехал Борис исполнять опасное поручение. Из двадцати четырех невест четыре были под жестким его попечением, в числе других –  родная сестра Ирина.

         Милый степной народ! В паутине прошлого твоя история. Не деды и прадеды ли твои, не считаясь с расстоянием, от Индийских гор скакали  к Дунаю и за Рейн? Не они ли наводнили Грецию, котел Венгрии сделали европейской прародиной? Не сокрушили ли Рим? Не создавали ли царств в Испании и на руинах Карфагена? Быстроногий конь, палка с заостренным концом, гордо именуемая пикою, ивовый щит, длинный косой нож – ну, не сабля ли? – вот орудия твоей власти. Дерзостью и живота не щадя, чего стоил голодный он? без всякого полкового умения  покорял ты, степняк, беря числом, державы. Теплые сердцу моему орды!  Честнее вы были тех страшных времен, когда люди людей стали приручать за деньги.

         Объехав крымские разъезды, Борис благополучно въехал в спящий затянутый туманом Кремль. Девиц разбудили, умыли, напоили, собрали в отъезд. Дюжине опричников наказали подвязать воинский доспех, как к бою, охранять невест. Короткая летняя ночь сеялась влагою. Восток метал розовые перья меж гасших звезды, когда открыли Тайницкие ворота.

         Далече караван отъехать  не успел. За Неглинкой опричный конвой с невестами атаковали воспетые дети природы. Это был  крымский разъезд, посланный ханом отслеживать осажденных, препятствовать получать  извне съестные припасы, сообщать о вылазках царских конников, тревоживших крымчаков. Три десятка всадников выехали из-за обугленных стен торговых складов и неспешно приближались к каравану с невестами. Впереди  знатный мурза – юзбаши Утемиш, ханов родственник, в круглом шлеме и юшмани поверх турецкого пестрого кафтана. Ходит под ним вороной конь, сливается с мраком, только поблескивают белки выкаченных крутящихся глаз. Рвет узду скакун, хрипит, торопится в битву. У седла поверх шитого чепрака приторочен боевой топор, с ним и лук, в колчане – острые стрелы, есть  короткие копья, дротики. За мурзой едут всадники тоже отлично вооруженные, молодчики древних семейств, привыкшие жить  разбоем. Триста с лишком лет  паразитировали они на Руси и не собирались отступать. Ни они, ни сородичи их, придя из глубин монгольских степей, переженившись, растворив в своей среде булгар, половцев и печенегов, торков и берендеев, скифов, других тюрков, напитавшись семенем народностей среднеазиатских, а прежде – храбрых узбеков, за десять поколений не выучились ни пахать, ни сеять, не выдумали ни единого воинского ли, мирного усовершенствования, не породили ни одного художника или изобретателя, не стали строить домов надежных, ставили юрты у дворца ханского. Лишение русского и польского тела, соком которого они питались, означало им смерть верную, народа иссечение.

         Вытащив саблю,  мурза Утемиш очертил нал головой полумесяц. С криком: «Алла!» полетели крымчаки. Подозревали – опричники, царская гвардия, сопровождают груз ценный. Стрелы вытаскивались из колчанов, натягивалась тугая тетива. Били умело, не впрямую, навесом. С неба на опричников сыпалась смерть. В темноте ночи визжали пернатые палки. «Ой! Ой!» – успевал вскрикнуть всадник и катился с коня. Годунов крикнул, чтобы задние конники стали в оборону, дали невестам уйти. Его не слушали. Каждый  понимал, что спасение возможно лишь в действии совместном, но ужас пред врагом сковывал. Каждый стоял за себя. Клин, которым шли крымчаки, тоже рассеялся. Они окружили конвой, посылали близкие стрелы,  наскакивали по – двое, по – трое. Русские отражали ударом удар. Татарские сабли скрещивались с нашими. Короткие секиры, палицы и доспех у московитов были германские, у отборных крымских воинов –  из оттоманского образца. Полузапад бился с полувостоком.

         Отбиваясь, опричники понукали лошадей. Настегивали коренных и пристяжных, запряженных в повозки с невестами. Лошади прибавляли ход. Грязные с Василием Григорьевичем были поставлены Годуновым прикрывать отход. Матвей не остался. Низко пригнувшись от стрел к седлу, он несся к повозке с Ефросиньей. Та поссорилась с Марфой  из-за притворства ее  перед Яковом. Кляла себя за  попустительство, потому ехала с Марфой раздельно. Матвей поскакал рядом с повозкой жены, хлестко настегивая везших  лошадей. Стрелы впивались в кибитку, бились о закрытые ставни. Острый напряженный глаз Матвея и в серости утра прозревал за створками очертанья сжавшейся Ефросиньи, матери ее и младшей  сестры Дарьи.

         Силач Матвей не рассчитал удар плети и лошади, без того перепуганные, стрелами оцарапанные, понесли. На востоке тлела заря, окаймленная полосами сизых туч, а впереди низом  горели  едва вставшие поля, туда с города ушел огонь. В стелившееся по жнивью пламя неслись, таща кибитки. лошади.

         Огромный крымчак с крепкими волосатыми дланями нагнал Матвея, рубанул наотмашь. Удар был достаточен, чтобы рассечь с плеча до седла. Матвею было неловко, но он развернулся на нагонявшего врага. Кривые сабли скрестились. Крымское лезвие соскользнуло. Поток искр слетел в кончину ночи. Крымский исполин не отстал. Сзади летели его товарищи,  стая хищных птиц за утекавшими голубками. Давая кибитке уйти, Матвей осадил коня, и тут же крымчак на ходу подсек ему подпругу. Грязной слетел с Беляка, но  успел схватиться за верх проскакивавшего мимо возка. Ногой он встал на подножку и, держась одной рукой, другой отражал и наносил удары наседавшим крымчакам.

         Утемиш на резвом скакуне опередил нукеров. Вытащив из приседельного мешка факел с паклею, нагнул его к стелившемуся по полю огню. Пакля, обильно пропитанная греческим огнем, смолой или нефтью, взялась споро. Юзбаши кинул факел в кибитку. Факел опалил верх, скатился. Впереди горели шалаши на огородах. Длинно Кучково поле. Порывы воздуха швыряли дым и пламя. Ошалелые от криков и ударов, с раскровавленными от шпор подбрюшьями лошади на полном скаку перепрыгивали, сносили копытами и грудью поднимавшиеся на пути тлевшие черно-багровые перекладины заборов.

         Краем глаза Матвей видел Годунова, маленького робкого человечка, визгливым голосом отдававшего приказы. Он по-прежнему требовал от опричников отстать, развернуться к татарам грудью. И снова его не слышали. Борис натянул повод, погнал жеребца на татар. Рядом с ним нахлестывал основательный Василий Григорьевич. Их двоих никто не поддержал. Годунов и старший Грязной, оставив безрассудный порыв, опять полетели вместе со всеми.

         Впереди бормотал огнем сухостой. Давешнее пламя пробиралось в трухе древесины. Облезнув корой, опаленный лес не падал, стоял причудливыми рдеющими скелетами. Повозки, летя меж деревьями, задевали стволы. Пороха пламени, острова огня, пластины розовых вспрысков плыли в роще, оседая на платье и доспехах людей.

         Остов разлапистого дуба с бумажным шорохом упал сбоку от кибитки Ананьиных. Будто оттуда вынырнул лихой крымчак, натянул тетиву, и возница-московит покатился наземь. Матвей перепрыгнул на козлы, ожесточенно ударил лошадей кнутовищем. Лошади взвились. Повозки ныряли и выскакивали из пламени, только не дано им было уйти от легких скакунов Таврии.

         Спасительная подмога явилась, откуда не ждали. Кибитки неслись прямо на разбойничье стойбище. Отродье Кудеяра, слыша погоню, скидывало ночной хмель, лихорадочно громоздило седла, затягивало ремни. С копьями и саблями выскочили подлые люди. Кудеяру открылась как тягость положения царского каравана, так и малое число крымчаков. Не мешкая, казаки столкнулись с крымцами. Те не думали уступать. Вынужденные отражать неожиданного противника крымцы увязли в сече.. Нагонявший кибитку Ананьиных юзбаши успел дать Матвею по шелому. Матвей  полетел вниз под копыта.

         Ероша пепел, вздыбивая огарки, крымчаки осадили. На повозках заметили, что преследователи отстали, и замедлили ход, встали. Кудеяр подъехал ближе в кругу своих людей. Тонкие длинные усы трепыхались на ветру. Кудеяр ловил ус сточенными крапчатыми зубами. Прищуренные глаза насмешливо буравили Василия Басманова и Годунова,  начальников охраны каравана. Кудеяр подумывал: пропустить  с миром, ограбить ли. Велел досмотрщикам заглянуть в повозки, забрать за проезд ценные украшения. Вскипел бабий крик, писк, рыдания. Годунов дулся, багровел, молчал. Григорий и Тимофей Грязные не выдержали, под понуждающим взглядом Василия Григорьевича заступились. Кудеяр скрипнул губами, удержал хорохорившихся разбойников. Ограничились, что забрали барахло в двух-трех кибитках.

         Яков разыскал повозку с Ефросиньей. Она выглянула, приоткрыв дверцу, смущенная, с горящими глазами. Поклонившись, Яков с упреком выговорил ей:

– Знатности не купишь, а вот богат я стал, как хотела ты.

         Ефросинья вздрогнула  горьким смехом:

– Вижу, как дается твое богатство!.. Не я, а Марфа тогда шутила с тобой. Ничего мне не надобно,  был бы ты жив.

         Марфа высунулась из оконца своей кибитки, окатила Якова нелестным взором, задвинула оконную занавеску. Ефросинья заметила красный узкий шрам убегавший от угла глаза под уши воинской ерихонки Якова. Она пожалела, спуталась, прокляла девичью нескладную жизнь свою. Жена Матвею, не жена. Нетронутая и царю обещанная. Любящая, любимая и любимому не отданная. Мать Ананьина, нестарая въедливая женщина, слушала из глубины повозки. Сидела подле нее меньшая сестра Ефросиньи – Дарья. Против желания Ефросинья говорила не о том, что хотел  Яков. Он утопал в  глазах любимой, понимал смысл сокровенный.

– Вернись, Яша, подбери Матвушу. Жив ли, нет  – дорогой сшибли.

– Заберу. Мало ли из беды выносил я его. Не так поступали со мной братья и племяш..

– Яшка, ты едешь?! – нетерпеливо позвал  Кудеяр.

– А ты, Ефросинья? – спросил Яков.

         Ефросинья качнула головой. Отвернулась с рыданием, наткнулась взглядом на меньшую сестру и мать. Подняла очи в потолок. Яков видел ее белую круглую шею, где катились комки судорог.

– Я до царя девок довезу! – криком отвечал Кудеяру Яков. Он влез на козлы кибитки Ананьиных, подвязал к оглобле повод своей кобылы.

         Кудеяр отвечал недоброй усмешкой. Цыкнул с присвистом, утопил шпоры в конском подреберье. Разбойники помчались за атаманом. Копыта раскидывали головешки. Пепел – след пожарища бесшумно плыл в сизом с розовыми околышами утреннем воздухе.

         Яков приметил Географуса, тихо что-то Годунову  нашептывающего. Оба глядели на Якова. Географус не упустил случая убраться подалее из осажденного Кремля. При первой опасности бежал за стены, рассчитывая, что и царь рано-поздно в крепости укроется. Ошибся, желал исправить ошибку.

         Яков развернул лошадей и погнал кибитку подобрать племянника. Годунов не сказал слова, проводив его продолжительным взглядом. Проведав, что Ефросинья тайно обвенчана, не воспринимал ли он ее картой отыгранной?

         Неловко подвернув руку, Матвей лежал без чувств недалеко от места, где скатился. Яков разглядел грубую ссадину у Матвея на шее и затылке. Подняв племянника, он перетащил его в кибитку. Сидевшим пришлось потесниться. Мать и  Дарья уложили Матвея. Голова его легла Ефросинье на колени.

         Яков снова взялся за вожжи. Возвращаясь за Матвеем, он  рисковал. Следовало бы высадить Ананьиных. За оплошность он поплатился немедля. Отставшие было крымчаки устремились к одинокой повозке. Яков стегнул лошадей. Они побежали, что было силы. Однако царский караван скрылся из виду. Разлившееся утро открывало лес до поле. Поблескивал верстовой камень, указывавший путь до Яузы. Яков гнал лошадей, и лишь чудо могло вызволить его с племяшом и Ананьиных семейством.

         Другой значительный татарский отряд рыскал недалече. Крымский следопыт, стоя на коленях, припал к почве чутким ухом. До него донеслись сотрясания земли, потом топот стал громче. Тонкий слух различил легкий скрип смазанных колес. Крымчаки сместились встречь. Они услышали отголосок стычки с отрядом юзбаши. Не успели вмешаться и теперь ждали. Московиты неминуемо на них выедут.

         Для царя возвращение невест была делом чести. Он желал избежать позора потери своего «гарема». Пять сотен опричников скакали от царя к Годунову. Почти одновременно крымчаки грозными тенями встали поперек дороги каравану, и наезжавшие сзади опричники улюлюканьем и громким криком отвлекли нападавших. Два конных отряда бешено столкнулись. Копья ударили на копья. Взвизгнули стрелы, облепляя щиты, пробивая кольчуги, застревая между пластинами зерцал, бахтерецей, колонтарей. Наши пугали железными сетками, скрывавшими лица. Крымцы дрались с открытым лицом, брали  юркой ловкостью прирожденных воинов. Легкие куяки надеты у них были сразу на кафтаны. Гортанно кричали. Крутились, путая противников. Тактика обоих состояла в том, чтобы окружить, рассечь, уничтожить. В невообразимом хаосе пепла и пыли всадники налетали, рубили, колотили по щитам и броне булавами, секирами, цепями с шишаками. Грохот ударов, свист стрел, вой раненых, вздохи убитых пели песню  уводимым Годуновым в обход сечи повозок.

         Силы и уменье схлестнувшихся оказались равными. Никто не сдался. Опричники отступили, прикрывая удалявшиеся повозки. Крымчаки забрали, бросив поперек  седел,  своих убитых и покалеченных. Выехали на настигаемых Ананьиных. Не стало тем спасения. Посчитав мертвым вышвырнули из повозки  Матвея, пинками и смехом прогнали бесполезно умолявшую  мать Ефросиньи и Дарьи. Юзбаши приглядел для телесной  потехи сестер Ананьиных. Еще стараясь вырваться с кибиткой, Яков бил лошадей, дрался, встав на козлах, но захрипела с перерезанным горлом коренная кобыла, рухнула на оглоблю. Якова схватили, связали. Он кусался, царапался, плакал, плевался в бессилии.  Сыромятными ремнями ему стянули щиколотки и запястья. Заткнув, подвязали поперек рта палку. Кинули овцой на загривок. Яков вертелся ужом, искал Ефросинью, не находил. Мурза Утемиш щупал ему мышцы, прикидывал, сколько дадут на невольничьем рынке. Не велел рассекать ножные сухожилия, поберег раба для торга.

                                                         8

         Довольный отмщением, Девлет-Гирей приказал покинуть пределы Московии. С собой крымчаки погнали до ста тысяч невольников, столько же лошадей и полевого скота.

         Вернувшийся в столицу царь припал к Владимирской. Цела икона – стоять России. Иоанн плакал и смиренный нестыдливый плач его был ужаснее ближним, нежели гнев. Всех держал в горсти этот длинный сломленный человек со вздрагивавшими плечами. Умиленный Кирилл и подсуетившийся новгородский архиепископ Леонид подсобляли государю встать с колен, в правду – будто обессиленного молением.

         С митрополитом и архиепископом, с иконой в руках , в растерзанной епитрахили царь влекся на Пустую (Красную) площадь, где на коленях рыдал перед народом:

– Прости, люд русский, не уберег от ворога! Не предотвратил   разграбления, смерть и губительный пожар.

         От епитрахили немощного старца Кирилла несло дымом. Сухие пронзенные сухожилиями и венами руки дрожали, хватали воздух, тянулись к окладу. И в Успенском соборе, и в ризнице, и на рундуке, где он спал во время осады, и в корзине,  когда его опускали за Кремлевскую стену к реке, чтобы бежать, дабы проветриться, он прижимал к своей впалой груди, клал на колени под ризу эту трижды перевязанную покрывалом  невзрачную икону, коей Боголюбский понял цену, ускакав с Киева, благословив ею оплот севера. Общее чувство единства необычайного, осенявшее страну в годины испытаний витало под сводами, щемящее пронизывало всех бывших в храме. За царя и родины хотели умереть – как, увидим далее. Пока смотрели на залетевших в храм птиц, как на освященный благовест.

         Поразмыслив о будущей безопасности пожаров царь и Дума запретили восстанавливать сгоревшие посады, не позволили долее строить  высокие деревянные дома, откуда ветер легко разносил возникшее пламя. Полный запрет на строительство распространился  на площадь, ныне  именуемую  Красной, тогда же – Пустой, или по справедливости – Горелой. С этой стороны Кремль не защищался реками, только – рвом, требовалось пространство для прострела возможного неприятеля.

         Разбежавшиеся жители, счастливо уклонившиеся полона, помаленьку вернулись назад. Застучали молотки, завизжали пилы. Москва в очередной раз возрождалась Фениксом из пепла, росла, как грибная поляна, имея грибницы съедобные и нет. Бояре, купцы  и иноземные гости отстраивались первыми.

         Иоанн давно с горестью отметил, что число его опричного войска сильно сократилось после нашествия хана. В тысяче, бывшей с ним в Ярославле и Братовщине, утверждали: оставшиеся обороняют Кремль. Но Кремль освобожден, а людей все нет. Из шести тысяч едва набралось две. Царь открыл расследование, куда опричники делись, и вот принялись те стыдливо вылезать из нор, возвращаться из своих дарованных имений. Падали в ноги, молили о прощении. Иоанн не готов был принять трусов.  Малюте было приказано наказать виновных примерно и провести наитщательнейше пополнение монаршей охраны.  Григорий Лукьянович божился, что на этот раз отобрал вернейших. Число опричников Иоанн запретил увеличивать более двадцати конных сотен.

         Государь приказал и внешне отличить обновленных избранников. По всей стране искали исключительно вороных коней, до того допускались гнедые и сивые. Сбруя у вороных должна быть тоже не нарядная, с серебряной насечкой или иная, но черная. Опричникам категорически запретили  носить кафтаны, надевать исключительно одежду церковную.  Ввели однообразие и в вооружение, чтобы не кто во что горазд.

         Снова раненый Матвей Грязной, подобранный своими в московском пригороде, быстро поправлялся еще скорее, чем прежде. Он ровно крепчал от шрамов. На этот раз он был более оглушен, чем ранен. Вместе с братьями и батюшкой он благополучно прошел царскую чистку. Подтвердился в опричниках. Лихо гарцевал на молодом вороном красавце. Ускакавшего от татар, нашедшего хозяина Беляка отставил за цвет.

         Грязные вспоминали пропавшего Якова, молились о заблудшей душе, приведшей его, как считали – по обидам на родню, в стан  татей. Предполагали, где он. Матвею грезилось мрачное: вместе с  Ефросиньей ездит Яков в разбойные вылазки, живя совместно невенчанно. Матвей скрипел зубами, думал о дяде тяжко. Самая грозная беда – беда крымского плена для Якова и Ефросиньи вздымалась в уме с пронзительной обезоруживающей очевидностью.

         Царь устроил смотр. Проезжал мимо построенных просеянных Малютиной чисткой избранников. Надеялся: испугают врага необычайной одеждою, собачьими черепами  да метлами. Прошедшие особую беседу опричники дружно клялись, повторяя составленную Иоанном клятвою прежде быть верными ему,  а уже потом семействам и государству. Новыми денежными и земельными раздачами Иоанн объявлял к себе доверие. Всадников спешили, ввели в Успенский собор, где те целовали крест на верность из Кирилловых дланей.

         Не прекращая о Ливонии, царь слал вассала – известного  Касимовского царя Саин-Булата с передовою татарскою дружиною на Орешек. Сам опять собрался в Новгород. Написал вперед жителям, чтобы  были покойны, правежа не последует. Готовьте припасы для царского прибытия по обыкновению. Наместники новгородские велели собраться  насельникам на  архиепископском дворе, где  совместно с епископами зачитали цареву грамоту.

         Для Иоанна подготовили терем с двором и садом на Никитской улице, в Софийском же храме поставили новое  царское бархатное седалище, над оным прилепили златого голубя в знак примирения и незлобия на посад Обновили и место святительское, хотя жили после разорения без утвержденного святителя.