Текст книги "Иоанн Грозный (СИ)"

Автор книги: Александр Сорокин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 47 страниц)

         Что ж, умен, рассудителен Георгий Васильевич. Сулит отстаивать опричнину. На сем готов  распятие лобызать, потребуется – подпишет и особую новому дворянству вольную. Будет: никому в войске, в земстве не служить, кто не хочет. Имения продавать, по духовной передавать, а не отбирать, когда службе конец. Географус замолчал победителем.

         Поверил ему и забывшийся Годунов. Лишь установленный глубоко в мозгу сторожок держал его в сборе:  жди царского слова.

– Пойдем! – сказал Иоанн.

         Они незаметно вышли из ризницы задним ходом. Тихонько присоединились к охоте. Иоанн не возвращался во дворец несколько дней. Но не развлекала гоньба за поднятым зайцем. Иоанн размышлял вернуться в Москву, отречься опричнины, взять земское войско, окружить, выморить, сжечь Александрову слободу, гнездо истинных изменников. Не доверяя и земщине, он постановил  умножить число немецких наемников. Мнил купить преданность. «Москвичам сколько не дай, одно изменят. Где жрут, там и срут», – зло думал он, готовя месть.

                                                         2

         Яков Грязной оставался в Суздале. Задача его была присматривать за царскими невестами, но он столь стеснялся своих обязанностей, что и подойти к ним боялся. Невидимая стена легла и между ним и Ефросиньей. Немое, тупое отчуждение испытывал он к ней после венчания ее с Матвеем. Встречаясь. боялся глаз поднять, слово молвить. Вдвоем они собирались в келье у одра умирающего племянника. Ефросинья отирала платом пот, обильно проступавший на бледном челе. Яков шептал молитвы о выздоровлении. Но если руки Ефросиньи и Якова случайно сталкивались, когда  поправляли  они постель, подвигали  горшок с парящими кореньями, как назначил не Бомелий, но суздальский монашек, или натягивали под горло  знобящему одеяло, их словно молнией ударяло. Некоторое время оба пребывали в сильнейшем смущении. Ефросинья тут же суетилась, Яков же вскакивал и отходил  окну.

         Он убегал в другие заботу и удовольствие. Сдружившись с отцом Пахомием, он лазал с ним по колокольням, охотно приняв  звонить службы. Скоро он знал звучание всех монастырских колоколов. Один гудел низом, другой разноголосой зыбью перекатывался, словно бурлящая вода в Нарве, как слышал Яков, встречая корабли. А вот гул тонкий, пронзительный, раскалывает уши, лезет за перепонку в самый ум. Лучшие же колокола середние. Многоцветье перепева их сердце захватывает, сжимает жилы, на коих оно подвешено. Отпустит, снова сожмет. Наяву растекаешься райским блаженством. Ты в Боге, Бог в тебе. Ты – частица природы, в духе неразделен с веществом,  и тебе уже не страшна смерть, ибо уничтожение лишь продолжает неразрывное соединение. Колокол меж тем звучит, качается Ты хозяин его напева. И, как в бешеной скачке возница умело управляет жеребцами, не дает сбиться с пути, и, приметив конечную мету, орудует стрекалом, будто небесным волшебным жезлом, так и произведенная тобой колокольная  песня, охотит общую гармонию.

         Яков подметил, что игра его сильна, когда с ближних и дальних колоколен текут свои звуки. Вот отец Пахомий бьет с Рождественского собора, хилый дядька Петр стучит языками в церкви Николы,  сам Яков выводит трели семнадцатью Господними орудиями из Спасо-Ефимьевской звонницы. Все трое несильны, но умелы, большие страстные любители. А коли прилипчивы они к звуку, то и совместная песня непревзойденна. Беспредельно разворачивается, плывет она с колокольни на колокольню, откликается в  городских стенах, чистит человеческие помыслы. Народ торопится в храм или приостановится заворожено. И те незаметные, непамятные мгновения лучшие в кратком людском веке.

         Умирающий долгим лежаньем скоплял силы. Помогло ли ему гнойника вскрытие, порошки ли данные Бомелием или крепкий мед на заветных травах, смешанных Пахомием, пошел он на поправку. Матвей был прав, не сомневаясь в законности совершенного над ним и Ефросиньей обряда и ждал воспользоваться правами супруга. Почувствовав улучшение, он кликнул Ефросинью в келью, сказал раздеться и лечь подле. Ефросинья краснела, бледнела, обливалась слезами, но волю мужа исполнила.

         Матвей был слаб, не мог исполнить природного мужеского собственничества, забрать у жены девство, однако позволял гладить ее упругое тело, касался и мест скромных. Его, все его – и грудь высокая и  в родинках и пушку округлый живот и сосцы карие для мужниной любви и кормленья младенцев предназначенное. Ефросинья лежала смирно, не ласкаясь. Матвей  упивался: никому не отдаст он жену, разве царь выберет.

         В Суздаль на взмыленном сменном  жеребце прискакал Василий Шуйский. Он нашел Якова у постели племянника. Выпроводив Ефросинью, он заявил о необходимости скорого разговора. Матвей уже потихоньку поднимался, и Яков под руку вывел его на монастырский двор. Сели на кладбищенские плиты подле белой малой церкви.

         Василий с вытаращенными глазами, прерывающейся речью изложил плохое состоянье дел Годунова. Будто бы переиграли его супротивники интригами, отступились неверные друзья, брошен Борис в темницу, подвергаем пыткам, и готовится на казнь.  Василий молчал,  что Шуйские все же решили опереться на Годунова, сделать его перед государем  своим ходатаем. Колебавшийся Борис принял опору. Про то первые опричники прознали и оклеветали выскочку.

         Василий ничего не сказал и об объявлении Георгия. Отдаленный слух о самозванце без того пришел с переяславскими купцами. В Суздале не верили, не осмеливались обсуждать пустое. Не молвил слова Василий и про то, что за Георгия выдавал себя прекрасно известный Грязным скоморох.

         Матвей и Яков слыхали о въезде в московские пределы Магнусова посольства. Ждали того с боязнью. Клин клином в их головах подделанное письмо торчало. День на день и придется опальному Годунову выдать письмо. Не думали, что смысла в письме остается все менее, раз приближается сам отправитель.

         Сомнения развеяла Марфа Собакина. Явившись внезапно, своевольная купеческая дочь высказала Шуйскому,  что считает большим унижением  пребыванье в Суздале. Монашки заставляют вставать в рассвет на службу, томят долгим церковным стоянием, строгим постом. Лица девиц от того портятся, с тела они спадают, сеют красоту. Когда после сего искуса призовет их царь, найдет не очарование, а рыбин с кожей на костях. Чего стоит искус, раз девицы монашками лишь представляются, чая царской супругой стать? Не имей расчета на Царицын венец, бежали бы. И сколько продолжаться будет сие унижение? Царь и вспомнить девиц не хочет. Вот подходил он с войском к городу, а не вошел за стены, не проведал девиц молящихся и постящихся.

         Шуйский при Марфе еще менее мог говорить откровенно. Он вынужденно защищал государя. Сколько царю-батюшке угодно, столько девицам его ложа и ожидать, хоть жизнь всю. Ждут же монашки единенья с Женихом Небесным. Рассерженная Марфа фыркнула в ответ, что если и уповает, то только на Бориса, не приспешника его. Знала она в Василии длань направляющую.

         Марфа ушла, Шуйский же убеждал дядю и племянника ни в чем ни признаваться против Бориса, а то помочь вызволить

         Григорий Грязной и Федор Басманов втащили Бориса в Слободской  пыточный подвал. Взвили руки, вывернули суставы. Худенькие ножки Годунова заболтались в воздухе. Он старался устоять на носочках, только сильнее затягивались запястные ремни. Бориса несло вверх и назад. Он ожидал предела боли. затменья сознания. Но над ним трудились знатоки, давая испытать все оттенки мученья.

         В пыточную грузно ввалился Малюта–Скуратов. Коренастый, с катками мышц под тугим жиром, он напоминал молотобойца. Простое круглое лицо сверкало нехорошим взором. Не чуждый придворной интриги, он был для нее чересчур крут и прямолинеен. Опричники не ошибались, почитая Малюту за хоругвь своего движения. С ним связывали окончательное искоренение влияния знатных родов, торжество подлой инициативы. Простота была Малютиным дворцовым упущением, но именно за сию слабость, питаемую грубой неуветливостью, царь и любил Григория Лукьяновича.

         Подойдя к Годунову, Малюта прыснул слюной ему в лицо:

– Ежели ты, Борька, мнишь, что чего-то добиваться от тебя станем, ошибаешься, и глубоко. Убивать тебя будем, и убивать мучительно за измену интересов царских в угоду боярам. Что ездишь к Шуйским и приблизил выкормыша их Ваську, не прячешь. За измену медленной смертью ответишь.

         Григорий и Федор взметнули дыбу выше, и хлипкий Годунов замотался воробышком. Перспектива, обрисованная Малютой, не устраивала его. Требовал бы он чего-нибудь выдать, он бы выдал, а так что? Годунов  прикусил тонкую губу. Разодранная рана набухла под острым зубом. Когда он задохся, под буравящим  взглядом Малюты Федор и Григорий принялись колотить его по впалому животу и мягкому месту. Малюта  припечатал Борису пару раз выше крестца, матерной руганью поясняя: мочиться кровью заставит. Годунов примечал: били по местам, где синяки образуются мало. Это вселяло надежду – не убьют до смерти. Вот появились отцы красавцев-истязателей, с ними – князь Вяземский. Стали выговаривать: хорошо бы Годунова  стереть с лица земли. Заглушить зло в начатке.

         Тогда Годунов сказал, что есть ему, в чем признаться наедине Малюте. Скуратов посмеялся и велел оставить его  с Борисом. Годунов, будто мстя за перенесенные страдания, покаялся в  насилии над дочерью палача. Тут же со смелостью отчаяния он попросил у Григория Лукьяновича руки Марии. Уши Скуратова загорелись от  подобной наглости. Полковник уступил опричникам, требовавшим расправы с Годуновым за наученный спасению Суздаль.  Теперь он был оскорблен лично.

         Малюта сорвал Бориса с дыбы и пинал его ногами, будто вколотить в стены желал. Приговаривал: «Чего же ты, татарин убогий, моей дочери дашь? Не для тебя, поганец, ее я выращивал!» Когда коснулось, Малюта моментально отринул опричную идеологию. Ему желалось дочерям мужа родовитого и богатого. Не таков Годунов.

         Борис руками закрывал лицо от ударов, откатывался, пытался называть Григория Лукьяновича отцом родным, но слова уже раскровавленным ртом молвить не мог. Вырвись он, кинься к царю и сыновьям, и там не дождался бы избавления. В силе фавора был Малюта. Верил ему царь и правильно делал, что верил. Такие люди, точно вырубленные из  дуба, по природе своей не умеют хитрить,  легко становясь послушным орудием у мастаков, их охотно использующих.

         В глазах Бориса темнело. Желание жизни тлело  и гасло. Своды пыточной перевернулись, и Годунов впал в бесчувствие, о чем и молил страстно.

         Яков и крепнувший Матвей приехали в Александрову слободу под вечер. Настращанные и подкупленные Василием Шуйским они хотели вызволить Годунова. Стремление их иссякло скоро. Едва привязав коней и  спустившись в подвал, они наткнулись на густо стоявшую толпу родственников с Малютой-Скуратовым, князем Вяземским и Басмановыми. Завидев, после лобызания, Василий Григорьевич принялся укорять названного сына и младшего брата служением изменнику Годунову. Матвей устыдился, отступиться хотел уже и Яков, но Басмановы, не зная в высокомерии  меры, оскорбили обоих словом, обозвав Годуновскими прихвостнями. Схватились за сабли. В подвале было не повернуться. Больше толкались, чем дрались.

         Басмановы пересилили, другие им помогли. Дядю и племянника скрутили и бросили в застенок в соседнюю с Годуновым келью, дабы те о предпочтениях  подумали. Василий Григорьевич и двоюродные братья с сыновьями не вступились.

         После плача бессонной ночи и изнурительных колебаний решившись Годунова ненавидеть, Мария Скуратова с Екатериной приехала в Слободу отцу жаловаться. Узнав, что Борис уже жестоко наказан, она пошла поглядеть, достаточно ли.

         Довольный делом рук и ног своих Малюта открыл дочерям дверь застенка и, оставив ключи, ушел. Сестры вошли в келью и вместо Бориса увидели окровавленное месиво. Мария пришла в ужас: неужели Годунов умрет за любовь к ней? «Не любил он тебя вовсе», – говорила Екатерина Марии. – Кто любит, тот не сильничает, по обычаю  послов присылает».

         Мария глядела на разорванный кафтан Годунова, на вымоченную в крови рубаху, на  слипшиеся в черный сгусток волосы, свалявшуюся молодую бороду, чтобы он застонал, выказав признаки жизни. Борис лежал безмолвно, плечи его не колебались. Мария зарыдала, что взяла грех на душу. .

         Долго сидели Мария и Екатерина, не осмеливаясь коснуться Бориса.  Екатерина болтала, чтобы отвлечь безутешную сестру или не умея молчать. Что на уме, то было и на языке: «Маш, как ты находишь Васю  Шуйского? Ездил в Москву и вернулся в Суздаль с меньшими братьями. Братья, как шальные, взялись за мной увиваться. Что происходит с  Шуйскими? Иван мне не по нраву, лицо у него еще детское, а Дмитрий – ничего с виду. Оба проходу мне не давали, ты  заметила?» Но лишенная Годуновым девичества Мария жила в собственных чувствах. Было ей не до братьев Шуйских. Ей бы с Годуновым разобраться. Враг он или человек любимый?.. Чего он не дышит?  Как же папа убил его? Как им по-родственному с отцом жить, если она за Годунова пойдет? Слезы струились по  девичьим щекам. Мария не слушала судачившую Екатерину. Та же все вспоминала Дмитрия Шуйского. Прежде не видал ее, и, увидав, с цепи сорвался. Перебивает у старшего брата. Шуйские знатного рода, да знать сейчас не в чести. Как поступить? Внимание льстило, и  юная Екатерина переносилась душой от брата Шуйского к брату.

         Годунов надрывно застонал, и Мария устремилась к нему. Она ревела,  била кулаками об пол, прилепляя к нежным рукам настеленную солому. Сорвав платок, промокнула Годунову рану на шее. Борис снова не двигался, и  сестры соединились в рыдании. Вспомнили обиды, жизнь свою богатую да несчастливую. Под властью отца они сурового, продохнуть не дает: всего нельзя. Ежели и одарит, то с укором. Мол, помни щедрость отцову.

         Годунов раскрыл затекшие глаза, через малую щель наблюдал за сестрами. За великую удачу почел бы он брак с дочерью всесильного Малюты, подначила бы девица.

         Мария преисполнялась к Борису более жалостью, нежели любовью. Она видела  кровь, из красноты становящиеся багровыми ссадины, рассеченные губы. Борис пытался отвечать, но плохо выходило. Распухшие губы его выдавливали слабую улыбку.

– Больно тебе?

–  Батенька ваш неласков.

– Хочешь чего?

– Попить.

         Мария послала Екатерину сыскать воды, сама положила изувеченную голову Годунова на подол сарафана. Слезы мешали видеть. Екатерина, не найдя воды, живо вернулась ни с чем.

         Мария изучала изувеченного Годунова и сомневалась, он ли ее суженый? Про него ли отлился  странною фигурою  воск в ночь Рождественскую? Его ли  рябая бабка-гадалка назвала молодцом проезжим, с кем судьба ее соединена? Хлипкий, худой, неважный телом, не Скуратовской породы. Она вот с сестрой покрепче Бориса будет. Однако за нее он пострадал, на смерть идет, знамо – любит. Вот и папаша сказал: поделом будет охальнику за девичью честь. колесуем.

         Девицы, глядя на страдальца, все более преисполнялись жалости. Одна другую уверяла, что надо упросить батю освободить Бориса. Но не отступится отец, коли чего в голову втемяшится. Разве испугать, но ничего не боялся грозный Скуратов. И тогда девицы дали Годунову оплошно оставленные отцом ключи от тюремной кельи, сказав:

– Беги!

         Годунов встал об стенку, пошатываясь. Через боль едва с обидою не рассмеялся:

– Хотел бы бежать – бежал. Вы, барышни, преграда квелая. Дверь нараспашку, да бежать  некуда.

– Как некуда? – воскликнула упивавшаяся великодушием Мария. Ей представилось, как скачет Годунов на лихом коне, и она сзади  к ребристой спине его прибочилась. – Мир широк. В Литву!

         У Годунова обычная слабая улыбка не прорезала окровавленных губ:

– Удумано, Маша, передумано и про Литву, и про Польшу, и про хана крымского, и про жизнь вольную казачью. Нет мне хода. Тут я корни пустил.

– Молодой еще, в любой земле приспособишься.

– Нет, девицы. Моя здесь земля.

– Земля тут царская, а не твоя, – резонно заметила Екатерина. В отличии от сестры она  судила трезвее.

– Моей тоже кусок есть.

– В каком уезде? – пытала практичная Екатерина.

– Рассеяно, – сказал Годунов и схватился за растревоженную губу.

         В проходе загремели. Шли Бомелий с Зенке. Бомелий слыхал о заточении Бориса и о видимом безразличии к тому знавшего и не вступавшегося государя, наущенного Малютой. Тем не менее, именно Иоанн послал врачевать своего стряпчего и дружка сыновей. Бомелий шел и попробовать проведать, не угрожает ли настроение Бориса ему.

         Голландец расслыхал последние слова Бориса, и он улыбнулся:

– Борис Федорович, ты бы о любви к родине сейчас поговорил, тот случай! Березы вспомни. Только так я скажу: березы они растут не только у вас в Московии. Полно и в Англии их, и у нас – в Голландии, и в Германии, и по всей Европе. Если вы, московиты, страну свою за березы и речки любите, то так и признайтесь: дорога, мол, природа отечества. Потому как, кроме природы, любить вашу страну не за что. Да и природу скоро загадите. Все вы – пьянь, рвань и хамье угрюмое, на другие народы кидаетесь, землю свою на словах оберегаете, а чего взять у вас? Соболей? Так в Европе зимы теплые. Вас покорять? Так покоривши, вашу смердящую ораву кормить придется, дороже встанет. Успокойтесь: никому в Московии нет надобности..

         С  насмешливыми словами, Бомелий доставал из сумки банки с мазями и врачевал  ссадины Борису. Борис морщился, но лицо и плечи не отодвигал.

– Чего же ты, Бомелий, и другие многие иноземцы в нашей земле делаете, раз не по нраву вам?

– За других не отвечаю, – сказал Бомелий. – Я на родине не устроен.

– Выходит, не такой ты хороший лекарь и астролог, коли на родине тебе цены нет.

– Везде свои препоны, – уклончиво отвечал Бомелий.

– Что же – честно! Вы, иноземцы, лукавы, мы – бесхитростны. Перед вами преклонившись, с легкостью одурачиваемы. Ничего, подходят времена – выучатся и наши  на лекарей и  мореходов.

– До нас ваши никогда не догонят. Не та стезя, не та кровь. Идя от теплых морей, ваши равнины холодные в последнюю очередь заселены были. Вам и оставаться за нашим успехом в хвосте.

– Прорицаешь?

– Как угодно полагай!.. Вам бы идти, сударыни, – обратился Бомелий к сестрам Скуратовым.

– Чего с ключами-то делать? – спросила Мария, недовольная тоном Бомелия. Она  не любила его.

–  Молодой человек ранен тяжко. Кулаки у  Григория Лукьяновича пудовые. Ноги у Бориса Федоровича перебиты. Далеко не убежит, – рассмеялся: – Я прикрою.

         Мария и Екатерина неохотно ушли, оглядываясь. Кому ведомо, что дальше? Бомелий сказал Годунову, что без выгоды тому, еще и его за собой тащить. Не говорили, оба думали, как разовьется с Георгием.

         Бомелий и Зенке налетели на возвращавшегося Малюту. Скуратов пробуравил  взглядом черных глаз. Ох, не любил он кривых душою. За старину провозглашал, словно не замечая новизны самой опричнины. Малюта был раздражен  дочерьми. Обе пали  в ноги и молили о Годунове. Мария решительно заявила: Годунов ей мил, не за кого более идти замуж не желает, раз не дева. Тебя никто не спрашивает! – отрезал отец. Пока не отказал царь, была надежда на иной брак. Взбешенный Малюта хотел добить Годунова.

         Едва засучил Скуратов рукава, как Годунов выдвинул ему такие аргументы, что кулаки силача опустились. Поведал Борис: Георгий – мнимый, призванный испытать верность опричнины,  царь видел, как склонялись к самозванцу охранники, как о наградах проведывали. Крутой на поворотах,  Малюта верил и не верил. Камни в голове катались.  Ежели Борис подсоблял царю и по его заданью выставил на поверку верных самозванца, то отчего сам в тюрьме. У Бориса был ответ: Иоанн сердит, что открылись глаза на измену опричнины. Не хотел такого, а тепереча есть. То что Иоанн прислал Годунову иноземных лекарей, с которыми Малюта столкнулся, подтверждало, что Борис государю не чужд. В запутанной придворной игре Малюта попадал как кур во щи.   Он тоже на том собрании был. Общая с опричниками у него вина: они самозванца выслушивали. Не дали слова поддержать, но не схватили, не выгнали под зад. Значит. оставляли простор маневру. Ой! Не по первому году знал Малюта переменчивость, злопамятство государя. Скребнула постыдная мысль: не скорее ли во спасение поднять  опричников за мнимого Георгия? Назвать его истинным. Но Георгий  в воду канул. Выходит не врет Борис: опричнина в силке. Подстава! И великан с изменившимся лицом вопрошал вздернутого на дыбу Годунову, чего делать.

         Борис попросил для начала снять с дыбы, развязать руки, снять брус-грузило со стоп.  Мне-то что? – повторял растерянный Малюта. Ничего, молиться и завтрашнего дня ждать. Я скажу государю, что и ты со мной заодно был. Все изначально знал. Вместе мы верность опричников  государю представили. Малюте оставалось дивиться светлой голове, четверть часа назад едва к праотцам неотправленной.  Не соврал ли? По придворной жизни до боли страшна и схожа с правдой ложь.

         Обида Иоанна успела перетечь в болезненное наслаждение опричным раздором. Он смирился с происшедшим и довольно равнодушно встретил битого Годунова.

– Чего принес? – спросил Иоанн, поднимаясь со всклоченной бородой и взъерошенными волосами на затылке в кровати, где дремал после обеда. Под одеялом царь сжимал   кинжал, с которым теперь не расставался.

         На вопрос об известном Борис мягко сказал, что меры надо принимать немедленно, пока злодеи колеблются.  «Блажен муж не иде на суд нечестивых», – подтверждал царь вину бывших верных слуг. Упусти время, черное сомнение легко перерастет в преступное деяние.

         Иоанн приказал Годунову позвать «Георгия». Географус явился, пал в ноги и молил о прощении за представление, имевшее целью исключительно будущих царевых убийц выявить. Царь слушал, страшился, не кинется ли на него пройдоха. Косился на присутствовавшего Ивана – наследника.

         Царь не мог не чувствовать, что им пытаются управлять, оттого он  отпустил Бориса, не выказав  четкой поддержки. Наоборот, взвинтил себя против Годунова,  потребовав назавтра, наконец, прочитать письмо Магнуса, про которое недруги Бориса  уши прожужжали. Борис поклонился капризу.

         Борис ночь не спал. Стоял в спальне у сопевших царевичей, глядел на образа и истово о спасении души молился. Предугадать дальнейшие поступки  царя было невозможно. Он вполне способен был казнить доносчика вместе с виновными.

         Не спал той ночью и Иоанн. Он вызвал к себе Малюту, о чем-то говорил с ним часа два. Потом Малюта вдруг оседлал коня и ускакал в Москву с немногими спутниками.

         Не знали, Малюта должен был собрать в столице воинскую земскую Думу  с боярами  князьями Мстиславским, Воротынским, Трубецким, Одоевским, Шереметевым, Пронским, Сицким и Петром Тутаевичем Шийдяковым Ногайским. Им приказать с отрядами московских жильцов выдвинуться к Александровой слободе.

                                                         3

         Опричное раздражение  росло.  Шептали: почему отпущен Годунов? Исчез куда-то и претендент. Опричники рыскали по Слободе, ища прикончить Бориса. Он не выходил, прятался от них в покоях царевичей. Играл с Иваном в шахматы, составлял с ним тропари, разбирал октоих.

         Наступило утро, когда Годунова выставили в приемной зале. Он стоял со злополучным письмом. Князь  Вяземский, Басмановы и старшие Грязные потешались его смущением, с удовольствием разглядывали синяки и ссадины, оставленные на его лице тяжелой лапой Малюты.

         Малюта вчера вернулся из Москвы. Не чуяли опасности для себя в приведенной стрелецкой тысяче. Предполагали: пришли стрельцы для усиления в новом походе, куда и зачем – не знали. Стрельцы, не любившие опричников за милость царя, тоже скрытничали. Для избежанья расспросов разместили их отдельно, в палатках за Слободой.

         Малюта держался скованно, с натянутой улыбкой обращался к соратникам. Таращил невыспавшиеся глаза. Обнимаясь с Малютой после заутрени, Вяземский заметил торчавший меж петель его кафтана белый угол письма. Он предполагал: то подлинное письмо Магнуса. Действительно, это было настоящее письмо, посеянное Матвеем, переданное Бомелием. Вяземский, а вместе с ним и другие главные опричники, рассчитывали, что Малюта в ответственный предъявит подлинное письмо, разоблачит Годунова. Слабое Борисово препятствие кромешному своеволию  будет стерто раз и навсегда. За меньшее царь казнит, от трона отодвигает за кроху.

– Что же читай! – приказал сидевший на возвышении в пурпурном опашне с отложным воротником царь. Осыпанная рубинами и смарагдами шапка прикрывала его редеющую голову. Царская привилегия ходить то в сером монашеском одеянии, то в державной мантии.

         Бледный Годунов сорвал сургуч. Рыжие куски разлетелись по зале. Наибольший подкатился к сапогу Малюты. Он зачем-то прикрыл его носком, будто спрятал.

         Читать было нечего. Внутренняя часть бумаги содержала рисунок, старательно выполненный Яковом Грязным.

– Загадки задает нам Эзельский правитель, – скупо изрек увидевший Иоанн. – Что означает сие?

         Годунов, мучительно гадавший,  устойчива ли поддержка его царем  против опричников, спешно высказал:

– Под твою высокую руку, государь, отдается король Магнус. Желает быть на посылках. Изобразил герб российский, мол, иду с державою под  московский венец.

         Ответ был ловок. Опричники затренькали. Пошел гул, как в преддверии большой волны. Иоанн свел брови к переносице, звякнул  посохом:

– Негожее вещаешь, Борька! Магнус – не король,  таковым без моей воли быть может. Я  – царь природный. Кого нареку, тот и Ливонский король. – Иоанн со значением оглядел опричников.

         Годунов прижал письмо к груди. Поползла бумага между пальцев. Царь передумал! Выдаст его на расправу Вяземскому с товарищами.

         Малюта опустил челюсть с выпяченной алой губой, заерзал. Почуял перемену государева настроения. Сверкает очами на Бориса. Неумно в Годуновском фарватере идти. Чего теперь? Не пора ли с подлинным письмом против Бориса выступить. Опричники повернули головы, пожирали Малюту взглядами. Давай, Лукьяныч! С ничего не говорящим лицами молча упивались  разыгрывавшимся действом Бомелий и Зенке, изучатели московской Руси.  Чем хуже московитам, тем лучше. Бомелий не знал, что скажет, призови его сейчас по Магнусову письму в свидетели. Уговор  совместно быть с Годуновым, но готов астролог  отступиться в тени набегавшей на Бориса опалы. Не словом царь был против Бориса, а повеяло. Бомелий вдруг вспомнил рассказ Юрия Быковского, как царь, не первый год содержа опричнину, стыдливо  повелевал передавать  Сигизмунду:  «Коли спросит король тебя про опричнину нашу, отвечай ему, что не знаешь про то. Кому велит государь кому  жить близ себя, тот и живет близко, а кому далеко, тот далеко. Все люди на Руси Божии и государевы».

         Князь Вяземский, сидевший подле Малюты, толкнул его острым локтем в бок. Чего, мол, сидишь? Малюта не двигался. Вяземский, Басмановы и старшие Грязные обернулись к Бомелию. Красноречивые угляды их, отрывали его от лавки, потроша в воздухе. Не ты ли, двусмысленный, намекал и неоднократно, что передал настоящее письмо Магнуса Григорию Лукьяновичу? Вот и Лукьянович сам хмыкал, когда  вопрошали. Чего же вы?

         Елисей Бомелий теплолюбивым цветком, за светилом поворачивающимся, немо пил энергию государя. Вчера призвал его царь составить гороскоп на день нынешний. Луна впряглась в тугой аспект с Сатурном, Нептуном и Меркурием. Выходило: до предела выросла вероятность зыбкого, недостоверного. Бомелий рекомендовал Иоанну не впадать  в иллюзии, не судить поспешно, не доверять никому без  подробнейшего следствия. Иоанну подобало в сей злосчастный день печься о здоровье и не нарушать привычной рутины. Исследователь  пересилил у Бомелия  политика; подсказал, душой не покривив. Но Иоанн не внимал гороскопу. Черные глаза его метали  молнии.

         Раздраженные бездействием Малюты и Бомелия командиры опричников подняли голос. Они уличали Годунова в черной интриге. Требовали вернуть в темницу. Борис молчал, полагаясь на  государя. Иоанн приподнялся с кресла и велел войти привезенным ночью стрельцам.

         Стрельцы встали на дверях. Подобрав полу опашня, царь вышел вместе с сыном. Стыдливо потянулся за наследником Годунов. Малюта же твердым голосом предложил товарищам сложить оружие. Те, недоумевающие, сдали оружие не безболезненно. Басмановы обнажили клинки. Григорий Грязной вырывался, не давал себя вязать, вскрикивал тонким голосом, требуя государя.

         Князь Вяземскому  вырвался, бежал. Он летел в государевы покои молить о снисхождении. Покои оказались заперты изнутри. Вяземский сунулся в одну дверь и попал к Географусу.  Постелив тюфяк, тот валялся с кружкой вина на сундуке, куда положил провокаторскую плату.

         Вяземский упал Географусу в ноги:

– Батюшка Георгий Васильевич, выйди к опричнине. Молви слово! Поддержат братья  немедля, свергнут тирана.

         Пьяный до низложения риз Географус едва шевельнулся:

– Я – не Георгий Васильевич, дорогой князь. Представлял я царевича, за что мне  и по-справедливости уплочено.

         Географуса одолел приступ икоты. Князь Вяземский с изменившимся лицом задыхался. Он вырвал у Географуса блюдо с бужениной, вырвал из рук и ударил об пол кружку с вином:

– Одна вина у нас была: тебя дурака слушали! Неужто за жрачку продал опричнину, пес?!

– Отчего же за жрачку? – отвечал испуганный Географус. Он непроизвольно прыгнул на сундуке, хранившем гонорар.

         Вошедшие стрельцы после короткой, но яростной схватки оттащили  неистового Вяземского, тем спасли Географуса для дальнейшей дворцовой сцены.

         Обезоруженных опричников числом до трехсот разместили по их же кельям. Удивительно, но повторно  был схвачен Борис Годунов. Царь пока  не определился, что с ним делать, не веря в чистоту  верноподданичества. Борис сел в прежнюю темницу вместе с невесело трезвевшим Географусом. Докладчикам – первый кнут!

         Коротким, но эффективным следствием было доказано, что ближайшие царские любимцы обманули доверие  благодетеля. Составив заговор еще при жизни двоюродного брата государя Владимира Андреевича, ушедшие от возмездия враги затаились после казни сего претендента на трон Рюриковичей. Ждали случая. Они   целились извести Иоанна и передать Новгород с Псковом Литве. Посему наконец разоблаченные приговаривались к смерти. В проскрипционном списке были виднейшие опричники, но с ними и люди земские: печатник, или канцлер, Иван Михайлович Висковатый,  казначей Никита Фуников,  старейший боярин, потакатель царских детских игр и наследников педагог Семен Васильевич Яковлев, думные дьяки Василий Степанов и Андрей Васильев. Дабы не будоражить простонародье и людей знатных имя Георгия Васильевича, первенца отца  нынешнего государя нынешнего, не упоминалось.