Текст книги "Иоанн Грозный (СИ)"

Автор книги: Александр Сорокин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 47 страниц)

         В зрачках Географуса мелькнул страх. Упал на колени, обнял Годунова за полы:

– Не погуби, благодетель!

– Встань! Ферязь испачкаешь, – сказал ему Годунов. – Выполнишь мое задание, не пожадничаю… Замри. Стукнет кто, молчи. Войдет кто, а войти не должны, накройся мешком, сядь среди рухляди. Помни, с сего дня твоя душонка у меня!

         Матвей и Яков молчали. Чуяли, значительное дело Годунов готовит. Если б сейчас сказал правду намеченного, оба побежали б выдавать его немедленно. Но Борис по капле  втягивал Грязных в свои дела. И дела его были, как трясина.

         Сугубо с воспитательной целью Матвей выступил вперед и грузным кулачищем влепил Географусу по лбу. Тот осел, свалился на ветошь, уменьшая силу удара.

         Тем же днем съездил Годунов к Никите Романову, брату  Анастасии. Никита Романович принял его на удивление хлебосольно. Попотчевал обильным обедом. Смотрел свысока, но без чванства. Оба царских наследника – Иван и Феодор были от Анастасии, и Никита Романович благодушно рассчитывал удержаться на высоких должностях долгие годы. Прикинувшись чуть подвыпившим, Годунов признался Никите, что хочет быть слугой его. Никита Романович посмеялся, потрепал за плечи юношу.

         Опричники, раздраженные похищением доносчика, бегали по дворцу, ища Географуса. Отворив дверь ключом, зашли они и в дальние сени. Географус сидел, как велено. не откликнулся.  Опричники подивились  смраду. Григорий Грязной и Федор Басманов зажали носы, и ушли, отплевываясь, на крыс греша.

         Отовсюду доносились опричные шаги, хлопали двери. У Географуса было много возможностей передумать помогать Годунову. Он колебался. Один раз даже открыл рот, чтобы крикнуть. Не знал он ни предстоящего задания, ни вознаграждения. Искавшее большей прибыли   чутье подсказывало ему, человеку неглупому: следовать Годунову предпочтительнее, чем вернуться к Бомелию.

         Опричники сидели за общей трапезой. К еде не приступали, ожидали царя. Разговоры вертелись вокруг предстоящего объезда. Страшились похода в Ливонию. Там придется воевать с противником обученным, хорошо вооруженным. У поляков и литовцев и соединившихся с ними немцев Ордена – пушки, пищали, мушкеты. Предпочтительнее потрепать безоружных суздальцев.

         Царь вошел в смиренной рясе игумена, но без креста наперсного. С ним – сыновья, тоже в рясах. Иван – высокий, похожий на отца и старательно и стыдливо его копирующий. Феодор – маленький, невпопад смеющийся, ковылял на кривых ножках, выставлял круглый живот рахита.

         Став во главе стола, царь громким голосом зачитал «Отче наш…» Царские сыновья вместе с иноками опричного войска должны были повторять хором. Приступили к еде. Никто не болтал. Опричники толкали друг друга, кто скажет, что дороги уже тверды и пора идти на Суздаль. Редко стукнет кубок, скатится кусок хлеба. Сдерживали чавканье, не открывали рта. Длинно пили вино. Всех сдерживало ощущаемое царское недоброе настроение.

         Проклято было бы все, думал Алексей Басманов. Приобресть б еще движимого живота да  бежать в Литву, как Курбский. Жизнь в подобном напряжении – не жизнь. Сидит царь, надувшись, ковыряет кашу ложкой, а все едят, как под занесенной палкой. На кого опустится? В окно бьется  весенняя муха. Вот где-то застряла надоедливая. Надо бы прихлопнуть… Пойти на Владимир, по дороге разграбить Сергиев курятник, вот было бы дело! Где этот злыдень Годунов, мешающий предприятию? Стоит с покаянным видом за Феодором, подкладывает ему рыбу на блюдо, вытирает сопли. Он бы еще пожевал за царевича!

         Басманов поднялся. Иоанн посмотрел на него таким взором, что Алексей Данилович смутился и сказал не то, что хотел:

– Государь, вот давно идет речь о походе в Ливонию, где доблестное войско твое могло проявить храбрость, да случилась задержка.

         Опричники загалдели.  Оба Григории Борисовичи Грязные, Большой и Меньшой, взглянули на нахмурившегося двоюродного брата Василия Григорьевича, топнули ногой. Не того ожидали они от Басманова.  Не то было прежде обговорено!

         Но Алексей Данилович Басманов шел издалека:

– Не оттого ли задержка, что стряпчий твой, Годунов, до сих пор не передал тебе письма от  королевича датского Магнуса?

         Годунов замер с сопливчиком. Царь мотнул головой. Правильно задал вопрос Басманов, только не учел с чем  вошел в трапезную Иоанн. Царь встал и птицей метнулся к Алексею Даниловичу:

– Неверно толкуешь, Алеша! Говорил и говорю: я – не царь вам! Вы  опять меня в дела государственные впутываете. Я по слабости своей снисхожу, решаю. Попустишь ли, Господи!  Неужто не можете вы без меня, мужа греховного, путаника?!.. На что нам Ливония? Белого моря не хватает торговать?

         Опричники одобрительно загудели. Ловко подводит Басманов государя к походу на Суздаль. Заголосили:

– Не нужна нам Ливония!

         Малюта тихо добавил:

– Своих недругов хватает. Нельзя оставлять супротивников за спиной, готовясь к войне внешней.

         Царь посмотрел насквозь Малюты и стремительно развернулся к Годунову:

 – Второй и последний раз говорю: неси Магнусово письмо, Борька – ворюга! Чего там намудрил?!

         Годунов положил платок, просверлил глазами Басманова. Заметив тонкую улыбку Бомелия, буркнул:

– Не мудрил я!

         Побежал за письмом. Земля под  ногами горела. Опричники оживились. Жди, окончательно умело повернут   Малюта с Басмановым шею государя с запада на восток. Направят гнев царский на Владимиро-Суздальскую землю, а там можно и Нижний с Ярославлем пощупать! Опять не учли опричники скрытую цареву заготовку. Иоанн вдруг крикнул слезливо, сорвал голос:

– Разувайся!

         Никто ничего не понимал. Государь же уже стягивал сапог со старавшегося не удивляться Малюты–Скуратова.

– Чего ты, Иоанн Васильевич?!

– Я, божий раб Иоанн, ноги вам, братья, буду мыть, дабы увидели вы все ничтожество мое. Не царь я, не царь, грешник великий! – слезы струились в бороду Иоанна.

         Кликнутые вбежали в трапезную с рушниками  послухи, внесли   ножные чаши. Царь стянул сапоги с Малюты. Пахнуло  далеко не райским запахом. Царь опустил мозолистые с черными гнутыми ногтями стопы Малюты в чан. Послух влил воды, и царь стал мыть. В палате наступила такая тишина, будто сама атмосфера сжалась и вот-вот лопнет. Помыв Малюте ноги, царь вытер их  насухо рушником.

         Князь  Афанасий Вяземский замешкался:

– Разувайся и ты! – цыкнул на него царь.

         Поняв, что царь будет мыть ноги всем, покорно разулись все опричники. Только царевичи еще оставались сидеть обутыми. Воздух наполнился гнилостным прением.

         Князю Вяземскому царь мыл ноги не столь охотно, как Малюте. Вошел Годунов. Царь указал ему на лавку. Борис сел. Царь снял с него сапоги. Иоанн купал  Годунову ноги, вороча лицо от прелого запаха, а тот думал, как бы царь сейчас с благочестивым лицом не усердствовал, не дано Борису заместить в сердце Иоанна его любимцев – Григория Грязного и Федора Басманова, ибо на разном он и они поле.

         Федор Басманов меж тем неожиданно взрывчато хмыкнул. Терпел, да смешно ему показалось, что царь моет ноги своим подданным. Царь запустил ему в лицо мокрым рушником:

– Пес смердящий! – расплескал чан. – И все вы – бесы недостойные!

         Оставив опричников в парализующем недоумении, Иоанн вышел большими шагами. Опричники не смели до  еды дотронуться. Годунов сидел с письмом, тупо смотря на него; ноги оставались в чану. Опричники  шептались: добро, что царь не заставил их пить воду, в которой  ноги им мыл.  Спешно разувшиеся  царевичи натянули сапоги и ускользнули из трапезной первыми.

         Годунов боялся ждать  суток.  Действовать через женщин, знать, слаб государь к любви! Личная интрига подталкивала Годунова к делам благородным. Ему было выгодно, чтобы спаслись Владимир и Суздаль, ибо не было Борису места в партии войны. Годунову  было выгодно, чтобы Иоанн  любовь к юношам разбавил привязанностью женской, вновь женился, явил некое, пусть неустойчивое, постоянство. Рассчитывал Борис подыскать царю супругу им, Годуновым, управляемую. Только в этой схеме Борису было место. Если царская жена станет ему послушна, обойдется он и без заносчивых бояр и без опричного хамства. Борис чувствовал: не в мятежах и войнах, а в мирной жизни способен он проявить себя, медленно, ползуче, неназойливо входить в доверие, неспешно подавить соперников собственными достоинствами.

         Государь же продолжал находиться в  экзальтации. Восторг от самоунижения сменился страстным желанием повторно знать будущее. Он шел к Бомелию. Снова гадал, рассуждал о грядущем. Пробовал звездам доверить, обратиться  ему на восток или на запад. Звезды, послушные Бомелию и польскому золоту послушно отвечали: только на восток. Но царя занимала своя жизнь и смерть. Ужасное предсказание сорокалетнему сильному мужчине, что осталось жить пятилетие. Вот и отцу его было дано 54 года, а деду так целых 66. Почему ему столь мало отпущено? Не по грехам ли? И слушая льстивые выкладки Бомелия, Иоанн думал о греховности похода на восточные города. Опять кровь, убийства, разграбление, слезы матерей, немощные старики, валяющиеся в ногах, простирающих  к нему руки. Он отчетливо видел, как подталкивают его к походу жадные на добычу опричные псы. Да их, тварей, чем-то надо кормить! Не то начнут жрать себе подобных и жрут, как голодные свиньи в хлеву. Замучают взаимными доносами… Но он же всем сказал, что не царь более. Не спасет ли то? По предсказанию умереть через пять лет должен московский царь, не сказано – Иоанн.

         Годунов торопился воспользоваться взвинченным душевным состоянием государя, готовил для него представление. Он разгадал: царь в новой жене ищет повтор потерянной Анастасии, и хотел показать Иоанну в лицах соединение того с подобием мертвой царицы. Удобными для использования он посчитал бессовестного Географуса и Ефросинью Ананьину. Ведя собственную игру, Борис не учел, что опричники не ограничатся глухим неудовольствием на упущение доносчика и очернительной бумаги на Суздаль. Басманов и Василий Грязной, один с сыном, другой с братом,  Федором и Григорием, второй час, будто случайно, бродили у царских покоев  с готовыми на Бориса ножами. У Федора и Григория припасены были за плечами даже  луки с колчанами.

         Борис приказал Матвею Грязному привести Ефросинью в боковую дворцовую галерею. Недалече располагались покои Бомелия. Выходя от него после очередного гадания, царь должен был неминуемо наткнуться на Ефросинью. Ирина, сестра Бориса, убрала Ефросинье волосы, как носила покойная Анастасия. На плечо положила длинную весомую косу. Годунов принес из царской ризницы сарафан умершей, ризу царицы и высокий головной убор. Ефросинья одевалась послушно, как велели. Ей не сообщали, зачем и куда надо идти. Она предположила, куда гордость сердца от Якова склоняла: государь предпочел ее, но колеблется Желает посмотреть, как ей царицы наряд придется. Мрачное лицо Матвея, снедаемого противоречивыми мыслями, беспрестанно в сени заглядывавшего, торопившего, будто подтверждало течение вещей. Дальше по коридору терзался муками ревности другой и по-другому влюбленный – Яков.

         Давеча брат провел сестру в покои государя, где висел  портрет Анастасии Романовой, писанный фряжским мастером, и велел запомнить образ до тонкости. Цепкая, жадная к деталям память тринадцатилетней Ирины схватила картину по черточке. Ныне и без того схожая с Анастасией, Ефросинья возродилась в ее одеянии. Платье был впору. Сарафан вылито обхватил формы. Только на животе и груди зарябились складки. Ефросинья еще не рожала, покойная же Анастасия выносила шестерых.

         Ефросинья оглаживала сарафан, изумлялась упругости золотой ткани, трогала витую золотую нить, пущенную по горловине и подолу. На покатые плечи Ефросиньи Ирина накинула  вязаный шушун, перехваченный шелковым поясом. Он и скрыл незначительную несоразмерность сарафана. На груди шушуна россыпь самоцветов сложилась в причудливый рисунок.  Застегивалась накидка на фибулу – две пуговицы из агатов, соединенные золотой цепью. На голову  Ефросинье Ирина прикрепила серебряными булавками роскошный кокошник, густо усыпанный белоснежным речным жемчугом, которым тогда были щедры русские реки. Ирина держала зеркало. Счастливая Ефросинья крутилась перед ним.  Довольная увиденным, топнула ножкой, подплясывая.

         Матвей, радуясь и скорбя, повел Ефросинью в назначенный час на указанное Годуновым место галереи. Ефросинья сжимала руку сосватанного жениха горячей ладонью, сцепляла пальцы, всем видом показывая, что ему следует разделить ее успех. Она почти забыла про Якова. Но против воли глаза искали кого-то. Ни Матвей, ни Яков не могли справиться с сердцем, чуяли тяжесть безмерную. В темном углу галереи, где в вышине через пятиугольные бойницы лился синий свет, а внизу, мерцая, горели по стенам плошки светильников, Матвей подвел Ефросинью к долговязому человеку в царской ферязи. Годунов постарался не просто одеть Географуса, но в праздничную мантию царского свадебного одеяния. По  задумке, суеверный Иоанн, увидев себя со стороны вместе с покойной Анастасией, должен был окончательно утвердиться, что Бог ведет его найти ей подобие. Тогда останется ему выбрать между Ефросиньей и Марфой, тоже, но менее с покойной царицей схожей, двумя из четырех Борисовых ставленниц.

         Географус смело взял Наталью за руки, притянул  к себе. Артистический азарт вел его. Он забыл о деньгах, упиваясь ролью государя. Подсказал Ефросинье склонить голову на бок и смотреть на глазами влюбленными. У Ефросиньи не получалось, Глаза  были возбужденными, перепуганными. Она боялась, стыдилась представленного  человека. Подсказываемые им слова медью звенели в голове, душа уходила в пятки. Ефросинья опасалась, что подобным представлением лишится и царя, и Матвея, и Якова. Даже рванулась убежать. Сиденье в домашнем тереме, выход лишь в церковь споспешествовали скромности. Географус успел удержать Ефросинью крепко.

         Годунов зашел к Бомелию, где был  царь. Он хотел сопровождать государя, дабы «видение» Анастасии случилось при свидетеле. Царь не усомнится в реальности, когда и Борис подтвердит, что видел. Против ожидания за царем вышел и Бомелий, коему Годунов стал враг. Но отступать было поздно. Образам Анастасии и юного царя придется предстать еще и перед недоброжелательным ученым.

         Раздумывая,  пойти ли по подсыхающим дорогам в Ливонию или объехать с гневом собственные земли,  царь вместе с Бомелием и Годуновым  свернул за угол и постепенно заметил на возвышенье перед лестницей, ведшей на башню, двоих людей, мужчину и женщину. Неверный свет скрадывал обличье. Явившиеся выступали из полутьмы. Даже Годунов был потрясен: живые юные Иоанн и Анастасия стояли поперек прохода, соединяясь за руки. Актерское чутье донесло до Географуса произведенное действо. Дабы усилить его, сразить «публику», он перекрыл Ефросинью головой, как бывает при поцелуе. На самом деле он не целовал ее, опасаясь наглостью довести до бегства.

         Шевеление, сама поза влюбленных фигур произвели на Иоанна страшный эффект. Он задрожал, не зная, двинуться ли вперед, отступить. «Ну и бестия!» – пронеслось в голове у Бомелия, мгновенно понявшего проделку Бориса.  Ранее недооценивая Годунова, теперь после истории с доносчиком он разобрался в серьезности противника. Сама незначительность Годунова выступила его достоинством. Трудно бороться с человеком, которого будто бы и нет вовсе. Таскает за царем шапку Мономаха, угождает Ивану, вытирает сопли Феодору. Надежда пресечь Бориса возлагалась на молодых Федора Басманова и Григория Грязного, кравшихся с кинжалами. Им опричная верхушка предписало верное средство по излечению от Годунова.

         Независимо, и Годунов, и Бомелий гадали, какой вывод сделает Иоанн из увиденного. Бомелий ставил Иоанну диагноз хорошо платящего сумасшедшего, жалея, что  ранее не пришел к  способам  воздействия на царя, которые употребил Годунов.

         Иоанн лишь сначала принял представшую картину за призрак. Мысль об Анастасии мелькнула и угасла. При всем  болезненном суеверии, практический ум и жизненный опыт Иоанна отодвигали видения. Молодого человека в царской одежде он принял за сына Ивана. Юный львенок, не просясь отца, вывел, не различишь, некую царскую невесту и, не стыдясь, мнет. Порыв ужаса сменился ревностью. Царь хотел шагнуть вперед с отцовским выговором. Вдруг удержался. Светильники колебались в перекрывших белки зрачках.

– Кого видишь, Елисей?! – натужливо спросил царь.

         Бомелий не желал уступать Годунову. Съев глазами Бориса, он твердо сказал, отрицая очевидное:

– Ничего не вижу, ваше величество. Перед нами выступ колонны, лестница и темнота возле.

– Ты, Борис?! – потребовал Иоанн.

         Годунов упорствовал, шел до конца:

– Покойную царицу вижу… Анастасию.

– Ишь ты! – прищурился царь. Съехидничал: – С кем же стоит Настя? Блудит? В супружеские изменницы подалась?

– Нет, с тобой она царь. Вы показаны в виде образов.

– Кем же показаны?

– Тобой, Борис! – хотел крикнуть в лицо Годунову Бомелий и сдержался.

         «Господом нашим Иисусом Христом и святой Богородицей чудеса явлены» – должен был бы ответить Годунов, да чем-то скрепило зубы.. И тут  две стрелы рассекли воздух, чуть не оцарапав царю уха. Они избавили Бориса от ответа.

         Первая стрела, пущенная Григорием Грязным, предназначалась  Географусу.  Вторая стрела, пущенная Федором Басмановым, предназначалась самому Годунову. Оба искусных стрелка промахнулись. Помешали темнота, напряжение нервов и движение, сделанное Географусом. Неожиданно он решил поцеловать Ефросинью по-настоящему. Обняв, завалил ее, ее вбок, тем и уйдя от стрелы. Не пострадала и Ефросинья.

         Заслышав свист первой стрелы, Годунов, не зная, кому она предназначается, присел, потянув за собой государя.  Иоанн согнулся. В результате – второй промах. Григорий Грязной и Федор Басманов обновили стрелы. Географус и Ефросинья  с криком побежали вниз по лестнице.

         Иоанн, свойственным ему срывающимся тенорком, звал на помощь. Из полутьмы выступили Малюта–Скуратов, князь Афанасий Вяземский, Василий и Тимофей Грязные, Алексей Басманов.  Они скрывались в боковом приделе, ожидая исхода дела. Видя неудачу пособников, они летели к царю с обнаженными саблями, дабы встать округ него. Завидев вооруженную толпу, Иоанн принял опричников за убийц, стремившихся довершить начатое. Душа  ушла в пятки. Еще менее ждал пощады Годунов, не сомневавшийся кому адресовалось нападение..

         С другой стороны, куда кинулись Географус с Ефросиньей, стояли преданные Годунову Матвей и Яков Грязные. Они показались, тоже с саблями. Родственники натолкнулись на родственников. Сверлили друг друга глазами, притворяясь, что заодно, всех объединяет цель избавить государя от опасности. Царь смотрел на тех и других, не доверяя никому.  Наконец появились Григорий Грязной и Федор Басманов, вроде бы тоже на помощь. Подняли стонавшего, прибившегося от трепета к стене Бомелия.

         Иоанн не сомневался: на него  произведено покушение. Его старшего сына с девицей заговорщики использовали в качестве наживки. Почему те бежали? Не было ли целью после его умерщвления возвести Ивана на престол. Не Иван ли во главе заговора?  Не в стане ли его избранников свила гнездо измена? Иоанн нашел  силы прикинуться любезным. Пришедший в себя  Бомелий из склянки полил государю на окровавленное ухо. Рана щипала. Царь сказал астрологу:

– Елисей, что обкакался? Ты же  судьбу знаешь. Не зарежут того, кто утопнуть должен. Не ховался же я, потому что верю твоему предсказанию. Щедро выдал ты мне вперед пять лет жизни.

         Бомелий поежился:

– Не я то давал, а звезды.

         Бомелий думал, как неуютно при московском дворе и при больших деньгах.

         Сзади во мраке галереи послышался шорох. Все  опять напряглись: кто там еще? То была Марфа Собакина. Она подстерегла выход Фроси Ананьиной из гостиницы и устремилась за ней. Марфа притаилась в нише и наблюдала за разворачивающимся действием. Сметливый ум подсказал ей: столкнулись две волны, соперничавшие за влияние на государя, и она досадовала, не видя себя на гребне той или другой. Тихо, как ей казалось, она покинула укромное место, собираясь вернуться в гостиницу. Ее услышали, за ней пошли. Подобрав подол, Марфа побежала со всей силы, на какую была способна.

         Подле царя остались Малюта, Вяземский, Годунов и Бомелий. Сопроводили государя в башню, где он спал. Малюта предложил на полпути оставить дворец, идти на двор, седлать коней и ехать в безопасную  Александрову слободу. Москва прогнила изменою. Бомелий, анализируя разыгранный спектакль,  шепнул Годунову:

– Ошибочка малая вышла. Его величество видит любимую царицу Анастасию не снаружи, а внутри себя. Так сказать, душевным оком. В следующий раз зрелище станешь делать, учти.

         Годунов промолчал. Он тоже перебирал действо, представленное Географусом с Ефросиньей, и его фантазия рождала новый  план.

         Марфа ускользнула. Преследовавшие Марфу опричники даже не разглядели, за кем бегут. Зато Василий Грязной, догнав, прижал к белой стене сына с младшим братом:

–  Чего против родной крови идете, Яша с Матюшей?! Годунова в покровители себе отыскали?! Дай срок, свернет Борьке шею Малюта. Цыц! Я – старший в роде. Меня слушать! Бросить служить Годунову немедля!

         Матвей и Яков опускали глаза, отворачивались. Они не смели сказать отцу и брату, в какую зависимость попали к Годунову из-за подделанного Магнусова письма. Василий Григорьевич не положит за кровь родную голову на плаху.

                                                         10

         Сломленный Матвей явился к Годунову:

– Спаси и сохрани, отец родной! Не могу с дядей Яковом идти против родственников. Требуют они,  ежели разбор пойдет, выдали Географуса проклятого, и подтвердили, что письмо очернительное на Суздаль видали.

         Живущий осьмнадцатый год отец родной   окатил сдержанным взглядом великана, цеплявшегося за кафтан. Сказал:

– Не передергивай! Им и имя-то Географуса не ведомо. Нужна бумага, новую на Суздаль состряпают! Грамотеев полно. Будет тебе и Якову. Последнюю задачу мою выполните, идите с Богом.

         Матвей сгорбил плечи, поплелся битой собакой.

         Бомелия прижали у покоев его. Годунов потребовал Матвею и Якову крутить астрологу для боли руки. Сам затыкал рот, не допуская Елисею орать , шептал на ухо:

– Какое коварство задумал, пес?! Ты взял Магнусово письмо?

– Помощник мой, аптекарь Зенке, – хрипя. признался Бомелий.

– Кличь его!

– Передал я уже письмо.

– Кому?

– Григорию Лукьяновичу Скуратову.

         Борис ослабил хватку. Под подбородком Бомелия на шее остались три красных отпечатка  пальцев. Астролог тяжело дышал. Предвкушал мщение. Слишком многим  перешел дорогу шустрый стряпчий. Ничего, Григорий Лукьянович найдет управу.

         Годунов отвел Матвея и Якову в свою дворцовую келейку. Ей он редко пользовался, спя при царевичах. Там уже был Географус, отведший Ефросинью в гостиницу. Матвей и Яков поедали Географуса глазами. Смел наглец целовать их возлюбленную!

         Географус был  царской ферязи, но вывернул ее, чтоб не торчала позолота. Ему повезло, что никто не пристал. Когда он отводил Ефросинью.

– Ну, как? – поинтересовался Географус о произведенном на царя впечатлении.

– Скидывай ферязь, – безрадостно отвечал Годунов.

– Моя одежа пачканная.

– Мою оденешь.

– Я тебя выше, – обиженно протянул Географус.

         Годунов открыл свой сундук. Кинул Географусу темно-синий кафтан:

– Маменька мне на вырост шила.

         Сняв ферязь, Географус примерил. Как он не тянул рукава, они едва доставали до запястий. Борис не замечал. Он достал из сундука три заранее приготовленных мешочка с серебром. Выдал помощникам. Серебро было с Годуновской доли из разграбленных домов подручников Пимена в Новгороде. Про  то сказывал.

         Матвей  спрятал деньги на груди. Географус ловко вытащил мешок из рук задумчивого Якова:

– Почему мне и им одинаково? Моя задача была трудней.

         Годунов опять пропустил мимо ушей:

– Поскачите втроем за Берег дозоры проверять. Вот  дорожная грамота, – он протянул кожаный свиток, скрепленный сургучом.

– Как же так? – растерялся Матвей, помнивший внушение батяни, саднило ему служенье Годунову. – Отец меня не отпустит.

– Не мальчик ты, а воин. Я тебе приказ даю, – отвечал Борис.

– Мне и в Москве хорошо, – заметил Географус. – Пойду я пожалуй.

– Никуда ты не пойдешь. Поедешь с Грязными. Или за нынешнее представление кожу с тебя живого сдерут, я устрою, – голос Бориса зазвенел металлом.

         Географус опустил голову, огрызнулся:

– Сам  представлять царя велел!

         Он решил пока подчиниться Годунову, но сбежать при первом удобном случае. Рискованные деньги были у Бориса.

– Чего же здесь будет? – спросил Яков, думавший о Ефросинье Ананьиной.

         Годунов рассудил, что он о Магнусовом письме:

– Я как-нибудь выкручусь. Главное, вы скачите за Оку. До срока не показывайтесь.

         В опричной конюшне Матвей и Яков сели на своих лошадей. Безлошадный Географус  позаимствовал ту, что постатней. Наметанный глаз и случай послали ему бойкую кобылку Алексея Даниловича Басманова. Вскоре трое уже клали на грудь крестные знамения, проезжая мимо арбатских церквей Бориса и Глеба да Тихона Чудотворца.

         Годунова же ждал новый неприятный разговор. Марфа Собакина схватила его за рукав и утащила в темный угол галереи. За всеми подглядывавшая, она заметила, как уезжал Матвей. Боялась, не навсегда ли. Его отъезд разрушал надежды на очищение его греха в браке с ней.

– Зачем подсобил Грязным уехать?! – шептала она.

– Посланы они государем, – одними губами отвечал Годунов, следя, чтобы не были они замечены случайно проходящим царедворцем. Под стенами дворца во дворе бегали с факелами опричники, готовились к царскому  отъезду в Слободу. Ставились под хомуты  кони. В телеги укладывались доспех, дорожные припасы и всегда возимая походная часть царской казны.

– А если я у царя спрошу? – настаивала Марфа.

– Кто тебя к царю пустит? Кто даст заговорить?

– Изыщу. Я – сильная.

– Слаба любая баба сильная.

         Марфа слезами фыркнула, вытерлась концом платка:

– Устрой свадьбу мою с Матвеем!

– На что он тебе? Не люба ты ему.

– Женится, детки пойдут – полюбит.

– Ты – царская невеста.

– Доколе. Который месяц ждем!

– Погоди. Сама знаешь, пока царь не откажет – нельзя, – со сдержанной насмешливостью Годунов отодвинул Марфу в дальний угол. По галерее, гремя сапогами, прошли Алексей Басманов с сыном. Алексей Данилович ругался, куда делась  лошадь. Свет факелов удлинял их фигуры. Они казались исполинами. Спрятавшегося с Марфой Годунова тень, наоборот, принизила до черных пятен у пола.

– Царь еще тебя выберет, – прошептал Марфе на ухо Борис. От нее пахло прелым бабьим запахом. Он ощущал робко шевелимое желание. Все же, мысль попользоваться телом Марфы вставала перед ним кощунством. Хотя было интересно, откажет ли она ему, порченная.

– Как же он меня выберет? – глухо ревела Марфа. Как многие, она безмерно желала выбора. Разуверилась ожиданием. Нервы сдавали. Хотела обеспечить про запас Матвея. – Ты бы знал!

– Я знаю.

– Матвей рассказал? –  взрыв слез, рыданий.

– Борис, ты где?! – послышался капризный голос царевича Ивана.

         Царь с ближним опричным кругом уже выехал со двора. Нужно было отправлять царевичей. Слабый Феодор не сидел на коне. Легко утомляемого, его нужно было на руках снести в повозку.

– Повивальные бабки прознают, когда проверка будет. За обман на казнь поведут. Суд царя скор! – шептала сомневавшаяся в судьбе Марфа.

– Тут, кроме тебя, вдовы в царицы лезут.

         Бабье злое любопытство разожгло Марфу:

– Кто? Скажи! Я – никому… Девочек осьмилетних к нему вели. Я видала!

         Годунов молчал. Со двора все более настойчиво его кликали. Крутившиеся около царевичей опричники ничего не говорили про Годунова. Не имея наказа, у каждого своя должность, ждали, когда царевичами займутся на то назначенные.

– Слухай меня! – отодвигая Марфу, освобождаясь от ее жаркой близости, спешно сказал Годунов.

– Я слухаю!.. Чего же ты Фросю Ананьину царю представил. Я видала!

– Все ты видала!

– Фрося тоже за Матвея хочет!

– Станешь царицей, меня не забудешь?

– Как стать-то?!

– Меня слухай!

– Чего слухай! Фрося тебе зачем?

–  Молчи. Не разумеешь!

– Что же царю все равно, взять в царицы девку, бабу, вдову или девочку осьмилетнюю? Чего будет делать с девочкой? В куклы играть? – Марфа хмыкнула. – Ожидать возраста? Порвет он ей прелести.

– Не твое дело, – оборвал Годунов. – Иди гостиницу. Жди, какой приказ дальше будет.

– Крестись. Пособлять не обманешь?

         Хитрая Марфа ставила Годунова в неловкое положение. Да он был не прост. Новый троекратный призыв заставил Годунова побежать на двор. Он не успел  перекреститься.

         Длинная процессия всадников, возков, увозимых знамен и хоругвей протянулась по Москве на северо-восток. Разбуженные конским топотом, скрипом колес и светом факелов жители испуганно глядели в окна. Царское войско снова уходит. В который раз! Никто не знал, куда шли отряды. В поход на своих ли, чужих. Уже стелился слух: вскрылась новая измена. На царя было покушение.  Кроме горя, не предчувствовали ничего. Тоскливо выли псы, различая черепа своих соплеменниц, притороченные к опричным седлам.

         Брезжил рассвет, и облитые его розовым цветом, пять всадников, трое посланных и два послуха, уносились прочь от столицы. Утренняя свежесть бодрила. Яков испытывал приподнятое чувство, отодвинувшее недавние неприятности и дурные предчувствия. Яков поглядывал на Матвея и Географуса, не вкушают ли их души подобное. Матвей был сосредоточен. Он выполнял работу, не более. Особенность жизни на Москве – всегдашняя неуверенность, не обманут ли с оплатой. Матвей гадал, щедр ли окажется Годунов.  Не прогадали ли они с дядею, без особенной записи, уговора, вот так, молчаливым согласием, поступивши к нему на службу. Географус все оглядывался назад. Не хотелось ему уезжать от теплых хоромин. Там  жизнь, там  мечта. За его скоморошьи представления ни один зритель не платил добровольно столько, сколько отсыпал Годунов за показ царя с возлюбленной супругой.  Эх кабы продолжить в том же духе, можно и собственный дом скоро срубить! Игра была легкая. Географус Годунова  за щедрого дурака посчитал, не ведая, какому испытанию подвергался. В возбуждении успеха пущенные в  стрелы он  почитал за аплодисменты.