Текст книги "Иоанн Грозный (СИ)"

Автор книги: Александр Сорокин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 47 страниц)

         Привели Ефросинью. Она уже знала о кончине сестры. Обдуваемая сухим степным ветром, стояла с красными слезящимися глазами. Ковыль стелился по-над полем, лобызал  точеные девичьи ноги. Молодые крымчаки разглядывали ее, так псы глядят на мартовскую суку. Совершенство царской избранницы заставляло изумляться испытанные сердца. Красота Ефросиньи обезоруживала. Прекрасное настолько было заложено в природе ее тела, что завораживало, навевало о нечто большем, чем простое физическое обладание. За маленькими ступнями – гладкие голени, потом бедра с зовущим изгибом, точеная талия, округлый живот, способный вынести положенное, высокая грудь с родимыми пятнами сосцов, лебединая шея, три робких волоска, трепещущих в воздушном порыве, пронзенные солнечными искрами. Все звало и останавливало, пробуждало чувство эстетическое, едва подспудно знакомое  кочевым грабителям. Нукеры переминались с ноги на ногу, не ведая, отдаст ли мурза Ефросинью им, сам ли попробует. Сомнения вызывало, что, если тело, помимо Ефросиньиной воли, звало, то лицо отторгало. Полное очарования в минуты покоя или приязни, оно излучало сейчас ненависть, презрение, отвращение, гадливость. Раздетая мужскими похотливыми взглядами, она стояла, защищенная броней внутреннего пренебрежения и насмешки над опасностью. Выражение лица ее было столь неприятно, что чувствительный Утемиш приказал замотать ей голову тряпкою.

         Ефросинью тоже распяли на конском козле. Нукеры держали противившиеся  руки и ноги. Просвещенный муталим, каким был Утемиш, удивлялся однообразию реакций Ефросиньи, как и покойной сестры ее. Обе царапались, кусались, плевались, но не могли не чувствовать наслаждения, кое природа вложила, нее спросивши ни человека, ни иное существо живое. Утемиш воспринимал насилие  объездкой диких лошадей. Случается, хорошие скакуны выходят из самых дерзких кобылиц, скидывающих умелых ездоков при первом седлании.

         Скоро узнали о первом отличии между Ефросиньей и Дарьей. После насилия Ефросинья не покончила с собой. Уткнула, облитое слезами лицо в колени, да так в телеге и ехала, вызываемая для утех Утемишем. В другие дни он более не заматывал ей лица. Она же отказалась ходить.  На руках носили ее нуреки в юрту мурзы. Отличая наложницей в телегу поверх соломы бросили ей покрывало из войлока.

         Сначала Ефросинье было больно, мерзко, противно, потом она свыклась…  У нее появилась привычка закусывать губу, когда с ней сближались. Подлое низменное удовольствие  соития подкрадывалось исподволь. Она не хотела показать, что ей бывает   приятно, помимо воли.

         Ефросинья иногда видела Якова. Отняв сапоги, его гнали босого, оборванного в толпе  пленных. Яков повертывал голову, следил за Ефросиньей, везомой в отдельной телеге с другими наложницами, павшими, не сумевшими предпочесть смерть бесчестию. Это были дворянские, боярские, посадские и крестьянские молодые женщины.  Похоть крымчаков сблизила их. Некоторые  громко шутили, бравируя новым положением. Русские пленники знали, что это за девицы. Они презирали, кляли наложниц. Неизвестно, как повели бы они себя, выпади им, мужчинам, подобный жребий. Ефросинья читала боль в глазах Якова и горько жалела, что отказалась бежать с ним. Спутанным умом она полагала, что пренебрежение волей родителей, дочерним послушанием, обязанностями, наложенными браком с Матвеем, содержало менее греха, чем теперешнее положение. Ефросинья много молилась, но в крымском обозе не было священника отпустить ей.

         В тот год удивительно цвела степь. Воздух наполнялся густым запахом торжествующего разнотравья. Синие, белые, золотые цветы широкими полянами скатывались по буграм и перекатам, трепетали на ветру, жадно впитывая тепло, насыщая стебли и корни пролитыми дождями. Необычайно рассеялись одуванчики. Их пушинки серым снегопадом неслись над полями, приземлялись на головы и плечи людей, согбенных, шагающих по пыли в незнаемый южный край. Стражники, тоже утомленные, находили силы следить за порядком. Набег удался.

         Когда Девлет-Гирей достиг ворот Крыма,  прохода меж насыпанными валами в перешейке полуострова, он заставил  скакуна поднять себя на вершину сторожевого холма к подножию башни.. Отсюда он увидел длинный, казавшийся нескончаемым караван людей, скота, лошадей и награбленного добра, коим полнились телеги. Крымский хан удовлетворенно хмыкнул, умственной жвачкою навязчиво, хозяйственно прикидывая, успеет ли до холодов, пополнив войско, налететь на Польшу с Литвою. Пока стоит погода, надо заниматься делами. Хане дал мюридам слово справедливо разделить добычу, потребовав и от них обновить клятву верности. Девлет и мюриды острыми ножами полоснули по запястьям, выдавили кровь в объемную чашу с кумысом. Питье с густой розовой пеной пустили по кругу, скрепили уговор.

         Каменный цветок Бахчисарая скатился с  карих Крымских гор. Кочевники усердно расстроились, позаимствовав архитектурные пристрастия в арабском мире, но прежде – в Турции. Помимо дворца хана и домов знати, высились крытые общественные здания шариатского суда и Гиреевой администрации, рынок, бани,  оружейные мастерские. Степная цивилизация подтягивалась к европейской. Извилистая  дорога бежала из Бахчисарая через горы к морю. Вот гавань, верфь, качаются суда, парусные, гребные и смешанные. Значительно далее города простерся рабский рынок.

         Яков никогда не видал южного моря. Он поражался, как и столкнувшись с морем северным, но удивления разнились. Двухлетней давности изумление было изумлением большей свободы, нынешнее – полного рабства. Жизненная цепь, на которой  сидел служилый пес государя, была укорочена донельзя, потому не радовало Якова ни синее море с шумом волн по гальке, ни теплое дыхание вод, не развлекала невинная чистота оперенья чаек, качавшихся на бесстрастных гребнях. Не бывает живущий на земле свободен, кто-то да что-то принижает его. Вопиющее рабство умножает уныние.

         На невольничьем рынке, куда приводили пленников, кого – из деревянных  сараев с подножной соломой для спанья, кого – из-под растворенного  неба, их заставляли всходить  на  возвышение. Неспешно шел аукцион. Люди Востока любят торг. Человеческому товару мяли мышцы, заглядывали в рот, опытно оценивали долговечность. Девкам лезли под сарафаны. Купленных пятнали зеленой басмой, уводили на сторону. Подпорченных переходом, неликвидных эвтанизировали. Рассеченные тела сбрасывали на кромку прибоя, ожидая, что ночная буря скормит  рыбам. Крики отверженных не добавляли проданным оптимизма.

         Якова сбыли в  триерные гребцы. Парусный крымский флот при штиле нуждался в веслах. Ефросинья  наскучила Утемишу. Больно была неласкова,  горевала и печалилась. Мурзе нравились смехушки-веселушки с Украины, или Окраины, как стали называть  коренные русские земли. Птичка в неволе обязана еще и петь, славить хозяина. Горестную Ефросинью Утемиш продал посреднику, бравшему девиц для Стамбула. Вместе с другим товаром для утех Ефросинью повезли за море. Она плыла на корабле, где греб Яков.

         Он слышал, что везут рабынь на продажу. Нуреки ховали их от гребцов, стерегли, как бы кто из славян не признал дочь, сестру, знакомую, не  набросился в бесполезном бунте на  тюремщиков. Девушек выводили из трюма гулять по ночам, приходилось заботиться о свежем цвете лица, поднимавшем торговую цену. В одну из лунных ночей дул попутный ветер. Гребцам разрешили не грести. Нераскованные, они дремали на лавках.  Яков сидел в верхнем ряду. Грести ему приходилось наиболее тяжко, ибо весло было длиннее, чем в двух нижних ярусах. Вечером он подцепил веслом сосновую ветку и сейчас, в отличие от товарищей-гребцов, бодрствуя, гнетущим взглядом впивался в пушистые иголки на рыжей лапе. Сосновая ветка виделась ему  даром небес, памятью о далекой родине, будто не росли сосны в Турции и в Крыму, с берега которого, скорей всего, она и сорвалась в воду.

         Яков услышал мягкие шаги охранников на верхней палубе, потом – легкую поступь девушек. Некоторые невесело шептали, другие, напротив, довольно бойко перешучивались с нукерами, заигрывавшими. Ефросинья по-прежнему была печальна. Она не свыкалась с неволей. Наклонив русую головку с заброшенной на плечо  до пояса косой, она глядела на лунную дорожку, протянувшуюся через черные волны. Слезы струились по щекам девы, с нелюбимым по жалости и слабости характера венчанной, любимому неотданной, теперь окончательно загрязненной. Бес искушал Ефросинью перекинуться   в волны, найти в небытии измученной душе  успокоение. Вдруг приметила она серую тень, скользнувшую по борту судна. Валко вздымалось весло. На лопасти, будто приклеенная, лежала крошечная сосновая веточка. Ефросинья схватила мокрую ветвь, прижала к груди. Не было ей дороже подарка. Щемящее чувство подсказало, кто протянул ветку. Плечи Ефросиньи сотряслись от болезненного рыдания. Ефросинья отошла от борта, не разглядев в темноте Якова, но сердцем уверенная в его присутствии. Вместе со всеми побежала в трюм.  Яков слышал стук ступней Ефросиньи по перекладинам лестницы и хотел длить звук, отложить надолго.

         Красив город Стамбул. Извилистым каналом пробираются корабли с человеческим грузом мимо утесов, где рокочут воды Босфора. Заградительные цепи подняты, и суда входят в бухту Золотого рога. Позади река,  рукавами изливающаяся в море, впереди – набережная, которые ощетинились баркасными сходнями. Величественно встает мечеть Ай-София,  главный  Православный храм бывшего Константинополя. По-над древними форумами, цирками, ипподромом и акрополем струится запах кус-куса и плова. Узкие улочки, прижатые пристройками к античным зданиям, густеют ароматом жареной баранины, голова кружится от благовоний восточных специй.  Кричит муэдзин, его крик растворяется в разноголосице пестрой толпы.  С саблями на плечо в высоких тюрбанах, шальварах, выглядывающих из-под белых рубах, связанных под ногами, идут мамелюки,  верные египетские слуги османского султана. Широка империя  Селима, достойного сына Сулеймана Великолепного, Кануни, или Законодателя. Распростерлись крыла Корана от Италии и предместий Вены в Сирию, знойную Аравию, по Африке до Марокко.

         Пройдя в Медину через лабиринт лавок, где лежат вязанки финиковых и других пальм, используемых  для смягчения ложа,  для украшения жилищ и на топку,  развешаны роскошные ручной работы ковры, разложены горы всевозможной чеканки, мужской и женской одежды, где яркие атласные кафтаны и шелковые халаты перемежаются с усыпанными бисером, расшитыми цветными нитями сари, непроницаемыми паранджами и платками черными, оказываешься пред грандиозным дворцом  султана. Сюда едва доносятся крики рыночных зазывал. В тишине и покое вьются галереи, переплетаются крутые арки, паутина решеток, путаница китайских ширм скрывает замыслы и интриги дивана, собрания визирей, высших чиновников, имамов, кадиев. Под загнутой крышей в стороне гарем султана. Вязь сцепленных колец на стрельчатых окнах, высокая ограда вдоль прогулочного дворика на крыше,  скрывают перси и ланиты допущенных к высочайшим чреслам..

         Пленников мимо, ибо их  показывают высшей знати как имеющим право первой покупки. Мимо мечетей, мастерских и рынков несчастных подталкивают под навес общего торга. Тут идет высокорентабельный товар, важнейший в экономике империи. Там, где разыгрывались пышные церковные праздники, и поныне  торчат осыпающиеся колонны, откуда низвергли статуи византийских императоров, теперь крик, плач, галдеж. Разлучают дочерей с матерьми, сестер с братьями, отцов с сыновьями. Воинские наборщики поднимают цену, набирая крепышей в полки. Чревоугодник ищет повара, любитель тенистой неги – садовника, поклонники наслаждений – красивых слуг и носильщиков паланкинов. Пленников спрашивают, рулит звонкая монета и вексельные обязательства. Венецианские и ломбардские покупатели в бархате и шелке, беретах с перьями  пестрыми группами стоят по периметру. Именно изощренные европейцы – основные распространители рабов в Леванте. Они не прогадают в цене  наложниц и сельских колоном. От Тахо до Вислы стыдливый феодализм прикажет рабам вертеть мельничные жернова, с рук на руки кидать кирпич  христианских храмов. Выполнять всю грязную непрофессиональную работу. На запреты гуманных правительств откликнутся работорговцы экспортом в Америку.

         Ефросинья Ананьина, не способная укрыть природную привлекательность, кою не умаляло отчаяние, была куплена в первый же день. Потом она была еще раз продана, куплена и перепродана. Навсегда запомнился вечер новины в Стамбуле. Ефросинья лицезрела золотые полумесяцы над остовами крестов Святой Софии. Пурпурный закат набрасывал рыхлое марево на плоскости крыш неуемного город. В порту вереница причаливших кораблей спускала паруса, как одежды новобрачной. Одна-другая галеры повернулись и бежали в мрачнеющую даль. Ефросинья прозревала: на том корабле – Яков. Несчастья обострили чувство. Она любила его. Единственный! Навечно!

         Слабые руки Ефросиньи дрожали. Она обламывала ногти об оконную решетку. Четыре молодца, брата паши, сходились с ней поочередно. Утомленные, отваливались на ложа пить шербет, сосать кальяны, обсуждать прелести красавицы. Пытка наслаждением было мягчайшее, что было уготовлено ей по грехам в наказание ли, на испытание. Скоро османов и сельджуков сменили арабы. Зажиточных хорватов – сластолюбивые потомки сарматов и переезжие касоги. Постепенно Ефросинья научилась ценить скромную извращенность флорентинцев, пугаться плотской алчности хорезмцев, брать деньги вперед с пронырливых ганзейцев,  придиравшихся к мнимому недостатку ее вымученной страсти. Каждому народу Ефросинья сыскала  определение, а потом и сбилась со счета. Тупая покорность  чудовищем выросла в цветах  робкой души. Она взялась находить удовольствие, получая деньги за аренду тела. Смердя душой, она выучилась снисходить телом. И однажды, не удержав ощущаемой приятности, забыв себя в сотрясшей  раздразненной усладе поцеловала бедро юного купца. Смеялась  возраставшей сумме, оценивавшей ее прокат, прятал в тайник подпол, отдавала курду старику-меняле, и ему за сохран уделяла проценты  молодости. Принимая мужчин, Ефросинья теперь, не сдерживаясь, кричала от наслаждения но крик ее был воплем несдержанной природы, но не погубленного сердца. Ефросинья принимала героев Лепанто и Туниса, инвалидов осажденной Мальты, безглазых, безруких, в шрамах на груди и спине, осыпающихся песком, неспособных извергнуть семя, встать без посторонней помощи с ложа, где хватало сил лишь тыркаться бочком, и желторотых, совсем детей, которых приводили к ней родители для их здоровья. У нее появился свой дом в Медине Стамбула. Как в любом богатом доме, тут журчала вода, прохладные тени протягивались от увитых виноградником стен, ворсистые ковры приглушали шаги. Здесь раздавались шепоты и ревы чувствительности и похотливой боли, клятвы в притворной верности и льстивое приглашение прийти за плату вновь. Товарки помогали Ефросинье. Рабыни, полурабыни, вольноотпущенницы, свободные, выкупившие себя, евнухи, мальчики, они предлагали свои естественные отверстия для любого вкуса. Продажным женщинам платили, они считали, и не видели иного смысла жизни, как отдаваться за деньги. Они создали  апологию, что нет чистоты, и все продается. Втянулись, прозвав занятье свое работой. И это была работа рабов,  продажных подстилок, оскверненных уст. В доме утех собрались польки, московитки и киевлянки, гречанки, персиянки, африканки и  китаянки. Все поклонялись разным богам, но грешили прелюбодеянием. Утомленные соитиями валялись вповалку в общей комнате на коврах. Развращенный мальчик, ища тепла, прижимался к  годящейся в матери потаскухе. У них была своя дружба, своя любовь и свои близости, помимо трудовых. Но все было выпачкано и изначально поругано. Проступки плоти каждый оправдывал, что душой не с клиентом. Без чувств допускаю я к шести процентам  тела, остальное мое. Блуждала меж жриц древняя болтовня: выйти замуж за богатого телесного арендатора, избыть прежнее верностью, домовитостью, чадородием, ласкою. Явится молодой  богач, заберет, выкупит.. В продажном доме, где служила Ефросинья, имелись свои стражи, охранники, прислуга и кассиры. Это было предприятие неразрешимого вопроса о прибавочной стоимости, ибо сложно, сколько стоит подобное занятие, где рентабельность, каков износ. Никто не сомневался, что соитие излишне, похоть возможно перетерпеть до дома, до семьи. Излившиеся, избавившиеся на время от томления чресл всегда скучнели и уже старались обмануть, не заплатить обещанного, отобрать данное. Вспыхивали ссоры, тогда вмешивались охранники и выводили или даже выбрасывали грубияна вон. С неплатежеспособных звонкой монетой брали векселями, закладными, дорогой вещью, товаром. Подвал веселого дома полнился мешками с пряностями и сухофруктами, штуками тканей, бочками и курдюками с кумысом, пивом и вином. Россыпь пшеницы и риса, проса, чечевицы, фиников лежала во дворе, распространяя запах свежего гниения. По утрам подъезжали арбы, грузили и везли на рынки этот платеж несостоятельных клиентов. Каждая наложница, наложник мечтал выбраться, но почти никто не выбирался. Больные никчемные старики и старухи обивали порог высокого дома, прося работы или подаяния. Их прогоняли  криком, пинками, если жалостливая рука не успевала сунуть лепешку, мелкую монету. Вышедшие в тираж, отставные никому не были нужны. Ласки старости  вызывали отвращение. Они подкупали ценой, но их не желали и задешево. Сводни, блуждавшие по улицам, пристававшие к прохожим с предложениями и приводившие клиентов, научили Ефросинью предохраняться от ненужной беременности. Если происходила оплошность, она научилась, раскинув ноги, проткнуть вязальной спицей околоплодный пузырь. Не позволяла родиться  плоду сначала насилия, потом и греха. Ефросинья реже и реже вспоминала о родине, не хотела туда возвращаться, хотя скопила достаточно средств, чтобы в любой момент это сделать. Что и кому она в Москве-Новгороде скажет? Сокроет ли грех, так душа им полна. Не хотела видеть родителей, знакомых. Тосковала о Якове. Был бы жив! Но стоило ли ему жить той жизнью, в какой она его оставила? Через турецких купцов, ездивших в Бахчисарай, Ефросинья искала, но не находила Грязного. Он плавал из Кафы куда-то еще. Ефросинья отдавалась за обещание поискать  жилистого ясноокого гребца с русой бородой и усами. Мало ли было таковых! Ей охотно клялись сыскать любовника и легко забывали обещание, удовлетворяясь на дармовщину. Поиск Якова – частая плата. Ефросинья грезила выкупить Якова через подставного человека, чтобы тот не узнал, что это сделала она. Ибо она стыдилась вкусить его благодарности, она сгорела бы, провалилась  под землю, удавилась бы на поясе, столкнувшись с ним с глазу на глаз. Так  чудилось. Ефросинья остро сознавала  обернувшееся свободным вынужденное падение. Она полагала: взгляни Яков, глаза ее выдадут, как бы не врала она, как бы не скрывала. В отличие от большинства товарок, Ефросинья слабо верила в возможность вырваться из  омута, где жила теперь добровольно и не без сдержанного удовольствия. Она заново выучилась болтать и смеяться. Ее прозвали озорницей и за беспечность, за которой не видели боли, приходящие предпочитали ее остальным наложницам. Никто не знал, какой боли стоили ее шалости. Она едва надеялась издали увидеть Грязного.

                                                         10

         Кропотливо продвигая своих ставленниц на ложе государя и наследника, Годунов преуспевал.  Почитай не вызывало сомнений, что государь, склонившись к своевольной Марфе, уже не изменит выбора. Покорная, как другие, она казалась смелей и тем прельщала. Еще царь колебался, не переменить ли избранницу на Евдокию Богдановну Сабурову  и тем как бы повторить  отца, в первом браке избравшему ту же фамилию. Но история с мнимым Георгием была свежа. Болезненно смеясь над ней, царь навязал прелестную Сабурову сыну. Иоанн рассчитывал иметь двух фавориток свадебной гонки подле, одну в качестве жены, другую – безотказной снохи. Царевич Иван не смел возражать. Почти постоянно безропотный у отца, с очень редкими, пусть сильными прорывами долго сдерживаемого неповиновения, подчеркивавшим сходство характеров, он вымещал нравственное раздражение  на стороне, подалее от сурового папаши. Тогда доставалось и нерадивым слугам, и тем сельским краям, куда вместо отца царевич посылался с объездами. Виновных в неплатежах перед Иваном Иоанновичем травили собаками, раздирали лошадьми, сжигали заживо. Наблюдать казни юному царевичу стало усладой. По младости лет и задору он превзошел отца, действовавшему наскоком, не системой. Держа перед глазами родительские образцы, Иван быстро черствел сердцем, делался невосприимчивым к просьбам и мольбам. Безошибочно заговорили: яблоко от яблони недалече пало.

         То и дело ненароком липшие  к гибкой крепкой фигуре Марфы Собакиной глаза Годунов твердостью воли отводил, перебрасывал на суженую  Марию Скуратову. С Малютой, всесильным временщиком, единение молодых было сговорено-переговорено. Пути назад не существовало. Екатерина  Григорьевна Скуратова, отказавшая Василию Шуйскому, сейчас была уговариваема им же выйти за его брата Дмитрия Ивановича.  Распространили слух, де угловатый неловкий тяжеловесный Василий не способен к деторождению. Воистину, что весомее девичьего кривляния, царь запретил старшему Шуйскому жениться, не желая продолжения основной линии досадливого рода. Ослушайся Василий, ему грозило пострижение, когда б на свадебный пир не ворвались бы опричники, разлучая жениха с невестой. Картина вопиющая, но вероятная. Иоанн держал тонкий способ борьбы с боярским своеволием: регулировал высшие браки. Не настаивая на праве первой ночи, принадлежности европейских феодалов, он благословлял пары. Без дозволения или молчаливого согласия государя невозможен был ни один значительный союз. Симпатия Годунова отвращалась, а душа прыгала от счастья в ожидании  Марии. По милости Божьей Борис ожидал четыре победы. Царь и царевич брали в жены патронируемых им претенденток, обе дочери Малюты выходили одна за Бориса, другая за контролируемого им среднего брата Шуйских. При таком благоприятном раскладе Годунову оставалось молиться за здоровье и долголетие государя и семьи его, за вечную жизнь тестя Малюты, за процветание возглавляемой тем охранки, то есть – опричнины В собор Василия Блаженного, или Покрова, что на Рву,  Борис стал относить почти огромную часть своего денежного вознаграждения. Ничего не надо, только бы дело вышло. Тогда будет больше этих крох.

         Радовался и Бомелий. Связанный с новым польским послом, он рассчитывал, что отказываясь от невест Запада, избирая себе и сыну в жены дев своей земли, царь дает сигналы поступать, как хотели на Западе: откажется от продвижения к Балтике в пользу войны с крымчаки. После недавнего московского разорения  лишь глупец мог воевать на два фронта. Планам Годунова и Бомелия пробовал помешать уязвленный опалой Григорий Грязной, затеявший игру опасную, обреченную. Григорий грозил братьям пойти к царю и вскрыть секрет  Марфы. Ужо Борис!

         Поразмыслив, Григорий догадался, что разоблачение обманщицы, пожалуй, приведет к ее наказанию, но ничего не даст лично ему, ибо плут Годунов наверняка найдет способ отмазаться.  Государь пожурит его, как в случае с Магнусовым письмом, и этим дело ограничится. Григорию следует начерно замазать Бориса в  обмане Иоанна, заиметь веские доказательства, уличить Бориса и Марф Собакину очной ставкою, изловчиться показать царю их тайное свидание, дать услышать уловки и расчеты. Григорий принялся следить за Годуновым и Марфой. Те вели себя с осторожностью. Между ними давно все было оговорено. Они довольствовались сдержанными взглядами, в которых  являлось достаточное. Когда? – спрашивали обычно  глаза Марфы. Жди – наклоном головы отвечал Годунов, упорно представляя ход дела так, будто не от государя, а от его шеи, какой мечтал быть Борис, зависел окончательный выбор супруги.

         Григорий приметил, что Борис частенько заглядывает в лабораторию Бомелия. Он стал тенью обоих. Бомелий – иностранец, уже бывший под подозрением во время опричного заговора. Если доказать, что он соглядатай, удастся свалить и Бориса.

         Однажды царь срочно позвал Елисея вместе с его помощником Зенке пользовать вывихнувшего ногу сокольничего. Поспешая, близорукий Бомелий не приметил, что хотя замок и закрылся, дужка его не вошла в паз. Не веря удаче или несчастью, Григорий прокрался в палату, где совершались ужасные для ортодоксального человека опыты. Сизый дымок вился из нескольких колб. Шипел змеевик, перегоняя в медный куб ржавого цвета жидкость. На очаге был оставлен тигель, где плавилась известь или глина. Подобно гейзерам, их поверхность  прорывалась тугими землистыми пузырями. Зловонный пар наполнял комнату.

         Не обладая твердой целью, Григорий подошел к столу, заваленному листами бумаги, испещренной латинскими словами и арабскими цифрами. Грязной склонился над записями, но, будучи безграмотным, ничего не смог бы разобрать и на языке отечественном. Неловким движением он опрокинул склянку с чернилами. Чертыхнулся, стал вытирать подвернувшейся тряпкой и сделал еще хуже. Размазанное пятно изрядно подмочило угол немецкой веленевой бумаги. Грохнул задетый ногой чан. Григорий наклонился. Подняв крышку нашел там набор из трепещущих разноразмерных сердец: лягушачьих, куриных, собачьих. Под столом лежали еще теплые и бывшие сердец носители: истекавшие кровью слободские куры, лягушки из пруда, обезглавленный труп собаки, заимствованный у какого-то опричника, стяжавшего морду на приседельное украшение.

         Григорий поежился, крестясь Ему послышались шаги в проходе, кто-то прошел мимо. Бомелий и Зенке не должны были скоро возвратиться.  Григорий все же боялся. Слишком распространилось при доверчивом и быстром на расправу царе подслушивание, подглядывание, оговор, клевета. В чану, где лежали окровавленные сердца, стояли пузатые пузырьки с неведомыми жидкостями. Запах выдавал выжимки из телесных органов, подверженных из-за теплоты суточному распаду и гниению. Куски сильно подтаявшего льда лежали округ. Грязной не поколебался воспользоваться своим пребыванием в кабинете чернокнижника. Поставив чан на стол, выбрав, он схватил часть склянок подле сердец, думая, не любовный напиток ли напиток в них. К чему они, где сердца? Стремясь скрыть посещение Бомелиевой лаборатории,  Григорий зарыскал на запыленной завешанной серой паутиной полке, хватая горшки, чтобы слить туда содержание заветных склянок, плошек с растертой массой, мелких кувшинчиков. Григорий колебался: Бомелий был известен  как отравитель не менее, чем врач. Не  яды ли то? Тем лучше!

         Грязной еще походил по лаборатории. Он искал явных подтверждений, что Бомелий иноземный соглядатай, о чем говорили. Какие-то бумаги могли обличить его. Как понять, что в них безграмотному?  Лежала бы польская корона… Чу! Трепыхание в сводчатом оконце заставило Григория вздрогнуть. Почтовый белый голубь сел на подоконник и  гулял, воркуя. наслаждаясь ли пригревавшим солнышком, зовя ли хозяина. Через приставленный к окну стол с ретортами и кривыми бутылями толстого зеленого стекла Григорий полез схватить птицу. Острый глаз разглядел на ее шее тонкий шнурок с крошечной бумажкой. Птица не далась в руки, отпрыгнула, убралась на край. Потом вовсе улетела. Стол, на который оперся Грязной, накренился на подогнувшейся ножке и рухнул с устрашающим шумом. Банки, склянки, плошки и глиняные посудины скатились на каменный пол. Григорий отпрянул, ударился головой о выступавшую полку и был окачен мукой из разверстого мешка. Кляня чернокнижников, бормоча защитные молитвы, он побежал вон, хрустя сапогами по разбитому стеклу. Оставив многочисленные следы пребывания в логове Бомелия, Григорий Грязной ликовал, что стал обладателем некоего сильнодействующего средства. Он полагал, напитка привораживающего.

         Глиняный сосуд, куда Григорий слил содержимое полудюжины склянок, был отнесен им в подвал и укрыт за бочками с вином, обложен кусками льда, прошлогодним снегом и селитрой, использовавшейся для охлаждения.  Для начала Грязной решил в последний раз переговорить с Годуновым. Второй день царский сокольничий болел, и Григорий напросился пойти вместо него с царевичами пускать соколов. Он не ошибся, полагая, что там будет и дружка.

         Тринадцатилетний Феодор держал крупного черного сокола поверх толстой кожаной перчатки. Птица смотрелась неуклюже тяжело для руки болезненно отечного отрока. Чуя собственную силу, вертелась, трепыхала крыльями, задевая лицо жмурившегося мальчишки. Годунов заботливо отводил  руку Феодора подалее, следя, чтобы птица не клюнула тому в лицо. Старший брат, напротив, лихо управлялся с  птицей. Умело пускал, звал особым присвистом. Сокол взвивался в поднебесье, терялся в  ослепительном пылании солнечного света, вдруг обрушивался  на неожидавшую нападения жертву, притаскивал царевичу серую заячью молодь, пегих куропаток, иных полевых птиц. Добыча складывалась у ног Ивана. Груда покалеченного мяса возилась подле сапог, высовывая то край крыла, то клюв в дыру сетки. Охотничьи английские собаки лезли выдрать добычу. Царевич Иван задорно отгонял их пинками. Беря из ягдташа куски сырого мяса, он награждал свою умелую и уже утомленную птицу.

         Годунов сказал вразвалку подходившему Грязному:

– Опять драться станешь?

– Драться я не стану, – сказал раздраженный Григорий, не смущавшийся близостью Феодора, – а вот, что скажу тебе, Борис. Тайна мне твоя известна. Вертишься у Марфы Собакиной, в супружницы царю толкаешь. Она же не дева!

– Да ну! – деланно удивился Годунов, сощурив узкие глаза и без того ослепленные ярким солнцем.

– Кто не дева? – слюнявясь, спросил Феодор, цыкая на сокола.

         Птица неловко поднялась, полетела. Годунов вынул широкий плат, отер царевичу рот.

– Любой мужик – не дева, – напряженно отшутился Годунов. – Обладаешь ли правдой верной?

         Григорий пожевал поднятую палочку:

– Племянник Матвей подтвердит. Насилием он взял Марфу Собакину под Новгородом в странноприимном доме.

– Слова твои как слово государево толкуют об измене.

– Об измене или нет, токма вводят иные государя в заблуждение. Свой интерес помимо царского пекут.