Текст книги "Иоанн Грозный (СИ)"

Автор книги: Александр Сорокин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 47 страниц)

         Через глашатаев он повелел явиться к нему  именитых новгородских граждан, по одному человеку с каждой улицы, и сказал им расправы ожидавшим, с семьями попрощавшимися: «Мужи новгородские, все доселе живущие, молите Господа о нашей святой и благочестивой царской державе, о христолюбивом опричном воинстве. Да побеждаем всех врагов, видимых и невидимых! Суди Бог изменнику моему, вашему архиепископу Пимену и злым его советникам На них, на них взыщется кровь, здесь излиянная. Да умолкнет плач и стенание! Да утешится скорбь и горесть! Живите и благоденствуйте в сем граде. Вместо себя оставляю вам правителем боярина и воеводу моего князя Петра Даниловича Пронского. Идите в домы свои с миром.»

         Постановление опоздало принести новгородцам облегчение. Вздохнули покойнее Шуйские и другие думцы. Краем потерявшие на грабежах в новгородских артелях и имениях они терялись: выходит, царская гроза миновала москвичей, им на примере новгородцев было лишь указано. Широко расходились круги примерного наказания.

         Пошли на убыль новгородские гонения. В церквах с амвонов под страхом отлучения запретили передавать в толпах об удушении бывшего митрополита Филиппа Малютою, от жара своей смертью почил старик в келье, другие оскорбительные чести государя басни.  Поблажка наступила и Пимену, не убили.  В худой одежде усадили бородой к хвосту на белую кобылу, привязали веревками. Сунули, как шуту, в руки волынку и бубен.  Пока катали со смехом по спаленному городу.

         В Новгороде, лишенном припасов,  переполнились мертвецами скудельницы. Отчаявшиеся, обезумевшие люди от наступившего голода накидывались есть неубранные чумные трупы, падали недалече,  слабые, зараженные. Не отставали бродячие  псы, хищники пернатые, звери лесные. Терзали неотпетых, непогребенных покойников. Зараза захватила равно живность дикую и домашнюю. Ни на улицах, ни в безлистном зимнем лесу не слышалось звуков, кроме редкого  стона с писком мышиным. В теплую зиму тысячами выползли грызуны из лесов, пожирали озимые, сено и солому в скирдах, хлеб в житницах, о котором некому стало заботиться. Все умирало.

         Обильные волости новгородцев, за трудолюбие и мастерство в деревянном деле прозванных плотниками, за набожность и строгое соблюдение церковных установлений – постниками, превратилась в пустыню. Батый и Дюдень не добрались сюда,  Иоанн пришел. Он равнял себя с апостолом Андреем, вскоре по воскресению Господнему крестившему здесь водою, он же – пламенем.

         Растения  еще тянулись к небу, но мало где бился пульс, дышала грудь. Беглецы, укрытые в погребах и землянках устали класть поклоны об избавлении от гнева царского. Тот сам уже по молениям бояр, граждан, духовенства наказывал грабителей, сидел в судах, где казнил зарвавшихся опричников. Воры поторопились скрыть награбленное. Малую часть царские фискалы разыскали и вернули оправданным жертвам.

                                                         5

         Матвея более всего занимало, как быть с  письмом Эзельского властителя Магнуса. За грабежами и разбоями, в которые активно включились подчиненные Матвею пять десятков воинов о письме забыли. Наступит отдохновенье, и «доброжелатели» неминуемо напомнят  Малюте и самому государю. Уж больно броско явился со своими рыцарями Магнус. Много было свидетелей и разговора принца с Матвеем, и передачи письма,  и последующих сомнительных в обозе розысков.

         Отцу, Василию Григорьевичу, передавать поддельное письмо Матвей не хотел. Уж больно напугал духом батюшка в споре о  завещании с попом. Чтобы обезопасить себя за умыкнутый товар, за вино и английскую монету, Матвей сподобился только с обидою поведать бате о препятствиях, возведенных нарвским воеводою Лыковым в  иноземной поставке. Дело было государево  неотложное, а воевода бумагами замучил, понуждал крест целовать и на бумаге ставить, за что – неведомо. Требовал неуместных мыт. Василий Григорьевич отвесил сыну затрещину знатную: письму и счету  надо было выучиться у дьяков вовремя, вот Яков в церковь учиться ходил! Так подпишешь гадость, и в темнице сидеть.

         По рассказу Василий Григорьевич Матвея призадумался. Негоже с англичанами,  царем выделяемыми, ссориться, тем паче из пушек по кораблям пулять. Надо бы уведомить царя об оскорблении британцев. Мечтал Василий Григорьевич о нарвском воеводском месте.  Нарва – лакомый кусочек, единственный русский порт на Балтийском море. Через него все европейские грузы идут. Там  налоги,  пошлины,  богатство личное. Важно устранить Лыкова доносом своевременным, за вину невыдуманную, самому в Нарве воссесть. Затея мудрая, не перехватил бы кто. Не показывая вида, мысленно возблагодарил Василий Григорьевич Матвея за полученные против Лыкова козыри.

         Отцовы расчеты остались для Матвея неузнанными. Все переживал он, чего с посеянным письмом делать. Вдруг вспомнил случайно подслушанную благодарность новгородских иерархов и сверженного архиепископа Пимена Годунову за какую-то подсказку. Похоже, царский стряпчий – человек, снисходящий к  в беду попавшим. Чем черт не шутит, не обратиться ли к Годунову. Мальчишка мальчишкой, Годунов был ровесник Матвея, а вдруг поможет выкрутиться.

         Избегая заразы, оградившись заставами, царское войско стояло на Городище. В царскую ставку и поскакал Матвей. Никакого конкретного плана у него не было, положил действовать по обстоятельствам. Дать письмо как подлинное, не пройдет – признаться в подделке, упасть в ноги.

         Опричники из влиятельных расположились в новгородских избах, изгнав прежних владельцев. Кто победнее, жил в раскинутых шатрах, палатках, сидел под натянутыми пологами. Годунов вместе с царскими сыновьями расположился в четырехклетном доме состоятельного торговца. На аршин от земли дом был укреплен камнем. Дальше шла бревенчатая кладка.

         Матвей подъехал, когда привезли с прогулки Феодора Иоанновича. Его, страдавшего телесной и душевной немощью, вывели из возка Борис Годунов и Василий Шуйский. На бледном отечном лице отрока болезненно блестели огромные выпуклые глаза. Ездили гонять голубей, то было одно из любимейших занятий царевича. Феодор возбужденно путано пересказывал перипетии приключения. Вот Шуйский, едва не сорвавшись, лезет на боярскую голубятню. Вот свистит, сунув три пальца в рот, Годунов. Вот он сам, Феодор, машет поданной ему веточкой.

         Феодора повели кормить и спать укладывать. К крыльцу же ухарски подкатили две тройки, сопровождаемые отцом и сыном Басмановыми. Собрали новгородских девок, кого силой, кого посулами, развлекать царевича Ивана. Распоряженье государя. Руководствуясь особыми понятиями о воспитании, он растил львенка.

         Басмановы, смеясь, поглядывали на Матвея, вспоминая, как надысь гоняли его дядю с Ананьинскими девками. Уезжать они не торопились, ожидая удовлетвориться теми бабами, которых царевич отвергнет. Матвею пришлось щедро дать холопу полкопейки на вызов Годунова.

         Борис, по своему обыкновению не ходивший один, вышел  сопровождаемый Василием Шуйским. Пригласил Матвея в холодные сени, спросил о вопросе. Матвей переминался с ноги на ноги. Достал изрядно помятое подделанное дядей Яковом Магнусово письмо, протянул Годунову. Изложил обстоятельства вручения послания. Напомнил, что другие, английские, письма через Малюту отдал государю давно.

         В невыразительных глазах Годунова будто птица порхнула:

– Чего ж с этим-то тянул?

         Борис поднял письмо  на свет, пытаясь угадать вложенный текст или смотря, нет ли некоего вложения. Матвея поразил взгляд Бориса на надпись на конверте. Годунов не скользил по буквам, а охватывал адрес целиком. Будучи неграмотным, Матвей подобным образом пялился на написанное. Не мог же Годунов, принимавший царскую корреспонденцию, не знать грамоты? И все-таки, это было именно так.

         Годунов попросил Шуйского принести гусиное письмо с чернильницей и книгу, куда записывались принятые письма. Василий не заставил себя ждать. Годунов попросил Матвея расписаться в книге. Матвея коробило  расписываться за письмо, внутри которого была только нарисованная рукой дяди корона. Годунов изучал его замешательство. Без росписи нельзя. С тяжелым сердцем Матвей поставил крест.

         В сени грузно вошел старший Басманов. Глянул на выложенные письма. Сказал: Годунова Иван-царевич  зовет. Годунов и Шуйский ушли. Матвей, одолеваемый  предчувствиями, поехал хоронить деда Константина. По завещанию внуку досталось изрядно леса. Разгоняя дурные мысли, Матвей прикидывал, как сожжет лес на корню, а золу продаст иноземцам на вывоз, для тамошних  земель  удобрения.

         Царь призвал Годунова в церковь Вознесения. Храм был пуст, темен. За высокими окнами белесо распросталось небо. Серый свет накинул на пол дымный покров. Государь простоволосый, в длинной парчовой однорядке ходил от иконы к иконе, зажигая свечи. Желтый огонь  очерчивал круги возле шандалов. Длинная фигура царя в красном переходила яркого света в темень, как уток ныряет и является вновь, когда ткут.

         Иоанн заговорил не сразу, и Годунов был вынужден ходить за ним по пятам, подавая свечи, тоже зажигая. Все, что делал Годунов, Иоанн не принимал: поправлял все его свечи. Сам торопился опередить зажечь. Подлаживаясь царя, Борис стал лишь ставить свечи. Но и это вызвало недовольное сопение. Царю хотелось, чтобы Борис делал не так, он же исправлял.

– Привез Басманов царевичу девок?

– Привез.

– Грязь все то и непорядок, блуд. Хотел тех курв себе, потом – думаю, сыну. Уж больно в вере он  рьян. Без разуменья, все однозначно принимает. Пока в Новгороде, седьмой своелично сочиненный тропарь мне преподнес. Меру во всем, в вере – особенно надобно знать. Да и пускай на баб не залипает.  Ценны они, пока желание. Кончил дело, гуляй смело. А то некоторые мыслят, только у них такая. Вот бабы дурачьем и вертят. Бабы, как куры, только  опереньем разнятся. Чего одна даст, в том и другая не откажет. Чувство телесное – не больше, не меньше.

         Годунов глядел на острую бородку царя, на рассеченный багровый от земных поклонов лоб и не говорил ни слова. Обильные казни возогнали религиозное  рвение государя. Он удалялся в сугубую строгость, не терпел собственные и чужие слабости.  Если чего-то одобрял на словах, никогда не значило – то и душевно.

– Гляди, не загордись! Призвал тебя, Борька, как человечка  при дворе  незначительного. После тебя – лишь карлы. Особо насмешил при въезде в Новый город. Не пойму: колоколах изобразил ты песнь торжественную или набат?

         Годунов наклонил голову. Хотел сказать, что играл «Аллилуйю», да неумело. Не дав Борису звука молвить, Иоанн продолжал.

– По грехам новгородцы проучены. Есть за что, знают. Токмо и мы, учителя, грешны. Жениться не собираешься?

– Нет, игумен.

         Иоанн хмыкнул. Хоть он и требовал наименованья игуменом, сейчас то отодвинул. Вздрогнул, словно удивленный неожиданным словом. До Годунова мгновенно дошло: ошибся назвать игуменом, сейчас – царь.

– Чего?

– Молод.

         Царь согнул свечу.

– Моложе тебя женятся – ничего. Мой сын Иван – много ли младше тебя? Не двумя ли годами разошлись? Ищу невесту ему.    Молод, да пора излечиться от нарождающихся  соблазнов. По себе знаю: натыкавшись, легче к духовному идешь. Погрязши в желаниях, Богу кланяешься,  глаза же черт голыми бабами застит.

         Полностью отдавшись вере, Иоанн перекрестился Спасителю на иконе, подле которой стоял. Поискал Богородицу, и ей поклонился. Борис тщательно крестился на те же иконы, что и государь.

– Хочу поручить тебе жену мне новую сыскать. Неразлучницу – сыну, чтоб тоже успокоился. И себе заодно супругу сыщешь. Законными сожительствами похоти и придавим. Господь щедр: дарует  и наследников. Трех прекрасных жен на Святой Руси найди. Которая не подойдет мне – сыну Ивану. Прощупай, окончательно ли швед король Эрик не хочет отдать ему дочь Виргинию. Портрет ее прислан, ты глядел. Худа да корона за ней древняя почетная варяжская… С Виргинией не случится, и моя отставная невеста станет царевичу не в  сласть, тебе  за труды – сладкий остаток. После отца и сына женишься на отвергнутой с царева ложа.

         Годунов перекрестился на Богоматерь с низким  поклоном. Исполнение поручения по розыску царю с Иваном невест могло и вознести его в царских  милостях  до небес, и привести на пытку с  плахою.

– Какая же супруга угодна тебе, Иоанн Васильевич? – попытался выговорить он бесстрастно, откинув навязываемую болезненную игривость вопроса.

         Иоанн свел густые брови в линию. Изложил намерение серьезно, где удовольствие неважная черта..

– Новая супруга мне надобна, не походящая на покойных Анастасию и Марию Бекбулатовну. К первой привязался я страстно. Умерла, горю предела не имел. Во второй желал позабыть первую. Ищи третью, чтоб ни одну предыдущую не напоминала. Мой отец Соломонию из полутора тысяч избрал. И ты за числом не постой. Со всех уездов девок на осмотр мне сгони.

– Девиц?

– Кого же еще! Не вдовицу, не чужую жену, не порченную. Я – государь преемственный византийский! И царевичу, после – себе!

– Смиренную?

– С семью библейскими добродетелями: мужа любящую, верную,  нравом кроткую, веселую и покорную, чадолюбивую, богобоязненную.

– Красавицу?

– Непременно. Самую прекрасную на земле русской. Для царя! Одну до гроба… На третий брак мой разрешение у митрополита Кирилла вытребуешь. Не по моей воле жены мои помирали! Попы сочетание разрешат. Не велят, мы им кадыки на сторону. Кликну Малюту. Пятерня на попов у него набитая.

         Иоанн засерчал. Тенорок пошел вниз, хриплость явилась в голосе.

– Дело начинай с осторожностью. Насмешников примечай. Мы их осадим. А то загогочут: царь опять женится. Хохотунам придирки сыщем, перевешаем на осинах подлецов. Не важно, боярин или холоп с длинным языком вылезет.

         Годунова почуял в ногах слабость. Явственнее стало, какой размах приобретет отбор царской невесты, каковы будут и последствия. Ему грозит перессориться со столькими  именитыми людьми, что ум выешь. Всем-то не угодишь! В первую голову – государю.

– Неименитость твоя, Годунов, на пользу тебе пошла. Кому, поторопясь, скажешь о моем желании, тебе – царскому холопу от врагов моих скорый упрек. Верю, как человечишка без связей с родами боярскими к делу подойдешь непредвзято и трезво.

         Царь повернулся к Годунову:

– Не чист на глаз будешь, залециприятничаешь, взятку  с родни за девицу возьмешь, пошлю под колесо… Иди с Христом.

         Годунов с охапкой непоставленных свечей пошел к выходу. Внутренность храма пылала огнями, зажженными Иоанном. Он смотрел Годунову в спину, а тот старался не пошатнуться от охватившей слабости и головокруженья.

         От Новгорода Иоанн повернул с войском не к Москве, как молились и надеялись, а на Псков. Положил царь низвергнуть другую северную столицу древней свободы. После себя в Новгороде оставил он выгоревшую пустошь, на многие лета невосстановленную. Удивительно, но на расчищенной большой части Торговой стороны сразу стали строить дворец для повторных наездов государевых. Ребята и нищие потащили на погосты разлагающиеся трупы отцов и матерей. Птицы же, от поклевов трупов зараженные, несли стаями прилипчивую смертную болезнь из Новгорода во Псков.

         Сей град тоже не смел защищаться от  государя. В субботу второй недели Великого поста Иоанн  ночевал в монастыре Св. Николая на Любатове. В полночь услышал он благовест и звон церквей псковских. Призвав Годунова, бодрствовавшего на пороге соседней кельи у постели  царских сыновей, вопросил: чего значит? Колеблясь, робея другого спроса, Годунов отвечал, что идут псковичи к Заутрене  молить Всевышнего об избавлении их от гнева государева. Знамо, со слезами припадают к святым иконам.

         Государь, встав, живо представил переполненные народом соборы, призвал к себе Малюту-Скуратова, князя Вяземского, Василия Грязного и Алексея Басманова, гневно обвинил их в прежних христианских убийствах, когда правые с неправыми огульно корыстолюбиво казнились. Приказал: «Иступите мечи о камень!»  Борис слышал такую речь и облегченно перевел дух.

         Наутро вступив в город, царь с удивлением увидел на улицах перед всеми домами столы с изготовленными обильными яствами. Так было выполнено по совету наместника князя Юрия Токмакова. Псковичи стояли у домов с женами и детьми, держа на рушниках хлеб с солью. Преклоняя колени, благословляли царя и опричное войско его со словами: «Государь великий князь! Мы, верные рабы твои, с любовью и усердием подаем тебе хлеб-соль. С нами и животами нашими твори волю свою. Все, что имеем, и мы сами – твое, самодержец московский!»

         Игумен Печерский Корнилий, по преклонным годам не пугавшийся разделить судьбу новгородского архиепископа Пимена, оплеванного и привезенного в Псков,  встретил царя на площади у церквей Св. Варлаама и Спаса. Царь принял его и духовенство милостиво. Вышел из возка, где ехал, поднял упавшего игумена с колен. Прошел  в храм Троицы, слушал вместе с ним молебен.

         После службы подвели Иоанна к гробу Св. Всеволода Мстиславовича,  на века заслужившего благодарную память правления. Царь поклонился гробу. Попробовал поднять лежавший сверху  меч, принадлежавший Всеволоду. Тужился и не смог. Улыбнулся без обиды.

         В монастырской келье старец Саллюс Никола отказал царю в благословении, без ума предложив вместо искусить сырого мяса. Смущенный царь отвечал: «Я – христианин, и не ем мяса в Великий пост». Не робевший смерти пустынник сказал: «Ты делаешь хуже: питаешься человеческой плотью и кровью, забывая не токмо пост, но и Бога!» Никола пригрозил царю, предсказав будущие несчастия. С измененным лицом царь выскочил из кельи. Велел войску  горожан не обижать и собираться к отъезду.

         Оставшись наедине с заросшим немытым юродивым, одни ногти длинной с вершок выросли, закрутились, Годунов обнял Николу и, всхлипывая. спросил: чего  ты не приехал в Новгород?! Я выглядывал тебя,  прежде уговорившись.

         Царское войско пошло в Москву. Туда везли знатных пленников, включая низложенного новгородского архиепископа Пимена. Ждали суда. Обозом следовало награбленное добро. Ехали  не получившие назначения иностранцы. Судачили про строгость государеву.

         Матвей тихо покачивался на  Беляке. Перебирал в памяти, как по дороге из Пскова опять заскочил в Новгород. Василий Григорьевич с дядьями ездили к Ананьиным. Семья посадника соскоблила гарь с обгоревших стен, положила на терем новую крышу. Сидели в красной горнице, сватали Ефросинью. Матвея в дом не допустили. Он кружил рядом.

         Родители невесты не прочь были породниться с сильными опричниками, но еще ждали, выгадывали, Ефросинью переценивали, не подвернется ли кто побогаче и повлиятельнее. У дочери не спрашивали, своего мнения иметь ей не полагалось. Кого выберут, с тем и жить и станет. Стерпится – слюбится, и верна мужу  быть! Порешили погодить до Красной Горки.

         Нарядно одетая Ефросинья, в пурпурном сарафане и кокошнике, осыпанном речным жемчугом, выглянула из соседней горницы с глазами заплаканными. Сердце ее склонялось к Якову. Да не с нее спрос! Исстари велось,  что старший племянник в роду предпочтительнее четвертого младшего дяди.

         Слезы Ефросиньи заметили – от счастья. Матвей ездил по улице и улыбался, предвкушая обладанье женой красавицей. От тайных мыслей оторвал  послух, принесший весть, что немедля зовут его к Годунову. Матвей угрюмо подумал о Магнусовом письме и не ошибся.

         Миновали Тверь, приближались к Старице, вотчине  Владимира Андреевича, покойного государева двоюродного брата, в прошлом году по обвинению в измене казненного. Иоанн опасался,  не все враги перебиты, ждал засады. Посылал вперед летучие отряды разведчиков.

         Годунов ожидал Матвея с дядей Яковом и Василием Шуйским на Старицкой дороге. Нахлестывая лошадей, брызгая грязью из-под копыт, поскакали вперед войска под предлогом разведки, искали спокойное место. На ходу Борис  говорил Якову. До Матвея донеслось:

– Сыграл я, как ты показывал, да сбился со счета.

– Подъезжая к Новгороду, услыхал я ошибку в переборе, – отвечал с доброй улыбкой Яков.

         Борис предупредил:

– Никому не болтай, что на колоколах меня учишь.

         Тверская земля была разграблена опричниками еще на пути в Новгород. Там и сям лежали разлагающиеся людские и лошадиные трупы, брошенные со сломанными осями пустые повозки спасавшихся бегством.

         Когда опричники остались позади, Годунов сказал Якову и Шуйскому оставаться на дороге, сам же с Матвеем въехал в лес. У семнадцатилетнего набожного и неопытного в любовных делах Годунова который день голова болела, как исполнить царское поручение, сыскать прекрасных невест. Не находя выхода, он, по начинавшему складываться у него обыкновению, решил переложить решение на кого-нибудь другого, обязанного ему.

         Осмотрительный Борис пробирался на коне меж серых стволов безлистных деревьев. Добрался до поляны, окруженной сухостоем. Большие черные, размером с курицу, дятлы-самцы долбили с глухим  неприятным стуком дубы. Обваленная кора широко валялась округ. Птицы обнажили деревья, и те стояли серо-рыжие беззащитные, мертвые, убитые прожорливыми птицами. Пестрые самки перелетали с ветви на ветвь, но не оживляли картины, напрягали вниманье неуместной красотой оперенья, пиром жизни там, где  лишь треск, шумное качанье расщепленных стволов, разложение.

         Еще дальше, сразу не замеченный, валялся труп безвестного бродяги. С невнятным урчанием человека рвали волки. Вороны соперничали с четвероногими, всякий раз взлетая, когда раздраженные волки щерились кидались на супротивников.

– Насчет Магнусова письма. Догадался? – развернул лошадь к Матвеиному жеребцу Годунов.

– Как не догадаться! – угрюмо вздохнул Матвей.

– Никому до меня письмо не показывал?..

         Матвей с отрицанием молчал.

– Кто  корону рисовал?

         Вороны заграяли. Хрустнул валежник. Матвей оглянулся по сторонам. Неужто человек какой идет, который избавит или отдалит неприятный разговор. Годунов не отводил от Матвея карих

Глаз, не искал причины шороха. Глаза его не бегали, как могло бы быть с Матвеем при подобных обстоятельствах. Выбрав уединенное место, Годунов не сомневался: никто не слышит.

         Матвей перевел дух:

– Яков рисовал.

– По чьему наущению?

         Новый тяжелый вздох:

– По-моему.

         Матвей упрощал Годунову задачу, и  Борис улыбнулся:

–  Ты вел обоз. Тебе Магнус давал письмо, люди видели. На тебе ответственность. Чего сразу честно не признался?

         Звякнуло стремя. Матвей соскочил с коня, схватил Годунова за ногу. У того мимолетный страх проскочил в глазах: как бы дурак не прибил  часом, воспользовавшись недоступностью чащи. Но Матвей, ухватившись за сапог Годунова, ныл:

– Прости, батюшка! Помоги, батюшка! Не сберег письма, посеял!

         Гнувший подковы великан превратился в младенца. Плакал, униженно молил, слюнявился, целовал голенище. Годунову стало неприятно, он готов был сквозь землю провалиться, жалел о затеянном разговоре. Никакого права не имел называться батюшкой этот не знавший женщины юноша. Перед ним унижался  ровесник. А Матвею так хотелось жить, дышать, ощущать в себе молодую переполнявшую тело гибкую силу. Жить пока весело и  легко. Он не износил организм, как дедушка Костка. Ему еще жениться, наслаждаться любовными утехами, сладко есть да пить, тешить честолюбие ростом в государевой службе. Моля Годунова, внутренне признавая, что умнее тот, Матвей пылал ненавистью за предъявленный счет. Сию минуту гроза бы миновала, а там был бы случай, счелся б он с Борисом.

         Борис коленом оттолкнул Матвея,  показывая: не надобно слез.

– Головой бы подумал, как такое письмо государю преподнести, с рисунком. Не слыхали и не видали писем подобных. Эзельский властитель Магнус – не ребенок, чтоб ему в письмах вместо слов гербы малевать. Письмо же показать придется, оно в книгу полученным вписано. Уверен ты, что старое письмо не сыщут?

         Матвей никак не был уверен, что подлинник не найдется. Растирал кулаком и рукавом непрерывно бежавшие слезы, галдел:

– Землю сгрызу, не сыщется! – и потом: – Придумай что-нибудь, Борюшка!

– Спознаюсь с тобой, на плаху вместе пойдем. Много недоброжелателей у меня. Не ведаешь?.. Попробую помочь, но услуга за услугу.

– Говори, все выполню. Человека убью!

         Годунов положил на грудь короткий крест:

– Грех какой говоришь! Убивать никого не надо, а вот что требуемо.

         И Борис под долбеж дятлов, карканье ворон и чавканье волков, с треском раздиравших мертвячьи кости, изложил Матвею озадачившую его проблему. Матвей был сражен. Силач ожидал и задачи, связанной с применением физической силы: вызвать на поединок, на кулачках подраться. Ему думалось, никогда не справиться с тем, что поручал Борис: подыскать невест царю и царевичу. Не знал, как и подойти. Исполнить царское веленье Матвею было так же тяжко, как и Годунову. Тем не менее, ему ничего не оставалось, как поклясться помочь.  Соскребнув дерна, Матвей проглотил его в верность клятве. Борис земли не ел, дал лишь обменное слово, поцеловав нательный крест. Его крест поцеловал и Матвей.

         Радостный Грязной вскочил на коня, вонзил шпоры под брюхо сивому. Жеребец сел от боли на зад. Матвей сорвал с плеча лук, вставил стрелу из колчана и метко пульнул  в волка, жравшего покойника. Волк дернулся. Отлетел от трупа силой удара и забулькал кровью из горла. Хотелось бы Матвею стрельнуть и в другую сторону.

         Оставив Годунова в лесу,   Грязной спешной рысью полетел  к ждавшим на дороге Василию Шуйскому и Якову, недоумевавшим, о чем столь долго говорит Годунов с молодым опричником. Матвей безжалостно вонзал шпоры в бока Беляка.

         У простых людей и хитрость не без придури. Отъехав от Шуйского, Матвей зашептался с Яковом, передавая уговор с Борисом. Племянник старался разделить, а то и переложить ответственность за подделанное письмо на дядю.

         Яков удивлялся:

– Как Годунов проведал, что в письме нарисована корона? На свет что ли выглядел?

– Бумага плотная. Вряд ли видно.

– Ты проверял?

– Знамо!

– Чего, знамо! – бушевал Матвей. – А если вскрыл он письмо?

– Посмел государево письмо вскрыть?!

– Мы же посмели. Распарил сургуч и расклеил.

– Не положено же!

– А что мы сделали, положено?

– Ты рисовал!

– А ты упрашивал!

         Как не верти, выходило: лучше иметь Годунова другом, чем врагом. Племянник и дядя задумались, как вывернуться.  Дядя был почище племянника в помыслах. С бабами близко по щекотливым вопросам не общался. Долго молчали. Яков пожурил племянника, что голова пса, привязанная к сбруе его жеребца, смердит нещадно.

– Потерял я свою голову. Без головы же государем не велено. Полкана помнишь?

– Пса, что в Нарве привязался?

– Он и есть.

         Настроение Якова окончательно испортилось. Он вспомнил пса, которого ласкал.

– Другую собаку не нашел?

– Не деда Костки кобелей же было резать?

         Яков считал, что и других собак жалко резать. По природной чувствительности глаза его увлажнились. Матвей же сухо сказал:  де,  знает он только двух баб, которых можно представить кандидатками в жены государевы – будущую жену свою, Ефросинью Ананьину, и изнасилованную им в бане странноприимного дома недавнюю девицу,  кличимую Марфой.

         Годунов собирался уже последовать за Матвеем, когда от шершавого ствола дуба отделилась человеческая фигура в бесформенном рубище и одним прыжком оказалась подле. Высокий молодой жилистый человек в грязных мокрых портах, без сапог, в опорках, в разорванном русском длиннополом кафтане поверх красной рубахи, без шапки, с лохматой головой. Неизвестный схватил лошадь Годунова под уздцы. Явление было столь внезапным, что конь Бориса попятился. Борис хотел оттолкнуть бродягу, но тот повис на узде и не отпускал.

         Борис растерялся, потянулся к сабле, но незнакомец крепко прижал Борисову длань к рукояти.

– Убей или дай хлеба! – молил или требовал он.

         Было что-то мистическое в появлении незнакомца, будто вернулся к жизни терзаемый волками труп. Годунов быстро посмотрел в сторону мертвеца. Тот оставался на месте. Наглые волки и вороны, вспугнутые стрелой Матвея, воротились на трапезу. Некоторые уже рвали и прибитого стонавшего волка.

         Годунов совладал с собой, не стал звать на помощь:

– Хлеба? Вонючая рыба и та бы сгодилась.

         Он достал из торока осьмушку хлеба и протянул бродяге. Незнакомец схватил хлеб и жадно впился желтыми зубами, отпустил узду. Годунов, не уезжая,  насмешливо глядел, как бродяга ест. Он примеривал в уме, не с плеча ли трупа кафтан на бродяге.

– Кто ты, чудище? – спросил Борис.

– Комедийных дел Географус.

– Где же артель твоя?

– Разбежалась.

         Зная предысторию этого человека, стоило бы удивляться, как после разграбления дома богатого купца можно было столь стремительно пропить и проесть неправедно обретенное. Едва истекло два месяца.

– Запить будет?

         Годунов дал привозную варяжскую флягу, наполненную крепким медом. Бродяга жадно пил. Мед бежал по рыжим усам и всклоченной бороде. Напиток на глазах приводил пропойцу в чувство. Он думал о будущем.

– Возьми в верные холопы, боярин.

– Я не боярин, – не без обиды сказал Годунов. –  Мой чин поменее. Работы у меня немного.

– На все, что угодно, сгожусь.

         Матвей уже годился на все, что угодно, и Годунов рассмеялся. В одночасье два человека обещали умереть за него. Легко на Руси покупается преданность! Бродяга все же заинтересовал  на кого-то похожестью. Годунов не готов был признаться, на кого.

– Чего же ты можешь?

– Что скажешь! Петь и плясать.

         Борис успокоился и окончательно пришел в веселое расположение духа.

– К месту ты, братец, со своим предложением. Что же, пой!

         Допив флягу до дна, бродяга отряхнулся:

– Нет ни гуслей, ни цимбал, ни скрипки.

– Скрипи осиною.

         Откашлявшись, бродяга сел на поваленное дерево и затянул низко, протяжно, тоскливо. Голос его был глубок. В выводимых руладах сквозило сродное правде страдание. Он пел о русских богатырях, о безвозвратно ушедшем  веке, когда ездили молодцы в поле единоборничать с печенегами да половцами. Сильна была десница и шуя, и вот больше нет Добрыней и Муромцев, другие люди.

         Тоска песни пробуждала нутряную скуку, евшую изнутри Годунова,  он смутился. Заметив  растроганность слушателя, Географус приободрился: