Текст книги "Иоанн Грозный (СИ)"

Автор книги: Александр Сорокин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 47 страниц)

         Коней не жалели. Скакали, как в погоне. На взмыленных лошадях прибыли на Оку. Река стелилась в тумане. На другой конец шла веревка. По ней ходил плот. Земские воины охраняли переправу. Яков показал им  грамоту. Десятник не разумел в чтении, но вид оттиснутого Георгия Победоносца на гербе убедил его. Два воина встали на плот, и вместе с Грязными, Географусом и послухами направили зыбкий помост на другой берег.

         Опричники и Географус спрыгнули в мелкую воду. Свели коней, дали передохнуть, листвы пожевать. Правый берег Оки высок, а от неизвестности пути казался еще выше. Белые клочки тумана застревали в подлеснике. Сбоку  пробивалось солнце. Огненными малиновыми ножами резало невыспавшиеся глаза. Развернули сами почитать данную им Годуновым грамоту. Доверили разбирать вслух Географусу.

         Из грамоты выходило: посланы они досмотреть сторожевые заставы, главным назначен – Яков Грязной. Первое – дело службы. второе же неприятно подивило Матвея. Он был старшим по возрасту и  будучи опричным пятидесятником должен быть главным. Он, а не младший по возрасту и должности писец.  Годунов  сознательно определил начальником  способного, не старшего годами и не получившего протекцией отца пятидесятничество Якова. Экстраординарным правом переставлять места , даже в незначительных случаях, как сейчас, обладал только государь.  Матвей  не мог не посчитать определенное в грамоте за  описку и решил не повиноваться Якову. Дядя и без приказа по уму первенствовавший в паре с племянником  не принял изменения разряда и продолжал  спрашивать Матвея о малейшем шаге. Матвей все одно куксился на Якова и Годунова.

         Влезли на высокий правый  берег Оки, то была древняя граница Московии. Отсюда южные завоеватели  бросали хищный взгляд на расстилавшуюся внизу равнину. Широкая спокойная, не успевшая войти в ложе Ока. Пелена дневного тумана, а вдалеке – золото крестов и белые маковки церквей, рассыпанных пред столицею городов.

         К югу от Берега сосновые боры  сменились разнолесьем. Потом оно рассеклось лысыми прогалинами. Бескрайняя степь вторгалась окоема в окоем. Неровная, покатая, ощеренная сухостоем  злака, она серо-коричневой тканью скатывалась к речкам, укутанным плакучей ивой да камышом, вставала буграми, прихотливо овеваемым вольным ветром. Ни утоптанной дороги, ни столба. Копыта коней метят весеннюю почву. Виден след,  и он поедается, пропадает на безмерном пространстве. Географус тоскливо оглядывался через плечо на синий лес и грязноватый дубровник, не по нему поездка. Всадники скакали, слева держа солнце.

         Если на бугре замечали дерево ехали к нему. Там обычно и стояли заставы. Неровен час, можно было  наехать и на лихих людей. Застава же обычно состояла из троих охотников. Один сидел в развилке дерева, глядел по сторонам. Двое отдыхали внизу подле коней. Когда замечали подозрительное движение, один скакал сообщить посту, сидевшему ближе к Берегу. И так далее, по цепочке. Ночью сигнал передавался костром, огненным знаком. Не имея прокорма коням, татары избегали набегать зимой и ранней весной пока не поднималась трава. Тогда заставы снимались, передвигались к посадам. С  оттепелями снова выставлялись.

         Через несколько дней пути Грязные и Географус достигли Воронежских степей. Тут на ветреных просторах вольно дышала нетронутая плугом земля. Немногие насельники – суслики подвижными носами втягивали воздух. Встав на задние лапы, бусинками глаз бесстрашно изучали пришельцев. В синем прозрачном небе парили хищники. Одинокие худые волки и лисицы тоже застывали на холмах, еще не свыкшись  с опасностью  человека. Занесенная пыльной бурей рыжая саранча, не вставшая на крыло, копошилась живым мхом. По первым росткам хрустели безжалостные зубы.

         Крымчаки ходили грабить Москву междуречьем Дона и Северного Донца. В верховьях Дона, меж  притоками, сложены были засеки. Близ речных протоков, где разрослись деревья, валили стволы, выкладывали в узинах меж холмами, стараясь задержать конницу. Московские засеки крымчакам были, что бобровые плотины  мощной весенней путине. Меж речкой Воронеж и Доном стояла засека, обращенная на юго-восток к ногаям, другому осколку золота Орды. Здесь на последней заставе Грязные распрощались с конным дозором. По Годуновской грамоте им выходило переправиться и там встретить разъезды. «Как же мы найдем разъезд?» – подивился Яков. Последовал ответ: «Разъезд сам  разыщет». Насмешка таилась в рябинах чернобородого урядника, когда он говорил о разъезде. Яков не стал расспрашивать.

         Коней ввели в темную донскую воду. Те сопели выгибали шеи. Поплыли. Раздевшись до нага, связав одежду в узлы,  сабли с колчанами привязав к седлам, Грязные и Географус плыли рядом. Переплыв, на том песчаном берегу на обрыве развели костер.

         Разгорались звезды. Нырявшая в облаках осьмушка месяца выстилала желтую дорогу вдоль прибрежного кустарника. По ней и приехал разъезд. Невысокий мускулистый человек скатился с косматой степной лошади. Сошли и его товарищи. Все одеты в богатые литовские  кафтаны со шнурами на груди, но вроде как не по размеру. Кушаки широкие, алые. На головах каракулевые ногайские шапки. Сабли кривые,  басурманские.

         Первый соскочивший с коня выступал гордо, уваженья к себе требовал. Себя и товарищей он назвал казаками. Служат они московскому царю. Говорил верховодящий казак легко, Не сумняшася, у костра возлег развалясь. Грязные никогда не видали, чтобы о царевой службе говорили через губу. Подумали, если и служат царю эти казаки, то, когда хотят.  Разойдутся с Москвой интересы, и улетят степные птицы, растворятся во мраке, откуда вырисовались.

– Как зовут вас, честные люди? – спросил Матвей, незаметно подвигая к себе саблю.

         Главный ощерился, показал выбитый зуб:

– Зачем тебе имя мое, вояка?.. Называй Кривым, откликнусь, одноглазым – тоже скажусь, – казак пересел к огню, ткнул пальцем в безобразный шрам, задевший веко. – Налили бы попить. Ночи нонче зябкие.

         Яков подал выдолбленную тыкву, наполненную крепкой брагой. Кривой  выплюнул затычку. Отпил изрядно. Другие казаки тоже  прильнули к отверстию. Не церемонились. Не  жажду утоляли, а скорее желали допьяна напиться.  Скуластые лица полукровок вопияли о нечистоте казачьей  крови. Снятые с чужого плеча кафтаны недвусмысленничали о воровстве.

– Что слышно о крымчаках? – спросил Яков. – Пойдут  на Москву этот год?

– На все воля Божья, – отвечал Кривой, опять прикладываясь к тыкве. Матвей предложил закусить хлебом. Кривой отмахнулся. Казаков достал из сумы жареное мясо, тонко нарезал.

– Хан верно на Астрахань снова пойдет. Султан его сильно к тому подначивает. Ох, и горячая сеча под Астраханью была. Не слыхали?

         Опричники не слыхали, и Кривой рассказал..

         Шестнадцать на десять лет времени истекло, войско царское под началом старого князя Вяземского и Шемякина вступило в обезлюдевшую Астрахань. Насельники бежали, уклонившись боя. Теперь московиты могли сплавлять торговые суда по-вдоль морю Хвалынскому, безданно и безъявочно ловить рыбу. Тогдашние географы, не сознательно ли, спутали Астрахань с Тмутораканем, древне покоренном Святославом Игоревичем. Победу посчитали возвращением достояния исконного. Крымский  хан Девлет–Гирей не признал освященного географией завоевания. Кипя злобою, прислал на Москву грамоту шертную, именуя царя великим князем, но не более, избегая титулов Казанского и Астраханского властителя. Требовал откупа за воздержанье от похода в московские земли. Крымчаков поддержали турки,  овладевшие Тавридой.

         Отмотай пять годов от нонешнего, польский король Сигизмунд, уже ведя Ливонскую войну с Иоанном, послал 30 000 золотых крымскому хану, дабы ударил он в подбрюшье Московии, взял или вернул самостоятельность Казани и Астрахани. Хан выступил, да был неудачен. Ища оправданья, обвинил в предательстве Литву и Польшу,  кроме денег, обязанных прислать войско.

         Отбить у московитов Астрахань потребовали турки, вассалом которых стал Девлет–Гирей. Османы хотели контроля над торговыми путями из Азии в Европу. Воевали под знаменем соединенья халифатов. Новый султан Селим прислал в Кафу (Феодосию)15 000 спагов, 2 000 янычар и приказал паше Касиму идти к Переволоке, соединить Дон с Волгою прорытым каналом и взять Астрахань. Хан присоединился к паше с 50 000 всадников. Неравные союзники сошлись у Качалинской станицы. Турки плыли Доном от Азова, везли осадные орудия. Донские казаки, испуганные слухом о силе и многочисленности султанова войска, рассеялись в степи без тревоги набегами.

         В середине августа турки и крымчаки приступили рыть канал. Завидев трудность, бросили. Потащили суда волоком. Третьей неделей сентября паша и хан раскинули лагерь под Астраханью на Городище, где раньше стояла древняя столица хазарская. Тут к нашим врагам присоединились и ногаи. Паша принуждал войско зимовать, сам же намеревался возвратиться до тепла в Тавриду. Вспыхнул мятеж из-за неуплаты денег. Не кончился сентябрь, а паша уже жег осадные башни и бежал из – под Астрахани, расстроив внутренних изменников, подлаживавшихся отворить ему ворота.

         Султан Селим гневно писал паше, требовал держаться до весны, когда придет подкрепление. Но Касим не останавливал бегства.  Злой на турков за неплатеж Девлет – Гирей умышленно повел турков голодной степью. Кони и люди гибли без воды  от изнурения. Казаки и черкесы осмелели и теперь трепали и грабили отставших. Касим привел в Азов толпу бледных теней.  От гнева Селима откупился собственным золотом. Двудушный Девлет – Гирей тут же известил царя, что это он спас Астрахань, уговорив уйти Касима, замучив голодными, безводными переходами войско. Словно  подтверждая, вдруг взлетел на воздух пороховой арсенал Азовской крепости. Город и пристань загорелись. Склады, дома, турецкие военные суда обратились в пепел. Казаки въехали в город, взяли множество пленников и рабов. Схватили осьмнадцать душ только иноземных наемников османских – гишпанцев. После забрал их царь, отослав в Вологду держать до  размены.

          Сию историю Кривой сказал  грубыми, но ловко склеенными  словами. Матвей растянул рот в зевоте:

– Зачем тянешь долго? Я аж слушать тебя устал.

         Кривой усмехнулся:

– Наливай!

         И пошла гулять брага по кругу.

– А то рассказываю, что с казаками мы крепость ту взрывали. Михаил порох сыпал, Семен на стреме стоял, я  поджигал.

– Да ну!

         И эти простые запойные люди предстали героями.  И если бы распечатать новую тыкву с брагою, опричников ожидала байка попросторнее.

         Любивший истории Географус упивался рассказом. Ему, переимчивому, эти люди казались схожими. Едва помнившие родителей, зачатые в поле, на сеновале, на укладке в кривой избе, им мать серпом или отец саблею резали пуповину. Потом вольные бродники сами делали  судьбу. От них веяло безграничной свободой, и жизнь  свою они не ценили выше того, чего она стоила, может быть, жбана с брагою. Но у казаков не было одной вещи, которую искал Географус, – роскоши, удобств жизни. Он стремился к свободе в богатстве,  не в нищете. Прикрытое снятыми с чужого плеча убожество казачьей жизни его убивало Все же Географусу загорелось узнать, где стоят казачьи станицы. Не верил он, что казаки – лишь беглые смерды да холопы. Около костра сидели люди непростые и виды видавшие. По московской изворотливости подошел Географус с другого конца:

– Не желают вольные люди  в места столичные переселиться, поближе к престолу?

         Кривой взметнул брови – птицы:

– Поближе к жидам что ли?

– К каким таким жидам? – удивился Матвей.

– Не прикидывайся, то ли не знаешь?! Жиды в Московии правят.

– Жиды в Москве лавки держат, деньги в рост дают. Правит же нами батюшка – царь, – заступился  Яков.

– Ах, оставь брехать. Жиды!

– Иноземцев в Московии, верно, много. Немцев, голландцев, англичан. Фряги в Москве Кремль выстроили и собор Успенский подняли. Кроме воровства на стройке, дело – обычное, зла от них не видели, – рассудил Географус.

         Матвей  перебил:

– Вот–вот, англы! Государь их особливо привечает. И они к царю подход сыскали. Особенная выдана им мытная льгота. На треть, а то и вдвое менее пред другими в казну за ввоз и вывоз товара платят. Нам – убыток! А с жидами – ни – ни. Не любит их царь.

– Ересь жидовствующих  при царевой бабке в Новый град из Киева завезли. Некоторые иереи поддались. Учили: «Кто умер, того нет и не будет. Иисус был не Бог, а пророк. Настоящий же Мессия еще не явился». Отступники нарекали иконы болванами, в осквернение грызли оклады зубами, плевали на кресты. Повергали святыни в места нечистые. Дерзостно развращали духом неустойчивых. Митрополит Зосима, мягкий сердцем, ересь на корню не пресек.  Дед нонешнего, тоже – Иоанн Васильевич, вмешался. Разорил осиный улей. Зосиму упек в монастырь. Жиды и притихли. Усовестились внушать, что Ветхий Завет поглавнее Нового,  – сказал неравнодушный к церковным вопросам Яков.

         Кривой усмехнулся. Злоба мелькнула в глазах:

– А приглядывались, какие горбатые носы и витые уши у ваших англичан с фрягами да варягами? Жиды они  и есть жиды. Не англичане, а жиды аглицкие. Не фряги, а фряжские пархатые.

         Грязные и Географус оторопели, задумались. Клевреты Кривого, Семен с Михаилом, охотно поддержали атамана. Не назвавший себя казак молчал, крутил пышный ус.

– А скоморохи в станицы заходят? – поинтересовался Географус, подступая к желанному вопросу.

         Нет, скоморохи не заходили. Казаки едва слыхали про таких. Географус разочарованно вздохнул. Что и говорить, далека Дикая Степь от искусства! Подвыпившие казаки воткнули сабли в землю и затянули удалую песню. Никто не заметил, как хвастунов, обступили те, кого многократно они побеждали.

         Костер на речном обрыве в темную ночь далеко видать. На него и подкрались крымчаки. Сотник с выскобленным до лунной синевы черепом, широко поведя рукой с плеткою, дал знак. Крымчаки, крадучись быстро и незаметно окружили подвыпившую компанию.

         С гортанными возгласами крымчаки налетели на казаков и опричников. Географус, отошедший под ракиту справить малую нужду, сообразил лечь на землю. Он был ложбине, скрывавшей его  покатистой тенью. Подняв голову, он видел происходящее.

         Хмельные казаки удивительно прытко вскочили на своих патлатых лошадок. В лунном свете сверкнули кривые сабли, схлестнулись с другими изогнутыми. Искры осыпались в ночи, но не ковали железо. спешившиеся крымчаки старались стащить казаков с лошадей. Конные окружали, не давая сбежать. Отсеченная кисть упала пред лицом Географуса. Он отполз далее. Видел Матвея и Якова, ставших у костра спиной к спине. Они махали саблями с быстротой молнии. Кисть отлетела у согнувшегося втрое крымчака, тянувшего назвавшегося Кривым за стремя.

         Притуплял опасность, хмель отодвигал и страх. В воодушевлении азарта московитам умереть не зазорно. Искали путей уйти, замечая вражье множество. В виде гибели красуясь удалью, наслаждались бередившей нервы угрозой. Но и средь нападавших были славные воины. Крымский сотник, раздвигая своих, ворвался в гущу сечи на лихом жеребце. Отодвинул товарищей задом лошади, раскидал  сабли и крепким ударом рассек Семену голову от уха до плеча. Кривой вздыбил коня. Утопив шпоры в брюхо, двинул на крымчаков. Кони их подались, давая проход. По нему вырвался Кривой к донскому берегу. На излучине оврагом ушел в открытую степь.

         Михаил и Семен пробились. Михаил скакал последним. Взвизгнувшая крымская стрела вонзилась ему меж лопаток. Не выпуская вожжей, он пригнулся к шее коня и так удалялся, все  слабея. Кривой и другой казак, не назвавший себя, скакали далеко впереди. Ночь поглотила казаков и погоню.

         Географус, озабоченный исключительно собственным спасением, подобрался к опричным лошадям, громко ржавшим и рвавшим узду с начала нападения. «Нишкни!» Географус отвязал лошадей, свою прежде других.  По отлогому спуску сошел к воде и поплыл на тот берег Дона, держась за лошадиную гриву.

         Грязные продолжали обороняться.  Матвей сек, колол, рубил, наносил удары и сабельной рукоятью. Вдруг схватил напоровшегося на его саблю крымчака, оторвал от земли и кинул на остальных. Крымчаки откатились. Яков помогал, как умел. Племяннику он равнялся отвагою, уступал в силе. Оба стояли у костра, используя его слабым прикрытием.

         Предательский удар заставил Матвея вскрикнуть. Правая рука его повисла плетью. Горячая кровь струилась по боковине. Матвей переложил саблю в левую руку. Сек ей не хуже правой. Но от ранения изнемогал. Пелена застилала глаза.

         Яков видел, что  творится с племянником. Он выглядывал лошадей, чтобы  пробиться. Но лошади куда-то делись. Тогда Яков подцепил концом сабли головешки и осыпал ими крымчаков. В рассыпавшемся огне открылось десятка до полтора красных скуластых неистовых лиц с топорщившимися бородками. Яков дернул  Матвея и вместе с ним кубарем покатился под откос к воде.

         Грязные спешили к камышам. С раненым Матвеем Яков не взялся бы плыть. . Перекликаясь, крымчаки не отставали. Грязные все ж оторвались, Сели, затаились. Крымчаки ходили меж тростника, иногда проходя с обнаженными саблями  рядом. Тогда крымчаки подожгли камыш.

         Луна спряталась в облака. В вышине ночь сгустилась, внизу же пламя пожарища разодрало тьму в пылающие острова.  Сжатый вязкими ночными стенами огонь четко очерчивался, открывал видимость близко, где пылал. Разгоравшийся камыш трещал странным свистом. Обезумевшие утки, хлопая крыльями, улетал подальше. Выводок семенил по воде с отчаянным визгом.

         Теряя кровь, Матвей терял и силы. Выломав толстые тростниковые стебли, Яков дал один ему, взял сам. Они легли плашмя в низкую воду, дышали через камышовые трубки, чтобы их не заметили. Над  головами рвалось и гудело пламя.  Ивы и дикая акация, спускавшиеся к реке вниз обрыва, занялись и скоро качались пламенными гибкими свечами. Ветер  крутил, прибавлял. Широко гуляя по степи, он набирал мощи. Грузно катился по Дону. Вздыбленная волна шибко ударяла о берег.

         Крымчаки полагали: московиты сгорели. Они лишились рабов, кроме двух  помятых послухов. Бились те пиками, да сдались быстро. Довольствовались и тороками с овсяной мукой, и  деревянными опричными седлами. Крымчаки еще постояли на обрыве, поглядели  на растянувшийся огонь, второй рекой разливавшейся по Дону, и, гикнув, канули в ночи.

         Яков поднял Матвея и натирал ему уши, приводя в чувство. Голова Матвея не держалась, заваливалась. Глаза глядели без всякого выражения. Не удерживая слез, плача, прощаясь с племянником, Яков обнял его поперек туловища. Взвалив себе на грудь, поплыл на спине на ту сторону. Он чуял теплый кровоточащий бок племяша и молил Бога продлить ему жизнь. Поворачивая голову, Яков различал силуэты трех лошадей и человека около них. Лишь бы он не уехал!  Географусу хватило остатков совести ждать.

         Тяжко дыша, Яков вытащил Матвея на отмель. Навстречу спустился  с косогора Географус. Матвею заткнули тряпкой рану. Перетянули полосой от разорванного кафтана. Положив поперек лошади, привязали накрепко кушаками. Яков взял Матвеиного Беляка под уздцы, поскакал рядом.

         Говорливый Географус допытывался, чего взяли крымчаки. Помимо прочего, пропали лежавшие в тороке деньги Якова, данные Годуновым. Предусмотрительные Географус с Матвеем носили свои доли в мешках на теле.

         До ближнего дозора добрались после полудня. Тут сказали: ночью по цепочке от дозора к дозору огнями махали, приказывая высланным к царю возвращаться. Географус ничего не знал, а Яков был так измучен, чтобы переживать, вызывают их из-за Магнусова письма или нет. Матвей час от часу терял силы. Уже под Ельцом нашелся лекарь, смазавший ему раны каким-то чудодейственным медом. На короткое время Матвею полегчало. Тут наняли телегу, на ней и повезли раненого далее. Яков сидел в головах у племянника, мочил из жбана тряпку водою, прикладывал к Матвеевым губам. Матвей бредил.

         Белые стены Александровской слободы показались ранним утром под пенье весенних птиц. Дорога была загорожена рогаткой. Подле  стояли опричники. Они знали Грязных, но во двор не пустили. Велено ожидать  до доклада. Яков увернулся от опричников и проскочил в ворота, звать иноземных докторов Бомелия, Зенке, кого еще.

                                                         11

         Годунов играл с царевичем Иваном в шашки, когда, отойдя к стрельчатому окну, заметил подъехавшую к слободской стене телегу, в ней – раненого Матвея, а подле – Географуса. Сославшись на нужду, Борис, перескакивая через три ступени, скатился во двор и выбежал за ворота.

– Вы чего? С ума сошлись? – напал он на Географуса. – Я вам где сказал быть?

– Этот ранен. Яков за лекарями пошел, – сказал Географус. – Потом – возвращаться нам велели.

– Кто велел?

         Сзади Годунова раздался веселый голос:

– Я приказал, Боря!

         Годунов обернулся. Мгновенный страх сменился наигранным добродушием. К телеге подходил в расстегнутом кафтане, выпятив широкую волосатую грудь, Малюта–Скуратов. С ним были князь Вяземский и Алексей Данилович Басманов. Малюта буравил Годунова неласковым взглядом:

– Чего скачешь от меня, Борис? Все с царевичами, все при делах. Суздальское письмо бы отдал, да и Магнусово не читано.

         Малюта, Басманов и Вяземский,  видавшие Географуса издали в образе царя, не подозревали, что перед ними и есть доносчик Бомелия. Тот с минуты на минуту мог появиться и подсказать. Географус, колеблясь кому служить, не выгоднее ли будет выдать Годунова, стрелял глазами.

– А вот ежели мы обыщем тебя сейчас, Боря, и найдем те письма. Чего делать станешь?

         Магнусово письмо, подделанное Грязными, Годунов спрятал в перину на кровати царевича Феодора, а вот очернительное письмо на Суздаль, как на зло, было при нем. Оно жгло ему грудь. Если обыщут? Годунов нырнул под телегу и, выхватив письмо, запихнул себе в рот.

– Ату, Боря! Знать тебе горе! – обступили опричники телегу, на которой, повернувшись на бок, длинно застонал Матвей.

         Опричники вытащили сабли и со смехом  остриями старались выгнать Бориса из-под телеги. Более других  веселился с утра накативший Малюта. Он хохотал. Басманов и Вяземский засерьезничали. Уж больно не терпелось Суздаль пограбить. От Слободы до него ближе, чем из Москвы. Проклиная, что не уничтожил бумаги ранее, Годунов, не жуя, глотал ее. Встало поперек горла, чуть не задохнулся. Осилил и вылез с опухшим лицом и багровыми глазами.

         Малюта за шкирку подтащил Годунова к себе. Поднял над землей:

– Как бы запора не было, Боря! Погубишь живот.

         Яков уговорил выйти к телеге лекарей. Елисей Бомелий шел с Арнольфом Лензеем и Зенке. Завидев Годунова, барахтавшегося ногами в воздухе перед лицом коренастого Малюты, Бомелий заулыбался вежливой улыбкой иностранца, свидетеля московского хамства, когда-то на пользу делу. Но царевич Иван уже кричал в окно, звал Годунова доиграть партию. Малюта покосился, отпустил Бориса. Низко поклонился царевичу. На его вопрос отшутился, что Годунову, далеко ли до Москвы показывает. Знал: помрет царь, придется служить Ивану.

         После беглого осмотра лекари направили раненого в больничную палату. Бомелий незаметно обшарил Матвея, нет ли бумаг подозрительных, и того самого – Магнусова. Бомелий  догадывался, что письмо от беды подделали. Счет разоблачению Грязных с Годуновым шел уже на часы. Надо подгадать расположение Иоанна. Уж больно нрав его переменчив. Приехав в Слободу, все молится да поклоны кладет. Не до дел ему государственных. А то запрется ночью с английским лекарем и астрологом – Лензеем и проверяет, гадая на костях, на картах, выкладки Бомелия, когда война, когда мир, чего Московию ждет, и точно ли пять лет жить осталось. Доверие Иоанна к Лензею чрезвычайно возросло. Единственно от него принимал лекарства, пытался соблюдать назначенную им диету, заставлял Арнольфа еду свою пробовать.  Предсказанная скорая смерть утверждала  царя в мыслях о тщетности правления. Раз дни сочтены, что ему до письма Магнуса, до обстоятельств Ливонских? Только интриги опричников, раздраженных прилепившимся к царевичам Годуновым и ведшим собственную игру, придавали тому письму значение.

         Пока Грязные и Географус ездили проверять южные заставы, Борис не сидел сложа руки. Он думал, как защитить Суздаль и города иже с ним. В голове его родилась безумная комбинация. Частью плана было уговорить царя отправить в  женский монастырь своих отборных невест для прохождения монашеского искуса. Борису повезло. Из-за дурного предсказания сделавшийся еще более религиозным Иоанн не мог не согласиться, что духовные качества будущей супруги нуждаются в основательной испытании.  Повитухи проверят избранницу на достоинства телесные, еще прежде игуменьи должны определить душой красивейшую. После склонения царя к удобному решению, Годунов действовал через  царевича Ивана, оставалось назвать достойный монастырь. Почему бы не уважаемый и славимый благочестием Покровский в Суздале? Опять же недалеко от Слободы, по одной дороге. Быстро прискакать с проверкой всегда возможно, строго ли постятся избранницы, не скучают ли на службах, смиренно ли выполняют назначенные уроки? Государь согласился на суздальский  монастырь, но радовался сдержанно. Он не оставлял мысли об объезде с правежом старинных боярских вотчин. Думал, не возьмут ли суздальские невест в аманаты, заложники от его нападения.

         Спеша избавиться от присутствия в Слободе Грязных и Географуса, способных разоблачить его под пытками ли, подкупом, Годунов выхлопотал им через Ивана задание охранять царских невест по дороге из Москвы в Суздаль. Яков и Географус были, едва испив квасу, повернуты в столицу. Раненый Матвей остался в Александровых стенах.

         Качаясь в седлах, Яков и Географус рассуждали, отчего Годунов столь бегло и коротко спросил, как обстоят дела за Берегом, чего слышно о крымчаках. Получалось, Матвей зазря  ранен. Выступало, как день: кроме заботы на время сховать их после сомнительной истории с показом царю Ефросиньи в образе Анастасии, Борис ничего не желал. Но есть и надежнее средство от человечков избавиться. При предположении о нем сердца молодых людей холодели.

         Яков и Географус едва отъехали от Слободы, как заметили нагонявших их  всадников. Подождали. То были Годунов и Шуйский с полутора десятком опричников. Борис и Василий должны были следить за перевозом невест. Униженный опричной верхушкой,  провидя над собой  занесенное топорище, Годунов убирался подальше из осиного опричного улея. Опасность столько раз грозила ему, а каждый день был до того отравлен интригою или наветом, на кои приходилось отвечать стрелой лести или стрекалом злого шептания, что удивительно, как он  держался.

         Суеверный царь приказал поместить невест в закрытые повозки и так везти, скрывая от дурного глаза. Девицы, вопреки наложенной епитимье, тащили за собой в монастырь вороха платьев, накидок и платков, серьги, изящные нательные крестики на золотых и серебряных цепочках, иконки, обереги, браслеты. Собирались они очаровывать  царя и в обители.

         Подавив уколы самолюбия, Годунов время сборов в Москве посвятил объезду боярских домов. Требовал выставлять новых невест и везде убеждался в обиде и ненависти на государя. За опричнину бояре втуне проклинали Иоанна и не давали дочерей. Ищущие прибытка или переломившие обиду родители привезли девок  во двор Опричного дворца далеко пополудни. Наряженных и напомаженных провинциалок вывели из гостиниц. Прислуга холопская и просочившиеся за дворцовые стены ротозеи могли наблюдать, как, подобрав сарафанов подолы, выставляя изящные ножки  в сафьяновом полусапожках, пересаживаются из домашних возков в государевы отборные чаровницы, большинство – тринадцатилетний первоцвет. Косые взгляды бросают родители на соперниц детей и их производителей. Куда вам? Наша краше. Посовестились бы. Времена грубые, не стеснялись в выражениях. Плевались, шикали, свистали. Со свиным рылом в калачный ряд!

         Из-за долгих сборов первая ночевка была в Сретенском монастыре. Недалече отъехали девушки, и тут же передрались из-за келий. Каждая желала  попросторней и с окном во двор,  не на дорогу шумную.

         Утром продолжили путь. На версту растянулись возки с ценным товаром. Гадали, не выедет ли царственный жених еще раз осмотреть прелестниц, когда ляжет  караванная стезя близ его Александрова терема. Вот тогда бы белой ручкой откинуть занавеску с окна, глянуть пленительным глазом.

         Ни до, ни  после не знала страна подобных переездов. Шепчут предания о гареме Владимира Святого (до обращения в Веру), тоже повествуют о Константине Великом, в раскаянии и за блуд утвердившим христианство вселенским исповеданием, не им ли желал уподобиться и  Иоанн? Не имеем ответа.

         Другая ночевка случилась в селе Тайнинском. Тут сидя на колодезном срубе, в задумчивости глядел Годунов на резвящихся по двору царских невест. Едва выйдя из детского возраста,  многие там и пребывающие, они водили ручеек, бегали в салки. В подобные развлечения не сыграешь одна, и девицы, собираясь в кампании, вынуждались отодвигать ревность. Все же ненароком сбивали платок, рвали косу сопернице.

         Василий Шуйский подсел к приятелю:

– Чего загрустил, Борис?

         Если бы Годунов мог сказать, чего он задумался! Равнодушный к женским прелестям, он не склонялся выдавать холодного ума предпочтения. Скрытничал, не останавливался взглядом ни на сестре, ни на Дуне Сабуровой, ни  на Марфе с Ефросиньей. Это Яков Грязной, страдая, из-за частокола на Фросю поглядывал.

         Когда Ирину Годунову щипали, толкали,  один раз даже сбили с ног соперницы, заставив поваляться в пыли и заплакать, Борис тоже не подал голоса, не сделал замечания. Остался сидеть без движения. Пастух девичьего стада. И все же глаза его чаще, чем к другим, прилеплялись к Марии и Екатерине, дочерям Малюты–Скуратова. Шустрили они вместе с остальными девочками.

– Царь отодвинул дела государственные, – продолжал Шуйский. – Сидит ночами с Лензеем, гадает на резных камнях из Китая привезенных, сколько лет жить осталось. Ты-то что про все думаешь?

         Годунов вздрогнул, будто Шуйский попал в сердцевину его мыслей.

– Думаю, хитрит Бомелий, говоря, что царю жить пять лет осталось. Хочет сковать волю царскую. Я вот родился, а Иоанн Васильевич два десятилетия уж правил. Скоро и нам около того же исполнится, а он на троне и под шапкою.