Текст книги "Иоанн Грозный (СИ)"

Автор книги: Александр Сорокин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 47 страниц)

                                                                 Александр Сорокин

ИОАНН   И   ДИМИТРИЙ

КНИГА  I

ИОАНН

Часть I

ПИСЬМО     МАГНУСА

                                                     1

         Комья пенного молочного  тумана  стелились  по отлогим берегам и по-над черной не скованной льдом из-за теплой зимы рекой, цеплялись за речные волны, неохотно отрывались с  серых пенящихся гребней и, обретя свободу, летели к морю, близкому,  невидимому, выказывавшемуся шумом беспокойных вод, острыми криками разбуженных крадущимся рассветом чаек. Гул церковных колоколов, вещавших заутреню, лился над малым деревянным городом, прилепившимся к исхоженной пристани. После службы  вышли сюда многие жители.

         Махины кораблей продавили утреннюю дымку, застлали светлеющее небо. Остовы шхун тучно разрезали встречную волну.  Корабельные носы с деревянными фигурами дев под выставленными бушпритами со скрежетом и тоскливым ноем обшивки поднимались, со скрипящим уханьем погружаемого в воды веского корпуса опускались. Хлопая, как  стреляя, ветер трепал малые, оставленные приспущенными, рулевые паруса. Другие, свернутые на высоте у перекладин, делали плывущие в воздухе величавые кресты мачт явственнее, толще, плотнее, пугающее.

         Частый зимний дождь  хлестал наискось, пробивая, как сито, толсто намеченные нити снега. Шкиперы, ставя корабли обок от острова, вертели штурвалами. Марсовые лазали по вантам, подвязывали, спускали с рей хлопавшие полотнища парусов. Перекрикивались на чужом булькающем языке, мешавшимся с криками птиц, плеском волн, шепотом ветра. Заготовленный товар  глыбился ящиками и тюками на баркасах. Шлюпы бережно, будто стеклянные, опускали в колеблющуюся воду. Корабли оставались вдалеке, не рискуя подходить к темному, окропленному летевшим мокрым снегом, берегу.

         Передний баркас скребнул бортом причал. Ракушки и тина ослизло облепляли боковину, прикрытую выше ватерлинии от удара тугими мешками  с песком, выше края – защитной сетью. Моряки в длиннополых одеяниях, неизвестной на Руси ткани, где вода, как на оперенье птиц, дрожала несливающимися каплями, с опущенными крылами шляп, закрывавших лбы, с настороженным любопытством поглядывали на собравшихся, тоже угрюмых, непонятно переговаривающихся обитателей Нарвы. Не было у людей радости, лишь страх и тупое внимание. Так чудилось.

         Лязгнули  якорные цепи, хлестко упали оба малых якоря. Чайки и жирные альбатросы, качавшиеся на волнах, покосили бисерным глазом. Разделяя неприветливость людей, гадали: не привезли ли им с чужой земли под видом завтрака яду. Вдруг вспорхнули из белой прибойной пены и пышно облепили серыми, дрожащими, волнующимися комьями реи, снасти, уселись  на флагштоки с дергавшимися в ветру красными  и синими маленькими обвисшими угольчатыми тряпками. Грязный покатый берег, ровные да кривые сосны – все приглядывалось, обоняло  иноземщину.

         Стеснительно пролился заревой багрянец. Красный свет приблизил высокий корабельный борт с тремя рядами пушечных амбразур, где сверкнула медь. Колебание торгового фрегата слилось с первым мучительно скребущим касанием баркаса о причал. Удар, и вытянувшаяся  по кромке пристани, напиравшая темная толпа зевак  отхлынула разом, страшась.

         Тучи небесные разверзлись, явилась огромная выщербленная луна, под ней торчал громадный крест срединной судовой мачты. Там хлопал красный стяг, раздираемый другим, рисованным, крестом из угла в угол. Крестовые тени от мачт потянулись по волнам, влезли на берег, накрывая подъезжавших кромешников, и они дружно возопили.  Привычные к иноземцам нарвчане, не дивившиеся кораблям,  подавленно развлекавшиеся сим зрелищем, заразились внесенным недоумением, сдержали дыхание и  еще далее осадили по пристани, признав в тени крестов злой знак. Красное солнце и желтая луна соперничали в бледно-синем небе, вырывавшемся из черноты туч. Никто не уступал.

         Дрогнули кони. Подобно державшим их под уздцы спешившимся наездникам, они никогда не видали сих морских чудовищ. Явление неведомого принудило лошадей фыркнуть, отворотить морды от моря,  нетерпеливо перетаптываться, скалывая подковами лед с мостков. Рокот якорного металла иных вздыбил.  Опричники не без труда держали укорачивали повод, мотая  ремень на растопыренные большой и указательный пальцы. Блажили крепким  словом, в сердцах совали нагайки меж конских ребер. Непонятливые животные сопели, брызгали горячей слюной и успокоение понимали как команду скакать.

         Послухи принимали вожжи, подставляли плечо воинам соскочить наземь. Привязывали своих и господских лошадей к поручням и столбам помоста вдоль берега.

         Матвею говорили про иноземные корабли, но  встречал он их впервой.  Зрелище превзошло ожидания. Громады иноземных торговых судов ни за что не сравнить с памятными, показавшимися игрушечными посадами, ладьями, учанами да паузками, ходившими  вверх-вниз по Волхову или Тверице с ледохода по ледостав. Шапка сползла на затылок, нутряная подкладка  взмокла. Пот и дождь соединились. Челюсть Матвея непроизвольно сошла к кадыку, двинув курчавую молодую бороду. Неприятный холодок сосал подложечкой.

         Матвеин жеребец сел на задние копыта. Матвей  скользнул по боковине, встал на подмосток твердо. «Тихо, тихо, Беляк!» – приговаривал он, успокаивая сивую лошадь. – «Сам испужался». Узду скрутил по локоть, не заметив, как распрямил железное цевье в плоскую блямбу. Матвей имел в руках  силу необычайную. Беляк хрипел, косил налитым кровью глазом. Матвей кинул узду на уступ бревна. Оставил жеребца  перебеситься. Широким крепким шагом пошел к английскому баркасу, на ходу вытирая сорванной шапкой забрызганное дождевой, снежной пылью пушистое молодое лицо.

         Поспешая, Матвей   обернулся, выглядывал дядю Якова. Тот, хотя и был  дядею, на  год уступал племяннику в возрасте, и по обычаю следовало ему держаться  покровительства старшего. Оба были  мальчишки. Матвею шел семнадцатый год, Якову – шестнадцатый. Матвей хвалился твердостью тела, неотроческой шириной плеч. Алые губы его  открывались и без разговора, кажа ровный ряд белых сильных толстых зубов. Русая шапка волос, редкие мягкие кучеряшки рыжеватых бороды и усов брали в рамку просторное простоватое лицо. Голубые глаза глядели не без тайной ухмылки, выражавшей торжество неизощренного ума. Чем душевно Матвей пересиливал других, объяснить он не смог, но вот доверил ему отец, Василий Григорьевич Грязной, командование опричной полусотней. Хотелось льстиво верить: не по одному родству выбирал.

         Дядя Яков, отличаясь от племянника, не вышел ни лицом, ни телом. Был он худ, нестроен, голубизна глаз племянника отдавала у него неопределенной серостью, борода  топорщившимися колючими волосинками дала знать о себе лишь на бугре подбородка. Если племянник, почти всегда не унывал, дядя оставался печален. То было скорее свойство нрава, чем грусть знания: умея читать и писать, Яков служил писарем, грамотеем.

         Еще прежде, поспешая за ловко раздвигавшим  жеребцом толпу чиновников и зевак племянником, Яков низко клонился над загривком своей гнедой, стесняясь чужого неудобства. Теперь, не успев соскочить, он заставил  кобылу  по ослизлым мосткам влезть на причал,  рискуя опрокинуться вместе, в черную нарвскую воду.

         Матвей нетерпеливо с натужной начальственной нотой в ломком, готовящемся превратиться в бас голосе поторопил дядю. Матвею требовалась  помощь. Старший племянник, хоть и был пятидесятником, и статен с виду, втуне признавал превосходство Якова в   рассуждении да складной речи, потому  прислушивался к его всегда  доброму совету. Быть рядом с дядей стало  Матвею жизненной зависимостью. Это не значило, что он готов уступить головное место.

         Яков пришпоривал свою кобылу Матушку. С усиленной энергией  он обогнул идущих к кораблям пеших товарищей. Матвей, дождавшись,  схватив под шею, ловко удержал дядину лошадь. Подпер плечом ходившее веревочное стремя, помогая дяде спуститься.

         Другой корабль  тоже спустил баркас. Тот пошел  к соседнему причалу.  Гребцы выглядывали сурками.

         Не стесняясь, московиты разглядывали сгружавших товар англичан. Шепотом и в голос комментировали говор странных людей, будто во рту камешки перекатывают, одежу, неизвестную в Московии: дождевики до пят,  из-под низа торчат сапоги с пряжками,  горловины воротников душат, косые, как лодки, или широкие, как листья лопуха, шляпы над откинутыми капюшонами, выскобленные камни подбородков.   Изумлялись трещавшим баркасным лебедкам, конструкции особой, чужой Московии.   Лебедки еще не выгружали, но уже цепляли тюки и складни.

         Шесть на десять лет прошло, как открыли англичане Россию. Стали ссаживаться  в Двинской губе  в пристани святителя Николая. По бурной ли, покойной воде огибали варяжскую землю, везли товары, забирали у нас. С недавних пор дорога укоротилась. Вооруженной силою московиты вошли в земли, на которые, помимо них,  претендовали шведы, Литва  и Немецкий Орден. Возобновили древний прямой путь, небезопасный из-за чужого непризнания.

         Иностранцы пообвыклись на Руси, но сейчас, глядя в ответ, отмечали, что  в короткое время вывелся новый вид российского воинства. Встречавший иноземцев отряд под водительством Матвея Грязного одет был не в обычное воинское платье и не в русские  кафтаны и шапки народа мирного, но  в одинаковые серые вывороченные мехом внутрь овчины, из-под которых выглядывали монашьи рясы, прикрывавшие добротные яловые сапоги. Шапки покроем тоже изрядно походили на иерейские скуфейки.   Многие, как Матвей, на ту же скуфейку сверху надевали для тепла еще и шапки.

         Народившийся смурый декабрьский день дал подробнее разобрать  детали – выбеленные дождем и зноем собачьи черепа, подвязанные под шею лошадям и взъерошенная метла рядом с пикой у седла. Малорослые русские кони и короткие стремена на азиатский манер меньше привлекали внимание западных чужеземцев, научившихся для военных нужд выводить лошадей и быстроходнее, и сильнее.

         Стуча крепкими подошвами добротных ботфорт по опущенному мостику, из баркаса поднялся с капитаном и помощником исполинского роста английский торговый распорядитель. Он вышел первым, привлек всеобщее немое и шепотное внимание. Все у того распорядителя было большое, солидное: руки-лопаты, голова чугунком под треуголкой, откуда на ствол шеи лезла грива  сивых волос, своих ли, заемных – не разберешь, борода срезана жирным кружком, мякина живота, обтянутая камзолом с блестящими пуговицами, выпирает значительно. Добротность и необычность его дождевика с капюшоном, упитанность и особый цвет лица, ясно провозглашавший иную нерусскую жизнь, уверенная манера держаться делали англичанина в глазах стекшейся на причал разномастной плохо одетой толпы небожителем, снизошедшим до их убожества, а то и чертом. Вескость фигуры очаровала. Подобных гром-людей любили, боялись, значит, уважали на Руси.   Все забубнили, бабки перекрестились.

         Попы, сократившие из-за прибытия иностранцев утреннюю службу, грудились черным скопом, глядели по-особенному недобро. Серебряные кресты на персях, шубы поверх риз были расстегнуты, поблескивали защитою: совращения и порчи исконной веры не допустим.

         Маленькие детки плакали и просились на руки любопытных мамаш. Пацанята повзрослее шмыгнули  вперед, трогали штаны англичан, будто представляли те зверей невиданных, нестрашных, лезли по мосткам в шлюп, откуда моряки шугали их непонятною шуткою или ясным международным пинком.

         Почтенно приложил английский распорядитель   дутую накрытую перчаткой ладонь  к груди, снял треугольную шляпу. Имея инструкцию, поклонился рукою до земли на три стороны, отдельно – воеводе, выделив его по собольей шапке,  куньей шубе из спинок и величественной осанке. Воевода значно сидел на основательном тяжеловозе. За воеводой пешими стояли городские приказчики, целовальники, мытари, пешие нарвские стрельцы в красных кафтанах и отороченных мехом шапках с пиками у седла, саблями на боку. Им было непозволительно дивиться внешне, и они делали это про себя, надев невразумительную личину  выкаченных глаз и выпяченных губ, чванились. Никто не произносил ни звука до первого слова воеводы. Слышно было только, как сопела воеводская лошадь, цокали  перебираемые копыта. Добротность одежи сходила от воеводы у окраине. Песец и соболь переходил в норку с белкою, от них – в суконные душегрейки. Кожа сапог – в лыко лаптей.

         Женам, дочерям и малым сыновьям знати  пришлось умерить пытливость. После ранней заутрени их прогнали домой. Супругам и девицам определено было безвылазно сидеть в теремах. Менее задевала сия строгость торговок и  слободских.

         Гуляка ветер просвистывал над пристанью, кидал в человечьи и конские фигуры снежной коростою. Клал  торопливую паутину на положенную мачту, борт и сложенный  груз.  Московиты ожидали. Их фигуры, облепленные мокрым, сразу растекающимся в дождь снегом  походили на сложенных изо льда рождественских воинов, которых оттепель легко превращает  в лужу.

         Распорядитель махнул снятой перчаткой, и матросы проворно начали сгружать на пристань тюки, выкатывали бочки, на лебедки работали, поднимали и спускали  обшитые мешковиной кипы,  выкладывали длинные  ящики с плотно подогнанными промасленными досками. Нарвским чиновникам и обывателям весьма хотелось, успокоив зуд сомнения, убедиться чего там внутри. Упаковка не дозволяла. Оставалось догадываться, гудя и судача. Обычно иноземцы привозили сукно в тюках, вино в бочках, писчую бумагу в коробах, в больших бутылях масло деревянное, в мешках – сахар, гвоздику и корицу, а еще снопами в ремнях – железо. Только вот явилась живность: вынесли клети с огромными визжащими британскими  боровами, кудлатыми баранами, вихрастыми задравшимися петухами, сцепившимися разномастными псами, игрищем царских забав. Вывели высоких карих жеребцов, тоскливо мычащих черных и пятнистых быков. Избыток и непрерывность выставляемой живности напоминал ковчег, исключение – тварей было не по паре, одни московских пород осеменители.  Целовальники с приказчиками и верными головами принялись описывать товар в книги, составлять сказки без распаковки, по доверию.

         Нарвский воевода князь Михаил Матвеевич Лыков, некрупный,  величавый, поддерживаемый двумя дворянами, сполз с седла, обиженно просверлил насупленным взглядом спины Матвею и Якову Грязным, едва подошедшим поприветствовать его спешными руки лобзаниями и теперь плечами и локтями протиравшихся через местных ротозеев  к английскому распорядителю. Воевода  пересел на мягкое седалище запоздало подтащенного  ему крытого возка. Михаил Матвеевич Лыков был человек вельми образованный, знаток латыни и наук. Благородство души и приятность в обхождении мешали ему на государевой службе. Уголками глаз он цеплял опричников, понимая: надолго ли, но пришли новые времена, и  Грязные, сегодня главные. Подумаешь, а не скажешь: без надобности низкопоклонничать пред иностранцами. Ближе узнав в длинном литовском плену, порассеял уважение к ним Михаил Матвеевич.

         Ближе к воеводе подвинулся красивый изящный юноша в щегольском  полушубке с серебристым песцом округ тульи откинутой на затылок шапки. Ближайший родственник Михаила Матвеевича другой Лыков недавно вернулся из Немецкой Империи. Посланный туда царем, он прошел курс искусства управления. Теперь поверял римскую теорию российской практикой. Светлые глаза молодого Лыкова, еще помнившие Гейдельберг, печально смотрели на разворачивающееся действо. Юному Лыкову  было тошно от умаления старшего родственника опричными  выскочками.

         Вызнавая через толмача  у напряженно улыбавшегося великана-распорядителя,  все ли доставлено, Матвей ненароком  приглядывался, не торчат ли  у англичанина из-под треуголки рожки. Видел лишь косичку несвежего парика, гнал дурные мысли, потешаясь, как на миг принял корабельные мачты за кресты Страшного суда. Матвей указал на пустые телеги внизу, куда  должно грузить товар. Якову он приказал задействовать всех опричников и  послухов, скомандовать нанятым местным грузчикам.

         Матвей и Яков  к воеводе и чиновникам за содействием не обращались. Наместник и уездные сановники косились, хмурились, шушукались, опричные дела не оспаривали. Англичане спешили разгрузиться, желая скорее уйти в море.

         Колокольни запели к обедне, духовенство пошло в храмы, а разгрузка все продолжалась.  Мало-помалу и зеваки поредели, остались пытливые мальчишки, калики и убогие, упрямо выставлявшие ради милостыни уродства.  Не уходил воевода, томил  бояр, дворян, стрельцов. Нарвские лодки ходили за товаром к кораблям. Издали темное пенистое море усеялось ими, как щепой.

         Короткий день разгорелся и смерк. В молочных сумерках рядах кончился торг, и толпа на пристани  загустела вновь. Богатые собольи, медвежьи, волчьи и беличьи шубы и шапки служилых людей и купечества, опять встали с тряпичными головками, расхристанными зипунами и драными шубами.

         Бегавшие от кораблей к возам  приказчики и целовальники, не без перебранки с Яковом, пересчитали иноземный товар, внесли в сказки. Английский распорядитель широко и непонятно расписался, голова нарвских мытарей поставил крест и подал книгу воеводе для проставления  высокой печати.

         Только теперь, когда товар перекочевал с кораблей в опричный обоз,  воевода  поднял голос и востребовал установленных платежей, семь копеек на рубль товара. Сановники согласно  закивали. В праве  воевода!   Посажен  в Нарву он царем на кормление, в доле за пристань град и наместник. Справедливость Лыкова от отца известна, тридцать с гаком лет минуло, сжегшего себя заживо, чтобы не видеть Нарвы, отданной неприятелю.

         По слову воеводы уездный глашатай повторил  оплатить ввозную пошлину тотчас же. Английский распорядитель расплылся  сладчайшей миной: британские гости  платят пошлины в приказных избах Москвы, распоряжением великого царя расчет  особый, вдвое меньший, чем с другими иноземцами. Причина в усушке и утряске. Не в порту прибытия, а в месте  назначения считать товар, окончательно судить о  количестве его и  качестве. На царском конечном подворье уж и решать, что стоит рубль, а что и два. Где семь копеек брать, а где только, для англичан, четыре.

         Пористое лицо Лыкова налилось: что хочет сказать распорядитель, не оскорбительно ли он намекает на московское воровство, оскорбительную выдумку? Распорядитель ответил двусмысленным поклоном. Матвей, не имевший команд по платежам, заторопил. Он делал вид, что не замечает претензий воеводы и приказчиков. Распорядитель увещевал: морские суда из-за дурной погоды порядком задержались в пути. Товар же спешит к государю. Нарвский налог пришлют. Но старый наместник слишком хорошо знал, как  возвращают от государя в города мзду, на въездных мытах упущенную.

         Матвея тоже можно было понять. Его непосредственный начальник –  опричный голова Василий Григорьевич Грязной, батяня,  отличался нетерпением. А ой как строг и нетерпелив был стоявший над ним тысяцкий Григорий Лукьянович Малюта–Скуратов–Бельский! Не подле ли Малюты оружничий князь Вяземский, поверх его – царь, личный воевода кромешного войска, ему вообще – вынь да положь! Скупясь временем, Матвей приказал опричникам спорее везти нагруженные товаром телеги с пристани. Подтвердил: досматривать английский товар не велено.

         Воевода Лыков метнул мимо Матвея взором, на своих местных  прикрикнул. Уездные стрельцы послушно преградили опричным дорогу. Кровь прыснула Матвею в голову. Он выхватил из ножен саблю, взмахнул над скрещенными секирами. Нарочно, или так получилось, рассек нарядную берендейку на плече ближайшего детины. Стрельцы подались,  отступили на полушаг.  Ждали подтверждения воеводского приказа. Наместник молчал. Скомканным платком вытирал взопревшее лицо. Не след земским противиться кромешным. И без поднятой сабли черная ряса опричника была главнее красной стрелецкой ферязи.  Земля сама государю челом била, чтобы его ближние люди первее почитались.

         Узел развязал сметливый Яков. Он предложил Матвею подписью подтвердить в пошлинной сказке  товар, полученный от  англичан. Неграмотный Матвей неохотно вывел в книге крест. Пыхтел, супясь. Догадывался, да не уверен был за что расписывается. Количество ящиков, тюков и бочек Яков сверил, тут сходилось.  Воротившийся со службы  архиерей подставил крест для целованья. Матвей чмокнул, от неуверенности в правде губы холодом обожгло.

         В море облитые вечерней мглой сбоку на бок переваливались английские  корабли. Запоздавший свет лез в прорыв кровяных пузырчатых закатных облаков. От причала по усыпанному снежной крупой мосту, скрипя и позвякивая осями и колесами, поползли высоко груженные телеги. Темные фигуры конных опричников, их оруженосцев-послухов  превращались в муравьев, вместе с обозом вытянувшихся в прерывистую линию следа.

         Воевода поднялся с места, вылез из возка. Придворная жизнь, длительная служба и плен научили сдерживать чувства. Все же полоснул плетью подвернувшегося подслеповатого губного старосту, оставил  полосы на армячишке, сорвал зло за упущенный сбор. Чуял верно: ничего в обратку не дождется.

         Ругая себя за бесхарактерность, не замечая блага сдержанности, способной отклонить оговор и опалу, Лыков приказал не выпускать английские баркасы в море без подарка для волости и значительного. Одно получу! Англичане были готовы к ссоре. Не в новизну дальним мореплавателям случалось варварское непостоянство. Как не приплывешь на Русь, а все новый закон, да  строже прежнего. Серыми мышами побежали моряки по мосткам, быстро покидали тюки с русским обменным товаром: льном, пенькой, поташом, воском и салом. Снесли бочки с медом, топленым жиром, свертки кож и шкур. Лебедки длинно выложили отборные стволы мерного дуба и корабельной сосны. Распорядитель не откликался воеводе. Нагнув голову, заметили ухмылку, сел под навес. Более не выходил, как не звали. Толмач от него доносил: товар баш на баш, звонкой монеты не ждите.

         На судах раскатали кливера. Паруса на утлегарях выгнулись в морской простор. Баркасы попятились от берега, ударили ладно весла, вызвав   возгласы развлеченных зевак. Шлюпы были у судов. Лебедками их спешно подтянули на борта.

         Англичане  муравьями карабкались по веревочным лестницам, скакали с мачты на мачту. Паруса стекали к палубе бледными сухими волнами, надувались береговым ветром. Грот-мачта оделась снежной елкою. Затрещал, захлопал просоленный марсель. Обычно суда оттаскивали в море баркасы с гребцами. На крайний случай к  амбразурам подкатили пушки и зажгли факела.

         Предосторожность не оказалась излишней.  Лодки со стрельцами шли к боковинам  кораблей, стараясь перекрыть рейд.. Разъяренный наместник  приказал острожным орудиям  пугнуть англичан дружным выстрелом. То ли порох отсырел от дождя, то ли наемники – иноземные пушкари имели розное с воеводой мнение, сии выстрелы не прогремели. Лишь крайняя пушка на стене рявкнула и зашипела тлеющим порохом. Корабли же ответили дружно. Молочные дымки нарисовались по борту. Холостые удары разнеслись далече. Единое ответно выпущенное ядро пролетело над воеводой и русскими вельможами. Догнало уходящий опричный обоз и наискось расщепило подле дороги дерево.

         Корабли контрагентов, главных и предпочтенных государевых поставщиков, вечных союзников, такие отношения провозглашались с туманным Альбионом, растворились в сизой декабрьской дымке, растаяли, развеялись.  Если б не кривая запись в приказной сказке с перечислением тюков, бочек и свертков и рассеченная опричной саблей стрелецкая берендейка, происшедшее без труда сошло бы за повальный народный сон. Два ершистых бивших крылами петуха, вырванных целовальниками дразнили воеводу Лыкова бессильной местью.

         Матвей торопился до ночи перебраться в Ивангород.  От Нарвы его отделял мост и недолгий путь, а там – другой наместник. Скорей бы переночевать под прикрытием крепостных стен. Ускользнуть далее суда да ряда с нарвским воеводою.

         Оказавшись за Нарвою он вздохнул покойнее. Дорога шла вдоль реки, слева открывалась ровная земля, укутанная коркой снега.  Низкие кривые сосны и ели собирались в рощи среди замерзших болот. Родная сторона без конца и края. Вольно дышится, когда забываешь кто ты и зачем. Можешь пойти в ту сторону или другую, если не увязнешь по пояс в снегу или не дрогнет на болоте лед, готовя погибель в студеной вязкой тине. На западе за рекой еще малинился закат, сбоку от бледных туч кидая пятна розового света на валуны и мореные холмы. Меж ними проглядывала уже валившая в тьму подступавшей ночи полулысая коричневая земля с жухлой летошней травой и сухими кустами можжевельника. Девичья гора с выросшим на ней Ивангородом чертилась высоко, явственно.

         Молодые мысли дяди и племянника уносились в даль востока к конечной цели их путешествия. В Новгороде ждала их милая. Оба любили одну, потому не могли ни посоветоваться, ни поделиться мыслями.

         Возлюбленной дяди и племянника была Ефросинья Ананьина, девица, едва вступившая в отрочество, но уже обратившая на себя внимание  новгородских женихов  точеными литыми формами, лукавым взглядом карих глаз, тремя игривыми ямочками на  щеках и подбородке, наливавшейся яблоками грудью и «животом» – несметным состоянием отца, внука отставного посадника.

         Матвей и Яков часто видели ее в соборе св. Софии, куда на службы она приходила с родителями. Семейство становилось перед аналоем всегда в одно и тоже место. Ефросинья вместе со всеми усердно молилась, клала земные поклоны.

         В безоблачный солнечный день непременно наступал момент, когда светило заглядывало под свод глубоких церковных окон. Тогда в пыльном храме девичья стать вдруг окутывалась желтым  облаком, рыжие волосы, выглядывавшие из-под расписного платка или черной лисьей шапки, заигрывали золотом витых нитей, глаза блестели, огненный венчик рисовался вокруг суженного зрачка, пушок на щеках бархатился. Хрупкая девушка  раздавалась, смотрелась дороднее, что полагалось неотъемлемым по тогдашним представлениям о красоте.

         Великий Новгород мог считаться Матвею и Якову второй родиной. Они выросли в доме у бездетного старика Константина  Грязного. Якову он приходился дядей, Матвею – двоюродным дедом.

         Константин Борисович был человек набожный, тихий и скромный. Не входил он в число ни старших новгородских бояр, ни младших. Не занимался торговлею. С младых ногтей подписал грамоту на служенье дворецким у князей Шуйским, богатых обширными вотчинами в новгородских пятинах. Натурой и деньгами добросовестно собирал крестьянское, смердское, половниково  и промысловое тягло, не забывая собственного интереса.

         Константин Грязной ни разу не попался. Шуйские его ценили и ставили в пример другой дворне. Ценного человечка хотели бы удержать и до конца века. Не зная его нащипанных с новгородцев денег, предлагали принять в холопы. Константин  не продал свободы. Набивая кошели, знал и меру. Когда срок истек, служилую грамоту не возобновил. Ушел от Шуйских, провожаемый  чуть ли не со слезами.

         Взял откуп на налоговый сбор в Водьской пятине. Не поддавался на ласки и уговоры, строго брал положенное с бояр, житых, своеземцев,  гостей и местного купечества, даже духовенства. Скоро самого его стали называть боярином, вспомнив звание, в захудалости утерянное, уже не просто Косткой, или Константином, а еще и Борисовым сыном, и он выстроил большой дом на углу Прусской улицы. Тут она пересекалась со Славянской и немецкая ропота стояла обок с нашей божницей. Недалече стояли хоромы Шуйских, прежних работодателей. Не удостоенный чести быть записанным в Разрядную книгу, Константин Борисович оставался боярин по прозвищу.

         Заслужив уважение, Константин Борисович не отринул прежней скромности. В соборе всегда становился в боковом приделе, там, где стоял, еще только нанимаясь к Шуйским. Одолевало стеснение. Чуял насмешку в прозвище степенном.

          Константин Борисович стал самым состоятельным в  роде Грязных. По изначальному семейному корню звался Ильиным. Те шли из Ростовской земли от Ильи Борисовича, служилого человека деда и прадеда нынешнего  московского государя.  Младшая родня  Константина Борисовича служила в Старицких уделах у  дяди  царя Иоанна Васильевича – Андрея Ивановича. Потом перешли Ильины-Грязные к сыну Андрея Ивановича – Владимиру Андреевичу, будучи доезжачими, верховодя княжеской охотой.

         Желая иметь для службы руки свободные, Василий Григорьевич Грязной упросил состоятельного Константина Борисовича взять на воспитание своего старшего сына Матвея и младшего брата Якова, коего по смерти отца он растил.

         Константин Борисович  принял детей ради развеянья, убегая одиночества. На старости лет забыл прежнюю к родне прижимистость. Сразу принялся держать детей широко, натаскивал к делу. Брал с собой в объезды по волостям и погостам собирать откупные подати. Набирались они у него ледяной расчетливости сердца, обвыкали не склоняться к не всегда честным просьбам многодетных отцов, сирот да вдовиц отодвинуть платеж. Глядели, как росчерком пера отправляются недобросовестные закупы и половники в пожизненные холопы,  или рабы, учились, как суров дядя Якова и дед Матвея к самовольно перешедшим с вотчин на монастырские земли, где  по льготе тягло было менее. Рослый Матвей впитывал деловые поученья деда, как губка.  Худосочный Яков сомневался, но глубже  входила  в него тайная Константина Борисовича мягкость, ибо подступал тот к разбору не иначе, как с молитвою и духовным размышлением. Раз на раз не приходилось, а входил мытарь в обстоятельства неурожая, падежа или людской болезни.

         Отдушинами для взрослеющих Якова и Матвея были не исключительно охотничьи гоны. Наученный дядей Косткой, Яков прекрасно играл на колоколах. Звоны стали его страстью.  Практичный Матвей  оставался к  музыке ровен.

         По возвращении с Константином Борисовичем из разъездов  отроки  желанно бежали на воскресные службы в Софийский собор, где, не нарушая приличий, себя показывали и других разглядывали. Другое дело, из бокового придела, где стояли перед своими иконами, не очень хорошо видно. Зимой помешает расстегнутый воротник чьей-то бекеши, летом станут перед глазами широченной стеной сермяжные плечи кузнецов или плотников.