Текст книги "Иоанн Грозный (СИ)"

Автор книги: Александр Сорокин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 47 страниц)

         На царево самобичевание Годунову поручалось сыскать царю самую гулящую женщину  на Руси, ибо иного сей грешник не достоин. Сапогу и пара. И Пока в храмах по всей России  звенели имена Иоанновых жертв, перечень отнимал не  час, Борис вызывал и ездил по московским  блудницам, в конце концов выйдя на некую  «вдову», приехавшую из Литвы. Та послушничала в Новодевичьем монастыре, за значительный вклад чая войти в обитель очередной овцой Господа. Борис ежедневно докладывал убийце про блядей. Иоанн рассеяно перекладывал листы с именами казненных, и кусал бороду. Подробно выспрашивал, довольно ли грешна претендентка, чтобы венчать грех первого грешника. История новой царской женитьбы разворачивалась по известному лекалу. Борис с непроницаемым лицом разыгрывал, будто вновь.  Как бы идя по тонкому льду, взвешивал фразы, строил их так, чтобы можно было повернуть  в ту сторону и в другую, в зависимости от царского желания. Борис убеждал, насколько способен убеждать опытный царедворец, что грешнее Ефросиньи Ананьиной не сыщешь. Входила она в число царских невест при поиске третьей жены. Теперь, когда государь восходит к браку девятому, ее кандидатура идеальна. Доподлинно известно: служила она в  домах утех у османов, в Польше и  Литве. Заласкана, захватана, обестыжена.

– Такая и нужна, – уныло молвил царь. И мысль Годунова полетела строить схему, чего из новой женитьбы можно выскресть. Не залезал он в ум государя. Там гнездились весьма суровые мысли. Иоанн бесчестил себя за саму приверженность к греху.  Обоюдоострым ножом он отсек бы  смертоубийство и блуд. Врут праведники в Писаниях: бабы для детей. Трутся с ними чаще, чем для деторождения потребно. Иоанн молил о возрасте большем, о слабости телесной. Тогда он лишился бы зудящего стрекала, понуждавшего срываться  после обильного пира с дразнящими плясками. Убийца и прелюбодей, сколько еще грехов по списку?

         Иоанн приказал привезти Ефросинью из монастыря на смотрины. Мнения ее не спрашивали, хочет ли она предстать в новом качестве: не целомудренна, загрязнена. Борис скользко вопросил про государев взгляд на соединение Феодора с сестрой. Иоанн мнящий, что женитьба  через  излитие  семени утишает греховные помыслы, без охоты согласился. Кто станет спать с дураком, его мало заботило. Пожар радости вспыхнула в Борисе.   Выказал : мечтал о здоровье, достойной няньке царевичу, не более. Набожность и покладистость Ирины были известны. Царь задумался о наследнике. Вот кого надо оженить поудачнее.

         Годунов неслышно вышел за дверь. Там шлейфом потянулись за ним стольники и окольничьи, выспрашивая царское настроение. Пол скакал у Бориса под ногами. «Лишь бы не зачваниться, то другим не понравится!» – торжествовал он, прозревая себя шурином младшего царевича. Сие казалось высшим, к чему он стремился.

         Про желание царя в очередной раз жениться быстро изведали  помимо Годунова.  Царь сказал Ивану и пошло, поехало. Боярские партии задумались, чего на том выгадать. Опять съезжались Шуйские. Руководил раздумьем мягкотелый Василий. После смерти родителя он продвинулся по старшинству  в родовой  ветви. Но над ним был раздумчивый волевой  дядя – Иван Петрович Скопин. Ефросинья Ананьина ни с кем из Шуйской знати не была повязана, потому положили царя от нее отговорить. Не допустим государственного позора! Иной подход, ежели опосля серьезных вразумлений, она к какой партии склонится. Боярская партия неединой. Волей-неволей надо гулящую перетянуть на свой берег. Выдвиженцы-дворяне, подобные Годунову, Басмановым, Грязным, стремились в боярство. Ведя собственную игру, искали опоры в сильнейших. От Романовых скакали к Мстиславским и так далее. Выглядывали, выспрашивали, объявляли о поддержке, везде искали выгоды. На первое возглавить дворян снова упорно брался окольничий Федор Федорович Нагой. Его дочь до сих пор была не выдана. Уже не надеясь на царя, Нагой сосватал ее Василию Шуйскому, стремясь соединить  дворян со старейшинами.

         Весть о царском выборе, награждавшем Ефросинью, дошла до Якова Грязного. Он успел смотреть деревни, пожалованные государем за благие вести. Яков заложил пятистенок, где предполагал скромно жить, лечась мучительных головных болей, следствия ранения. Данные ему деревни в Рязанской области некогда принадлежали опальному Ивану Васильевичу Шереметьеву. По дворцовой интриге, взявшейся как-то противодействовать объявившему себя дружественным  Девлет-Гиреем, эти земли были у князя отобраны. Отстраненный от командования на Берегу обиженный Шереметьев, за воинские подвиги удостоенный прозвища «Ужас крымцев», постригся в монахи. Монастырю он передал свои пажити с населявшими их крестьянами. По кончине Шереметьева царь не позволил отойти им его брату Федору, попавшему год назад в Ливонии в плен. Ныне от Иоанна зависело, выкупить князя Федора или нет, поэтому он позволил забыть себе о его неудовольствии, и Яков был награжден оспариваемыми землями.

         Желая осесть в поместье, Яков ходил по полям, лично мерил земельным аршином окрест, вникал в нужды хлебопашцев и лесных сборников. Почва была нехороша, сера, бедна черноземом. Народ легко снимался, уходил в Москву на заработки, пользуясь разрешенными на то двумя неделями подле Юрьева дня. Чтобы привязать крестьян, Яков ссудил их сроком на пять годин прикупленными лошадьми и волами для пахоты, иных нужд. Дал  в долг инвентарь: сохи, бороны, плуги. Необходимое закупил у ремесленников в Новой Рязани. Пока давал, крестьяне глядели на него ласково. Прошло малость времени, опять нахмурились. Встречаясь, тупились долу. Яков начал строить церковь, желая, чтобы хлебопашцы не ходили в соседнее село, близко молились, женились, хоронили. Думал звать батюшку с дьяком на службу и детишек обучение.

         Природа поместья была сравнить с Сибирью, но тоже  богатая. За строящимся теремом в камышах шуршали сохатые. Облака тетеревов и уток порхали над речкою, притоком Оки. Места неспокойные, ежели наедут татары.

         Приехав в столицу пополниться деньгами, отданным евреям в рост, Яков и узнал, что царь собирается заново жениться. Новость поначалу не встревожила его, но заехав на поклон к Годунову, он узнал правду. Борис со сдержанной насмешкой изложил дело. Капризы уподоблялись  торчавшим при плавании в придворной пучине опасным камням, куда стремились направить соперников в борьбе за высочайшую ласку, самим же выплыть, воспользовавшись пены бурлением.

         Яков был ошеломлен. Он не желал видеть Ефросинью  жертвой государева покаяния. Он соглашался на ее закрытие в келье. Своей злосчастной судьбе, не чужой. она должна служить орудием. Он твердил, что Ефросинья была обвенчана в Суздале с умиравшим Матвеем. Но это не служило оправданием. Годунов знал: Иоанн хотел, чем хуже, тем лучше. Чужая гулящая жена, блудница – вся грязь на  седую голову. Бориса немаловажно отвлекало соединение сестры с Феодором. Ирина – вот кто надежна. Ефросинья тоже должна быть под влиянием. Говори, говори.. Чего она там еще?!. Годунов бежал к царю, твердо державшегося покаянного  душевного состояния. Каждый день ездил по церквам слушать возглашаемые синодики со списком  жертв. Не оправдывал убийства стечением обстоятельств, временем, подлинными умерщвленных винами.

         Слушая рассказы Годунова о Ефросинье, Иоанн торжествовал. Вот пара ему убийце брата, знатнейших и простых людей русских, разорителю городов, прежде –  Новгорода. Вся грязь на его седую голову! «Вези  гадину!», – кричал, топая ногами, стуча посохом. царь. «Пусть и муж явится. На Лобном месте объявит народу, что она такая. Как бежала с татарами!» Теперь Ефросинья еще и бежала! Волосы в царской бороде вставали дыбом, черные глаза из-под нависшего лба метали молнии.

         Годунов вскользь напомнил, что Матвей, венчанный муж Ефросинья,  государем отправлен в Ливонию с тайной поручением под видом очередного перебежчика умертвить главнейших предателей.

– И как  успехи? – вопиял Иоанн.

– Отравил младенца мужеского рода, сына Магнуса и Марии.

– Еще и племянница! – царь страдал, справедливо виня себя и в самоубийстве Евфимии. – И хватит! Хватит!

         Зрачки Иоанна в гневе белели, шея и запалые щеки наливались кровью, борода болталась торчком:

– Вернуть! – приказал он о Матвее.

         Сомневаясь, как же поступить, как спасти Ефросинью от царской любви, сто ровня ненависти Яков вернулся в поместье.  Неожиданно туда явился Матвей. Через московских купцов в Литве ему сказали немедленно бросить неоконченное задание, вернуться в Москву. Яков ласково встретил племянника. Тот ходил с опухшим от пьянства лицом, завистливо оглядывал спокойное хозяйство дяди. Требовал браги, меда хмельного. Помалкивал, чего его из Ливонии выдернули… Матвей поехал в столицу, и Яков с ним.

         Ефросинью привезли из монастыря чуть ли не накануне пострига. Нарумянили, накрасили, разложили по плечам толстые русые плечи, выставили на царское обозрение. Иоанн горел умыться собственным падением. Он призвал знатнейших бояр. Расселись по лавкам в кремлевских палатах. Сидели важно, сопели, оглаживали щекастые заросли. Государь дозволил  не снимать шапок, ибо, сняв перед царем, не могли они сидеть с непокрытой головой перед блудницей.

         С прозрачным шелестом полы ферязи пробежал Годунов. Двое служек ввели Ефросинью. Лицо ее напряглось страданием, губы дрожали. Красный женский сарафан, ушитый в боках, подчеркивающий грудь и фигуру, венчался приподнятым воротом, откуда гибким стеблем вырастала лебединая набеленная шея. Через припудренный подбородок  лезли пурпурные пятна, коими покрылась очередная царская невеста. Голубые глаза в веках, подведенных  сурьмой, пучились. Ефросинья рухнула в ноги Иоанну, сидевшему на возвышении рядом со старшим царевичем. Царь – в схимном платье времен опричного лова, монашеской скуфейке, откуда торчали  взъерошенные серые волосы; старший царевич – в кафтане-терлике сдержанных карих тонов – под стать бате, синей шапке-мурмолке с опушкою. Иоанн глядел с покаянной суровостью. Он будто не утверждал супругу, судил. Царевич старался подражать во всем. Однако ощущение скуки нет-нет да ложилось тенью на кровяную выкаченную нижнюю губу.

         Ее видели так: Невеста процветала в пороке. Действительно, грудь Ефросиньи круглилась, вздымая расшитую мелкой бирюзой занавеску. Бедра при узкой талии были широки, делая невесту схожей с пчелой. Ладную фигуру хорошо стало видно на возвышении, когда мамки приподняли Ефросинью  с колен и подвели ближе к государю и наследнику. Бояре, вытягиваясь с мест, искали в  признаки падения. Ефросинья держалась  непроницаемо.  После короткого взрыва эмоций, более, кроме самой ее истории, ничто не выдавало постыдного занятия. Мужские взгляды лизали, копались: где, где ты разрушительный сатана?! Мнили, что черт сорвет маску привлекательного тела, с рогами и вилами ринется на  знать, рвать  терзать, вырывать, оформлять худшие желания, чувства, насиловать. Сведения о Ефросинье будоражили собравшихся. О ней шептали из уст в ухо. Многие старцы недослышивали, шел переспрос.  Шипенье, злой разговор волнами катился от намасленных голов под белые арки сводов. Митрополит Антоний отвернулся, шепча анафему. Весь клир тупился  и молился бежать искушения, прежде – не хотевшему противного государю

         Ввели  бабок, заморских докторов. Еще прежде исследовав претендентку они установили, что тане могла не рожать: развитые груди, округлый живот подтверждали. У Ефросиньи потребовали объяснений. Она согласилась: ребенок рождался. Умер на первом году. Иоанн предавался болезненной радости: не убийца ли  невеста тоже? О ребенке ничего не знали дядя и племянник Грязные, бывшие там же. Яков заливался краской. По бледному лицу Матвея гуляли пятна. Приглашенная игуменья, исповедовавшая Ефросинью,  сверкала взглядами и клялась: про ребенка не открылась ей грешница.

         Разыгрывавшееся вопияло. Иван Петрович Шуйский, тогда еще не выехавший в Псков, не сдержав оскорбленного приличия,  потребовал удаления нравственной преступницы. Ее следовало  побить камнями, а то зашить в мешок с камнями да бросить в реку. Бояре зашумели, загалдели. Соперничавшие кланы сходились: казнь. Старик митрополит еле всполз по посоху и шептал о заключении виновной в монастырь со строжайшим уставом навечно.

         Дали слово Матвею. Он рассказал, как был ранен на Дону. В полубеспамятстве, не чая выжить, тайно обвенчался с суженной, та с родителями Ананьиных произвел сговор воспитатель дед Костка.. Отец знал, одобрял. Дед Костка умер, Василий Григорьевич пропал без вести. Венчавший Пахомий бегал Бог весть где. Венчание подтвердили Ефросинья и Яков. Глаза этих двух не встречались. Яков негодовал более на судилище, чем на Ефросинью, чью судьбу считал следствием обстоятельств, жестоким, видимо, необходимым  душе испытанием. Позвали родителей невесты. Они рыдали, признав дочь. Сомневались, как дальнейшее обернется.

         Услышав, что Ефросинья замужем, младший из Шуйских смешливый и избалованный Пуговка шепнул братьям: надо вернуть супругу Матвею, пусть разбирается по-свойски, и тут же получил от Дмитрия хлесткий подзатыльник, чуть не сорвавший с отрока кичку. Общее мнение витало в воздухе: при мерно наказать виновную.  Кроме Годунова и еще некоторых, никто не угадывал, чего у царя на уме, вот и обсуждали, сердились.

         Переломив слабость, в последние дни наваливавшуюся на него, царь встал, провозглашая:

– Сия наивеличайшая грешница будет моей женою. Вашей – царицей.

         Ропот возник и оборвался. Знать почуяла себя мерином-тяжеловозом, коему безжалостный хозяин натянул зауздок до раскровени рта. Иоанн же бесконечно говорил, захлебываясь в перечислении собственных ужасных вин. Указывал боярам на повод: отравление матери и  трех жен.

– Все не по-вашему! Все не так хотите! – верещал его тенорок.

         Царь вещал два  откапанных клепсидрой часа. Успели сникнуть боярские плечи. Знать сидела, тупо глядя перед собой. Бежавший шепот казался ветром. Иоанн крутил глазами, выискивал ответственного. Непроницаемое выражение лиц таило  отношение. Царевич Иван вертелся, нетерпеливо ожидая, когда отец кончит всегдашнее. Пол развертывался под Ефросиньей, она прозревала: надолго живой ее не отпустят. Матвей ждал окончания пытки, задевавшей его самолюбие: скорей бы конец и напиться до чертиков. Яков мечтал снова уехать к казакам в Сибирь, лишь бы ничего не видеть, не слышать. Многоголовый выводок дворян Грязных, разбившийся по углам, выгадывал, что удастся поиметь, ежели царицей станет отставная жена Матвея – царь требовал от митрополита для своей женитьбы разлучить Ефросинью с мужем по измене.  Иоанн уши освященному собору прожужжал: по грехам иной супружницы он недостоин. Опять шло: именно чужая жена при живом муже, блудница непотребная, явно имевшая дитя, неведомо от кого рожденное и куда девавшееся, прибитое ли, придушенное, брошенное, дабы не мешать течению порока, должна сделаться последней супругой московского царя. «Не бывать!» – вопияло в сердцах клира и знати. Такая царица – унижение всем.

         Трубы пропели  пир. Гости прошли в соседнюю палату, там вдоль стояли накрытые белыми скатертями столы. Как всегда, посередине на поставце горкой сияла золотая и серебряная посуда, отдельно – четыре кубка для царя, обоих царевичей и нареченной царицы. Гусляры заиграли трогательные песни. Царь склонился, слушая. Привели ранее отсутствовавшего Феодора, красиво, ярко наряженного в голубую с красным камилавку. Феодор пытался выдавить  улыбку на беспрерывно менявшемся лице. Годунов привычно вытирал ему слюнявый рот, вытаскивал пальцы изо рта, когда тот «незаметно» пытался отгрызать заусеницы. Легким облачком заглянула в пиршественный зал Ирина Годунова. Мария Нагая, приведенная на всякий случай отцом, отодвинула Ирину плечом, любопытно оценивая обстановку. Ирина поглядела на злую девку смиренным  фамильным взглядом, не лишенным  страдания, и пошла на женскую половину, заполненную лишь дворцовыми девками после царского развода с Василисой Мелентьевой. Ирина знала: брат пробьет ее в подружки новой суженой, кто бы она ни была. Борис не лез в государственные дела, особенно – внешние, занимался исключительно внутренней жизнью царского семейства, и здесь не знал равных. Сейчас  кравчим он разносил вино, пробовал государево: не отравлено ли.

         Внесли лебедей, тетерев, огромных белых волжских рыбин, кабана в яблоках. Царь  желал угощением задобрить бояр, небоярских сановников и духовенство. Сам сидел мрачный. Выпивал мало, в отличие от наливавшегося жизнелюбца Ивана. Бояре ждали. когда царевич разблагодушничается, чтобы подойти с просьбами. Через дружку Василия Шуйского Ивану околицей внушали, де он лучше стареющего отца понимает, чего стране нужно. Нужно – это как бояре хотят. С Иоанном-то невозможно было договариваться.

         Это был необычный мужской пир: мало шлюх Ефросинья –  почти единственная женщина  присутствовавшая. Она не ведала, куда деть себя от  купавших ее взоров. Царь замечал, сердился. Подначивая, потребовал обнажиться ей до пояса. Она могла воспротивиться, тогда то исполнили бы силой. Почти девять лет срамного существования вопияли Ефросинье. Лицемерием выглядело строить скромницу. В Царьграде она отдавалась  пяти человекам зараз и более. Ефросинья послушно скинула наплечья. При явлении соблазнительной груди старцы затрепетали, молодежь покрылась потом. Сухонького митрополита подняли под руки и вынесли, чтобы не добило оскорбительное искушение. Намеренно громко стуча ногами, вышли архиереи.  Царь цыкнул духовенству вслед.. Кто-то из юных дворян свистнул. Иоанн оглядел палату, не выискав виновного. Он потешался шуткой грубою как атаман. Впитывал каждую мурашку, возникавшую на литых, похожих на пули грудях невесты. Эти пули поражали фарисействующую знать в самое сердце. «Срам!» – шипя, возмущались они и глядели, глядели на игрушку, представленную не иначе дьяволом. Лгали себе: подобные и похуже утешища допускали и в городских домах и сельских имениях. Имели по две жены, целые гаремы деревенских и посадских девок. Не все, но некоторые из знати, сравниваясь, превосходили государя и наследника.

         Что будет дальше не ведал никто из собравшихся: разденется ли и царь, представит ли безобразную картину свального греха, мнимой брачной ночи, заставит ли юных красавцев, коими окружал себя, назначая постельничими, дворцовыми дворянами, заняться содомией прилюдно. Натужное чавканье, сдержанный говор покрывала музыка гусляров. Географус, увеселяя Иоанна, выступил с сольной партией на свирели.

         Думая, что в разврате царь мягок, Василий Шуйский, подливавший вино Ивану, посмел обратиться с давешней просьбой дозволить жениться на Нагой. Царь поперхнулся:

– Токма вам и жениться! – закричал он, и все, расслышавшие, решили: не женится он на шлюхе, лишь поиграется, пооскорбляет их. – Отменил я опричнину и рады! – Иоанн показал кукиш. – Не опричниной, другим возьму. До сего дня женились по моему особому дозволению, тепереча запрещено старшим отпрыскам в роду жениться. Гулящими пользуйтесь. Их у нас в  достатке. Приплод от них не в счет. Отставлю без законного потомства! Без продолжения!

         Неистовствуя, Иоанн потребовал от Ефросиньи не тянуть,  раздеться догола  и лезть на стол, чтобы все люди честные видели, какой шлюхи царь по грехам его достоин. Он-то кается, себя не жалеючи. А они безмолвные сидят! Праведники! Иван подал руку, и Ефросинья влезла на стол. Смешанных чувств улыбка дергалась в гладкой щеке. Стояла, будто на рабском торгу.

         Боярство ежилось. Царь, вроде бы и не пьяный, выговаривал возмутительные слова. Советовал знати блудодействовать, ронять семя в землю, навсегда запрещал размножаться по обычаю, законам, естеству. Иоанн выступал против  природы. Наказываясь во имя Бога. Отрицал и его. В голове  проносились видения, как обуздает он старейшин, лишив сыновей. Эти состарятся и повымирают, новые на место  не заступят. Вот и станет тишь да гладь, некому царю противоречить. Окружат трон послушные дворяне вне заносчивых бояр. За поместья, за жалованье станут служить, без кичьбы славными годами предков.

         Из сеней выглядывали  выскочившие от греха подальше Ефросиньины родители.  Путались: гореть ли позором, трепетать ли в радости по государевым новинам. Где взято, что так женятся, не в Римской ли вере? Стремились подойти к коротко виденной дочери и зятю  и сумняшася. Дядья Ефросиньи прибились к белым стенам, вроде штормовым прибоем. Искали надежи в увертливом царском выборе. Никто не желал подобных смотрин,  все терпели.

         Пока Иоанн говорил, а Василий склонился перед ним надувшийся, пыхтящий, потупившийся, старший царевич встал из-за стола по малой нужде. Иван Петрович Шуйский бросился за ним, точно и ему надо. Проходя в дверях, Шуйский плюнул в ноги Ефросиньиной родне. Ананьин насупился. «Что же такое, люди православные?!» – кудахтнула мать, меньшим дочерей обнимая, от позора отворачивая. Дядья положили руки на сабли. Иван Петрович шел далее.  Нагнав царевича в оправнице, он внушал нужду ударить на поляков всеми силами, прежде чем они  Псков обложат. Войска триста тысяч, пойдем в сердцевину Литву, а там в Польшу, на Варшаву. Царевич кивал: храбрецов изрядно на Руси!

         Под румянами не видно было страданий Ефросиньи. Господь дал ей  испытание, она выдержит. Все развивалось в соответствии с прежней ее жизнью, но до чего же больно! Царь был  противен. Ежели сподобится жениться, будет не более очередного клиента, обслуживание коего затянется на годы. Она не сомневалась, что наскучит Иоанну. Тогда ее ожидает монастырь, куда она и без того стремилась. Она думала о Якове, но быть с ним разве можно! Яков стоял в углу, не подходил к столу, не пил, не ел, мучался. Убить царя – единственный выход, до такого он и додуматься не способен. Матвей, напротив, наливался хлебным вином, виноградною иноземною водкою. Происходящее не стыдило,  подавляло.

         Хлопок в ладоши. С топотом ворвались скоморохи. Повторяли номера, скомканные на площади. Царь  улыбался без радости. Никто не ведал, о чем думает, чего еще от него ждать. Иоанн позвал к себе будущую царицу, усадил на колени. Ефросинья подчинялась. Покорно села, улыбалась, не зная какою улыбкою. Ежели казалась смущенною, наблюдатели прозвали бы то лицемерием, глядела бы без страха – наглостью. Когда Иван и Иван Петрович Шуйский вернулись, Ефросинья снова была на столе, плясала под звуки бубна меж блюд и кубков.

         Перекидываясь глазами с наливавшегося вином Ивана на дурашливо ухмыляющегося Феодора, одною из мыслей Иоанн подумал, насколько подавлены сыновья его строгостью, а под ее льдом-то не безволие? Чего боятся они, и сыновья, и бояре с клиром, народец?! Не милостив ли он? Треть страны церквам роздал! Бедны ли бояре?! Мало ли дворянству подарков?!. А вот, про сыновей: дурням достанется царство! Один олух умный, другой – без определения. Иван недавно зачитал батюшке сочиненное похвальное слово Антонию Сийскому. Тоже писатель! Сравнить ли с Плутархом или Аристотелем? По советам учителя Александра Великого и строил Иоанн правление, по крайней мере, убеждал себя в том. Из Плутарха брал в голову благородство древних характеров, тем описанных. Брал, да следовал ли? Жалко отдавать глупцам великими трудами собранную  библиотеку. За привезенные из заморья фолианты платил сторицей. Читал на славянском, греческом, латыни.

         Неприятно засосало под ложечкой. Иоанн был в деда, отец был мягок. Но этот  Иван-наследник? Ой не похож  на меня! Отдаст царство боярам. Станут государство раздирать, как дрались у его младенческой постели. Воры и тщеславцы!.. Иоанн поймал боковой взгляд Годунова. На миг ему показалось, что Борис думает похожее. Иоанн отогнал суетную мысль: не может подлец Борька кумекать сродственно. Будто устрашенный, Борис занялся Феодором. Заботливо отер слюнявый рот, выбрал хлебные  крошки и капусту с бороды. Едва зародившись, подозрение угасло, убаюканное всегдашней Годуновской угодливостью, отлучением от себя, растворением в желаниях Божьего помазанника.

         Иоанн взял Ефросинью и повел в спальню проверять прелести. Бомелий и бабки кошками кинулись за ним, да остановились, вняв: без их искусства обойдутся. Вслед за царем уходили бояре с дворянством, утекали думные дьяки, приказчики. Пьяницы остались. Тут впустили глядевших в окна оборванцев. Географус и скоморошья компания хватали в сумы дорогое вино и закуски, пока нищета  не умыкнула, сожрала кушанья. Прислуга спешно меняла золотую и серебряную посуду на глиняную, тоже набивала торока и пазухи богатым угощением. Всякому во дворце не нравилось, что царь докармливал голытьбу. Впрочем, в нее мешались люди и вполне приличные: монашки, купцы и целовальники, без стыда, себя не уважающие.

         Народ влетел, жадно, нетерпеливо набросился на еду и питие, обвиняя слуг, что унесли многое. Они-то из окон подметили, чего покушать стремились и унести, подобно всем. Общее дармовое расхищение.

         Годунов уводил Феодора к ожидавшей Ирине. Должны свыкнуться оба. Феодор нуждался более в уходе, чем в любви.  Борис усмотрел молодым совместное занятное развлечение – молиться. И тот, и та к тому были склонны. Феодор побежал к Ирине, никуда более не глядя.

         Географус сидел с тремя Бельскими на боковой лавке перехода меж палатами. Поодаль толклась царская охрана, стрельцы Разбойного приказа, подчиненные Богдана.

         Географус был доволен устроенным праздником. Показал все номера царю. Первую часть на площади скомкали из-за государева невнимания, так у творцов собственный приплод: чудесный гонорар, лихой и непойманный   ухват со сметы, сердечное сознанье лепоты постановки. чем заменить сие торжество человека искусства? Географус имел право веселиться. Его ожидала благодарность товарищей, коим он без излишеств, но отвалил с царевых денег, дал  и показаться в красе. И царей, и императоров изображали. Бабы-актерки ходили нарядные, напомаженные. Подолгу с подмостков говорили чужие слова, словно собственную заумь.

         Нетрезвый Географус схватил Бориса за порты, держал цепко:

– Не спешите! Не летите! – смеялся глазами.

– Мне к царевичу!

– А выпить с нами?!

– Да нет же!

– А за царя Иоанна Васильевича? – не отпускал Географус.

         Годунов вздохнул. Не жадничая, Богдан налил полный кубок греческого вина. Годунов пригубил.

– За царя – по полной! – заплетающимися языками выговорили Афанасий и Давид Бельские, пряча улыбки в бороды.

         Борис выпил до конца и спешил уходить. Вроде и Географус соглашался отпустить его. Маэстро оторвал от прихваченного с царского стола жареного павлина голову  и протянул Борису на закусь красное мясо, растрепавшееся на позвонках. Жир капал с пальцев.

– А за оружничего? За Богдана Яковлевича? За Разбойный приказ? За ближнюю государеву охрану? – хмыкнул щуплый Давид.

– Отчего ж, с уваженьицем! – Годунов выпил за самодержавную охранку, за бойцов с внутренним ворогом.

– За Россию еще не пили, – икнул Богдан Яковлевич. Он разложил пышную черную бороду на груди карего азяма с таким расчетом, чтобы не потерялась из виду золотая цепь и медаль, полученные за взятие Вольмара.

         Борис едва дух переводил от здравниц. Скоро пили за сродственников. Большая родня Бельские Годунову по покойному тестю. У Бориса подкосились колени. Подвинулись, уступили ему  место. Борис воссел на лавку, раздирал цветные перья, заедал со всеми огузком павлина. Радужные перья взлетали в воздух и парили. Чрез туман опьянения лепились зло смешливые слова Богдана Яковлевича, обращенные к постановщику:

– Почему артистки твои одна к другой бляди?

– Чего же, не артистки честнее?

         Грубый пьяный хохот. Потом хмельная борьба на руках, где Богдан Бельский заломил Годунова. Афанасий же и Давид, оба с белесыми курчавыми бородами, обрамлявшими вытянутые белые лица, где опьянение плавало багровыми островами да болезненным блеском глаз, судили и рядили про будущую невесту как про бабу  подзаборную. Не такой ли она и была? Еще на пиру ей от их беззастенчивых лапающих взглядов досталось. Бельские притащили на угощение смущенных родителей новой невесты. Угощали вином батюшку и матушку, наливали Ефросиньиным дядьям. Ластились, хвалили нареченную и исподтишка глумились. Вежливы слова да смысл не тот. Перегляд таков у подвыпивших, что и Бориса передергивало. Не ведал, как уйти.

         Пока царь занимался церковными делами, ежедневно ходя на двор митрополита, где заседало духовенство, Дума искала нравственных мер остепенить вторгшегося Батория. Меж собраниями шептались о новой женитьбе Иоанна – позоре Руси. Мстиславские, Шуйские, Сабуровы, Романовы сходились, что бесславию следует помешать и решительно. Василий и Дмитрий Шуйские шли к Бомелию и Зенке. Рискуя жизнью, уговаривали тех за любые деньги извести свалившуюся на беду претендентку.

         Бомелий освежал связи с польским посольством. Он намеревался бежать, продав несколько последних сообщений о войске, выдвигавшемся под Псков. Завершить дело и покойно отдыхать в кругу семьи, вдали опасностей варварской придворной жизни. Бомелию от поляков доставили аванс – сундучок, наполненный свевскими нобилями. Ежедневно выгуливались четыре холощеных скакуна. Взять деньги еще и за отравление и скакать к литовской границе.

         Нареченную невесту пока травили не ядом, но  недружелюбным отношением, сплетнями, ворожбой. Будто в отместку она делила с государем ложе, жила  невенчанной супругою. Носила парчовые наряды предыдущих цариц, подогнанные под ее литые прелести. С каждым днем Ефросинья делалась дороднее, что только умиляло Иоанна, подобно многим русским, любившим женщин в теле, с развитыми признаками  пола. Ефросинья была послушна. Ей велели стать невенчанной царицей, она была. Царь требовал отдаваться, и она вела себя с ним как с дорогим клиентом. Иоанн меж тем готовил позор публичного венчания. Знать вздрагивала. Не в одном боярском доме лепились из воска телеса, похожие на Ефросиньины, с царициным венцом, дабы отринуть сомнения.  В образ в полночь втыкали швейную иглу. Жгли особые травы, шептали страшные слова, нацеленные извести недостойную. Ефросинья, вытаскивая из богатой рухляди очередное царицино платье, часто находила его золою пересыпанным, кровью птиц, прочей живности вымазанной. Порчу наводили.