Текст книги "Иоанн Грозный (СИ)"

Автор книги: Александр Сорокин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 47 страниц)

         Географус вышел из-за куста сирени, обмахиваясь веткой от комаров. Взял ветку в зубы, и руками удержал борющиеся руки Марии. Коротко бросил:

– Давай!

         Шуйский встал поодаль в ужасе. Он не знал, уговаривать ли ему Годунова образумиться, спасти от  поступка, в котором он способен раскаяться, побежать ли в монастырь за помощью и выдать злодея. Дружба с Годуновым делала его пособником. Малюта, опричный полковник, за дочь ноготь за ногтем в пыточной оторвет. Сомнения  Василия разрешил Географус. Крепким пинком он откинул Шуйского. Тот ойкнул, неловко упал, разбив в кровь затылок о камень.

         Годунов лежал на Марии с развязанными и спущенными портами, подол кафтана накинул ей на голову. Мария отвечала сдавленными рыданиями, перемешанными с угрозами. Имя отца называлось раз за разом, но утомленнее, тише. Годунов водил вялым членом по девичьему бугорку Венеры. Детинец не стоял. Тогда Борис прорвал Марии плеву пальцем, и пальцами же ввел полусильный член во влагалище. Мария втянула в себя воздух и замолчала, больше не клича отца. Детинец выскользнул из сухого ложа. Годунов теребил его рукой, пока не излил семя на нежные части с сей минуты не девицы.

         Яков тащил Годунова с Марии. Он уже и сам встал.

– Ужо тебе будет! – кричала Мария, вымазанная в сырой земле, с растрепанными косами, рассеченным Борисовым ногтем подбородком.

         Неверной походкой она пошла по дороге, вившейся вдоль монастырских стен. Подтянув штаны, взъерошенный, удушливо дышавший Годунов пялился в голубой свет, обливавший кусты сирени над Каменкой.

– Вот так им, вот так! Пущай тепереча казнят!

         С подкосившимися ногами Василий Шуйский заныл:

– Мы-то чего заодно с тобой пойдем, душегубец?!

         Годунов, отряхнувшись, одернув подол, сказал не без угрозы Якову:

– Ты тоже свидетель, чего здесь было.

         Географус развинченно неприятно смеялся, открывая длинные гнилые желтые зубы.

                                                        12

         Годунов скоро пошел к Покровскому монастырю. Яков подумал, что Борис хочет настичь Марию и умолять ее о прощении. Но Годунов позволил ей достичь ворот монастыря без дальнейших объяснений..

         Шуйский тащился за стряпчим, таща накрытый полотном короб. Полотно отодвинулось, и при лунном свете Яков увидел двух голубей, белого и темно-синего, почти черного. Географус, не выпуская веточки сирени из зубов, отставал, насвистывая. Борис, не поворачиваясь, прошипел ему замолчать.

         Монастырская стража всех знала. Опричники, охранявшие невест, не закрывали ворот после возвращения Марии. Слава строгости Иоанна гремела, ни у кого язык не повернулся бы слова сказать, что за дело у его приспешники глубокой ночью в женском монастыре. Инок хотел пойти с ними.  Годунов твердым голосом оставил его, где он есть.

         Посреди двора стояла маленькая беленькая церковь с колокольней, за ней – кладбище. Между немногих могил, под прошлогодним дерном загодя были положены заступ и лопата. Годунов посмотрел по сторонам, убедился, что нигде не тлеет огонька.

– Она? – спросил про могилу Василия.

– Она, – подтвердил Шуйский, поежившись. Он держал клетку с голубями перед собой, словно они могли защитить его от нечистой ночной силы.

         Борис взял лопату и поддел ей камень, лежащий на могиле.

– Ой-ей-ей! – не обладая природной крепостью, он едва поднял край мшистого камня, как тот снова лег в основание.

         Борис передал лопату Якову:

– Давай – ты!

         Яков принял лопату. Вдвоем с Географусом, работавшим заступом, они отодвинули камень на сторону. Якова поражало, отчего они все слушаются Годунова. После безобразной сцены насилия, он опять задумал недозволенное, вопиющее, а они помогают ему, не противясь. Подай Яков голос, призови монастырских насельников и осквернение могилы было бы немедля остановлено. Но Географус подчинялся, боярский отпрыск Шуйский молчал, и Яков, проклиная собственную слабость, был с ними заодно. Он шел со всеми, склоняясь перед внутренней Годуновской мощью, которую столь хотелось назвать наглостью.

         Географус не крестился, Яков часто крестился и копал. Василий читал молитвы. Годунов оглядывался на монастырские кресты. Бог-то  видел! Другие близкие кладбищенские кресты обступали с разных сторон, черные  тени опутывали копавших толстой неосязаемой паутиной. Ночные птицы скакали меж могил, и казалось,  это выбираются побродить  не вознесенные души недавно умерших.

         Заступ ударился о дубовый гроб. Годунов шутливо и настоятельно сказал:

– Прыгай!

         Яков и Географус по влажному суглинку скатились вниз. Свершение чего-то важного висело в воздухе.

– Вскрывай!

         Географус подцепил крышку и откинул.

– Чего там?

         Географус молчал.

– Шарь в гробу!

         Душа Географуса ушла в пятки. Бессовестный комедиант перепугался. Рука его шла ко лбу на крестное осенение, но не доходила.

– Ты! – прикрикнул Годунов на Якова.

         Яков не двигался. Годунов сплюнул. Съехал на пятой точке в могилу, отодвинул Якова и Географуса, запустил руку в гроб и извлек оттуда в лунный свет плотный сверток. То была деревянная кукла, одетая, что стало видно, когда Борис развязал полотно, в  нетронутое тлением пестрое шелковое платье. Годунов сказал под нос:

– Подобное я и предполагал, – забрав куклу, он опустил крышку. –  Закрывайте гроб и засыпайте землею, как было.

         Яков и Географус, дрожа более от свершенного святотатства, нежели от ночного холода, принялись быстро закидывать могилу комьями земли. Утоптали, камень водрузили на место, обложили дерном, сделав вскрытие менее приметным.

– Выпускай черного! – потребовал Борис.

         Дрожа, как тростник, Василий открыл клетку и, не удержав, выпустил обоих голубей.

– Размазня ты и есть размазня, Вася! – выругался Годунов.

         По воздуху пронеслось шуршание. Редко хлопая крыльями, голуби двумя пятнами скользнули вдоль белой колокольни и исчезли.

         Яков наклонился к уложенной могильной плите, прочитал вслух вырезанную надпись: «Георгий».

         В полдень следующего дня черный голубь сел на окно  Елисея Бомелия в Александровой слободе, и тот понял: могила пуста. Тут же подлетел белый голубь. Самец и самка заворковали. Теперь Бомелий  засомневался. Белый голубь означал, что в монастырской могиле лежит тело Георгия, сына Соломонии Сабуровой, первой жены иоаннова отца.

         Перед отъездом Годунова из Слободы Годунов и Бомелий, два не терпящих друг друга соперника вступили в рискованное соглашение. Притворно покаявшись перед астрологом зав нападение и изъятие очернительного письма на Низовые земли Годунов обещал проверить, действительно ли в суздальском монастыре похоронен Георгий, роковой младенец, чьим рождением угрожала объявленная бесплодной Соломония Сабурова Василию Иоанновичу. Если могила пуста, следовало два вывода. Либо ребенка не было, и проклятья Соломонии пусты, либо он был и вырос, а коли умер, похоронен в ином месте. Ежели он жив, то его права на престол основательнее Иоанновых. Георгий – старший и единственный сын первой жены, а не второй – Глинской, от которой родился Иоанн. На том или другом открытии основывалась затеянная Борисом и Бомелием интрига, смутное завершение которой  едва имело контуры, но сам процесс обещал личные выгоды и свержения недоброжелателей.

         Борис клялся: коли гроб пуст, он берется разыскать Георгия живым или мертвым. Живому Георгию следовало быть лет на восемь старше царя, то есть годам сорока пяти от роду. Обретение Георгия дало бы мощный фундамент  партии  войны при польско-литовском дворе. Явился бы повод поддержать его в стремлении возвратить законный трон. Заплатил бы он примирением в Ливонской войне на прибыльных Речи условиях: Московия отказывается от Нарвы и  других балтийских портов, долженствовавших в связи с переходом  Немецкого Ордена под руку Варшавы и Кракова стать польскими. Из Георгия  легко изготовить послушную куклу, не мертвую в виде которой он в суздальской могиле лежал, но живую.  Георгий после сорока лет несомненный нищеты и забвения расшевеленный соблазнами царской власти, не может не быть благодарным.

         Слово не произносилось, но и Годунов и Бомелий не обманывались. Затеваемое ими именовалось не иначе. как государственной изменой. При неудаче их  ждала смерть, и мучительная. Ища опоры затее, Бомелий через Зенке уведомил  польского посла  Быковского, без ведома которого вообще ничего не делал. Быковский нашел способ предупредить недовольное царем боярство. Скоро о возможном обнаружении живого претендента на трон московский предупредили князей Михаила Воротынского, Никиту Одоевского и старого Михаила Яковлевича Морозова с двумя сыновьями. Они-то и передали новость Шуйским. Вся недовольная царем земщина  ждала Георгия живого и готова была поддержать его, когда он въедет в столицу на польских саблях.

         Все это было впереди, пока же Бомелий  бегал среди реторт и склянок и не знал, что делать с двумя голубями, испытывая неуемное искушение придушить белого турмана. Проклятая русская изворотливость, всегда говорят больше, чем простое «да» или «нет»! Вот и два голубя Годунов послал. Стремясь к желаемому, бежа неопределенности действительного, Бомелий отрядил Зенке скакать к Быковскому с сообщением, что в суздальской могиле нет человеческого тела.

         Иоанн тем временем продолжал пребывать в добровольном затворничестве в Александровой слободе. Он часто призывал к себе плененного новгородского архиепископа Пимена, толковал с ним о винах города. Внушал, де пострадал тот по интриге своей, стараясь после удушенного Филиппа (Колычева) занять митрополичье место, играя против Троицкого архимандрита Кирилла, коего царь хотел. Не за склоненье к Литве и полякам, а за собственную гордыню подвел древний город под поток и разоренье. Плененный архиепископ не смел возражать, скорбел и молился. Царь проливал слезы вместе с ним. Архиепископ отпускал царю грехи, главный, что клеветы на город были подстроены, и, ища смирения, ждал суда.

         Царь подолгу бродил по дворцу или запирался в своей библиотеке. Настроение от согбенной фигуры его и резких отбрасывающих слов выходило такое, что и приблизиться боялись. Иоанн же раскрывал толстые книги в кожаных и деревянных переплетах и читал по-русски или на греческом о том, какие были короли или императоры и, как слава их разлетелась в прах, сгинули великие державы. Апостолы, великомученики, грандиозные язычники, Плиний, римские историки, юристы были его первыми собеседниками. В словах Марка Аврелия он находил  утешение. Быть бы и ему терпеливым в горестях, стойко бы вынести разочарование в старшем сыне, стремительно становившемся его кривым зеркалом, смириться с непроходимой глупостью младшенького, встретить смерть, улыбнуться ей в хмурое лицо со всегдашней к ней готовностью.  Сам бы хотел стать философом на троне, только московская жизнь не даст. Здесь любой философ превратится в подонка, иначе растопчут ненасытные подданные, сотрут в порошок. Только кнут…

          Рассеиваясь, Иоанн выглядывал в окно. Оттуда открывались хозяйственные дела и варварские забавы челяди. Собравшись на дворе, опричники часами боролись на руках, стреляли из луков в цель, затевали петушиные бои и даже,  вспомнив детство, играли в бабки. Пробегавшую мимо предупредительно наглухо закутавшую лицо в платок молодую кухарку, тащившую  шайку щей или помоев, осыпали градом глумливых шуток и улюлюканья. Царь, чересчур высокий помыслами, чтобы не искать низменного расслабления, улыбался и прискорбно вздыхал: «Знали ли эти  животные, что, к примеру. сейчас истекал греческий месяц фаргелион?» Ничего они не знали и не хотели знать, и общаться с ними царю было одно, что стучать по пустому дереву. Сии  домашние  рабы заслуживали быть исключительно его материалом, инструментом обдуманных желаний.

         Иоанн отходил от окна, шел заглядывать в кельи к ближайшим сотрудникам. У Малюты красный угол сверкал золотом икон, вывезенных  из заслуженно разграбленного Новгорода. На подоконнике он для смеха насыпал горку выбитых злодейских, опричных и иных зубов – слава наказанья, коим этот боцман  корабля московитов щедро одарял проштрафившихся.

         Другое у других. Красавцы Федя Басманов и Гриша Грязной тащили из объездов безделушки. Предпочитали украшенные каменьями. Князь Вяземский собирал в опустошенных боярских усадьбах старинные кресты и книги, которые часто, не читая, передавал государю.

         От отца и деда, из подарков иноземных, из забранного в изменнических имениях сложилась его гигантская библиотека, куда возвращался он рано ли, поздно. Он ходил в ней, трогал  переплеты, застежки, отдававшие тлением пергаменты. Здесь не было ни одной книги, которой  он не читал бы. Многие сохранили тонкого серебра закладки – разновременные следы царского прикосновения. Английские купцы подарили Иоанну очки, тогда редкость. Теперь он мог читать, не напрягая зрения, но вынужденно таил от ближних аглицкое изобретение. В очках никто не видал его. Ослабление зрения шептало о старении и смерти, что приводило в ужас его.

         Никто не был достоин разделить пиршество Иоаннова ума. Он едва делился прочитанным. Старшего сына Ивана, предназначенного заменить на престоле, он выучил чтению. Но ум сына наполнялся, не составляя родителю пару. Книги оставались единственным не способным предать собеседником. Иоанн часто велел стелить себе в библиотеке. Беспрестанно ожидая покушения, спал он плохо, и подчас ему казалось он различает шептания мертвых авторов, исходящие из томов. Греки, римляне, византийцы, все  на разный лад говорили о тщете. Все кончится. Не доверяя никому из родных и подданных, они не стоили иного, ежедневно ожидая смерти от яда, кинжала, удушения, Иоанн как за зеницу ока трепетал за друга – библиотеку.  Гадал, как понадежнее запрятать ее под стены Слободы или вывезти незаметно в Старицкие пещеры. Там и умертвить свидетелей захоронения. Жаль, последний-то убийца останется. Делил же и раскидывал он казну от греха по городам, укроет и библиотеку.

         Неугомонные огни совести пытали по-прежнему. Стоя перед письменной конторкой, Иоанн скрипел пером, письменно досадно каялся, составлял наброски покаянных посланий современникам,  поколениям новым: «Увы мне, грешному! Горе мне, окаянному! Ох, мне, скверному!.. А я, пес смердящий, кого могу учить и чему наставлять и чем просветить?! Сам вечно в пьянстве, блуде, прелюбодеянии, скверне, убийствах, грабежах, воровстве и ненависти, во всяком злодействе…»

         Он спускался из покоев к  братьям. По возрасту они годились ему в сыновья, происхождения были преимущественно низкого, смелые, дерзкие, бесчестные, продажные. Таких он и хотел, надеясь, что будут преданы, поднятые из грязи. В тихую погоду он любил строить их на дворе, заставлял раздеваться донага. Осматривал тугие мышцы, плотные животы, серые нити сухожилий. Перемешанные с голубыми венами, они огибали суставы, как огибают торговые дороги  места опасные, непроходимые. В свежести юных тел, шеренгой переминающихся перед ним, он искал тайну жизни, секрет не увядания, но сил восстановления. Если бы он способен был выпить их молодость,  не пожалел бы тогда, потребуй – мучительных новейших казней, ни значительных монастырских вкладов. Самой России он свернул бы шею, имей она одну, за молодость.

         Он оглядывал, иногда щупал их чресла. Не замечая красоты в детородных органах, всегда изумлялся провидению, продлевавшему жизнь столь низменно, тупо, слепо. Животворящие соки сбегали сюда со всего тела, дабы умножиться и вовне излиться. Что может быть проще и некрасивее? Обидно, что подобным способом, трением, произошел и он, царь царей, библиотечный античный и средневековый классик,  церковных дел знаток, диспутов победитель, и любой, сейчас вытянувшийся перед ним пустой плут. Вон у него сколько врачей, а и они ни ему не дадут вдоволь пожить и сами помрут.

         Подвязавших чресла юнцов Иоанн заставлял бороться, и снова любовался на ходившие мышцы, игру сухожилий. Жизнь! Иногда он заставлял соительствовать перед ним мужа с мужем, с проходящей из служанок на время женой. Уже не поражался  покорности и показному удовольствию, разыгрываемому перед собой, повелителем. Утомленных борьбой и первыми устыжениями, через которые проходили неофиты, щедро одарял кафтаном с плеча, обильною монетою. Потом под свист  принуждал их же гонять пущенного пса. Поймав, душить руками, с тем, чтобы черепом  украсить пожалованную  лошадь. Пусть верный  эфеб примется кусать царевых врагов, как собака, и выметать метлой подалее. Александровские попы несли посвященному верхнюю овчину, подобную монашеской, рясу и остроконечную шапку-тафью. Нередко голодных новобранцев искренне радовали приобретения, и они клялись умереть за государя прежде, чем за Московию. Утверждались клятвою, перед лицом товарищей произносимою. На том дневное представление заканчивалось.

         С братьями он в колокола звонил, с ними он пел церковные гимны, часа по три, более – ежедневно. Никто не смел поражаться  царской прихоти, когда он прислуживал им за столом, подавая блюда с едой, разливая квас, мед. напитки. Так он замаливал грехи, упражнял смирение, втолковывая себе, что много хуже сидевших перед ним, стоявшим, опричников, молодых да сильных. Однако беспримерные казни не подвигали тех расслабиться, не усомняясь,  что скора царского нрава перемена.  Они ели молча и жадно, будто в последний раз, кидая на неевшего, непрерывно читавшего молитвы подле общего стола царя кривые осторожные взгляды. За пропуск служб, воинских упражнений и товарищеских трапез неизбежно призывались они в келью к Малюте, и тот пополнял горку выбитых зубов на своем подоконнике.

         Особенных любимцев, а из любимцев в отверженные и наоборот перейти можно было в несколько минут, царь жаловал пустошами, еще не имевшими хозяина, опять же – отрезанными от опальных боярских владений землями, иногда отрезал и от собственных  владений. Делению на земщину и опричнину, которое он ввел, верил, и не всегда, лишь он сам. Все в Московии, не ошибаясь,  знали, что земля, воды, воздух и населенное в них или поверх всецело его, царское.

         Деньги он имел с податей и налогов, с вывоза и ввоза, товарных продаж, различных административных и судебных мыт. Деньгами по достоинству одарялось ближнее войско. За ласку и подарки шла ненавистная подковерная борьба. Партия войны подталкивала его к новому походу, сулившему пополнение наград из грабежей. С недавних пор до полудесятка раз за день доносили о измышлениях, заговорах и изменах. Помимо Владимиро-Суздальской земли назывались и Рязань, и Коломна, и Полоцк. Будто бы и разоренная Тверь снова поднимала голову. Сообщали, что опять думает отложиться Казань, а к ней примкнет Ярославль и другие города по Волге. Он медлил. Как водилось, не принимал никакого решения, когда, казалось, сама почва кричала, требуя его.

         Малюта–Скуратов, Вяземский, Басмановы и старшие Грязные выходили из себя, поиздержавшись мирною жизнью. Распущенная жизнь, тщеславие друг перед другом  скакунами, упряжью, собственною верхнею одеждой, поспешно возводимыми домами, прикупкой поместий и хлебопашцев, размещаемых на них, требовало немалых расходов. Царь же продолжал помалкивать. Ни «да», ни «нет» о новом объезде. Концентрированная ненависть за срываемый суздальский поход сбиралась над определенным в козлы отпущения – Годуновым. Верхушка опричнины его одного считала виновным в медлительности государя. Существовали причины. Он  путался под ногами старших. Забьем до смерти – зашептали вердикт. На братской пирушке Малюта пообещал выбить мозги желторотому щенку о стену ближайшей церкви. И, пожалуй, лишь простоватый и прямой опричный воевода допускал, что Суздаль и Владимир по-настоящему виновны. Остальным это было без  интереса. Жажда наживы ослепляла, запечатывала совесть. Вотчины многих знатных родов там. В душу не залезешь, но кому не ведомо: бояре думают не согласно с государем. Нужны ли иные доказательства?

         Малюта, Вяземский и Басмановы все настоятельнее привязывались предъявить и  зачитать письмо Магнуса, словно от письма зависело окончательное решение об отложении ливонского похода и обращении на восток. Бомелий и другие польские агенты, ведя двойную игру с Годуновым, склонявшимся им навстречу,  поддерживали, держа Бориса на поводке. Иоанн на мышиную возню лишь посмеивался. Он не испытывал иллюзий в отношении  послов или дворни. Он полагал, что чересчур знаком с человечьей мерзостью –  рук не отмоешь.  И так  как для придворных интриганов, в принципе,  равно было, виновны Суздаль с Владимиром или нет,  он, выматывая их, не торопился читать послание Эзельского правителя.   Иоанн игрался с вельможами, как кошка с мышкой. Он выкручивал нервы ожиданием. Поляки же и главные опричники мечтали гвоздями приколотить подложное Магнусово письмо на грудь противодействовавшему им повешенному Годунову. Уже до того договорились, что свет клином на том письме сошелся. Так стремились уличить Бориса.

         И снова  Малюта и прочие били челом наказать злодеев, свивших гнездо во Владимиро-Суздальской земле. Вместо Географуса свежее испекли  доносчиков. Новые клятвопреступники являлись, падали перед царским крыльцом ниц и предъявляли очернительные грамоты. Иоанн дулся, верил и не верил, угадывал подвох, но еще не разражался действом.

         Наконец он уступил и приказал через два дни седлать коней. Опричнина вздохнула с воодушевлением. Ставили толстенные свечи, разбивали лоб поклонами в Слободских церквах. На братских пирушках подливали вина поболее, получали затрещину от являвшегося проследить государя, чтобы знали меру, и пили за успех, пили. Опричные кельи полнились разговорами нетерпеливого ожидания. Прошло воскресение, и войско выступило.

         Годунов провел эти дни подле матери Марии Григорьевны. Малюты-Скуратовой. Он валялся в ногах, признавался в грехе и молил о пощаде. Он давал руку, сердце, состояние, душу. Он врал, что как татарин знает о спрятанных ордынских сокровищах, что Мария, выйдя за него, сделается богатейшую российскою женою. Не будет знать она лиха, заживет, как хочет. Ежели ей противна  супружеская близость его, более не коснется.

         Мать Марии, высокая и сухая, вымороченная деспотизмом мужа, с двумя портившими ее зубами, торчавшими сверху впереди, как у кролика, не знала, как поступить. Двоюродная сестра Малюты, принесшая ему фамилию Бельских, которой он прежде гордился, а при смене политической конъюнктуры избегал упоминать, она предугадывала, что ждет ее, когда узнает муж, что не уберегла она дочь. Ей, забитой и мягкой, нравился вкрадчивый, уветливый Борис. Но как Малюта? Такое приключилось! Вероятно. влюбившись в дочь, Борис не удержал себя. Дело молодое, но девка-то подпорчена. Вдруг понесла? Мать глаза проплакала. У стены, обнявшись, заливались слезами Мария с Екатериной. За порогом, сидя на полу, ревел Годунов.

         Василий Шуйский, наперсник Бориса, свидетель преступления, потерялся совершенно. Он не донес о происшествии, выступил укрывателем. Василий бродил из одного суздальского монастыря в другой, заходил на Торговую площадь, где пытался забавляться сценками продажи прошлогоднего сена, соломы или выкормленной живности, оттуда шел в Рождественский собор, где находил Якова Грязного с отцом Пахомием. Тот, уже освобожденный от епитимьи, обучал мрачного Якова крючковой музыкальной греческой премудрости. Но где бы Василий ни был, под Святыми ли воротами, у Смоленской ли церкви, у Бориса и Глеба, он не забывал о Годунове, молящем о женитьбе на Марии Скуратовой. Сам он, робевший женщин, отказался думать о Екатерине и не приближался к месту сражения, предоставив победу или поражение другу.

         Все же он не представлял дальнейшей жизни вне Бориса. Он привык к его руководству, заменявшему руководство отца. Лишиться Годунова – потерять поддержку  в опричном логове. Годунов всегда знал там, где Василий сомневался. И сейчас он знал, что сделать. Только на то и дышала надежда.

         Мария и Екатерина шептались. Чего они решат, Бог ведает. Борис не ел, не пил. Лежал под дверьми. Среди ночи за стенами раздался стук копыт, звон металла, переклик голосов. То подступил к белым стенам Суздаля государь с войском.

         Нестойкий свет тлел на востоке. Пики, поднятые всадниками, вставали колеблющимся частоколом. Стреляли на ветру хоругви. Тьма совершенно поглощала задние ряды, и от этого опричников казалось больше, чем на самом деле. От войска шел гул, будто прилив. Это воины перед нападеньем повторяли клятву на верность государю. В суровой короткой клятве они отрекались от отечества, забывали отца, мать и братьев ради Иоанна.

         Всколыхнулся ветер, и слова стихли. Ждали взмаха руки царя, чтобы пойти на город. Спешившиеся несли из повозок штурмовые лестницы. Скоро возгласят свежие вдовы. Прося о жизни, матери вздымут к лицу воинов скулящих младенцев. Прольется кровь на алтари и церковные пороги. Безжалостно отберут опричники добро, рухлядь, годами копленную, утварь храмовую, иконы, ризы пастырей. Отдадут в столичные заклады на оплату веселию.

         Облитые полнолунным светом стены Суздаля молчали. Покойно струилась Каменка. Не блистали  сигнальные городские огни, лишь пламя опричных факелов трепетало в безмятежных водах. Вскрикнул проснувшийся ребенок и замер, ладонью рот закрыли.

         Лошади вспорскнули. В низкой траве щебетали скакавшие птицы. Поля укрывал удивительно плотный туман. Царь медлил с командой, глядел в серую пелену, протянувшуюся до города. Екнуло сердце опричников. Что замешкался государь, тоже смотрели на белое поле. Заря окрасила его по верхам багрецом и выступили человеческие тела, множество: взрослые крепкие мужчины и дряхлые старики, дородные зрелые женщины и гибкие нескладные девицы, подростки и матери с младенцами, иноки и инокини. Все  – в белых смертных рубахах лежали подле города ниц, ускоряя гибель или избавление. Кулики без страха прыгали по телам, уже считая их полумертвыми.

         Передовой разъезд из Басмановых и старших Грязных вырвался ближе. Кони не пошли по телам, заржали, подались, присели. Вяземский с Малютою выскочили наперед, хотели топтать лежавших, сердясь на суздальскую покорность, расхолаживавшую государя. Царь остановил приспешников.

         Из раскрытых Святых ворот вышел маленький Годунов в  нелюбимой  опричной рясе. Идя меж телами, он подвигался к царю. Подняв, подняв показывал  Магнусово письмо, точно из-за него сыр бор горел. Малюта скривил губы от Годуновской дурости. Вонзил шпоры в конское брюхо так, что из распоротой шкуры кровоточащий жир повылез. Конь взвился, едва не сбросил всадника наземь.

         Годунов беспрепятственно дошел до царя и пал под копыта его высокого жеребца, протягивая кверху письмо. Лежавший вместе со всеми жителями Яков Грязной поднял голову. Он поймал красноречивый взгляд Годунова, обращенный к нему, прочитал: «Эх, мало послужили вы с племянником мне за письмо сие! Видите, до чего дошло. Что уж знаете,  молчите!»

         Стоя на коленях, Борис потянулся поцеловать сапог царю, но государев жеребец дернулся, и он поцеловал расшитую золотом мотнувшуюся перед глазами попону. Иоанн дернул подбородком. Подлетел Малюта и забрал письмо мимо потянувшейся руки старшего царевича.

         Уткнувшиеся в землю жители слышали, как войско разворачивалось и уезжало прочь. Били копыта, понукали всадники. Подобно Пскову, и Суздаль чудесно спасся.

         Еще не смели поднять голов. Свистели кнутовища, рассекавшие воздух, и кто-то слабо охал на  удар. То Григорий Грязной и Федор Басманов кружили на конях возле продолжавшего стоять на коленях Бориса и  по чем зря лупили его, вымещая досаду на неопустошенный город. Оба помнили о денежных долгах своих безмерных.

         Дальше в поле медленной иноходью пробирался к месту избиенья на низенькой кляче тоже отставший от войска  Бомелий. Восходящее солнце рисовало его морщины извилистыми ущельями. Он дождался, когда перестанут бить Бориса, чтобы  к нему обратиться.

         Борис не двигался, пытался не кричать, лишь вздыхая.  Когда боль достигла пределов, он свалился на бок. Спасая глаз, прикрыл их рассеченными ладонями. Федор плюнул,  бросил его и поскакал догонять своих. Григорий же нагнал убегавшего Шуйского. Будто ведая об ухаживаниях его за Екатериной Скуратовой, рассек коротким взмахом плети легкий тонкий кафтан от ворота до подола промеж лопаток. От другого удара брызнула кровь по заушью. Шуйский зажал рану ладонью и запищал высоко, заячьи. Шутя, гикая, Григорий гнал его до Святых ворот и далее. Не боялся, что за боярского сына вступятся.

         Василий Грязной разыскал Якова, долго смотрел на него за Годунова не без презрения,   спросил про сына. Яков сказал: Матвей при смерти. У Василия Григорьевича не было времени повидаться. Он дождался только возвращения брата Григория. Ускакали вместе, укоряя за продолжавшуюся службу Годунову.

         Яков почувствовал легкое пожатье руки. Повернувшись, он улыбнулся Ефросинье, лежавшей в белой рубахе подле. В синих глазах ее набухли слезы. Не выпуская Ефросиньиной руки, он помог ей встать. Мимо них, возвращаясь в город, проходили жители, обсуждая внезапное избавление. Многие стекались в церкви возблагодарить Господа.

         Не сговариваясь, Яков и Ефросинья пошли в больничную келью проведать бившегося в беспамятстве Матвея. Заметив Бомелия, Яков потащил и его за собой. Не дал переговорить с Годуновым. Торопился продлить часы умирающего. Окровавленный шатающийся Борис вошел в городские ворота последним.

         Полоса розового света легла на реку и окрестные ветла. Небо еще густело тьмой. Прилипнув к Земле, сфера стихий стояла в то утро совсем низко. Путано кружились Луна, Меркурий и Венера, дальше – Солнце, Марс, Юпитер и Сатурн и только потом украшенная звездами незыблемая твердь прикрывала мир людей  круглой непроницаемой крышкой.

Часть II

МАГНУС

                                                         1

         Не дождавшись ответа на свое письмо, переданное через Матвея Грязного, Магнус уже сам ехал к царю. В Дерпте он получил весть о разорении Новгорода. Остановился, медлил, думал возвратиться с пути в ужасе пред московским варварством. Способным коснуться и его. Честолюбие одержало верх и с теми же двумястами воинами,  не единственными ли, Магнус направился к Москве.