Текст книги "Иоанн Грозный (СИ)"

Автор книги: Александр Сорокин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 47 страниц)

         25 июля среди большой торговой площади в Китай–городе поставили 18 виселиц. Разложили на прилавках орудия мук. Зажгли высокий костер, над ним повесили огромный чан с водою. Среди дыма и пламени сновали услужливые опричники, представляя в черных рясах и тафьях зрелище служителей ада или возмущенного неба. На глазах площадь скудела народом, стремившимися укрыться, где могли. Каждый знал  грешок. Предполагали, настал последний день Москвы. Царь казнит воров. А кто в столице без вины? Был бы человек!

         Китай–город опустел. В отворенных лавках лежали товары, деньги. Опричники в тот день не крали, ожидая наихудшего, ибо  никто не знал, кому предназначены виселицы, кому – чан с кипящей водою, кому – пылающий костер, настолько непостоянен был государь.

         Тишину прорезал резкий  звук бубнов. Привезли Иоанна в возке, рядом  – любимый сын Иван понукал шпорами гнедого иноходца. Процокали по брусчатке лошади, везшие в возках разнившихся комплекцией разноплеменных государственных вельмож. Все с лицами, исполненными  достоинства, за кожей которых таился страх необычайный. Многие считали себя легко быть способными обвиненными Большинство ехало в темных  кафтанах, как при трауре. Шуйские вчера  соборовались в приходской  церкви на Варварке.  Им ли не знать о заговоре?! Шуйские молились, ожидая конца. Юный Василий трепетал более других. Его свежо пошитый плисовый кафтан  надулся на горбине пузырем, будто впитав ужасы и растраченные надежды московитской жизни. Особняком стояли кареты Романовых. Никита Романович приехал с пятью  младыми сыновьями: Александром, Василием, Иваном, Михаилом и Федором, дочерью Ириной. В июльский зной старый Даниил Романович зяб, накинув на острые плечи шубу. Вышли из возков. Сняв шапки, обнажив черные вихры и седины ожидали, кого царь окончательно казнить укажет. Пока скованных  было мало, насчитали восемнадцать. Многих после расследования отпустили. Освобожденные приехали с царем. Поглядывали на виселицы, крутили усы.  Имена осужденных не дерзали произносить, будто никогда те и не жили.

         Иоанн пересел на верховую лошадь, подъехал к возвышению с виселицами и криком спросил:

– Народ, увидишь муки и гибель, но караю изменников! Ответствуй: прав ли суд мой?

         Шорох и семененье ног. Это освобожденные Годунов с Грязными гнали прижимавшихся к домам и заборам торговцев, ремесленников и неуместных покупателей. Средь трусов сами шли зеваки отчаянные. Вариантов не было, и вольный-невольный народ отвечал велегласно:

– Да живет многие лета государь великий! Да погибнут изменники!

         Иоанн, заметив, что слушают  немногие, велел опричникам лучше поискать спрятавшихся, гнать не с ближайших дворов, отовсюду на площадь. В нетерпении поехал тоже, призывая москвитян стать свидетелями суда  непредвзятого. Выкликивал безопасность, милость, подарки. Жители не смели ослушаться, вылезали из домов, ям, погребов. Трепетали, но шли. Через час вся площадь наполнилась ими. На стенах, на кровлях домов встали зрители. Каждый смотрел и готовился сбежать.

         Произошла сумятица. Одни опричники вдруг похватали других, своих же товарищей, считавших себя в безопасности. Царь, ездя, указывал. Иногда ему не нравился взгляд, иногда – выправка. Опричники тупили взор, робели придирки. Отбираемое оружие падало брусчатку. Изумленных, терпящих, молящихся, кричащих о невиновности  повели казнить. Новое движение: от Поганого болота вдоль берега и через мост вели две толпы.  Шли прежде осужденные, но невиданные, числом триста и более,  истерзанные, окровавленные,  едва передвигавшие от слабости  ноги. Дождавшись их, Иоанн велел построить всех  приговоренных. Проехался вдоль строя. Опричники  не смели глаз вскинуть ни на царя, ни на счастливцев, уцелевших, ни  на смертников. Иоанн снова указывал. Обреченных подводили к нему малым числом. Царь склонялся с коня, терпеливо объяснял каждому вину, требовал понимания, просил прощения. С увлажненными глазами дозволял целовать себе колено. После разговора Иоанн даровал некоторым прощение, зная их по службе и в лицо, себя по живому режа. Толпа  лицезрела, разрешаясь восторгом монаршему великодушию. Подчас царь спрашивал у нее:

– Праведно ли я караю имярека?

– Будь здоров и великодушен! – отзывались зеваки и принужденно согнанные. – Преступникам и злодеям – достойная кара!

         Колебание толпы, один голос против спасали осужденного. Сто восемьдесят человек спаслось по мнению толпы и беседе с государем. А ста двадцати подтвердили погибель, и они взошли на помост.

         Назначенный к тому оставшийся безымянным для истории думный дьяк, читая список, выкликал имена казнимых, на ходу пропускал только что прощеных. Случалась и путаница. Другие  подсказывали, спорили, норовя разобраться. Особо вызвали канцлера Висковатого. Дьяк читал:

– «Иван Михайлов, бывший тайный советник государев! Ты служил неправедно Его царскому величеству и писал к королю Сигизмунду, желая предать ему Новгород. Се первая вина твоя!»

         Сказав, дьяк ударил Висковатого в голову палкою, продолжая:

– «А сем вторая, меньшая вина твоя: ты, изменник неблагодарный, писал к султану турецкому, чтобы он взял Астрахань и Казань».

         Ударив Висковатого во второй и третий раз, дьяк примолвил:

– «Ты же звал и хана крымского опустошать Россию: се твое третье злое дело!»

         Смирившийся Висковатый,  спасти его способен был лишь спустившийся с небес ангел, отвечал, не пряча глаз:

– Свидетельствую Господом Богом, ведающим сердца и помышления человеческие, что я всегда верно служил царю и отечеству. Слышу наглые клеветы, не хочу более оправдываться, ибо земной судия не хочет внимать истине, но судия Небесный видит мою невинность. И ты, о государь, увидишь ее перед лицом Всевышнего!

         Кромешники заградили Висковатому уста, втащили его на помост, поставили на чурбан, накинули петлю на ноги. Канцлер не сопротивлялся. Висковатого повесили вверх ногами, рассекли и содрали одежду, выпустили кишки. Нетерпеливый Малюта– Скуратов соскочил с коня, подбежал к Висковатому и ножом отсек ухо барахтавшемуся.

         Казначей Фуников–Карцев поклонился царю, сказав:

– Се кланяюсь тебе в последний раз на земле, моля Бога, да примешь в вечности праведную мзду по делам своим!

         Фуникова опустили в котел с кипящей водой. Вытаскивали, отливали   холодной водой и снова ошпаривали. Он умирал мучительно.

         Прощенные опричники стремились показать, что царь не ошибся, сохранив им жизнь.  Усердствовали,  казня недавних товарищей. Кололи, вешали, рубили. Сам Иоанн пронзил копьем некоего старца, испугавшись его, бросившегося с какой-то просьбою. За четыре часа убили около двухсот человек. Забрызганные кровью убийцы кричали царю: «Гойда! Гойда!» Славили  самодержца.

         Малюта–Скуратов, засучив рукава, не слезал с помоста. Он топором рассекал мертвых и сбрасывал их части стекшимся со всей Москвы псам, уже пресыщенным, нагрызшимся. По младости малым ростом дочерям Малюты было плохо видно, и Борис Годунов, омытый от обвинений слезами Марии и рассудительностью скорого тестя, по очереди поднимал то одну, то другую девицу, дабы они полюбовались на усердие отца.

         Иван Андреевич Шуйский, со всем скопом избежавший и обвинения, и смертной казни, иное наказание забыли, облегченно отдувался, расстегнув кафтан. Кликнув второго сына Дмитрия вместо улогого Василия, шептал идти ему подлаживаться к Кате Скуратовой, пока она тут. Пользоваться воодушевлением папаши.  Бояре, опричнина завидовали Годунову, сговоренного женихом Марии и зятем Малюты. Дмитрий перетаптывался, медлил. Катя подбадривала его взглядами. Он нравился ей гораздо более унылого скучного медлительного Василия.

         Магнус созерцал происходящее с седла покойной сытой лошади. Лицо его было безучастным, но тонкий ус подрагивал, а плечи еле заметно подпрыгивали при каждом отчаянном крике,  протяжном стоне, глухом стуке отсеченной головы, падении отнятой конечности. Рука его впилась в эфес палаша. Он принужденно улыбался  царю. Отряд Магнуса солидаровался с правителем. Рыцари приехали на казнь в полном боевом вооружении. Сверкали доспехи, топорщились в легком ветру цветные плюмажи. Напряжение минуты требовало готовности к бою, и рыцари собирались умереть. Две сотни прекрасно вооруженных воинов в десятках тагенах до ближайшей границы были обречены. В кровопролитной языческой оргии варвары неминуемо задавили бы  числом, и спутникам Магнуса, как и ему, не оставалось, как короткими усмешками и легкими наклонами голов выражать сдержанное одобрение публичной расправе. Помимо Магнуса со свитой, царь пригласил на казнь всех послов, случившихся тогда в Москве. И они вместе с отрядом Магнуса составили  пестрый остров в мятущейся серой и черной толпе, откуда брызгала кровь, выскакивали языки пламени сожженной одежды изменников, обнажаемых перед рассечением. Иностранцы остерегались, как бы предвзятость царя к собственным подданным не перекинулась на гостей. Доведенные тягостной акапеллой до полуобморока, они, тем не менее, устно или особыми выражениями лиц давали понять Иоанну, его ближним воеводам, опричникам и народу, что с пониманием относятся к происходящему.

         Злые языки польских послов, противившихся союзу Москвы с Данией, донесли Магнусу развернувшееся за сценой: Святителя Пимена, лишив архиепископского сана, сослали в тульский монастырь Св. Николая. Князя Никиту Прозоровского заставили умертвить брата, князя Василия, вина которого, как и многих, состояла не в деле, но в принятии возможности рождения м спасения Георгия. Яростно сопротивлявшийся, кусавшийся и плевавшийся в палачей красавец Федор Басманов прежде собственного повешения, добиваясь прощения столько раз ласкавшего его государя,  казнил  отца своего Алексея Даниловича, выбив из-под ног чурбан под петлей.

         Расправа в тот же день вышла за Москву. Михайловский воевода Никита Козаринов–Голохвастов, не сомневаясь в приговоре, уехал из столицы и спешно посхимился в  монастыре на берегу Оки. Царь прислал к нему опричников, смело вышел к ним и сказал: «Я тот, кого вы ищите!» Царь велел взорвать его на бочке пороха, говоря в шутку: схимники – ангелы и должны лететь на небо. Чиновник Мясоед Вислой имел прелестную жену. Ее схватили, обесчестили, повесили перед глазами мужа, а ему отрубили голову.

         Иоанн отъехал со свитою далее места казни, внешне удовлетворенный. Однако желание мщения не умерилось в нем. Он желал видеть супруг казненных Фуникова и Висковатого, приехал со свитою в их дома. Смеялся над их слезами. Мучил жену Фуникова, требуя будто бы спрятанных сокровищ. Хотел мучить и пятнадцатилетнюю дочь ее, но оставил царевичу по его просьбе. Иван хотел или спасти ее, или насладиться красотою. Позже вместе с матерью и женою Висковатого она была заточена в монастырь, где и скончалась.

         Магнус, везде с громоздким отрядом вынужденно ездивший за царем, оставил его  напоить коней в Москве – реке. Но там они натолкнулись на отвратительное зрелище утопления опричных жен. Видимо, государь решил, не стоит им жить без казненных мужей. Несчастные молились, кричали, ползали в ногах у убийц, недавних товарищей их супругов, неоднократно за совместными столами с ними сидевших.

         Кони пряли ушами, не желали пить. Духовник Шраффер громким голосом на латыни читал молитвы. Ревностный католик, он рассчитывал  вернуть Магнуса, устрашенного московитскими картинами, в лоно Рима.

         Казни продолжались. Погибло десять Колычевых, князья ярославские. Ивана Шаховского царь собственноручно убил булавою. Легли  Прозоровские, Ушатые, Заболотские, Бутурлины. Нередко знаменитые россияне спасались от смерти насильственной гибелью в подвиге ратном. Два брата, князья Андрей и Никита Мещерские, мужественно защищая новую Донскую крепость, палив битве с крымцами. Еще трупы их. орошаемые слезами добрых сподвижников, лежали непогребенными, как явились палачи Иоанновы, чтобы зарезать обоих братьев. Им указали тела уже бездыханные.

         Знаменитый воевода, многократно бежать понуждавший густые крымские и султановы толпы, победитель Литвы и Ордена князь Петр Семенович Оболенский–Серебряный был вызван в Москву. Некоторое время слышал он от царя одни ласки, но вдруг легион опричников устремился к его дому кремлевскому. Сломали ворота, двери и перед лицом, у ног Иоанна отсекли ему, изумленному опале, голову. Тогда же были казнены: думный советник Захария Иванович Очин – Плещеев, богатейший сановник Хабаров–Добрынский, Иван Воронцов, сын Федора, любимца Иоанновой юности, потомок славного в ХIV веке боярина Квашни, героя Куликовской битвы – Василий Разладин, воевода Кирик – Тырков, известный ангельскою чистотою нравов, великим государственным умом и примерным воинским мужеством, израненный во многих сражениях. На плаху взошли защитник Лаиса Андрей Кашкаров, воевода и нарвский Михаил Матвеевич Лыков. Был казнен и помощник Лыкова  – юный образованный  родственник, ему пророчили блестящее будущее. Мнили: смещение с должностей и смерть обоих к выгоде пришлась Василию Григорьевичу Грязному, присмотревшего нарвское воеводство, не почуравшегося бы и оговора.  Мысль царя был иной. Казнив Лыковых, он не отдал нарвского места Грязному сразу.

         Помимо петли, топора, костра и утопления, жертвы сажали на кол, сжигали в  печах, поджаривали на больших сковородах. Предваряя смерть, употребляли железные клещи, острые ногти, длинные иглы, ибо не хотели отправить в небытие, прежде не ограбив, не допытавшись про деньги и имущество. Людей разрезали по суставам, перетирали тонкими веревками надвое, сдирали живым кожу, выкраивали ремни из спин.

         Верно рассчитали: заговор подпитывался польской Речью. Рассчитывая на будущее содействие через гаданье царю, спасшийся Годунов покрыл Бомелия, назвав участником опричного испытания, но не более.  Того не тронули. Иная участь ожидала  посла Быковского. Его схватили, заперли в кремлевской темнице. Яростный  царь ворвался туда наследником. Молящий о благоразумии Быковский старался вырвать копье из десницы царя, обратить, заколоть! Он пал от руки царевича.

         Магнуса позвали во дворец. Он пришел с капелланом. Оба витиевато раскланялись и склонились перед троном. Иоанн милостиво дозволил вошедшим приблизиться, поцелуем коснуться тыла кисти и колена.

         Внезапно впавший в милость Географус стоял у трона. Расположение государя переодело его в брабантский бархатный камзол с обильными кружевами. Как-то этот костюм голландцы преподнесли царю. Тот не надевал, чураясь вызова. Теперь наградил артиста.

         До появления Магнуса со Шраффером Географус  читал царю из толстой книги в воловьем переплете, серебряном окладе, с огромными драгоценными каменьями округ титула:

– «Бог сотворил ангела по образу своему и подобию, а дьявол как нечистая сила взялся ему завидовать и начал из земли и воды составлять тварь, которая во всем походила на ангела. И так он из земли создал человека и поставил его на солнце сушиться… Нечистый невесело смотрел на свое создание, которому не мог дать души. В это время пришел Господь Бог и спросил его: – «Что это такое, что ты слепил из земли?» – «Человека», – отвечал дьявол. – «Э, хорошо, – сказал Господь. – Так я ему дам душу, и, пока он жив, пусть будет моим, а когда умрет – твоим». Дьявол согласился на это условие. Тогда Бог, веселясь, что даст душу еще одному созданию, усмехнулся и дунул в лицо человека. И вот человеческое лицо озарилось божественной светлостью, проступило милым, как у ангела, а очи тихонько открылись, и в них явился лик Божий, исполненный ангельским блаженством.

         И поэтому и теперь у человека, который ничего не имеет на душе, которого не мучит никакой грех, на лице видны душевная чистота и ангельская благость, как в тот момент, когда  Бог ему своим духом вложил душу»…

– Экую нелепицу  бумага терпит! – воскликнул Иоанн. – Дозволено ли тряпье переводить на подобную ересь?! У тебя, Магнус, на острове тоже, как у турок?

         Магнус растерялся: что, как у турок?

– Османы, допуская в Греции и Византии свободное исповедание православия, попустительствуют изданию апокрифов, – Шраффер пояснил Магнусу ход мыслей  государя.

– Помолчи! Не про тебя речь! – оборвал подсказчика царь.

         Шраффер осекся, Магнус же заученно заговорил о стремлении человека к свободе, следовательно, о допустимости розности во взглядах. То опять были мысли наставника, учеником возглашаемые.

– Я так сужу, – отвечал Иоанн, полагая, что все-таки разговаривает с Магнусом: – Всяк знает, день переходит в ночь  с точностью до обратного. Не шепчет ли здравый смысл: из крайней свободы родится лютейшее рабство ?

         Магнус пришел на аудиенцию с земными целями, потому не оспаривал Иоанна, нетерпеливо ожидая, когда он перейдет к делу. Духовное неизменно кончалось земным. Шраффера же занимал спор, но итог тут был бы , что и с Роцитой.

         Магнус с европейским росчерком руки по воздуху поклонился, а царь продолжал, почуяв по капеллану, того на  островного Эзельского правителя изрядное влияние:

– Вот ты скажи: чего ты попа  притащил? Он тебе  в помощь? Рассуждать вне  неспособен? Или ты, идя ко мне, его взял, на тот свет готовясь? Отпоет он тебя или обмоет, коли я тебя казнить скажу? Сижу я перед тобой без оружия, с одним посохом, и без попов. Сила у меня  в своей земле я.

         Магнус покосился на острый рыбьего зуба жезл Иоанна, знакомый понаслышке. Капеллан насупился, ограничился ролью толмача, переводившего собеседников.

– Вижу: духовник твой – немецкой веры. Ежели через него ты от вавилонской блудницы Рима сбежал, ему хвала. Ежели нет, то почему, католик ты, исповедуешься и наставляешься у лютеранина?

         Шраффер взял слово:

– Государь, вера у нас с правителем Магнусом и православными – одна. Веруем в Иисуса Христа, принимаем догмат святой Троицы. Рознится не суть, но форма.

         Иоанн слушал, Шраффер продолжал:

– Католичество собиралось на собор в  Аугсбурге. С того князья сами выбирают форму христианства для подданных. Правитель избрал учение Лютера.  Поверьте, это хороший выбор.

– Не поверю! – усмехнулся царь.

         Магнус кашлянул:

– Нам, небогатым властителям, накладно платить Риму.

– Вот я и понял, что за десятину вы от папы поотделялись. Себе теперь церковное оставляете?

– Поелику пожелает знать великий государь Востока, – добавил Шраффер, сверкнувший глазом на бросившего неосторожные слова принца, – некоторые воины в   датском войске – католики. Мы не противимся их исповеданию. Открыто ли московскому государю, что католики – это тоже слово, что православные, буде сказано по-латыни?

– Тут речь не о словах, – стукнул жезлом Иоанн: – Опора у вас есть? Или обнялись с супротивниками в любезном взаимопонимании?

         Магнус и капеллан переглянулись. То, что было понятно и приемлемо для них обоих, лежало вне сфер царя, и по-видимому, большинства московитов.

– А вот у меня нет никакой  опоры, ни на чем не стою, – вставил Географус.

– Ты – тварь продажная, – отрезал шуту государь.

– А жить мне хорошо!

– Скотине тоже хорошо, когда ее на убой кормят.

         Географус прикусил язык.

         Магнус рассчитывал, что Иоанн наконец перейдет к ливонским делам, но царь пространно заговорил о давней обиде на  польского короля, отказавшего отдать ему в жены свою сестру. Вспомнил, как сравнивая портреты. предпочел меньшую сестру Екатерину старшей Анне. Сигизмунд же, не приняв за честь наметившееся свойство, вдруг завилял. Объявил, что для брака  необходимо тройное согласие императора Священной Римской империи, князя Брауншвейгского и короля Венгерского, покровителей невесты и родственников. Дразнил приданным сестры, состоявшим из золотых цепей, запон, платьев и  звонкой монеты в 100 000 червонцев, и торговал условие, чтобы Екатерина, коли все же будет отдана  московскому царю, не перенимала православной веры, а оставалась в римском уставе. После оскорбительных проволочек Сигизмунд отказал Иоанну вовсе, неприемлемо выдвинув за Екатерину получить в вено Новгород, Псков, Северскую землю и Смоленск. Перезревшая Екатерина отдавалась финляндскому герцогу Иоанну, младшему сыну шведского короля Густава Вазы. Отец жениха взошел на престол  восстанием простонародья, и сам был рудокопом. Предпочтение  человеку безродному было  пощечиной Московиту. Улещивая его, шведы прислали сочиненную мнимо древнюю родословную короля.

         По смерти Густава Вазы  шведский престол наследовал его старший сын Эрик.  Сигизмунд II Август,  и  датчанин Фредерик, брат Магнуса,  убеждали Эрика совместно воевать Россию, но король предпочел властвовать в Балтии, не делясь. Шведское войско вступило в Ревель и овладело Эстонией. Шведы отняли у Сигизмунда Пернау и Вейсенштейн, у датчан  – Леаль и Габзаль. В разгар войны Сигизмундова Екатерина разрешила разговоры поступком и вступила в брак с Иоанном Финским. Однако Эрик Шведский скоро возненавидел младшего брата за неугодный ему союз с королем польским. Составили донос: Иоанна Финского свергли и заключили. Его новой, но немолодой жене  предложили на выбор: оставить супруга или свет. В ответ Екатерина  показала гравировку на обручальном кольце: «Ничто, кроме смерти». Четыре года она утешала  мужа в грипсгольмской тюрьме.

         Иоанн не позабыл и  Сигизмундов отказ и  неприятно вспыхнувшую супружескую верность Екатерины. Он переложил на финскую герцогиню разочарованье, испытанное  в браке с Марией Темгрюковной, требовал  выдачи отказчицы в Россию. На обмен  признавал шведские завоевания в Балтии. Эрик соглашался выдать Иоанну жену брата, одобрял и сватовство царевича Ивана к своей дочери Виргинии. Смягченный царь, прежде принуждавший Эрика как недостойного прямого общения сноситься с Москвою не иначе, как через Новгород,    назвал сына простолюдина   другом и братом, навеки уступил ему Эстонию, обещал помогать в войне с Сигизмундом, посредничать в мире с Данией и с городами Ганзы. Думный советник Воронцов и дворянин Наумов ехали в Стокгольм с договорною грамотою, а бояре Морозов, Чеботов и Сукин должны были встретить Екатерину на границе. Вмешалось провидение.

         Пригласив русских послов обедать с собою, Эрик на пиру свалился в обморок. С сего часа московские послы более не видали короля. Им сказывали, что тот болен или выступил сражаться с датчанами. Советники королевской думы враз переменились. Теперь они говорили, что выдать Екатерину царю, отнять жену у мужа, мать у детей, противно Богу, и что сам царь навеки обесславил бы себя таким нехристианским делом. Предлагали Иоанну взамен старшую сестру Сигизмунда – Анну, которую Эрик может достать. От прежнего царедворцы отрекались, будто послы шведские заключили договор о Екатерине без ведома королевского. Боярин московский не щадил в ответах своих ни советников, ни их государя. Доказывал, те они лжецы, клятвопреступники и требовал свидания с Эриком.

         Несчастный король уже пребывал в жалком состоянии. Средь общей ненависти он боялся народа и дворянства. Мучился совестью, терял ум, вдруг освободил и думал снова заключить брата. В смятении духа, малодушном страхе то объявлял московским послам, что сам едет в Москву, то опять наказывал послать Екатерину царю. 29 сентября 1568 года  московские послы сделались свидетелями сугубого  волнения в столице. Воины с ружьями, обнаженными мечами вломились и к ним в дом, сбили замки, взяли серебро, меха,  раздели послов, грозили  смертью.

         Приехал принц Карл, другой меньший брат Эрика. Боярин Воронцов, стоя перед ним в  рубашке, твердо сказал, что ограбление послов происходит в вертепе разбойников, но не в европейских государствах. Карл извинился переменой власти и обещал наказать виновных. Сообщил Эрик свержен с престола, новый король, брат его Иоанн  желает дружбы царя московского.

         Московские послы потребовали выезда для совета с государем и Думой. Выехали из Стокгольма, но шведы на восемь месяцев задержали их в Абове. Послы приехали в Москву в июле 1569 года донести царю о судьбе его друга  и брата  Эрика,  осужденного взошедшим на шведский престол Иоанном Финским умереть в темнице за разные беззакония, в том числе – за нехристианские  условия союза с Россией. Имелось в виду обещание выдать его жену царю. Новый король отказал и царевичу Ивана, сватовавшего его племянницу Виргинию.

         Досада царя была безмерна. Он притворно дозволил шведским послам, епископу абовскому Павлу Юсту со знатными чиновниками въехать в Новгород. Но там по высочайшему устному распоряжению они были схвачены и ограблены в мену на прежнее ограбление московских послов   в Швеции.

         Ныне царь, глядя на принесенный ему Годуновым портрет Екатерины, волей судьбы ставшей из пленницы шведской королевой, вопрошал Магнуса, способен ли тот с малым отрядом похитить ее и привести в Москву для расправы, женитьбы, ложа. Глаза Магнуса ширились. Он смотрел на портрет Екатерины Шведской, где живописец, вероятно, немало ей польстил, и размышлял, шутит ли государь, молвит ли правду. Неужели  Ливонская война возобновится из-за страсти Иоанна к отказавшей ему женщине, которую он живой-то не видел, а лишь на приукрашенном портрете? Скоро запылает Троя.

         Магнус искал взгляда капеллана. Шраффер тоже растерялся. Насупленные брови Иоанна, его сверкающий взгляд подтверждали:  не шутит. Годунов и Географус стояли подле  с каменными лицами. Уклоняясь губительного приключения, Магнус заговорил о величии и силе его брата – датского короля Фредерика, о всегдашнем соперничестве Дании со Швецией и Польшей, о пользе союза датчан с русским. Иоанн насмешливо вопросил: подтвердили ли города ганзейские право Фредерика править? Вопрос был досаден. Магнус сдержанно отвечал, что времена, когда датские короли испрашивали подтверждения кандидатур на престол у Ганзы, минули.

– Ой, ли! – воскликнул царь. – Какое же войско способны датчане против поляков и шведов выставить? Не двести ли человек, которые с тобой приехали?

         Иоанн  знал  о мире между Швецией и Данией, отдельно подготавливаемом. Иоанн оглянулся, и, будто продолжая матримониальные дела, повелел  Григорию Грязному ввести заготовленную   Евфимию Старицкую.

         Уцелевший прихотью царя по разоблачению опричного заговора бледный  красавец Григорий Грязной растворил заднюю дверь и впустил в  палату высокую девицу с обильно нарумяненными щеками, русой косой за пояс и огромными синими глазами, прикрытыми длинными опущенными ресницами. В усыпанном жемчугом сарафане, сверкавшем в лучах солнца усыпанном жемчугом кокошнике она походила на сказочную царевну. Было в ней что-то и неживое, выморочное, как  со сна явленное. Девица не глядела на Магнуса. Принц коротко взглянул на невесту и, подобно ей, потупился.

         Магнус, человек королевской крови, явственно понимал, что  судьба не позволит выбрать ему жену по собственному усмотрению. Брак его станет вынужденным, расчетным, политическим. В  обстоятельствах, когда следовало жениться раз и навек, не позволительно было ошибиться. И вот сейчас перед московским государем, коего Европа почитала за тирана, редко человечеству в наказание посылаемого, датский принц взвешивал, сколь выгоден будет предложенный союз. Годунов многословно обрисовывал знатное происхождение навязываемой Магнусу невесты.  Племянница государя, дочь покойного Владимира Андреевича, двоюродного брата царя,  казненного вместе с супругою по обвинению в государственной измене.

         Евфимия Старицкая была принцу не худший вариант. Царь отдавал не дочь  кузена, но двоюродную племянницу. Магнус берег  тщеславие. В удалении от своего безопасного острова он соглашался со всеми предложениями государя. Уедет далее, там  обдумает. Данное варварам слово много не значит.

         Царь меж тем потребовал молодым сойтись ближе. Выполняя, они шаг за шагом подошли друг к другу. Красно выкрашенные губы Евфимии тряслись. Она готова была  разрыдаться. Магнус жалел чувства девушки, не мог сократить время испытания. Не поднимал глаз, видел лишь носки  красных евфимиевых сапожек, выглядывавших из-под подола. Один раз он окинул невесту коротким взором и увидел красный подбородок, остро выступивший из белил. Далее лицо было страшно: намалеванная кукла с фальшивой штукатуркой..

         Магнус вежливо склонился и через переводившего Шраффера выразил восторг предложенной красотой и согласился взять в жены Евфимию Старицкую, если та не против. наречен он будет королем всей Ливонии. Иоанн с улыбкой пояснил, что в Московии договариваются не с девицами, но с родителями. Отец и мать Евфимии мертвы, потому решение принимает царь, опекун и ближайший родственник. Услышав эти слова Евфимия закрыла лицо руками и, со вздрагивающими плечами, пошла к дверям.  Григорий Грязной, поколебавшись, словно решившая стать верной собака, не дождавшаяся приказа, но догадавшаяся о воле хозяина, побежал следом.

– Быть по сему, – заключил государь. – Магнус, ты – король Ливонский.

         Такова была обговоренная цена брака. Принц расправил грудь. В мгновенье ока  в фантазии он  становился владетелем обширных территорий, пока еще разделенных между Польшей, укрепленной влившейся в нее Литвой и Тевтонским орденом, и Швецией, соединенной новым королем с Финляндией. Датское сердце колотилось. Он уравнивался со старшим братом, чуя что платит  дороже Гроба Господня.

         На дорожку царь сказал:

– Раз тепереча мы заодно, гони католиков из войска. Мы их не тянули от Православия отделяться. Наглые рожи под папу наши святыни тянут. Никогда тому не бывать. Православие – душа наша. Без души и телу не жить.

         Позвали дьяка. Его обязали сочинить грамоту о дозволении служить в московском войске лишь наемникам-протестантам. Магнуса с капелланом отпустили.

         Принц шел по галерее и радость его омрачала  неясная печаль. Усилием воли он гнал тревожные. Шраффер укреплял: азиат не обманет, ему то без выгоды. Совместно ударят на шведский протекторат десант, обещанный братом из Копенгагена, храбрецы Магнуса и пять тысяч московского войска. Вот и станет Эстляндия фамильным Магнусовым леном.

         Географус нагнал терших  схваченную за хвост удачу датчан и, указуя на шлем с плюмажем,  Магнус нес его в руке, пристал, не крашены ли конские хвосты. Магнус раздраженно прошипел, что плюмаж сделан из страусиных и павлиньих перьев. Географус любопытствовал, что  за звери, и лез трогать. Он перебирал перья, пропускал меж пальцев и приходил в восторг от ощущений. Магнус думал, как отделаться.