Текст книги "Иоанн Грозный (СИ)"

Автор книги: Александр Сорокин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 47 страниц)

         Встречь царю в Новгород прискакал и Малюта. Знали:  Воротынский избегал двора. Развивая воинскую удачу, посылал легкие отряды на Крым и ногаев. Московские разъезды подбирались к Таврии. Донское и Днепровское казачество опустошал ханские улусы. Донцы вернули Азов.

         Василий Григорьевич Грязной за храбрость при Молодях получил долгожданное Нарвское воеводство. На радостях желал еще отличиться. С разведкой пробирался в Таврию да вдруг попал в полон.

         Услыхав о русской победе, воодушевился и Эзельский правитель. Младая сестра Евфимии вновь показалась желанной. Магнус убеждал себя дождаться расцвета прелестей перспективной девочки Марии.

Часть III

Магнусово   семейство

                                                         1

         В Дикой Степи уныло пробивается полынь-трава,  колосятся на горячем ветру серебристые нити ковыля, кружит голову запах чабреца и бессмертника. Обнаженные суховеями белые корни шалфея торчат толстой припочвенной паутиной. Лиловые цветы его качаются сухим пергаментом, не издают шелест,  сетчато рисуясь в дрожащем мареве. Припозднившиеся незабудки, желтый крестовник, фиолетовый коровяк припали к потрескавшейся земле, робко выглядывают из сухого мятого разнотравья в ожидании   влаги, скупого  дара выстиранных пронзенных синевой небес. Здесь на острие степи, где  плоско обрывается она в море, и рукав Днепра  ненасыщающим, точно безводным потоком невнятно трется о песчаные берега, пылающим предосенним полднем сидели подле два человека, отец и сын. Старший – с бумагой на коленях , пером и склянкой с чернилами. Короткими словами круглится, а то рвется речь. Сторонний человек не принял бы говорящих за родственников, столь холодна и расчетлива ленивая беседа.

         Невдалеке на песке валялось коровье стадо. Кочевники, будто литые, замерли с высунутыми над воротами халатов луками. Семья волков затаилась в серых остях диких злаков. Поджарый рыжий вожак сунул нос в мучнистую ветреницу, отбивал голод, нетерпеливо ожидая расклада далекой ночи.

         Василий Григорьевич, успевший повидаться с царем, собравшим в Слободе остаток опричнины, поведал сыну, как выспрашивал Иоанн каждого про смерть и увечья его соколов на Молоди, не виня ни Малюту-Скуратова, благоразумно уступившего командование  Хворостинину, ни последнего с братом Андреем, но боярский воинский совет  и прежде – Михаила Воротынского. Как сдержан был Иоанн Васильевич, не отправив на плаху сразу большого воеводу и князя Одоевского за  выставленье кромешников в передовой полк. Успел осыпать обоих наградами, как нежданно обвинил  Воротынского по свидетельству княжеского раба в чародействе, ворожбе, тайных свиданиях с ведьмами, метя свергнуть самодержца, воспользоваться любовью народной по  победе над нехристями.

         Большого воеводу приволокли к царю с заседанья Думы в Грановитую палату окованного. Шестидесятилетний герой называл  своего беглого раба клеветником и злодеем, взывал не склоняться навету. Иоанн отвернулся оправдать последнего друга давних изменников Адашева и Сильвестра. Воротынского положили  на Кремлевском дворе между двумя зажженными деревьями, мучили. Государь жезлом подгребал угли. Обожженную жертву увезли стричь в монастырь на Белоозеро. В дороге старец скончался. Ныне похоронен победитель  Молоди в обители Св. Кирилла.

         Попав в плен и будучи опознанным, по наущению крымчаков Василий Григорьевич написал письмо государю, где напоминал ему о собственных заслугах, о испытанной десятилетием верности. Молил обменять его на мурзу Дивия или выкупить за сто тысяч рублей, цифра колоссальная. Царь долго не отвечал. Василий Григорьевич писал еще. Надеялся и себе урвать подорожные. Уже просил  менее, только требование по Дивию оставалось прежнее. Любил зятя хан и рассчитывал, что царь столь же любит старшего Грязного. Наконец татары с  Василием Григорьевичем получили ответ. Иоанн честил по чем зря сотрапезника, голову опричную, нарвского воеводу, коря происхождением. За злословием скрывал раздражение  требованием выкупа чрезмерного. Де, взял я тебя, Васька, псаря обтруханного, поднял с родней до себя. Четыре ближних родственников твоих метались между мной и крымчаками, гадали, где прибыльнее. Брат твой Григорий  отравил мою любимую супругу, царицу Марфу. Равно хватает тебе самомнительной наглости, по наущению ли, безумному размышлению, равняться с Дивием, мурзой знатным, запрашивать выкуп, который и за князей Рюрикова дома никогда не давали. Царь назначал за Василия Григорьевича неприемлемую Девлету   цену – тысячу рублей. Дивия же не отпускал. И вот летели из Крыма в Москву и назад письма, вертелся торг.

         Матвей сочувствовал бате. Скрипел батя зубами. Уязвляло:  царь винил, будто взяли Грязного в полон сонного. Василий Григорьевич же возвещал:  шесть крымчаков сразил до смерти, двадцати двух ранил. Вот и в полоне времени  не теряет, живота не жалеет, крадется  ночью татем, закалывает кинжалом перебежчиков.  Мотает он головой, водя едва грамотной  рукой по листу, вопрошает подсказки. Сюда Якова, он бы складно словеса соединил! Чернила и бумагу дали Василию Григорьевичу крымчаки. Строчит он черновик очередного к царю послания, потом проверят его советчики хана: «Государь! Исполнял я приказ твой, добывал языков для безопасности Русского царства. Не верил другим, сам день и ночь бодрствовал. В бою я губил врагов христианства, в плену – твоих изменников. Никто из них не остался здесь в живых, все пали тайно от руки моей… Шутил я за твоим столом, чтобы веселить тебя. Ныне за тебя и Господа помираю. Еще дышу, но единственно по особенной милости Божьей и из усердия к службе твоей. Да возвращусь вновь тешить царя моего. Я телом у хана, а душою у Бога и у тебя. Не боюсь смерти, но единственно – твоей опалы». Ни слова Василий Григорьевич не сказал про полоненного сына. Тот и не просил, отцу самому бы выбраться! Не знали оба, что хан за возврат Дивия уже обещал царю оставить требование возвести на астраханский трон Мурада.

         Василий Григорьевич завелся и с жаром заубеждал сына, что никакие Грязные не псари,  рода знатного. Сия новость должно  вытащить из пыли по отмене опричнины. Снова выгоднее становилось на Московии быть скорее знатным, нежели нет. И вот не без удовольствия повествовал Василий Григорьевич: предок Грязновых не хурым-мурым, по-русски он Стеня, по-итальянски же – Стефано! выехал не откуда-нибудь, а из Венеции чуть ли не при Симеоне Гордом на службу великому князю русскому. Принял по православному крещению имя Федора. Во все глаза глядел Матвей на папашу. Складен тот был врать, но давно  не завирался. Не плен ли умом его тронул? Вот жалуется Иоанну в письме, что в оковах, голоде и наготе. Сам же одет прилично, кругл лицом. Про предка Стеню ничего не слыхивал Матвей. Пугался за батянин разум . Просил папашу  окститься. На что? Не стояло в видимости церквы. Василий Григорьевич, слыша, как называют его папой,  морщился, словно зубы болят. Внушал: де раньше скрывали Грязные высокое происхождение, вот и ростовские бояре они, и вотчины у них, и пошлины, и жалованные грамоты, волостели в Угличском уезде по смещению Шемяки. Предок наш Илья Борисович ездил в посольстве ростовского архиепископа Вассиана к мятежным братьям венценосного деда нынешнего государя Андрею Углицкому и Борису Волоцкому. Захирел Грязновский род от Василия Ильича, человека бесполезного, неэнергичного. Василий Григорьевич взялся Матвею рисовать на песке герб. Там и щит с венецианской полосой и крылья и рука с мечом обоюдоострым, и еще чего-то непонятное. Не лодка ли? В Венециании воды полно. Венецьянские властители вместо жен живут с морем... Какие же мы псари?! Только прикинулись по нелюбви царя к знати. Малюта вот тоже не упирал, что он Бельский. Вынужденной скромности много примеров. Сейчас же все обернуться способно. Чую разворот, есть! Помни, Матвуша, бояре мы. Храни  род. Будешь в Москве, возьми выписку из Степенной книги. Не скоро он там будет!

         Вспомнили и казнь Грязновского выводка. Знали подноготною своих, а потому находили оправдание государю. И все же говорил Василий Матвеевич и будто вину перед Матвеем замаливал. Какую вину? Неведомо было Матвею, что царь пожаловал сына Василия Григорьевича поместьем и денежным жалованьем. Василий Григорьевич знал да молчал, имелись причины.

         Копыта лошадей разбросали песок. За Василием Григорьевичем прискакали два конника. Матвей троекратно облобызался с батей, не ведая, свидятся ли. Старшего Грязного втащили на лошадь впереди одного всадника. Конники понеслись к стоянке кочевья, где поднимались юрты. Оттуда несся запах свежевыпеченных лепешек, разлитого конского молока. Ржали кони: взапуски гоняла молодежь.

         Василия Григорьевича перевозили к хану. Мурза Дивий, на коего   менял Грязного Девлет, скончался в Новгороде, и хан уступал царского наперсника за две тысячи  московитских серебряных нарезков. По  обыкновению  Иоанн медлил с оплатою. В ожидании Василий Григорьевич был поселен при ханском диване в Бахчисарае. Там Грязной не скучал, вмешиваясь в дела посольские. Осмелев, желал отдельную миссию  исполнять. Не получив на собственный выкуп, поручался деньгами по четырем пленным детям боярским. Секретно передавал о голоде в Крыму, об удачном времени для русского удара. Читаем: с освобожденными полоняниками передает  о готовящемся набеге крымцев на государевы украйны по синему льду. Войска зазря на отраженье сгоняли. Царь посадил в тюрьму тех полоняников за неверный донос. Царь писал московскому послу в Крыму, чтобы Грязной кинул дуровать. Хана же развлекало заразное легковерие потомка венецьянцев. Он награждал Василия Григорьевича атласным платьем, сажал с собой на пиршественный ковер. Грязной же уже передавал с послами, что изгнанник Мурад желает сместить престарелого Девлета и утвердить в Крыму своего тестя из династии астраханских ханов.

         Еще  придется Василию Григорьевичу увидеть Девлета немощного, вынесенного дышать воздухом, положенного на ворсистые  тугой основы покрывала. Готовые разодраться сыновья будут стоять подле умирающего. Вымучит старца озноб. Провалившиеся под надбровья глаза взглянут с укором. Теплая каракулевая шапка спустится на уши. Грозный сжигатель Москвы потребует снять шапку, захочет лучше слышать признанья  в любви сыновей. Он завещает им не резать друг друга, не травить, не посылать удавки шелковые, блюсти единство ханства Крымского, держаться турецкого покровительства. Без османов, сельджуков и  янычар не выдержат крымцы напора русских. Подобно воде, заполняющей низовые пространства, прольются они  на юг, пока море и горы Кавказские не укажут предела. Ханский скипетр на десятилетие отойдет старшему Мухаммаду, и тот обнимет братьев, клянясь  не сокращать их улусы, беречь богатства, как свои, держать братских жен сестрами. Клятву скрепят круговой чашею кумыса на крови. Только тогда, завершая дела земные, и отпустит  преемник Девлета Василия Григорьевича.

         Матвея же    выкупать не собирались. Развитому псу и щенку  цены розные. Оставленные пленники  жили в сарае с  дырявой крышей и щелями в кулак в стенах. Совместно кое-как  подправили убежище. Зимой завертывались в солому, дрожали под попонами. Зимы в Таврии ласковее московских. Прятались более дождя, чем мороза.

         Рабов кормили, подобно скотине,  давая  необходимое для поддержания сил, но не более. Работали за корм, наградой было отсутствие наказаний. Вдруг на Голую Пристань привели дядю Якова. Вот его история: Не выдержав, набросился он на погонялу гребцов. Валах отличался привязчивой жестокостью. Колотил бичом по чем зря не в счет гребнувшего.  Не учил, забивал хлесткими ударами. Заступника связали. Яков отказывался грести далее, предпочитал умереть. Его исхлестали до сдирания кожи. К гребле он сделался непригоден.  Его повезли с другими недужными пасти скот в Таврию,  и далее – пахать землю под бахчи. Матвей заметил дядю в прибывшей партии. Рабы, понурившись, сидели окованной кучей на солнцепеке. Матвей украдкой катнул заткнутый кувшин с водою. Привезенные пить, обливаясь, набросились.

         Нуреки разбили рабов на десятки. Каждому указали начальника,  исхлеставшего для порядка плеткой битых и перебитых. К вечеру Матвей вывел дядю к протоку. Оба легли на песчаном берегу среди мелколистных спаленных зноем ракит. Матвей смазывал Якову раны маслом. Тот вздрагивал, когда масло попадало в  рану или кровоточащую ссадину. Голени Якова ободрали  колодки. На потертости Матвей наложил травы, освежил водою. Яков вытянулся, глядел в тихие воды, на барки у причала. На барках с верховьев везли чернозем, удобряли тем неблагодатную серую песчаную почву. Ефросинья, дева раздора, не вставала меж родственниками. Ефросинья исчезла, выветрилась. Будто сон были Новгород, царь, служба, Московия. Все  далеко, нереально, не действенно  Теперешнее существование постигалось мучением, но и в  прежнем не пролегло настроения. Редко радовались в детстве, на воспитании у дяди Костки, в отроческих разъездах, на охоте, в храме Св. Софии, когда смущенно поглядывали на девиц, а с клироса катились проникновенные голоса хора. Созвучия песнопений под дым курительниц крались в шатер собора, где всепонимающе, прощающее глядел Иисус. Пленникам разрешили молиться. Все не  как дома, без попов-то… Матвей уложил голову дяди себе на колени и искал средь засохших струпьев в его спутанных волосах. Искаться – привычное занятье. Взаимное сближение наполнило сердца сладкой  памятью отрочества. Дядя и племянник плакали и не стеснялись. К чему несчастен человек? И к чему столь несчастен человек русский? Не пропитаны ли  дурной, вызывающей  душевные и телесные муки лимфой? Флегмой безалаберности, непредусмотрительности, ума последнего и уже ничего не меняющего часа, всесокрушающего бездумного героизма?.. Матвей  спросил про жену.

         Яков рассказал, как видел ее,  вместе с другими наложницами, сводимую на берег в Царьграде. Матвей вздрогнул, похолодел. Врагу досталась сбереженная им первина. Участь младшей сестры, о которой  знал Яков, подтверждала худшее. Ныне глупо стало ревновать Якова. В затемненном душевном раскладе Матвей то желал жене смерти, то побега, то хотел мстить всем татарам, ибо до конкретных обидчиков, Утемиша, добраться ему руки коротки.

         Яков неожиданно  спросил:

– Что сталось с кобылой, Матушкой?

         Матвей растерялся. Рука его, по мере дознанья о Ефросинье неохотнее давившая вшей в волосах Якова, замерла:

– Матушка? Вот вспомнил! Когда погоня была, ты на кибитку Ананьиных перескочил. Кобыла же брошена была?

– Куда – брошена! К оглобле я ее привязал!

– Знамо, татарва забрала твою кобылу  с другими лошадьми.

– И то верно. Ты-то не видал?

– Где? Здесь? Нет. Может, кто и пашет на твоей кобыле, но в иных краях. Старуха она стала.

– Твой Беляк?

– Гляди-ка, память у тебя на что! – серчал Матвей. – Когда тебя схватили, а хан в Таврию откатился, перемены случились на Руси. Начался разбор Девлетовых обещаний. Хан обещался бояр не забижать, имения даденные служивым людям как есть оставить. Лишь бы Иоанна Васильевича от стола скинуть. Мол, прижал он земщину. Да и не в своем уме: то яро казнит, то, лоб кровеня, молится. Были соблазненные, и из наших.  Царь тогда перебрал опричнину. Полютовал на кромешниках. Знаешь, досталось Грише со свойственниками. По-новому лошади должны  быть уже токма вороные, не разные. Вот и отдал я Беляка.

– В хорошие ли руки?

– Он мне кто? Брат, сват, батяня, дядя? Достаточно за Беляка не давали. Два рубля пять на десять алтын еле выторговал. Скорей его на кожу и кости взяли.

– За такие деньги вряд ли на убой.

– Я тоже смекаю.

– Я бы схоронил Матушку. Вторую такую кобылу не сыщешь. Глаза у нее были человечьи. Бывало разболятся у ней бабки, я омою. Матушка с благодарностью глядит, шеей качает, точно спасибо молвит, –  растрогался Яков.

– Брось, лошадь – не человек. Чего скотину жалеть? Христос тоже не за живность помирал, а за человека.

         И Матвей свел речь на наследство деда Костки. Как бы он пожил в доставшемся  имении. И лес удачно продан, и деньжата в горшок положены и в землю в укромном месте закопаны, одно бы царь службой не трогал. Так он трогал! И ой как трогал! Без войны воинской службой можно заниматься, но с войной, пленом, поражениями, увечьем! Оба, племянник и дядя враз подумали о России, Не захотелось им туда возвращаться. Топкой холодной невыразимой тяжестью понесло, дыхнуло из лесов заокской родины.

         Год пошел за год, разговоров переговорено! Помимо Ефросиньи с Марфой,  в свободный час часто обсуждали Василия Григорьевича. Матвею боялся, что батя трогался с ума. Рисованье наследственного Грязновского герба, объявление предком  венецьянца Стеню отдавало бредом папашиных страданий.  Знамо, гнил снутри. Матвей передал Якову байку про Венецию. Царь венцьянский венчается, кидает кольцо с пышной лодки в море. Как жить с морем на подобие супружницы и так, и эдак не укладывалось в голове. Матвей прикладывал  к воображению слова матерные. Не Яков, южного моря он не видывал, но помнил Нарвское. Хоть бы войти в волну, как же единиться, примерь с бабою? В воду что ли детинец засовывать?

         В гнетущем труде, в желании к женщине рыхлилась тяга к родине. Та и не та еда у татар. Утомил кумыс с лепешками. Хочется мясной пищи, ее не дают. Рыба бывает,  не тот вкус.  От конной убоины дядя с племянником отворачивались. Тосковали по церквам. Оба всласть отстояли бы службу. Поглядели на народ православный, на священников в омофорах, стихарях, епитрахилях и орарях, идущих  в Великий праздник. Ладно – в будни. Ближний православный город был Олешье, но и оттуда не доносилось перелива звонниц.

         Охладев, татары бросили удобрять песок. Кончились полевые работы. Матвей и Яков теперь  работали на пристани. Перегружали товар с польских судов на крымские фелюги. Да не пшеница, рожь, шкуры и мед с рыбою, а рабы были главной статьей славянского экспорта. Одни рабы перегоняли других на суда. И не было зрелища Матвею и Якову больней, чем гнать по мосткам в трюмы рыдающих, угрюмо молчащих братьев и сестер из государства Польско-Литовского.

         В крымский плен попался другой Грязной –  царский потешник Васютка, Григорьев сын. Лишившись фавора, прозябал в подаренном поместье. Во одного из набегов был умыкнут заснувшим по нетрезвости под  смородинным кустом смородины. Васютка и в плену пытался смешить, сейчас – поработителей. Однако не выбился среды. Привели его равно на Пристань. Стакнулся с родней. Поведал  о дальнейших опалах героев Молоди. Удостоверил мученическую кончину князя Воротынского, умерщвление князя Одоевского, брата Евдокии Нагой, и  боярина Михаила Яковлевича Морозова с двумя сыновьями и супругою Евдокиею, дочерью князя Дмитрия Бельского. Морозов выступал дружкой на первой свадьбе Иоанновой, высился при Адашеве, управлял огнестрельным снарядом в казанской осаде. Как и Воротынский с Одоевским, он был не вписан в опричнину, не являлся на кровавых пирах с Малютою и Басмановыми. Всецело человека земского  его обвинили в потерях кромешной рати. По сходному делу пал старый боярин князь Петр Андреевич Куракин – неоднократный воевода в течение тридцати пяти лет, боярин Иван Андреевич Бутурлин, не избежавший гибели единородцев. Снова рушился царский гневи  на уцелевших опричников. Казнили окольничего Петра Зайцева, взялись за родню царицы Марфы. Мешалась она  новому жениному выводку. Отрубили головы Григорию Собакину, дяде Марфы, и кравчему Каллисту Васильевичу Собакину, брату усопшей царицы, бывшему царскому шурину. Вместе  пошли на плаху дворовой воевода князь Тулупов, Никита Борисов, оружничий после Вяземского – князь Иван Деветелевич. Задавили мучительным орудием псковского игумена праведника Корнилия и смиренного ученика его Вассиана Муромцева. Новгородского архиепископа Леонида, ябедника и первого виновника разорения Новгорода, зашили в медвежью кожу и затравили псами. В последнее посещение царем Новгорода доказали горожане Леонидово любостяжательство. Так пал он за Пимена.

         Слухая доклад Васютки, Матвей не сомневался: правильно не бежит он неволи. Головы воевод полетели за опричнину. Что ждет его с подложной бумагой перебежавшего? Воля была казненных воевод. Сошлется ли на батю, так он тоже в плену и лишь о собственном избавлении думает. Кивнет ли на Малюту. Про того Малютка доносит: кинулся Малюта с лестницей на стену ливонского Виттенштейна, рухнул пронзенный многими стрелами, изрешеченный аркебузными пулями, не выпустил  из сильной длани штурмового топора. Справил царь над павшим героем кровавую тризну. Сжег в виду Виттенштейна на общем высоком костре  схваченных пленников: шведов и немцев. Самолично повернул голову мертвеца, лежавшего на парчовом ложе, к пламени. Будто мог друг видеть и слышать неистовое возмездие. Теперь же лежит  Малюта в монастыре Св. Иосифа Волоцкого около сына и матери.

         Непроизвольные мурашки набегали в межлопатье Матвея. Нет, не жить ему на Московской Руси… Васютку уволокли. Далее нет о нем  следов ни в старинных записях, ни в нашей повести. Сгинул, пропал. Ежели и вернулся на родину, скончался в безвестности.

         Матвей все чаще спрашивал у Якова как человека разумного, что делать-то. Морщил лоб Яков, отвечал: жди смерти Иоанна. Страшные слова. Государь-батюшка, ему служили, поклянясь  презреть и  отца, и мать, и единокровцев, а тут выходит не может Матвей  воротиться, когда царь все помнит, все знает, настроен он против воевод и их орудий, подобных Матвею. Не лягут в защиту Матвея показанья, что грамота о подходе царских войск к Молоди заставила обернуться хана, спасла столицу. Не одна грамота поворотила крымских коней. Матвей ощущал всю шаткость своей позиции. И так, и эдак перекладывал. С письмом пролетели, за Марфу прощен, нынче это… Годунов? – предположил. Яков согласился: Борис, ежели по-прежнему при Семье, способен  пристроить. Только нужен ли ему Матвей? Племянник в себялюбии не думал об одном: он – ладно, чего дядя не бежит?

         Подкралась следующая осень. Степь пожухла. Высокая трава легла, затопорщилась  остью. Ранее скрытый зверь явил багрово-карюю спину. Сайгаки с  молодняком спускались близко к реке, опасливо и жадно утоляли жажду. Шастали по камышам, хрустели пережеванным стеблем. Пристань окатывала поднятая кочевавшими стадами пыль. Низкое  облако стелилось по окоему, и земля дрожала, взбитая копытами резвых степных передвиженцев.

         Как-то к обеду заметили неровное полотнище дрожащего марева, придвигавшегося с юга. Подъехали верховые с бунчуками на пиках. Обширный татарский отряд выходил из Крыма. Рослые смельчаки в сапогах тонкой кожи, вдетых не в веревочные – стальные стремена, яркие турецкие короткие кафтаны, отороченные белкою, круглые шапки с лисьими хвостами. Сабли осыпаны смарагдами и изумрудами, пером к перу торчат хвосты стрел из обшитых бирюзой колчанов, конские уздечки в серебре, чепраки под седлами узорчатые, ковровые. То ехал еще не скончавшийся Девлет или старший сын его на осеннюю охоту.

         Свита в две-три тысячи не остановилась у пристани, промчалась мимо лодок и работавших грузчиков с обычными возгласами удали. Однако Матвею и Якову показалось, что разглядели они Василия Григорьевича. В атласном платье, не грустный, с бойкой шуткою, скакал он подле двух русских, не  наших послов ли в Крыму? Громко болтал, силясь перекричать топот копыт. Снаряженье у всех троих было охотничье: ягдташи да луки с дротиками. Сразу за ними ехали ханские сокольничие, везя крупных, обернутых в тряпки от пыли с кожаными колпаками на вертлявых головах птиц. Замыкала караван вереница верблюдов, на тех везли ханскую провизию.

         Заслышав русскую речь, Матвей не удержался, закричал. Василий Григорьевич не повернул головы, видимо, не расслышав. Сладкая картинка вольной кочевой жизни свернула от излучины Днепра в Ногайские степи.

         Ловя последние ласковые лучи угасающего светила, дядя и племянник лежали в сухой траве, грызли зерна диких злаков, с мечтой рассуждали. Якова все более охватывала тоска по привычной с детства среде, и он говорил: «Вот, репейник, здесь он уже в желтую труху, а у нас на севере, верно, еще зелен».  Матвей угрюмо бурчал: «Брось, и репейник в эту пору у нас уже ссохся». – «А вот ромашка мелкая. У нас она разлапистая». И Матвей опять говорил, что и ромашка у нас та же, не жирнее. От наемников-немцев он слыхивал: ели и березы у них в изобилии и один в один с нашими. Матвея тоже тянуло на родину, только розно. Не усматривал он прибытка в рабстве, единственно – безопасное прозябание. Хорошо, еще молоды. Стариков, увечных или больных рабов крымцы топили в реке. Матвея грызло мучительно сдерживаемое желание к питию. Много лет уже не окунал уста. А чарка снилась. Эх, хлебнуть бы винца, что на опричных пирах подавали! На худой конец, сошла бы брага или сбитень.

         Ночью к сараям, где спали рабы, прокрались запорожские казаки. Налетели на татар. Завязалась  сеча. Лысые с длинными чубами запорожцы выглядывали узкоглазых, резали кинжалами, рубили саблями от плеча. В темноте своих легко принимали за чужих, и падал невиновный пленник. Матвей и Яков слышали, что запорожцы перепродают рабов в Молдову и Валахию, и им не захотелось уходить столь далеко, где еще менее схожести с Русью. Они выбрались из запаленного огнем сарая. Свалились в ноги казацкому кузнецу, разбивавшего полоняникам колодки. Поймали суматошных татарских лошадей и были таковы.

         Через четверо суток, ночуя в густых прибрежных зарослях, дядя с племянником обогнули Пороги, где издалече видали на острове большое казацкое пиршество, сопровождаемое пылавшим камышом и  выстрелами из редких и дорогих тогда пищалей. В свете дня они миновали осыпь древних валов, некогда безуспешно ограждавших Русь от кочевых варваров. Ехали по левую сторону от Киева. Этот древний город, утратив военное могущество, сохранил значение торговое, производственное, религиозное. Здесь по-прежнему переваливался товар из варяг в греки, гремели наковальни, крутилась прялки, нырял уток по основе в ткацких мастерских, горшечники лепили утварь, плотники строгали обшивку речных, морских судов. В Киеве стоял воевода Литвы – второго русского государства, превосходившего числом жителей Московии. Служил независимый митрополит. К святыням Лавры ехали, шли тысячи паломников.

         Яков и Матвей видели на высоком обрывистом берегу возрожденную белокаменную  крепость, вниз коей убегал полный водой ров с  валом, заостренным  частоколом. Блистали увенчанные крестами золотые шапки соборов. Закругленные приделы церквей уносились в морозное  небо. Софийский собор излил величавую мелодию. Напевной аркой перекинулась она в златоверхую Михайловскую обитель. Ей отозвалась колокольня Надвратного храма Золотых ворот. Пролился гулким медовым изобилием звук Печерского монастыря. Тренькнули колокола Десятинной церкви. Низом ответили из Выдубицка. Сердца юношей сжались, щемящее засосало подложечкой. Дядя и племянник обнялись, обрыдались. Вот она предтеча отечества!

          Внизу склона на вставшей реке колотила друг друга кулаками да дубьем киевская  молодежь. Матвей с Яковом смеялись столь присущей русским забаве. Ой, самим бы поразмяться, кулаки чесались.  Оба  привставали в стременах, угадывали азарт лиц, отчаянные порывы одолеть, ранить, не поддаться. Переговаривались, одобряя удачный удар, смелую увертку. Развлечение удалое, захватывающее. Кого-то откинули на вмерзшие лодки-однодревки, пинали ногами. Товарищи с дубинами летели на помощь, встречь. Гляди: вот трое с разбитыми лицами, кренясь от сильной нетрезвости, заметили верховых и полезли на берег, спросить, привязаться, задраться, лишить коней. Грязные поспешили нахлестнуть лошадей, но долго им было весело, словно  после удушья несвободы смрадом наконец глотнули свежего послегрозового воздуха.

         Вверху Киева берег забирал выше, и тут в дубовой роще дядя с племянником увидели брошенное кладбище. Ограда осыпалась, и над осевшими буграми торчали покосившиеся громадные каменные кресты.

– Чего это? – спросил Матвей.

– Старинных русских богатырей погост, – догадался Яков. Он поведал племяннику, как в былые времена хоронили русских богатырей отдельно здесь на бугре, чтобы виден был Днепр и златоглавый Киев, за кои умирали они. Мертвецы слушали звон воды, с колокольней песней соединяемый. Бессильные ныне вспоминали походы честные, славные.

         Грязные стояли подле крестов, казались маленькими, раздавленными. Ежели такие кресты, каковы же были люди? Отчего иссякли? Или не захотели рожаться, прознав о братских междоусобицах, позоре Калки, трехсотлетних взаимных предательствах? Лежат в тиши. Шуршат мыши в сушняке, сядет передохнуть одинокая птица. Над крестами разворочено пронзительно синее киевское небо. Проснулись бы, встали, пошли! Немотствуют, когда, с кем выходили одни против тем. Расшвыривали поганых, раскидывали головы гнилым тыкляком. Нелизоблюдную правду изрекали в глаза правителю Олегу, святому Владимиру. Имена: Илья, Добрыня, Никита содрогали недругов оторопью. Отчего же прошли, рассеялись славные времена, нет героев, сделались мы своим правителям и чужим подножной услужливой ветошкою? Когда-то испить водицы, припасть к родимой землице довольно было исполину для пополнения сил. Теперь же стоят они, опричники, и в толк не возьмут, как могло сие произойти, не сказка ли? и что за размер богатырей под колоссами-крестами.

         Сбоку за гребнем осыпалась почва. Послышались  шаги

человечьи.  Дядя с племянником переглянулись, невольно покрепче

взялись за конские узды.   Из ямы выполз не сильной крепости

мужичонка, по виду черный церковник, в изрядной шерстяной рясе

и скуфейке. Прошло время, но Яков сразу  узнал отца Пахомия,

венчавшего беспамятного Матвея с Ефросиньей в Суздале. Яков

толкнул Матвея, коротко напомнил историю любителя-звонаря.

         Яков окликнул Пахомия. Тот и без того шел к всадникам. Соскочив с лошади, Яков толкнул Пахомия: не узнаешь, бродяга? Широкая улыбка расползлась по сморщенному печеному лицу безвозрастного старикашки. Он задергал руками, будто тянул верева колоколов. Яков подыграл ему под звуки угасавшего перезвона. Матвей пустил коня пожевать  сушняка и ветвей безлиственной  дубовой поросли над могилами. Нетерпеливо ожидал, когда стар и млад закончат развлечение.