Текст книги "Иоанн Грозный (СИ)"

Автор книги: Александр Сорокин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 47 страниц)

         Пахомий позвал путников за собою, сказав, что служит на покаянии некоего знаменитого человека, умирающего в пещерном ските тут в роще. Матвей и Яков спустились вниз по земляным ступенькам и тут в выдолбленной яме с навесом увидали распростертого на шубах с попонами человека с всклоченной бородой, провалившимися глазами, тонкой желтой кожей, обтянувшей острые скулы. Отекшая голова его лежала на конском седле. Выше, в земле была выкопана  полка. В ней стояли киоты икон Нерукотворного Спаса, Николы Угодника, Богоматери, колебалась лампадка. Неверный  свет позволял разглядеть сдвинутую повязку над заросшим глазом, давнишней раной. Яков подивился, куда судьба занесла Кудеяра, товарищей вокруг нет, и только Пахомий ухаживает за ним. Тайный медленный недуг мучил атамана. Угасал, снедаемый изнутри.

         Услыхав шаги, Кудеяр открыл глаза. Сухие губы его открылись. Он просил испить. Пахомий дал воды. Острый былой взгляд выхватил из полумрака Грязных. Разбойник протяжно вздохнул, выпустив пар, очерченного на морозе воздуха.

         «Я обречен», – сказал он. И Матвей, не имевший пиетета перед грабителями, никогда к ним в шайку не прибивавшийся, хмыкнул: «Кто не обречен? Мы с Яшей тоже, придет час, помрем». Кудеяр оценил насмешку. Он повернулся к Матвею. Старый злой властный взгляд, пыхнув, замер. Сжавшийся кулак распрямился. Пахомий, служивший казаку по вере ли, мягкосердечию или обету с корыстью ради, поспешил вывести Матвея из землянки, чтобы не раздражать больного, последние мгновения считающего. Дни шли у того за год. Уходя, Матвей успел услыхать в спину, что не следует ехать на Москву по-над Десной, стоит в остерских болотах, преграждая путь к Чернигову, сильный отряд разбойников. Убивают и грабят они всех проезжающих.

         Чувствительный страданию Яков подошел к ложу. Кудеяр узнал его, взял худою рукой его жилистою руку. Вернулся Пахом. Они втроем молились. Кудеяр подпевал псалмам мысленно, берег остаток сил. Заговорил потом: каялся в разбойничьих грехах, помнил  жертвы, чуть ли не каждого, павшего от его руки, был  то человек честный, проезжающий, или вор непослушный. Утомительное покаяние разбойника не кончалось. Присев подле, Яков слушал и видел, как закачался Пахомий. Опустился по земляной стене, закрыл в дреме глаза. Понял: сия повесть ему известна. Всякого прохожего вели к Кудеяру и говорил он им. Пронырливые кладбищенские крысы, источившие стены ходами, вылезли на постель, подбирались к краюхе хлеба. Вороны подскакали ко входу, прыгали на пороге, сверкали глазами-бусинами, вертели шеями. Одна порхнула вниз  к хлебу в головах атамана. Яков вскочил прогнать дерзкую птицу. Та заметалась, хлопая крыльями, собирая  паутину, грибок плесени.

         Кудеяр же путался умом, называл себя братом царя Иоанна. Ну, не чудесно ли спасшимся Георгием? Не грабил он,  мстил. Узнав Якова, как прежде служившего у него, шептал ему про столицу свою – село Лох у Старых Бурасов. Мол, пробирайся туда. Пройдешь через долину Божедом, где не боялся я встречать противников, являвшихся усмирять разбойничью вольницу. Там увидишь гору. Со стороны восхода – брошенный колодец. Спустишься в него, упираясь в сруб распоркой. Отодвинешь доску, найдешь ход в три пещеры, проходом связанные. В первой – золото, в другой – серебро, в третьей – конская сбруя драгоценная. Возьми на жизнь, оставшееся  же  раздай по монастырям  на упокой моей великогрешной души.

         Яков слушал, верил и нет. Оглядывался на Пахомия. Тот спал и уже посапывал, храпел трубно. Утомленный рассказом разбойник склонился на бок. Он еще жил, и серая пена трепетала на его потрескавшихся губах. Яков подался назад и вдруг увидел, что глаза Кудеяра раскрыты и копаются взглядом на его лице. Разбойник указал на грудь, откуда шла боль, и со страстным мучительным желанием прошептал: «Убей!» Неведомая сила влекла Якова. Он взял край полога и накрыл им рот умирающего. Кудеяр сделал едва заметный вдох. Полог выгнулся  в рот, атаман по-птичьи встрепенул руками, дернул ногами и замер. Яков смотрел на труп и не верил, что такой малости, легкого препятствия дыханию было достаточно, чтобы отлетела душа человека. Яков троекратно перекрестился, толкнул ногой Пахомия, чтобы тот проснулся. Пошел из землянки наверх.

         Воздух полнился сыростью. С правого берега Днепра ползли черные тучи. В их закатной позолоте играли пернатые. Крыла вспыхивали малиновым окрасом и растворялись в блеклой сумеречности, клубком вившейся над скитом. Нетерпеливо ожидавший, подслушивавший на пороге да всего неразобравший  Матвей бросился к дяде:

– Я услышал: про богатства разбойник тебе сказывал?!

         Яков промолчал. Он сел на пригорок и глядел на золотые шатры киевских куполов, прислушивался провозглашению вечерни. Звуки города замирали. Далеко не по-праздничному стучал бондарь, завершая срочную работу. Надравшиеся на люду борцы букашками поднимались  к городским стенам, на ходу смачивая снегом синяки и ссадины.

         Матвей скрипнул зубами, сбежал по земляным ступенькам. В скиту он шевельнул разбойника, убедился, что тот недвижим, и вернулся к Якову. Из глубины землянки донесся слабый голос Пахомия, запевшего отходную.

– Ты?! Ты?! – допрашивал племяш. Дядя не отвечал. Матвей жалел собственного пренебрежения, из-за которого не остался слушать разбойничью исповедь. Что ж не был он разбойником, не свой при атамане, да и тот был лишь осколком человека. Скончалась разбойничья сила? Где озорники-подельники? Матвей  нагнулся над Яковом: – Тайной-то поделишься?

         Яков сбросил положенную на плечо ладонь Матвея. Шум копыт отвлек. Грязные заметили группу всадников, огибающих скит и Богатырское кладбище. Впереди в турецком атласном кафтане в лисьей шапке с хвостом, болтавшемся на плечах, скакал Матвеин батяня. Матвей ринулся встречь. Василий Григорьевич сослепу принял Матвея за бродягу, место было соответствующее, и огрел его кнутом. Матвей перехватил отца за кисть. Старший Грязной и другие знатные московские пленники, отпущенные по смерти Девлета его сыном и преемником, возвращались на родину. За каждого был заплачен выкуп. За Василия Григорьевича – просимые две тысячи рублей.

– Батяня, не узнал меня? – вопрошал  Матвей. Заметив, что отец нетрезв, он указал на Якова. – Вот мы с дядей Яковом исходим из плена. Я сын твой – Матвей.

         Василий Григорьевич вращал пьяными невидящими глазами:

– Пошел прочь, бродяга! Единственный сын мой Тимофей испомещен государем, отличен саблею и шапкою по страданиям отца в полоне. Ты же, если и Матвей, то сын Ошанина – Молчанова,  не мой.

– Погоди, отец! Кто ж Ошаниных не знает? Нашего они рода. Так не мы ли с дядей Яковом росли у покойного Константина Борисовича, деда Костки? Эка вином тебе память отшибло! Признаю Тимофея, то брат мой молодший, другой твой сын, – пытался просветить пьяные мозги Василия Григорьевича Матвей.

– Пусти! Пусти! – рвал поводья Василий Григорьевич, скользя мутным взглядом по лицу Матвея и фигуре приближающегося Якова. – Из жалости отдали тебя сироту при живом отце,  гуляке и путанике, на воспитание Константину Борисовичу. Теперь признал тебя, вижу – Матвеюшка!.. Дозволил я называться тебе сыном. Вырос ты и чего хочешь? Шесть лет я умолял царя выкупить меня, восстановить на должностях. Добился, скачу в Москву. Желаешь примазаться моему счастью? Не вставай на пути нарвскому воеводе!

         Матвей оторопел:

– Да нет, батя! Облобызаться желал по-родственному.

– С псами лобызайся! Когда сяду подле царя, придешь с челобитьем. Сейчас не до тебя. Спешим ноги унести из ханских пределов.

– Яков, скажи!! – крикнул Матвей Якову.

         Яков промолчал: что говорить пьяному, невменяемому?!

         Матвей выпустил поводья, опустил исхлестанную отцовой нагайкой руки. Всадники унеслись. Разбрасывали копыта их коней комья земли со снегом. Слезы текли по щекам Матвея, скатывались в бороду.

– Чего же так? Как же так? Не окончательно спятил ли в  батяня?! Чего путает он меня? Чего от сына родного отказывается? Царь поманил его, и так испужался он посеять неверную милость, что и сына готов забыть, токма бы самому устроиться!

         Яков холодно сказал:

– Всегда таким был Василий Григорьевич. Не обращай внимания.

– Как же не обращать? Как жить-то тепереча, когда от родного сына отец отказывается. Неужто в радости мы подле. Случись же чего, каждый сам за себя. Боится что ли он, что украду я у него свободу. Не верит счастью? Мол, стану твердо в Москве, тогда родной сын и приходи, поговорим наравне с другими просителями? Путает с Ошаниными да Молчановыми. Как в Москве мы будем?

– Я не пойду в Москву, – твердо сказал Яков. – А вот ты еще успел бы крикнуть Василию Григорьевичу, чтоб уклонился от пути на Чернигов. Стоят там разбойники.

         Матвей в сердцах махнул рукой:

– Пусть пропадает, ежели не сын я ему!

         Обида подсказывала ему, что не с ума сошел батя и не совсем пьян. Просто не до сына ему, как было не до брата Григория и остальных за Марфу и хана спаленных.

         Пути дяди и племянника скоро разделились. Яков был тверд не ехать к государю. Боялся возвращаться к нему и Матвей, напуганный позицией бати. Подперло, и сына кинул, пока не устоится.  За чужих же пленников прежде ходатайствовал. Не были те на подозрении, вот и причина! Матвей поскакал в Новгородскую землю. Яков же, не поделившись Кудеяровой тайною с племянником, повернул коня искать сокровища атамана. Его раздражало корыстолюбие Матвея, но и сам он в душевной обиде на смутно ощущаемую несправедливость жизни, стремился к обогащению.

                                                    2

         Магнус, захваченный русским отрядом в Аренсбурге, переступал с ноги на ногу, пытался накинуть маску беззаботной уверенности. Что швед, что датчанин, московским воинам, не посвященным в дипломатические тонкости, было одно. Царь же отличал. Приняв пленника, Он обнял принца, повез его другом за собою, как до того. Принц принял образ приветливой сдержанности. Не смея осудить, глядел, как свершалась месть за убиение Малюты-Скуратова: в Ливонии дозволили грабить дома, убивались жители, бесчестились девицы. Капеллан Шраффер подсказывал Магнусу оправдания. Уже дошли вести о Варфоломеевской ночи в Париже, когда  французский король перебил в три дня до семи тысяч своих подданных-иноверцев, осуждать ли русского государя умертвившего менее за полноту царствования, не отягченного грандиозным фейерверком, устроенным римским папой Григорием XIII  в честь   «победы на Сене»?

         Иоанн, явившийся в Новгороде, справлял свадьбу принца с юною Мариею Владимировной. Жаловал зятю с племянницей ливонский городок Каркус со следующим словесным и письменным напутствием: «Король Магнус, иди с супругою в удел, для вас назначенный. Я хотел ныне же вручить тебе власть и над иными городами ливонскими вместе с богатым денежным приданным, но вспомнил измену Таубе и Крузе, милостями нашими осыпанных. Ты сын венценосца и следственно могу иметь к тебе более доверенности, нежели к слугам подлым, но и ты – человек! Если изменишь, то золотом казны моей наймешь воинов, чтобы действовать заодно с нашими врагами, и мы принуждены будем своею кровию вновь доставать Ливонию. Заслужи милость постоянную, испытанную верностью!» Об обещанной Старице не было и речи.

         Огорченный недоверием  и урезанным жениным приданным Магнус уехал в Каркус, а оттуда – в Оберпален. Не предпринимая ничего, не имея к обеду и трех блюд,  еще ожидал короны всей Ливонии. Сажал на колено тринадцатилетнюю жену, забавлял ее погремушками, катал на деревянном коне, кормил с ложки сластями. К неудовольствию охранявших или стороживших ее воинов–россиян одевал в датское или немецкое платье с блондами и кружевами. Заставлял ходить простоволосую, искусно причесанную. Не кланяться, но приседать с поклоном. Принц ждал месячин, которые не устоялись у младой супруги. Наследник был не скор.

         Проведав о долгоожидаемой смерти Сигизмунда II  Августа, московские дворцовые льстецы настойчиво повторяли сомнительные последние слова, благословлявшие корону Ягеллонов Рюриковичу. Что ж, Иоанн  всерьез собрался воцариться в Речи Посполитой. Призвав  посланника – литовского канцлера Михаила Гарабурду царь заявил: «Мы поразмыслили и находим, что можем управлять вместе тремя государствами (Россией, Польшей и Литвой), переезжая из одного в другое. Требую передать Московии только Киев без всяких иных городов и волостей. Отдам  в обмен Литве Полоцк и Курляндию. Возьму Ливонию до реки Двины. Титул наш будет таков: Божьею милостью господарь царь и великий князь всея России, Киевский, Владимирский, Московский, король Польский и великий князь Литовский. Имена всех других областей распишем по знатности. Польские и литовские воеводства могут стоять выше российских. Требую уважения к вере Греческой. Требую власти строить церкви православные во всех моих государствах. Пусть венчает меня на королевство польское не латинский архиепископ, но митрополит московский!.. Ни в чем не изменю ваших прав и вольностей. Буду раздавать места и чины с согласия обеих ваших дум, польской и литовской. Когда же, изнуренный летами в силах душевных и телесных, вздумаю оставить свет и престол, чтобы в уединенной обители жить молитвою, тогда изберите себе в короли любого из сыновей моих,  не чуждого иноплеменного князя. Паны говорят, что Литва и Польша нераздельны. Их воля, но я скажу, что хотел бы лучше быть единственным великим князем первой. Тогда, утвердив все ее законы крестным целованием, взяв к России один Киев,  Литве возвращу силою или договорами все ее владения, отнятые поляками, и буду писаться в титуле великим князем Московским и Литовским. Далее: могу, но не без труда, объезжать земли, ибо приближаюсь к старости, государю же надобно все видеть собственными глазами. Ежели не хотите меня, возьмите в короли сына кесарева, заключив с ним мир на сих условиях:   1 Киев и Ливония к России; Полоцк и Курляндия к Литве; 2 мне, кесарю (императору Священной Римской империи немецкой нации) и сыну его Эрнесту помогать друг другу войском или деньгами против наших общих врагов (шведов, турок, крымских татар). Тогда буду желать добра Литве и Польше столько же, как моей России. В сем тесном союзе кого убоимся? Не захотят ли и все иные государи европейские к нам присоединиться, чтобы восстать на злодеев христианства? Какая слава?! Какая польза?! Наконец, приказываю тебе сказать панам, чтобы они не избирали королем князя французского (Генриха Анжуйского). Сей князь будет другом злочестивых турок, а не христиан. Если изберете его, то знайте, что я не останусь спокойным зрителем вашего неблагоразумия. Еще объяви панам, что многие из них писали к нам тайные грамоты, советуя мне идти с войском в Литву, дабы страхом вынудить себе королевство. Другие просили у меня золота и соболей, чтобы избрать моего сына. Да знает о том ваша Дума государственная».

         Гарабурда спешно выехал в Варшаву. Но там уже избрали новым королем француза Генриха Анжуйского. Поляков очаровал  французский посол Монлюк, который в пышных речах сравнивал польских и литовских панов с древними римлянами, именовал их ужасом тиранов – тиран сидел в подмосковном Версале, Александровой слободе – обещал миллион золотых, сильное французское войско  для изгнания россиян из Ливонии, совершенную зависимость короля от сейма.

         Однако брат Генриха Карл IX скоро умер, далеко не пережив суматоху Варфоломеевской ночи, им одобренной. Генрих бросил провинциальный престол и полетел к набережным Сены, чтобы по пути заскочить на коронацию в Реймсе корону. Возня с претендентами, надежды, разочарования, сладкие фантазмы владеть Вильно, Варшавой и Краковом обуяли соседские венценосные головы с умноженной силой.

         Султан Селим прислал панам бумагу, что если королем  станет принц австрийский, воспитанный в ненависти к Оттоманской империи, то война его с Речью неминуема. Князь российский смертельно опасен. Султан настоятельно рекомендовал возложить королевский венец на добродетельнейшего из вельмож – Сендомирского воеводу,  или лучше – на друга Порты Седмиградского князя Батория. Шведский король с сыном шли третьими. Отдельно выставлялся и Альфонс, князь Моденский.

         Будто не получив сведений о раскладе сейма, Иоанн гнал из Москвы послов сулить   в короли, вместо себя, сына Феодора. Поляки то находили оскорбительным. Литовцы же безумству запоздавшего претендента возрадовались. Вильнюсские вельможи рассудили, де навезут царевичу птиц. Сидя со свиристелями, дроздами и малиновками, дозволит он им управляться, как хотят. Венценосным приданным Феодора провозглашались Полоцк, Смоленск и вся земля Северская. Литовцы по-прежнему звали Иоанна с войском поддержать выход Литвы из Речи Посполитой.

         На польском сейме же который день возглашали: «Виват Баторию!» Напрасно несогласные вельможи  предостерегали, что Баторий – креатура неверных и стыдно гордой панской республике иметь главою  султанского данника. Коронный гетман Ян Замойский, епископ Краковский и знатная часть дворянства наименовали королем Седмиградского князя, а примас и сенаторы польские стояли за старого и недужного императора Максимилиана. Император со смертного одра писал в Москву, что он, Максимилиан, – король польский. Иоанн отвечал: «Радуюсь, но Баторий уже в Кракове!» И тот уже действительно въехал туда с бунчуком султана и бело-красным штандартом избранника. Сыпал  золотом, склоняя сердца избирателей.

         Мир с Турцией, ограждавший Польшу от разорительных крымских набегов, стал первым успешным  дипломатическим детищем. Султан рассчитывал иметь Стефана союзником против императора.  Баторий тем и воспользовался, избегнув сделаться послушной игрушкой Оттомана. Избранный король взошел на краковский престол, давая торжественное обязательство свято соблюдать  уставы Республики, договор Генриха – действовать в согласии с сеймом, пообещал связать себя с пятидесятилетней сестрой покойного Сигизмунда Августа – Анне, что бросало на его порфиру тень величия Ягеллонов. В отношении России  Баторий брался возвратить Литве  земли, взятые Иоанном, и более – Псков, семь поколений  назад имевший неосторожность звать литовских наместников. «Имею дружину опытную, силу в руке и доблесть в сердце! Да исчезнет боязнь малодушная!»

         Иоанн затаил обиду. Приехавших к нему Стефановых посланников велел встретить с честью. Прежде, чем допустить к государю, бояре вызнавали, какой титул дают Баторию в письмах султан, император и другие государи. Посланники уклонялись: «Царь увидит титул Стефанов в его грамоте».

         Иоанн встречал послов, сидя  на троне в мантии и венце. Подле него в меньшем кресле  в короне скромнее сидел старший царевич. Бояре – на скамьях в тронной зале, дворяне и дьяки толклись в сенях. Дети боярские стояли на крыльце и в переходах до набережной палаты. Близ сей палаты у перил и до церкви Благовещения были размещены иноземные люди и приказчики. Все – в  расшитой золотой нитью одежде. На Кремлевской площади построили стрельцы с ружьями.

         Взяв грамоту Батория, царь спросил о здоровье короля. Передал читать письмо. В нем, по форме учтивом и скромном, Стефан обещал хранить до урочного времени соседственную дружбу и в первых словах просил  опасной грамоты для свободного возвращения послов. Далее Стефан уверял в  искреннем миролюбии, жаловался на покойного Максимилиана, который в досаде и ненависти злословил его, называя данником турецким, сам же ежегодно откупался от турок подарками значительными, платя в десять раз более Трансильвании.

         Царь взял время думать. Бояре на другой день передали посланникам, что Стефан явно идет на кровопролитие. В письме своем не именует Иоанна царем, а лишь – великим князем, не упоминает его смоленских и полоцких титулов, будто не земли то московские. Вспоминает отца шведского Иоанна Густава, называя того королем, когда для нас он – безвестный рудокоп  и короны узурпатор. Дерзает кликать Иоанна братом своим, будучи воеводою Седмиградским, подданным короля венгерского, значит, не выше  наших князей Острожских, Бельских и Мстиславских. Смеет величать себя государем Ливонским, когда на то имеем мы Магнуса, венчанного с государевой племянницей. Послов отпустили с наказом: если новый король желает братства с Иоанном, пусть за Ливонию не вступается, именует же в письмах его царем, великим князем смоленским и полоцким. Дали послам опасную грамоту на выезд. Никто до границы вас пальцем не тронет.

         В ноябре 1576 года Иоанн обрушился на шведские и польские владения в Ливонии. Пора выглядела благоприятной. Шведский король Иоанн в угодность жене  Екатерине  – полячке и католичке, посмевшей отказать  нашему, насаждал в стране римскую веру, окружал себя иезуитами. Народ же, где широко распространился  протестантизм, смутьянил. Король боролся с  мятежами, было ему не до внешних дел. Стефан Баторий был занят кровопролитною осадою бунтующего Данцига. Крымский хан, еще Девлет-Гирей, с пятьюдесятью тысячами всадников потревожил  Молочные Воды и ушел в Тавриду, сведав, что московские полки выдвинулись на Оку. Сам Иоанн метнулся в Калугу, донские казаки же в смелом набеге взяли Ислам-Кирмен.

         Сделав необходимые распоряжения для государственной безопасности, поставив значительную речную рать  на Волге на обуздание мятежной черемисы, колеблющейся Астрахани и беспокойных ногаев, поручив донским казакам действовать против  Тавриды, Иоанн готовился навсегда решить судьбу Ливонии.

         Настал 1577 год. Вдруг внешний фавор отвергся небывалой дурной погодой, неслыханными зимними бурями и метелями. Балтийское море покрылось остатками разбитых штормами кораблей. Жители Нарвы беззвездными ночами слышали по реке отчаянные крики о помощи, где-то блистали огни, но к причалу волна прибивала лишь жалкие щепы. Англичане и голландцы постановили до лета не являться к нам.

         Иоанн же гнал полки  к Ревелю, покрывал заснеженные пространства трупами замерзших, оставлял утопших  в промоинах форсированных рек. Ревельцы ждали вспоможения из Швеции. Но королевские корабли, бились бурями.

         Ревельцы (таллинцы) ободряли себя памятью о 1571 годе, то есть поражением Магнуса. С гарнизоном шведского генерала Горна хладнокровно ждали русских. В новую осаду главными царскими воеводами были назначены юный князь Федор Иванович Мстиславский и старший из московских полководцев – Иван Васильевич Шереметьев-Меньшой, брат бежавшего из-под Молоди Федора Васильевича. Кляня семейный позор, он обещал царю, что  либо возьмет Ревель, либо сложит  голову.

         Тяжелым огнестрельным снарядом командовал князь Никита Приимков-Ростовский. Под его началом  имелось достаточно осадных орудий с немецкими и шотландскими пушкарями. 23 января подошли к городу. С того дня пальба изо всех наших укреплений и подведенных башен продолжалась шесть недель и – без успеха особого. Церкви и дома в Ревеле загорались, но жители успевали тушить. Отвечали на пальбу пальбою. В частых вылазках не раз брали верх, так что число россиян от битв, холода и болезней значительно уменьшилось.

         Шереметьев сдержал слово: не взял города, но положил свою голову, сраженный пушечным ядром. Тело воеводы отвезли в Москву вместе с добычей и эстонскими и финскими пленниками – князь Мстиславский, несмотря на двухлетнее перемирие с Финляндией, под шведской короной сохранившей право  войны и мира, посылал наших татар через лед залива опустошать ее землю.

         Для устрашения ревельцев и ободрения своих московские воеводы распускали привычный слух: к Ревелю едет сам царь с сильным войском. Но эстонцы знали от перебежчика мурзы Булата, что то не так: царь опять в Москве, в русских же полководцах иссякла бодрость, в воинах  нет  доверия, все нетерпеливо ждут  отступления. Предложения воевод, с каждым днем более умеренные, Ревельский городской  совет отклонял. 13 марта русские зажгли стан, и, велев сказать ревельцам, что уходят ненадолго, ушли совсем.

         Следствием вторичного эстонского торжества стало опустошение всех московских владений в Ливонии. Не только шведы и немцы, но и эстонские крестьяне везде нападали и гнали московитов. Явился сын ревельского монетчика Ив Шенкенберг, прозванный Ганнибалом за смелость. Предводительствуя толпами вооруженных земледельцев, он взял Виттенштейн, сжег Пернау, очистил несколько городков и замков в Ервене, в Вирландии, близ Дерпта. Злодейски мучил и убивал русских пленников и тем будил жестокую царскую месть. Российское войско, столь неудачно осаждавшее Ревель, было только передовым отрядом.

         Весной Иоанн с обоими сыновьями снова прибыл в Новгород, второй после Москвы город России. Там и в Пскове соединились прибывшие ратные силы: черкесы и усмиренные ногаи, мордва и татары, князья, мурзы, атаманы – наконец, все воеводы, кроме сторожевых, оставленных блюсти границу от Днепра до Воронежа. Заместителем Иоанна и старшего царевича выступал Касимовский царь   Саин-Булат, который по крещении именовался Симеоном Бекбулатовичем, великим князем Тверским и уже  посидел на московском троне, величаясь не иначе, как русским государем, о чем отдельная история. Князья Иван Петрович Шуйский, Василий Сицкий, Шейдяков, Федор Мстиславский и боярин Никита Романович Захарьин-Юрьев, то есть Романов,  предводительствовали, каждый, полками.

         15 июня покинув Новгород, царь пошел в Псков. Тут приехал к нему объявленный Ливонским королем Магнус. Замечая мощь московского войска, он все же сомневался в успехе, строил собственные планы, окончательно не веря тестю. Государь дал Магнусу дружину немецких наемников и велел идти к Вендену. Сам 25 июля вступил в южную Ливонию, протекторат не шведов, но поляков.

         Не готовый к обороне, первый польский воевода Хоткевич, бежал, за ним – другие. Московиты в несколько дней взяли Мариенгаузен, Луицен, Розиттен, Дюнебург, Крейцбург, Лаудон. Защитники городов, поляки, литовцы, немцы, не противились, молили о милосердии. Сдававшихся объявляли свободными, медливших брали в плен для выкупа. Большой ливонский поход освящали крестные ходы в каждой крепости. Монахи, белое духовенство и воины ходили с крестами, иконами и хоругвями по улицам, дымом благовонных курильниц и окроплением воды очищали стены зданий и внутренности от духа католичества и Лютеровой ереси. Праздник победы шумел и по всей стране.

         Исключительно  разорив вдруг засопротивлявшийся Лаудон,   Иоанн отрядил воеводу Фому Бутурлина к городу Зесвегену, где  гарнизоном командовал брат изменника Таубе. Россияне овладели посадом, но в самой крепости немцы Бутурлин  засели на смерть. Государь приехал лично и велел разбивать стены из пушек. Случился пролом, наши вошли. Привели взятых немцев. Им не было прощения. Знатнейших посадили на кол, других повезли продавать татарам в неволю.

         Берсон и Кальценау покорились тоже безоговорочно. Желавших уехать немцев Иоанн отпустил с семьями  в Курляндию.

         Магнус не уставал брать спокойные города. Ему сдавались охотнее. «Хотите  спасти жизнь, свободу, достояние? – писал он к ливонцам: – Покоритесь мне или увидите над собою московский меч и оковы». Жители, предпочтя его Иоанну торжественно провозглашали в ратушах и на площадях Магнуса Ливонским королем. Торжественно передавали крепостные ключи. Магнус вступил в Кокенгузен, Ашераден, Ленвард, Роннебург и иные городки. Открыли ворота Венден и Вольмар, где граждане выдали знатного воеводу Стефана – князя Александра Полубенского. Голова Магнуса закружилась. Он явственно ощущал, что Ливония никогда не подчинится Иоанну внутренне, внешние же оковы станут непродолжительными. Его же, Магнуса власть, власть иноземца над иноземцами, может стать долгой. Магнус понимал ливонцев без слов. Иоанну же никакие переводчики не помогали договориться. Меж ливонцами и московитами существовало  природное отторжение. В письме Магнус в легкомысленной гордости извещал царя о бесчисленных бескровных победах. Сговорившись с ливонцами, почти требовал, чтобы россияне более не беспокоили страну,  войска вывели даже из Юрьева (Дерпта), ибо в Ливонии, не по Иоаннову ли собственному обещанию, по женитьбе принца на царской племяннице, теперь правит он – Магнус. Царю зачитали  послание в полевом лагере и он подивился. Боярские воеводы втайне возликовали. Мало было  измены Таубе и Крузе, чтобы опять довериться иноземцу! Надо было отвергнуть законы смертного естества, чтобы не предполагать, что дочь изуверски казненного Владимира Андреевича не перестанет  в супружеской постели  убийцу отца оговаривать.

         Государь, молчавший на донесенья о сношеньях Магнуса с панами, закипел гневом, когда осознал неблагодарное письмо. Велел немедля повернуть войско к Кокенгузену. Там разоружили полусотню Магнусовой дружины.  Царь продиктовал зятю следующее: «Вассалу нашему, королю Магнусу. Я отпустил тебя из Пскова с дозволением занять единственно Венден, а ты, следуя внушениям злых людей или собственной безрассудности, хочешь всего. Знай: мы недалеко друг от друга. Управа легка: имею воинов и сухари, а более мне ничего не надобно. Или слушайся, или, если ты недоволен городами, мною тебе данными, иди за море в свою землю. Могу отправить тебя и в Казань, а Ливонию очищу и без твоего содействия».

         Послав воевод своих в Ашераден, Ленвард, Шваненбург, Тирсен, Пебальге, царь два дня отдыхал в Кокенгузене, где предавался  беседам с приходским пастором о вере Евангелической и даже находил в ней преимущества, но едва не предал казни апологета, когда, тот расслабленный обхождением, позволил  себе уравнять Лютера с апостолом Павлом.

         Узнав, что крепости южной Ливонии не противятся нашему войску, Иоанн выступил к Эрле, пленил жителей за то, что мешкали сдаться, и устремился к Вендену. Одновременно Богдан Бельский пехотой окружил Вольмар. Там предводительствовал сановник Магнуса Георг Вильке. Крепость считалась важнейшей. Внутри  сидел служивший полякам Курбский с домочадцами и прислугой. Не желая отягощать привечанием Магнуса, Курбский тут же выехал.

         Комендант Вильке не пускал Бельского, отвечал уклончиво: крепость взята королевскою саблею, стоит под Магнусовой юрисдикцией. Видя приготовления к приступу, Вильке поспешил выехать в поле навстречу воеводе, сказав: «Мой король – присяжник царя, потому удерживаюсь кровопролития. Возьмите город, отпустите к Магнусу». Вильке не отпустили, разоружили вместе со свитою, повезли к Иоанну под охраною. Других Магнусовых воинов, не сопротивлявшихся, схваченных в городе числом до семидесяти, порубили. Купцов и знатных жителей оковали, имение и дома  опечатали. Иоанн поспешил отметить Бельского золотою цепью, а бывших с ним дворян – золотыми медалями.