Текст книги "Иоанн Грозный (СИ)"

Автор книги: Александр Сорокин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 47 страниц)

         В начале августа Баторий осадил   уже восемнадцать лет  как приобретенный царем Полоцк. Поляки вошли в предместье. Защитники зажгли город, чтобы очистить место прострелу из крепости, где  заперлись. Осаждающие возводили туры, насыпали валы, туда ставили пушки для застенной пальбы. Погода врагу не благоприятствовала. Лили дожди, подводы с провиантом застревали в грязи, явился падеж лошадей. Полякам хватало ни овса, ни хлеба. После трех недель безуспешной осады у Батория в стане начался голод.

         Встревоженный полоцкой осадой царь велел Шеину, князьям Лыкову, Палецкому, Кривоборскому, взяв полки боярских отроков и донских казаков, идти на выручку, просочиться в кремль, умножить число защитников. В случае  невозможности – занять крепость Сокол, тревожить оттуда неприятеля, мешать сообщению с Польшей и Литвою в ожидании главной московской рати. Другое войско царь слал в Карелию и Ижорскую землю гнать вторгшихся  шведов. С большею частью сил сам перешел в Псков.

         Шеин приблизился к  Баторию. Не осмелился атаковать  и засел в Соколе,  распустив застарелый слух о скором приближении государя с бесчисленным войском. Король не устрашился и лишь заспешил завершить Полоцкую осаду.

         Замечая слабое действие бойниц, он предложил венгерским удальцам за значительное вознаграждение влезть на крепостную стену и зажечь деревянные укрепления. На успех дерзости как нарочно пришло сухое ясное время. С пылающими факелами и лестницами венгерские смельчаки устремились к подступам. Многие пали мертвые с размозженными камнями головами, проткнутые копьями и стрелами, с отсеченными руками, коими хватались за зубцы крепости. Некоторые  все же достигли верха и забросили за стены факелы. В пять минут занялась крепость. Закричав о победе, вся  венгерская дружина, не откликаясь на сдерживавших их Батория и собственных вождей, кинулась на приступ. Осыпаемые ядрами, пулями, пылающими головнями венгры через огонь рушившихся стен вломились в кремль. Россияне встали грудью. Резались в ближней схватке. Вытеснили неприятеля.  Баторий, презрев личную безопасность, вынужденно бросился поддержать своих, бился наравне с простыми воинами. Стремился соединить силы воинов, вывести  невредимыми,  не допустить превращения отступления в постыдное бегство.

         Час пробил решительный. Если бы  русские воеводы, издали наблюдавшие битву, подведшие полки из Сокола тогда ударили на Стефана, они могли бы сломить врага. Но они стояли верхами и наблюдали, пропуская мимо ушей  крики из Полоцка. Ввечеру уехали в лагерь. Донские казаки, хулившие сию трусливую тактику, ночью оседлали коней и ускакали от Шеина. С подобным командиром не видать ни хвалы, ни воинской добычи.

         Баторий же занимал дорогу на Сокол, ставил рогатки, сыпал завалы, рыл окопы. Послал свежее войско к Дриссе, чтобы препятствовать московитам в новом движении к Полоцку.

         Отбив приступ, в полоцкой крепости погасили пожар. Еще несколько дней глядели, как неприятель сколачивает осадные башни, тащит на них пушки для прицельного огня, ведет подкопы к стенам. Скоро пушки начали обстреливать кремль зажигательным снарядом. Полые ядра, начиненные порохом, рвались, воспламеняя соломенные кровли, плетни, запасы сена. Трава горела у зданий, пламя лизало пороги, боковины домов, мостки и перекрытья крепостной ограды, бойницы. Осажденные не спали, истекали кровью, падали от усталости и, в конце концов,  потребовали от воевод мирных переговоров.

         Воеводы и архиепископ Киприан не хотели о том слышать, говоря: «Страшимся не злобы Стефановой, а гнева царского!» В благородном отчаянии они задумали взорвать крепость и погрести себя под развалинами. Но слабый духом Петр Волынский и стрельцы не дали  исполнить сего гордого намерения и предложили условия замирения Стефану. Тот, торопясь к Пскову и из уважения к проявленной защитниками храбрости, немедля согласился допустить исход сановников, духовенства  и рядовых вместе с семьями и движимым имуществом в Москву. Желающим вступить  на польскую службу обещались великие милости. Образчиками показывались  перебежчики  Курбский, Вишневецкий, Заболоцкий, Магнус, каждый со своими людьми,  ездившие за Баторием, ждавшие исполнения его обещаний получить уделы, сесть на первые места в устроенной по краковскому  лекалу Думе.

         Воеводы, избегая разделить  бесчестие, заперлись с архиепископом и высшим клиром в древней Софийской церкви. Оттуда их силою приволокли к Баторию, униженных, угрюмо смиренных. Россияне чувствовали добро короля, не походил он на державных извергов. Стать, взгляд, обращение  выдавали  благородного противника. Весь  облик его взывал к чести. Пред ним умолкало желание низкой лестью или предательством добиться презренного прощения. Плененные воеводы не сломились великодушием, требовали себе смерти,  в противном случае, ожидали  ее от Иоанна, не входило в число тех, коих он прощал бесконечно. Стефан никого не казнил,  долго не отпускал из шатров, медля возвратить врагу верных доблестных воинов. Те на  улицах сталкивались с перебежчиками, плевали им в лицо. Меж домов и палаток завязывались драки,  кончавшиеся кровопролитием.

         Повелев очистить крепость, наполненную разлагающимися трупами, король торжественно въехал в город, объявив Полоцк  столицей возвращенного литовского воеводства. Заложил первый камень возведенной позднее великолепной церкви католического вероисповедания. Софийскую церковь он оставил греческой вере, но, низринув архиепископа Киприана, поставил во главе ее послушного  витебского святителя. В отдельной грамоте Баторий провозгласил свободу вер, желая терпимостью привлечь к себе сердца будущих подданных, которых собирался он искать в новых покоренных, по его же словам – освобождаемых от тирана русских городах. Своим любимцам иезуитам Стефан роздал богатые местности в Белоруссии, наказав строить школы при римских приходах, образовывать, улучшать туземные нравы. Полоцк, удел потомства Владимира и Рогнеды, был утерян до царства Екатерины Великой.

         Неутомимый  Стефан слал войско к Соколу, стремился выбить робких, ослабленных уходом донских казаков противников. 19 сентября коалиционное войско осадило Сокол, 25-го были зажжены башни и под звуки труб поляки, венгры, литовцы пошли на приступ. Россияне поспешно заливали огонь водою, таскаемой из прудов, но враз запылали многие бревенчатые здания. Пламя не оставляло безопасного места для пяти-шести тысяч московитов. Была сделана отчаянная вылазка. Наши долго бились и уступили превосходящей силе, попятились в крепость. Немцы на  плечах защитников ворвались в кремль. В тесноте началась резня невообразимая. Россиянам удалось затворить ворота, опустить решетку за мостом, не оставив ни себе, ни врагам выхода. Рубились в дыму и пламени, задыхались, горели, пока литовцы и поляки извне не разбили тараном ворота и не вломились в кремль для дальнейшего русских истребления. Пало четыре тысячи  воинов. Спасся умелый на то Шереметьев с некоторым числом боярских отроков. Был среди них и Василий Шуйский с двумя братьями, кроме Пуговки.

         В остервенении злобы за павших товарищей иноземные наемники били мертвых, отрезали уши, носы, кожу с лица воеводы Шеина и других храбрецов. Стефан же, не выпуская удачи, гнал полки, спешно беря Красный, Козьян, Ситну, Туровль, Нещерду. Была опустошена и очищена от московских гарнизонов Северская земля до Стародуба, выжжено две тысячи селений в Смоленской области.

         Царь продолжал неподвижно стоять в Пскове с сорока тысячным войском, получая каждый день все более устрашающие новости. Стефан шел к нему. Иоанн с веселой миной при плохой игре угощал там  на пирах  польского посла Лопатинского, будто никакой войны не было, король с войском не приближался, и Речь была дружественным государством. Бесконечно толковалось о вечном мире, о родстве и дружбе искренней с Баторием. Лопатинскому вручили примирительное письмо и отпустили к королю с Богом.

         Получив  грамоту, Стефан остановил свой ход, временно довольствовался  прежними успехами. Иоанн  казнил в Пскове пойманного  Шенкенберга, дождался рапорта об отражении шведов от Нарвы,  нашего единственного балтийского порта, и в связи с прекращением военных действий уехал в Москву.

         В январе 1580 года Иоанн созвал знатнейшее духовенство в столицу, объявил всем на соборе, что отечество в опасности: литовский, турецкий, крымский, шведский государи, ногаи, поляки, угры, лифляндские немцы хотят истребить Православие,  в казне же недостаток средств на войну. Войско скудеет и нуждается, монастыри богатеют. Множество сел, земельных угодий находятся у епископий, служат только для пьянственного и непотребного жития худшей части духовенства. Иные церковные земли в запустении, но по закону не могут использоваться как награда отличившимся военным. Царь потребовал жертвы от святителей. Собор не смел противоречить и приговорил грамотою, земли и села княжеские, когда-либо отказанные митрополитам, епископам, монастырям и церквям, или купленные ими, оттоле пусть будут государевыми, или государственными, что одно. Все другие навеки становятся церковным достоянием. Впредь священники не должны присваивать себе имений недвижимых ни добровольною уступкою, ни куплею. Заложенные ими земли по мирским долгам тоже отдаются в казну. Постановление сопровождалось церковной инвентаризацией. Царь, впрочем, как и всегда, не отличился последовательностью. Скоро он раздавал монастырям и епископиям новые вотчины то на помин им же убиенных, то по молитвам за спасение отечества.

         Иоанн умножал войско. Особые чиновники ездили по городам и весям, принудительно пополняя полки. Выискивали тех детей боярских, кои бегали службы, наказывали их телесно и за порукою родителей отсылали в Псков и Новгород. Отроки рубили себе большие пальцы, показывая назначенным лекарям, что не способны по увечью держать мечи. Москвичам, рязанцам, ярославцам и суздальцам казались далекими от дворов северные земли, была им непонятна война расширения границ. «Царь блажит, царь чудит», – были то самые мягкие шептания в углах боярских теремов, где матери, лишаемые сыновей, ревели в голос, отцы хмурились.

         Осень и зима остановили блестящие успехи Батория. Наемники требовали денег, свои – отдохновения. Расположив войско в привольных местах близ границы, король спешил на сеймы в Вильно и Варшаву просить у панов новых налогов и людей. В Вильно переменчивая шляхта встретили его громогласными благословениями, в Варшаве – мрачными лицами и ропотом неудовольствия. Ливония была ближе Литве и менее занимала Польшу. На Батория клеветали, будто он стремится пополнить войсковую казну для возвращения в Трансильванию. Подобно Генриху Анжуйскому, провинциальный беспокойный трон ему не дорог.  Выступая на сеймах, Стефан отстаивал необходимость  войны, убеждая, что русский медведь, подобно прусскому, должен быть не ранен, но добит в логове: в Пскове и Новгороде.

         Смущенный потерями людей и городов, Иоанн, напротив, искал мира, диктуя для Батория: «В прежних московских перемирных грамотах содержались разные слова, внесенные в них с ведома твоих послов. Ты мог отвергнуть сей договор, но для чего укоряешь нас обманом? Для чего без дела и столь грубо выслал наших послов из Кракова? Писал к нам  в выражениях язвительных? Забудем слова гневные, вражду и злобу. Не в Литве и не в Польше, а в Москве издревле заключались договоры между нашими державами. Не требуй иного. Здесь мои бояре с твоими уполномоченными решат все затруднения к обоюдному удовольствию наших стран». Московский гонец, привезший грамоту Баторию, имел от царя тайную инструкцию добавить на словах, что, вопреки написанному, московиты готовы смирить гордость и отправить делегацию бояр в Вильно или Варшаву, куда король укажет, для заключения твердого мира. Умеренность бесполезная: Баторий давал царю пять недель, чтобы передать Польше Новгород, Псков, Великие Луки,  Витебский и Полоцкий уезды  и всю Ливонию.

         Иоанновы послы  думный дворянин Пивов, дьяк Петелин, главный – стольник князь Иван Сицкий летели в Вильно медленно, как велено. И Баторий, не дождавшись, снова вторгся в Россию. Вторжение воспринималось Иоанном верхом вероломства. Он не ждал войны в конце лета, когда военные кампании обыкновенно заканчивались. Иоанн вынужденно советовался с Думой и слал гонца Шевригина к императору Рудольфу и папе, прося вступиться. В грамоте к Рудольфу Иоанн убеждал, что Стефан воюет, мстя  за дружбу с его покойным отцом, что поляки такие же враги немцам, как и русским. Папе царь жаловался на связь Батория с турками, уверял, что желает совместно с европейскими государями выставить войско на султана и быть на то в беспрестанных  дружественных отношениях с Римом. Не зная, где ударит Баторий, Иоанн рассредоточивал войска от Новгорода и Пскова до Смоленска и окского берега.

         Ждали три недели. Баторий явился там, где его не предполагали. Неприятель шел болотами и дикими лесами. Пересекал овраги, топкие речушки, клал гати, мосты, переплавлял отряды плотами. Сражался с дорогами, терпел недостаток снабжения. Неожиданно поляки вышли к Велижу и Усвяту, с ходу взяли маленькие крепости, наполненные военными запасами. Разбив легкий отряд нашей конницы, показались у Великих Лук. Изобильный торговый город, ключ к южным владениям новгородчины, дразнил знатной добычей корыстолюбивых воинов, шедших обогащаться, на словах – освобождать. Близость Великих Лук к Витебску и другим литовским крепостям дала возможность Баторию подвезти  необходимое. В Луках заперлось до семи тысяч россиян, недалече в Торопце стоял воевода князь Хилков с дружиной. Король охватил Луки в кольцо, выставил полк против вмешательства Хилкова. Из города начались вылазки смелые, редко счастливые. В одной  осажденные захватили личный стяг Батория. Хилков разъезжал с конницей по округе, хватал зазевавшихся фуражиров и вражеских провиантмейстеров, тревожил наскоками основной лагерь Стефана. Не предпринимая сильной атаки, ожидал подхода других воевод из Смоленска, Пскова и Новгорода.

         Но вот в стан к Баторию  прискакали уполномоченные Иоанна князь Сицкий и Пивов. Послы кланялись Баторию, тот сидел хмурый, не снимая шапки, просили снять осаду. В ответ прозвучал гром пушек, стрелявших по городу. Царь отдавал королю Полоцк, отказывался от претензий на Курляндию, возвращал двадцать четыре города в Ливонии. Стефан, улыбаясь, требовал уже всех русских приобретений в Ливонии и далее по списку: Полоцк, Великие Луки, Смоленск, Псков и Новгород.

         Сицкий и Пивов объявили, что не уполномочены обещать более предложенного, просили дозволения писать Иоанну. Отправили гонца в Москву. В тот же день, 5 сентября 1580, от взрыва башни, где содержался пороховой арсенал, взлетела на воздух часть крепости. Огонь быстро распространился, довершая разрушение. Король в присутствии послов приказал идти на штурм. Великие Луки пали. От города повеяло запахом горевшего человеческого мяса: пылали окровавленные трупы умерщвленных защитников.

         Распорядившись немедленно восстанавливать стены, делая Луки польской крепостью, Баторий торопился атаковать Хилкова. В жарком деле на голову разбил воеводу при Торопце. В плен попал сановник посольского приказа Григорий Нащокин, думный дворянин Черемисинов, любимец Иоанна, двести боярских отроков знатных семейств.

         Литовский вельможа Филон Кмита шел к Смоленску, собирался зажечь предместья, был опережен у города тамошними начальниками Данилой Ногтевым и князем Федором Мосальским, разбит и бежал, бросив королевские штандарты, обоз и шестьдесят пушек. Эти трофеи вместе с тремястами восьмидесятью пленниками отправили в утешение Иоанну, отметившему воевод золотыми медалями.

         Баторий, презрев глубокую осень, продолжал войну. Невель и Озерищи сдались. В Заволочье гарнизон, возглавляемый воеводой Сабуровым, потомком первой жены отца правящего государя, держался стойко. Когда россияне все же уступили, Баторий отпустил их с честью, признав честь мужества несломленного. Истощенный, простуженный король ехал в Полоцк, откуда доносил сейму: «Радуйтесь победе, помните: сего не довольно. Сумейте воспользоваться обстоятельствами.. Судьба передает вам все государство Московское. Сможете ли быть умеренными? Возьмите Ливонию, которая есть главная цель войны, и присоединенная навеки к Речи она станет  для потомства памятником нашей храбрости и благоразумия. Запросите большего, и снова не будет для нас мира!» Опять требуя  вспоможения людьми и деньгами, король жаловался панам, что они не дают ему возможности вести войну непрерывно. Время теряется в поездках на сейм и доказательствах необходимого. Войско слабеет, Россия же отдыхает. Копит силы для возмездия.

         Зимой военные действия продолжались. Литовцы, обогатясь добычею, выжгли Старую Руссу. Магнус с коалиционным полком, ему приданным, опустошил дерптские и псковские владения, взял Шмильтен.

         Ослаблением России не преминули воспользоваться шведы. Закрепив за собой Кексгольм, они осадили Падис, изнурили упорствовавших россиян длительной осадой: защитники ели  кошек, собак, мертвые тела взрослых и младенцев  и даже, смешно и страшно, съели растерзанное тело шведского чиновника, безрассудно въехавшего в крепость с предложением сдаться. С горстью отчаянных в Падисе сидел престарелый воевода Данила Чихачев. Шведы, в конце концов, овладев замком, нашли не людей – высохшие от голода тени. Убили всех, снизошли лишь к молодости князя Михаила Сицкого. Его отпустили передать своим о потери города. В течение зимы шведы взяли и Везенберг, выпустили оттуда разоруженный гарнизон в тысячу русских воинов. Не доверяя шведскому милосердию, те вышли за стены кремля в смертных рубахах и с иконами. Шли меж рядов врагов и не глядели им в глаза, дабы  те не прочитали несмирение и ненависть у Давидовы псалмы певших.

         Подобно тому, как страус накрывает голову крылами или зарывает в песок, а малый ребенок трепещущими пальцами слепляет глаза,  думая избегнуть тем опасности, царь закрылся в Александровой слободе. Снова отказывался страной править и писал  в Ржев и Вязьму главным воеводам тверскому князю Симеону Бекбулатовичу и князю Ивану Мстиславскому: «Промышляйте делом государевым и земским, как Всевышний вразумит вас и как лучше для безопасности России. Все упование мое возлагаю на Бога и ваше усердие». Воеводы, зараженные нерешительностью царя, посылали отряды для наблюдения и защиты границы, но не отваживались на удары. Только однажды они вступили во вражескую землю. Князья Михайло Катырев-Ростовский, Дмитрий Хворостинин, Щербатой, Туренин, Бутурлин, соединяясь в Можайске, выжгли посады и уезды в Дубровне, Орше, Шклове, Могилеве и Радомле. Привели в Смоленск изрядное число пленников. Царь наградил воевод золотыми медалями, что с тех пор   закреплялось обычаем.

         Русские послы Сицкий и Пивов ездили за королем, убеждая  отправить уполномоченных в Москву для согласований условий мира. Баторий – в Варшаву. Там наши, списавшись с царем, отказались еще от нескольких ливонских городов. Баторий оставался непреклонен: «Не будет ни посольства, ни мира, ни перемирия, доколе войско российское полностью не выйдет из Ливонии!»  В каждом письме становясь снисходительнее, Иоанн не уставал именовать Стефана братом, жаловался, что литовцы не перестают тревожить Россию нападениями, уговаривал не собирать войска, не истощать  государственной казны,  имея дело с другом. К Баторию были посланы еще два посла – думные дворяне Пушкин и Писемский. Напутствуя их в Слободе, царь требовал претерпеть даже побои, ежели найдет на короля искушение поднять  на них сильную руку. Новая уступчивость рождала новые требования. Баторий потребовал Себежа и четыреста тысяч золотых венгерских флоринов контрибуции.

         Добавленные претензии взбесили царя, он устал прикидываться укрощенным, не поднялся  встречь новым польским послам, не спрашивал о королевском здоровье  и написал Стефану: «Мы, смиренный государь всея Руси Божьею, а не человеческою волею многомятежною. Когда Польша и Литва имели также венценосцев наследственны, законных, они ужасались кровопролития. Ныне нет у вас христианства. Ни Ольгерд, ни Витовт не нарушали перемирия, а ты, заключив его в Москве, кинулся на Россию вместе с нашими злодеями Курбским и другими, взял Полоцк изменою, торжественным манифестом обольщаешь народ мой, да изменит царю, совести и Богу! Воюешь не мечом, а предательством – и с каким лютым зверством! Воины твои режут мертвых. Наши послы едут к тебе с мирным словом, а ты жжешь Луки калеными ядрами, изобретением новым, бесчеловечным. Послы говорят с тобою о дружбе и любви, а ты губишь, истребляешь! Как христианин я мог бы отдать тебе Ливонию, но будешь ли доволен ею? Слышу, что ты клялся вельможам присоединить к Литве все завоевания моего отца и деда. Как нам согласиться? Хочу мира, хочешь убийства. Уступаю, требуешь более и неслыханного. Требуешь от меня золота за то, что ты беззаконно, бессовестно разоряешь мою землю. Муж кровей, вспомни Бога!» Далее Иоанн, несмотря на досаду, уступал Баторию все, завоеванные тем крепости, желая  только удержать восточную Эстонию и восточную Ливонию, Нарву, Вейсенштейн и Дерпт и  на таком условии заключить семилетнее перемирие.

         Ответом стал третий поход Батория, предваряемый  письмом: «Хвалишься своим наследственным государством, не завидую тебе, ибо думаю, что лучше достоинством приобрести корону, нежели родиться на троне от Глинской, дочери Сигизмундова предателя. Упрекаешь меня терзанием мертвых: я не терзал их, а ты мучишь живых. Что хуже? Осуждаешь мое вероломство мнимое, ты, сочинитель подложных договоров, изменяемых в смысле обманом и тайным прибавлением слов, угодных единственно твоему безумному властолюбию. Называешь изменниками воевод своих, защитников Полоцка и иных городов, честных пленников, коих мы должны были отпустить к тебе, ибо они верны отечеству. Берем земли доблестью воинской и не имеем нужды в услуге твоих мнимых предателей. Где же ты – Бог земли русской, как слышал, зарвавшись, велишь именовать себя на пирах рабам несчастным? Еще не видали мы  ни в единой битве ни лица твоего, ни сей крестоносной хоругви, коей будто бы обладаешь и коя спасет Русь. Страшатся угроз твоих не соперники, но лишь бедные россияне, которым не повезло родиться во время твое. Жалеешь ли крови христианской? Назначь время и место, явись на коне во всеоружии, решим поединком един на един спор. Да правого увенчает Бог победою!»

         Баторий более не желал торговаться с нашими послами и гнал их из свиты. Передавал с ними Иоанну книги, изданные на латинском языке в Германии, где князь Курбский и посетившие Русь иноземцы зло высмеивали российские обычаи, неистовство и самодурство самого царя. Издевался над чаемым происхождением московских царей от брата Августа, называл русских даже не ордынскими данниками, но крымскими, советовал Иоанну чаще читать покаянный псалом, плакать над невинно убиенными. Послы остереглись бумаги, бранную Стефанову грамоту передал царю литовский посланник. Иоанн велел читать вслух, не ожидая слов беспримерных. Вместе  слушал перевод  ближний круг, сыновья, дочь и бывшие в Слободе бояре. Все онемели. Царь побледнел и после долгого молчания сказал тихим ломким голосом: «Мы будем отвечать брату нашему королю Стефану». Встав с кресла, царь молвил послу учтиво: «Кланяйся от нас своему государю!»

         Московский гонец Шевригин, посланный в Вену и Рим, вернулся  с двумя новостями: из первой – с печальной, из второго – с ободряющей. Император Рудольф отказывал Иоанну в помощи под предлогом необходимого согласования союза  с имперскими князьями, для чего требовал времени. Императоре не находил возможным даже отправить послов в русскую столицу, как будто имея в них недостаток! Зато папа Григорий XIII  живо заинтересовался обменом с Иоанном,  обещал любую помощь по сближению церквей. Императорский посол Кобенцель говорил на аудиенции: «Несправедливо московитов считают врагами нашей веры. Так могло быть прежде. Ныне же россияне любят беседовать о Риме, желают его видеть. Знают лучше многих немцев и французов святость Лоретты. Когда был я в Москве, не усомнились даже вести меня к образу Николая Чудотворца, главной святыне сего народа, услышав, что я древнего Закона, а не Лютерова, для них ненавистного».

         Ласково приняв Шевригина, одарив его золотыми цепями и бархатными ферязями, взамен приняв  богатые шубы, папа велел прославленному богослову иезуиту Антонию Поссевину ехать сначала к Баторию, потом – в Москву, разобраться в причине кровопролития и умерить оное.

         Антоний ехал, найдя короля уже в Вильно, куда стекались войска со всей Речи. На призыв к миру Баторий отвечал так: «Московский государь хочет обмануть Святого отца. Видя грозу над собою, рад все обещать: и соединение вер, и войну с турками. Но меня не обманет. Иди в Москву и действуй, я не противлюсь. Знаю только, что для выгодного и честного мира мне надобно воевать. Сей мир мы получим, даю слово». Миротворец Антоний, благословив короля на дела, достойные  христианина и героя, отбыл в Москву. Баторий по его отъезду направил войска к Пскову.

         Иоанн вверил оборону Пскова  князьям Шуйским, рассчитывая на очищение их прежних вин подвигом вряд ли возможным перед лицом значительно превосходящего противника. Беда была оттого, что царь как всегда распылял войско, лишая место главного удара неприятеля необходимого. Вместе с Иваном Петровичем и Василием Федоровичем (Скопиным) Шуйским положили руководствовать Никите Ивановичу Очину-Плещееву, князю Андрею Хворостинину, Бахтеярову и Ростовскому-Лобанову. У отправляемых воевод в Кремле в храме Успения перед иконой Владимирской Богоматери царь взял торжественную клятву, запечатленную целованием креста из рук митрополита, что те умрут, но города врагу не сдадут. На что царь передал воеводам  и письменный наказ.

         В Пскове воеводы подобною же клятвой обязали и детей боярских, тамошних стрельцов, старых, малых и лутчих граждан, включая и голь перекатную. Все целовали крест у архиепископа в храме Софии, плакали, умилялись, обещали умереть, взывали: «Умрем, а не сдадимся!» В Пскове было тридцать тысяч воинов. Они  с горожанами поправили ветхие укрепления, расставили на стены и в  стенные окна пушки, ручницы, пищали. Воеводы распределили  места, где кому стоять. Часть войска оставили в кремле, остальное развели в Средний и Большой город, в Запсковье и на внешнюю  земляную стену околицы в семи-восьми верстах. Везде возвышали стены: брали землю спереди оных и так сразу рыли ров. В поле копали ямы, ставили в них заостренное дреколье, прикрывали дерном на оплошность, увечье зазевавшемуся врагу. Против телег клали в узких лесных проходах бревна, усеянные сучками да деревянными гвоздями. Прятали в траву натянутые верева на спотык коней, ставили жестокие капканы.

         В Новгороде стояли сорок тысяч воинов во главе с князем Юрием Голицыным, в Ржеве – еще тысяч пятнадцать тысяч вспоможения. На берегах Оки ограждал Русь от хана в тот год в новину облеченный на воеводство молодой князь Василий Иванович Шуйский с подсказкой опытного Шестунова. В Волоке расположился великий тверской князь Симеон, Мстиславские и Курлятев с основными силами. Государь собрал в поле триста тысяч воинов, чего никогда не было.

         Иоанн выехал из Слободы и прибыл в Старицу, третью свою резиденцию, со всем двором, боярами и личной дружиною, сменившую названием опричную. Полагали: он  принял вызов Батория. Однако, по годам и здоровью царь не годился для дуэли.

         Повсюду от Смоленска до Старицы иезуита Поссевина встречали с большими почестями, как некогда Магнуса. Везде звонили колокола, выходили делегации с хлебом-солью. Духовенство дружелюбно улыбалось и раскланивалось, ожидая перетянуть иезуита в греческую веру. Он надеялся на обратное. Девки меж тем  плясали, парни играли на дудках, гуслях. баянах. В обильных застольях с  головами, купечеством, клиром и чиновниками,  где с трудом разбиралось косноязычие подвыпивших толмачей,  к венцу празднества доходили до  клятв в вечной дружбе востока и запада. Современники признают: дотоле не оказывалось в России такого уважения ни королевским, ни императорским послам, как Поссевину с четырьмя монашествующими братьями.

         Поссевин получил два дня на отдохновение, после был представлен царю в роскошном перестроенном расширенном Старицком дворце Владимира Андреевича. Антоний поражался количеством и богатством одеяний вельмож, повсюду ходивших за своим государем, толпившихся во дворе и на верандах, толпившихся в прихожих, отчего и при открытых настежь окнах стояла жара невыносимая. Он замечал, как сановники и попы шипят друг на друга и толкают соседа, стремясь оказаться ближе к царю, слышать каждое слово, подсказать что-либо всегда лестное.

         О правую руку Иоанна был царевич Иван, двадцатисемилетний расплывающейся стройности юноша, с лицом, опухшим от ночных переутомлений и государственных отцовых заданий, вынужденных прерывать бесконечные безудержные развлечения. Оба царя, настоящий и будущий, с готовностью встали к вошедшим послам. Открыто разглядывали с  их темные бордовые одеяния, атласные кушаки пояса, выбритые темечки, лоснившиеся при снятых круглых не по размеру маленьких бархатных шапках. Иезуиты целовали руки властителям и передавали папины дары: большой  серебряный крест с изображением страстей Господних, четки с алмазами и книгу в роскошном переплете о знаменитом Флорентийском соборе, провозгласившим соединение греческой и римской церквей при главенстве папы. В зачитанной монахами грамоте Григорий XIII писал о сердечном расположении к русскому царю, отдельно обращался с приветом к обоим царевичам, дочери Иоанна Евдокии и царице Анастасии, в Риме не знали, что та давно мертва, безутешный вдовец после нее венчан с трижды, не венчан более.

         Григорий XIII именовал Иоанна  своим возлюбленным сыном,  себя – единственным наместником Христовым. Уверял  в усердном доброжелательстве, обещал склонить Батория к миру, необходимому общему европейскому благу, к возвращению России несправедливо отнятых ливонских владений. Рассчитывал, что Иоанн, человек  широких взглядов, умирит церковные недоразумения, склонит греческую церковь к апостольской. Сомнительной реминисценцией папа утверждал, будто  Византия пала от неприятия уставов Флорентийского собора, а не от ударов магометан. После чтения грамоты папы и взаимных  любезностями посланников пригласили к столу, накрытому в саду и превосходившему обилием виденное ими прежде. На золотых блюдах лежали начиненные кашей и яблоками лебеди. В серебряных чашах   искрилась изобильная соль. Розовые поросята глядели живыми. Стерлядь,  превышавшую размерами рост обыкновенного человека, внесли под звуки цимбалов, лютней и хора восемь прекрасных отроков. После пробы публично снятой церемониймейстером, царь  откушал каждое блюдо, потом приступили остальные. Изобилие превосходило  абрисы воображения. Монахи поражались, сколь жадно ели придворные, словно впрок, точно их давно не кормили, и были они не из богатых домов. Заметили, что почти не ел знатный кудесник голландец Бомелий, коего иноземцы полагали за ловкача, потакавшего восточному деспоту. С просторным сопливчиком с вышитыми  жар-птицами стоял за неопрятно евшим младшим царевичем неприметный скучный Годунов. Феодору передавал блюда родственник Бориса Григорий (Васильевич) Годунов. Оба не ели ничего, лишь царевичу с двух сторон подкладывали. Феодор, в отличие от брата Ивана, не  любил вина, но охотно пожирал десерт: вишню, малину, клубнику, особенно – арбуз. Выпачкался, несмотря на старания Годуновых, и застрелял в собравшихся косточками. Ему вежливо улыбались, уклоняясь летевших семян. Царь треснул младшего царевичу по рукам и оборвал баловство. Сурово поглядел на Бориса, не смевшего наказывать своего дружка.