Текст книги "Иоанн Грозный (СИ)"

Автор книги: Александр Сорокин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 45 (всего у книги 47 страниц)

         Часть лица Ивана с выбитым глазом была невыносима. Его рассудили хоронить в закрытом гробу. Не позволяя притрагиваться, Иоанн сидел подле трупа, вдыхая угар нараставшего разложения. Кто был способен к чуду воскресения?  Бомелий? Не было уже сего гордого проказника. Царь звал аптекаря Зенке, славившихся успехами врачевания английского посла  купца Горсея и лейб-медика Роберта Якоби, подарка королевы. Врачи несли лед, обкладывали покойного. Немцы и англичане, числом до пятидесяти, вели бесконечные консилиумы. Прыскали умершему разные жидкости в вены и под кожу. Бессмысленно. Страх перед царем и его деньги заставляли мнить  невозможное, религии и здравому смыслу противное.

         Не стыдясь, презирая окружающих, старый царь в разорванной ризе, с голой грудью приходил в церковь. Сосцы его были расцарапаны, терзал себя ногтями. Кричал, требуя, чтобы ослепили его по мерзостям. Ничто не выдавало в нем государя, лишь – отца, потерявшего рассудок от горя . Иоанн то не хотел хоронить сына до весны, то бился о гроб и землю с воем пронзительным.

         После похорон сына Иоанн больше никогда не спал на постели, но на тюфяке, на пол положенном. Утренний свет резал глаза ему больной совестью. Но уже приходил Нагой и завистливо лгал на Бориса, де, преувеличивает тот раны свои от руки царя полученные. Пренебрегает службою, не приезжает во дворец. Действительно, Годунов не видели. Царь сам приехал к нему. Встал на колени у постели раненого. Плакал, молился, просил прощения. Видел заволоки, умело сделанные купцом Строгановым. От сих заволок вышел гной, и Борис оклемался. В ответ царь приблизил Строганова, учел и успех Ермака сибирский. Борису по вине своей дозволил с сего дня  именоваться еще и Федоровичем, на  что прежде тот не имел он права.

         Взяв во дворец Якова Строганова, Иоанн повелел призвать злоречителя Нагого. В государевом присутствии  Строганов сделал его тестю заволоки и язвы в тех же местах, что были у Бориса. У Годунова – на лечение, Нагому на урок. Федор Федорович визжал как резанный. Его ножом меж ребер по живому резали. Иоанн правосудию сквозь слезы смеялся.

         Собрали в Успенский собор духовенство и бояр. По смерти царевича, похороненного в Архангельской церкви, все были в черном. На Христовом распятии и прикладываясь к иконам   намоленным, Иоанн клялся, что  по преступлениям своим слагает бармы правления и уходит в монастырь. Дурак Феодор не способен к правлению. Пусть бояре из своей среды выберут достойного. Бояре остерегались нового испытания, известен случай – младенца Димитрия воротились.  Ни одного имени не называли, падали царю в ноги, целовали полу простой покаянной хламиды, молили не бросать.

         У царя случилась горячка. В какой раз он отказывался править страной. Не наезжал ни в Кремль, ни в Александрову слободу и Борис Годунов. Последнее   мало кого  волновало.

                                                         10

         Посланники Елецкий и Олферов ехали к Стефану Баторию. В селе Бешковицах между Опоками и Порховым дожидался их  посредник – иезуит Антоний Поссевин. Вместе прибыли на Киверову гору, что в пятнадцати верстах от Запольского яму, там находились уполномоченные Стефана: воевода Янош Збаражский, маршалок князь Альбрехт и секретарь Великого княжества литовского Михайло Гарабурда. Русские послы и чиновники  поражали замерзших поистрепавшихся поляков пышностью и великолепием  расшитых золотом ферязей, отворотами рубах голландского сукна, нарочито показываемых из-под расстегнутых тяжелых  соболиных и кунициных шуб. Отринув траур по сыну в столице, показушничать велел  неправивший царь.

         С русским посольством приехали новгородские, тверские и московские купцы. Подлаживались, предлагая союзникам богатые  товары под навесами от ветра и снега раскладываемыми. Иноземцы брали все, но прежде – съестные припасы, которыми войско оскудело. Однако хлеб был дурной, вместо него послы пили вино, для приготовления же щей и борща топили снег. У поляков в стане давно не было мяса. Нашим привозили из Новгорода.

         Изнуренное союзное войско  не желало долее осаждать. Многие яростно желали мира. Пустили бедственный слух. что Стефан воюет Ливонию ради интереса не государственного – личного, дабы отдать ее на прокорм племянникам. Тлел общий бунт. Присутствие короля удерживало воинов. Вдруг он объявил о нашептываемом отъезде, будто для разъяснения с задержанными резервами и набора  полков. С собой король увозил  раненых, войну проклинавших. Командование передавалось воеводе Замойскому. Тот, полагая, что непреклонный Шуйский встанет препятствием для выполнения польских условий, закинул ему в Псков через возвращенного русского пленника  притворное письмо от некоего немца Моллера: «Государь князь Иван Петрович! Я долго служил царю вместе с Георгом Фаренсбахом. Ныне вспомнил  хлеб-соль. Желаю тайно уйти к вам и шлю наперед казну свою. Возьми посылаемый с пленником ящик, отомкни, вынь золото и блюди до моего прихода». Воеводы усомнились, разглядывая внесенный большой ларец. Приказали искусному мастеру с вскрыть с осторожностью. В ящике нашли несколько искусно связанных пищалей, осыпанных порохом. При неумелом открывании должны они были произвесть взрыв и погубить изрядно. Замойский хотел – Шуйского.

          Иван Петрович Шуйский укорил Замойского «ларцом», поступком вельможи недостойным, и послал воинов тревожить литовские окопы. 4 января псковичи в сорок шестой раз выкатились из города. Взяли знатное число пленных, многих сановников неприятельских.

         Вместо трех дней, определенных Баторием для заключения мира, переговоры затянулись на три недели. Нашим постоянно приходилось сноситься с Москвой. Перекладывали на страдающего царя ответственное решение. Он просил хотя бы выговорить нам Дерпт.

         Иезуит Антоний явно мирволил польской стороне. Когда наши послы как-то заупрямились, он вырвал у них бумагу с проектом, оборвав пуговицы на посольской шубе Олферьева, вскричал:

– Ступайте вон! Я с вами ничего не буду говорить!

         Переговорщики мерзли, голодали, торопились, только – не наши. Царский гнев был страшнее любых мук. Наконец, под свою ответственность Елецкий и Олферьев уступили полякам Ливонию и Полоцк с Велижем. Баторий в ответ не потребовал контрибуции, согласившись в договоре оставить открытыми судьбы Ревеля и Нарвы, а также вернуть России Великие Луки, Заволочье, Невель, Холм, Себеж, Остров, Красный. Изборск, Гдов и другие псковские пригороды. Загвоздка состояла, что Иоанн в присланной послам инструкции, отрекаясь городов, желал в договоре подписаться Ливонским властителем и царем, то есть – императором, о чем поляки и папский нунций не желали и слышать. В результате написали две грамоты. В русском варианте Иоанн именовался царем, властителем Ливонским и Смоленским, в польском – Ливонским властителем именовался Стефан, Иоанн – просто царем.

         Грамоты скрепили посольским крестным целованием. 17 января известили Псков о замирении. Так окончилась шестидесятилетняя война, последние двадцать четыре года длившаяся непрерывно. Последние три года – с крайним взаимным ожесточением. Замойский пригласил  русских на пир в поле. Шуйский не поехал, отпустив гулять младших воевод.

         Антоний спешил  воспользоваться, как он ожидал, благодарностью царя за заключенный мир, раз выступил, как ему казалось, удачливым посредником. Голову иезуита кружил давешний замысел  слить веры и заставить царя обратиться на юг тревожить крымчаков, а значит – связать оттоманов, главную грозу Европы.

         Иезуит недостаточно четко представлял, какая благодарность может быть излита на человека, причастного к отнятию  у Руси земель, принадлежавших ей со времен Ярослава и Святого Владимира. Антоний жаждал спора о вере, где, блеснув красноречием, собирался отвратить царя от греческой веры. Общее убеждение Европы: на Руси все решает царь, переменится царь, переменятся иерархи и подданные.

         Январем спальню царя в Александровой слободе неожиданно выжгла круглая молния. К подножию же дворца упал с неба таинственный мраморный камень, очертанием напоминавший надгробный.. Умники  тот час разглядели на камне необъяснимую надпись. Царь велел изрубить камень – смертное себе предзнаменование А близ Москвы уже слышали ужасный крик:

– Спасайтесь! Бегите!

         Зная суеверие русского государя, Поссевин рассчитывал, что благоприятный момент для обращении царя в католичество наступил. Недавняя смерть царевича, придворные, еще ходившие в черных и синих  одеждах, будто  подтверждали расчет.

         В тронном зале Антоний передал Иоанну слова Батория:

         «Скажи государю московскому, что вражда угасла в моем сердце. Не имею никакой тайной мысли о будущих завоеваниях. Желаю истинного братства и счастья России. Во всех наших владениях пути и пристани должны быть открыты для купцов и путешественников той и другой земли к их обоюдной пользе. Да ездят в Московию свободно римляне и немцы через Польшу и Ливонию. Тишина христианам, месть разбойникам крымским! Уймем вероломных злодеев, алчных ко злату и крови наших подданных. Условимся когда и где действовать совместно. Не изменю, не ослабею в условиях. Пусть Иоанн даст мне свидетелей из своих бояр и воевод. Я не лях, не литвин, а пришлец на троне: хочу заслужить в свете доброе имя навеки!» Упоминание конечного обстоятельства вряд ли могло расположить Иоанна, славившегося родовой древностью.

         Царь слушал, сидя на троне в траурном рубище без скипетра, которого как обагренного невинной кровью чурался брать после убийства Ивана. Сдержанно отвечал, что не намерены мы прерывать мир с Магмет-Гиреем, недавно послом Мосальским на пять лет заключенным. Было ясно: мир с крымчаками обращал тех, живших набегами, на Польшу.

         Поджав губы, Антоний потребовал отдельной беседы с царем об единении церквей. Царь согласился на диспут только в присутствии думных бояр и высших духовных лиц.

         В тронной палате затолклись. Многие любопытствовали послушать очередной спор о Вере. Старшие бояре, дворяне сверстные  и служилые князья  вытеснили, выпихнули норовивших презреть места стольников да младших дворян. Антоний  и три иезуита поклонились царю. Косо глянул Антоний на нового митрополита Дионисия, бывшего хутынского игумена. Дионисий заступил место скончавшегося в феврале 1581 года Антония. Новый митрополит был большим видным мужчиной с окладистой бородой, крупными сильными руками. За знания, начитанность, многочисленные духовные сочинения получил он в церковной истории прозвище Грамматика. Уже во время служения сего митрополита Иоанн  сподобился лишиться сына. Сейчас митрополит, оратор красноречивый, рвался в бой, дабы столкнуться с нунцием, опровергнуть, опрокинуть. На царя Дионисий глядел как на ученика значительного, умом, опытностью и знанием духовных дел не уступающего. Подле Дионисия сел высший клир. Как свойственно Руси, при перемене митрополитов, окружение  сменялось незначительно.

         Легат Антоний молвил:

– Величайший государь! Из всех твоих милостей, мне поныне оказанных, самая наибольшая есть сие дозволение говорить с тобою о предмете столь важном для спасения  христианских душ. Не мысли, государь, чтобы Святой Отец, по вашему –  римский папа, нудил тебя оставить веру греческую. Нет, он желает единственно, чтобы ты, наделенный умом глубоким и просвещенным, исследовал деяния первых Соборов, и все истинное, древнее навеки утвердил в своем царстве законом неизменяемым. Тогда исчезнет разнствие между восточною и западною церквями, воссоединятся они как во время оное. Опять станем мы единым телом Христовым к радости народов и пастырей. Государь! Моля Святого Отца доставить тишину в Европе и соединить всех христианских венценосцев для одоления неверных, не признаешь ли его  главою христианства? Не изъявил ли ты особенного уважения к апостольской римской вере, дозволив всякому, кто исповедует оную, жить свободно в российских владениях и молиться Всевышнему по ее святым обрядам, ты, царь великий, никем не нудимый к сему торжеству истины, но движимый явно волею Царя царей, без коей и  древесный лист не падает с ветви? Желаемый тобой общий мир и союз венценосцев может ли иметь твердое основание без единства веры? Ты знаешь, что оно утверждено собором Флорентийским, императором, духовенством Греческой империи, самым знаменитым иерархом твоей церкви Исидором, – Антоний коленопреклоненно протянул царю свиток, который взял хромой и с подвязанной после Иоанновых побоев рукой Борис Годунов. – Читай представленные установления восьмого Вселенского собора. И если где усомнишься, то повели мне изъяснить. Истина очевидна. Прияв ее в братском союзе с сильнейшими монархами Европы, какой достигнешь славы! Какого величия! Ты вернешь не только Киев, древнее сердце России, но и всю империю Византийскую, отъятую Богом у греков за раскол и неповиновение  Христу.

         Царь отвечал:

– Говоришь ты о подписанной Исидором во времена прадеда моего Флорентийской унии с папою. Так того митрополита считаем мы купленным Иудою. Доверия перстам его нет. Нашей церковью Исидор осужден без прощения…

         Одобрительно загудело московское духовенство. Бояре зашмыгали носами. Старый Иван Федорович Мстиславский прослезился. Замахал руками, наказывая  сыну Федору, как надо  вступаться за отечество.

– Не перевирай историю. Знаем: не греческая церковь оставила Единую, но вы отошли, испугавшись натиска измаильтян на град Константинов. Впору вам проситься к нам, а не обратно. Вы в Риме отошли от религии изначальной, от Господа ведомой.  Ни я, ни Дума, ни синклит никогда не писали к папе о вере. И я с тобой не желал говорить  о ней, кроме как по скорбям, винам и неразумению своему, так и по возрасту: мне пятьдесят первый год, стою на краю пропасти или позднего покаянного Спасения .

         Антоний  побледнел. Большой католический крест – крыж  тускло блестел на красной мантии, оттенявшую отсветом и белое лицо, и тонзуру пурпуром. Папский нунций был алым пятном среди черных одеяний, белых и черных митр русского духовенства.

– Вы, русские, – упрямо продолжал легат, – новоуки в христианстве. Греки древнее вас, а приняли Унию.

         Царь с оглядкою вздохнул:

– Москва – третий Рим. Второй Рим, святой град Константина, попран иноверцами. Из ужаса пред ними, спеша спасти родину, склонились греки перед вами. Вы обещались помочь силою, да не помогли. Вот и перед нами ловчите. Как псов на турок пустить желаете, науськиваете. Нашим в битве пасть, вашим – нашей простоте смеяться. Не мы, не греки, ваш же первый Рим извратил первое слово Господа. Вот ты хвалишься истинной верою, отчего тогда нарушаешь образ, Богом данный? Зачем стрижешь бороду? Ты в римской вере поп, а бороду сечешь. Откуда взял? По какому учению?

         Антоний насупился на досадное высокой темы снижение:

– То вопрос маловажный.

– Толкуешь: мы – такие, как вы. Токма никто из наших попов, духовенства черного платья красного не носит, как ты. Крест на персях у нас истинный. Крышка головы не бритая.  В посты честно не вкушаем скоромного. В церквах перед Богом стоим, а не сидим развалясь в креслах. Стоя на службе заснуть тяжеленько, свалишься, не то что на лавке...

         Дворяне сдержанно засмеялись. Иоанн продолжал:

– Посланник наш Шевригин доносил, что у папы  на сапоге крест, на кресте распятие. Прилично ли сие уничижение святынь?

– Нет уничижения. Достойное воздается достойному. Папа есть глава христиан, учитель  монархов, сопрестольник апостола Петра, ключи от Царства Небесного из рук Господа получившего.

– В Библии ничего про то нет.

– Есть!

– Добавлено! Все вы знаете и нас учить кидаетесь, – раздражался царь. – У вас земля обетованная, где же Русь? – Иоанн произнес слово бранное. – Уважать нас не желаете? Так мы уж как-нибудь по-свойски…

– Тебя, государь, мы величаем наследником Мономаховыми, значит, с Киевской областью. Святой Отец же…

– Да что с тобой говорить, говорено! Чужак ты нам. Сладкие плоды твои  горьки нам. У христиан один Отец – на небесах. Нет на земле. Мы уважаем митрополита нашего и требуем его благословения, но он ходит по земле и не возносится выше царей гордостью. Ваш же папа, велящий или принимающий, что носят его по улицам на седалище, как на облаке, живет не по Христову учению, потому есть не пастырь, а волк.

         Антоний вздрогнул от   словесной пощечины. Бывшие с ним иезуиты понурились. Нунций с обидой за мирное посредничество сказал:

– Если папа волк, а не пастырь, тогда мне говорить не о чем.

         В палате замерло. За царем было последнее слово. Подальше от него Годунов предусмотрительно отставил клюку. Не застряли ли под ручкою ли  волосы убитого царевича? Ослаб в горести царь, а  вдруг встанет и возьмет жезл.  Не предскажешь, и никто слабой руке его не воспротивится.

– Вот я и говорил, что нам нельзя спорить о вере, – будто прочел мысли собравшихся утомленный государь. – Без раздорных слов не обойдется. Оставим. Не про Григория XIII я говорил, о папах вообще, Христовым заветам не следующих.

         Напряжение упало. Духовенство уверилось в победе царя с итогом диспута предрешенным. Митрополит  троекратно государя сложенными перстами благословил. Подойдя, обнял с мягкой кротостью. Иоанн отпустил Антония, дозволив полу длинного своего вретища поцелуем коснуться. Стольникам передали подать Поссевину и другим иезуитам  в гостевые кельи лучшие блюда от царя на закуску, храня, однако, строгость первой недели Великого поста, в те дни стоявшей.

         На третий день нунция снова пригласили к царю в Кремлевский дворец. Иоанн дозволил Антонию сесть на лавку против себя. Поссевин присел на край, готовый вскочить, не доверяя сей нежданной милости. Государь громко сказал, обращаясь не столько к посланнику, сколько к боярам и духовенству:

– Антоний, прошу тебя забыть сказанное мною к твоему неудовольствию о папах римских. Мы не согласны в некоторых правилах веры, но я хочу жить в дружбе со всеми христианскими государями, и пошлю с тобою одного из моих сановников в Рим. За оказанные же тобой услуги по заключению мира с Речью покорно благодарю.

         Царь велел на этот раз Антонию обращаться со словами увещевания не к нему, но боярам и духовенству, будто  от тех зависело остаться Руси в православии или признать Унию. Антоний с жаром выступил. Толмачи не успевали переводить.

         Потом три дня  еще собирали Думу и синклит. Антоний каждый раз говорил перед ними, мысленно равняя себя с Павлом перед  языческим ареопагом. Готовился пострадать не менее апостола. Ночами Поссевин почти не спал, подготовлялся к дневным выступлениям. В три дня он написал целую книгу о мнимых заблуждениях греков, основываясь на бывших у него богословских творениях Константинопольского патриарха Геннадия, поддержанного в первосвятительстве и  султаном, и крымским ханом Мухаммедом  II.

         Именем папы Антоний убеждал царя послать в Рим, кроме посла, еще несколько грамотных молодых людей, дабы они, узнав истинные догматы древней греческой церкви, от коих на Руси будто бы отошли, выучились  итальянскому и латинскому, передав итальянцам язык наш для ясной с царем и Думой переписки. Легат убеждал выгнать из московских областей Лютеровских миссионеров, отвергающих Богоматерь, мощи и святость Христовых Угодников, и принимать единственно латинских просветителей.

         Царь, доверяя Думе, не вмешивался, бояре отвечали: согласны, государь станет искать людей, способных для наук. Если найдет, обязательно пошлет к Григорию. С тоской думали о  сыновьях –  обалдуях нередкостных, собственный письменный язык редко  знавших.

         Антоний  опять настаивал на скорейшем выступлении России  против турок. Царя же после мира с поляками занимали шведы:

– Заставьте короля шведского первым изъявить миролюбие, тогда увидим искренность союза с европейцами на турок. Унять неверных не менее вашего желаю. Жду из Европы широкого посольства об ополчении на султана. Пока же ни в какое обязательство  войти не могу.

         5 марта в первое воскресение Великого поста царь позвал Поссевина и иезуитов в Успенский собор на богослужение. Антоний догадался: царь хочет показать народу  смирение латинян перед Православием. Не на словах, на деле клонят они главу, признают высшие древние уставы. Антоний и иезуиты  не могли отказаться, пришли. На  паперти царь пошутил:

– Смотри, Поссевин, как бы лютеране за тобой следом в храм наш не проскользнули!

         Царь приготовил нунцию и иезуитам «подарок». В этот день должен был креститься в православие отрекшийся лютеранства немецкий проповедник Каспар и некоторые с ним. Вот Иоанн и намерился выставить Антонию образе. Не крестится ли в православие и легат?

         Кидая взгляд на вежливую толпу  купцов-протестантов и прочих, явившихся поддержать Каспара, папский легат отвечал:

– С лютеранами мы общения не имеем.

         Воспользовавшись, что царь заговорил с придворными, Антоний и иезуиты бочком ускользнули прочь. Царь заметил, потер сухой старческой  рукой лоб, сказал:

– Вольным воля!

         Довольствовался крещением лютеран, с великолепием и продолжительностью митрополитом совершенным. Протестанты не смели жаловаться. Имели свою слободу на Яузе, подвязывались в ремеслах и художествах. Враги папства всегда принимались как братья меньшие, неразумные.

         В последующие дни Антоний успел выпросить свободу восемнадцати испанским наемникам, бежавших  с Азова от турок, в Вологде на дознании сидевших. 15 марта Поссевин уезжал. Государь дал ему на прощанье руку. Нунций поцеловал. Горькую жалость испытывал Антоний к сему несчастному человеку, прозябавшему посреди великой страны своей в темноте и невежестве. С легатом ехал в Варшаву, после – Рим гонец Молвянинов. Проводив папское посольство, царь тщательно вымыл душистым мылом руку, выпачканную католическим поцелуем.

         Дождавшись отъезда Антония,  Иоанн приказал собрать по тюрьмам да боярским, дворянским дворам ливонских пленников, туда на пленную работу отданных. Мстя за военный проигрыш их несколько дней прилюдно травили  дикими зверями, потом всех  умертвили.

         В России долго запрягают,  быстро едут. Отправляя Географуса в Англию для сватовства к королеве, царь ему наказывал:

– Будьте там с Писемским поважнее да посерьезнее.  Шапки перед англичанами без толку не ломайте, не позорьте родины. У нас  своя гордость. Не подстилка мы, чтоб ноги о нас вытирать. Вернетесь с честью, одарю суровое игрище поставить. С умом, поучением, смыслом. Без  кривлянья недостойного. Можно из светской жизни, но с библейским смыслом. Поучись  у англичан. Слышал, они  на то мастаки. Надо нам крытый терем для представлений на Москве ставить.

         Государь, по обыкновению, упрекал Географуса и скоморохов, что люди они праздные, за церковной оградой без отпевания батюшки хоронить их советуют. Пьянь, рвань, блудодейство беспрерывное, перемены жен и полюбовниц, плутоватая продажность всеобщая. Географуса задело оскорбление цеху. Ставя на кон поездку в Англию, он отчаянно отвечал, что театр таков, каков  народ. А пьесу по возвращению поставит он достойную.

– Какую, юродец? – рассмеялся царь.

– Про старика-царя, который в безумстве единственного разумного наследника прибил.

         Царь скуксился, но выходка  скомороха оказалась прощеной. Однородные посылы всегда вызывали у царя разный исход.

                                                         11

         Схватив осеннюю простуду в псковском лагере, Магнус уехал в столицу Ливонии Ригу. Он остановился в одном из принадлежавших ему домов, надеясь теплом камина и горячим глинтвейном разогнать тоску неудач. Но недомогание усилилось, и с каждым днем королю становилось хуже. Кашель вырывал серую гнойную мокроту. Лекари пользовали больного, все чаще отворачиваясь в бессилии.

         Магнус умирал своевременно. Стефан Баторий не думал уступать ему Ливонию, желал управлять обретенной территорией сам, напрямую. Баторий не сдержал обещания, как не сдерживал его Иоанн. Магнусу отказывали вежливыми проволочками. Магнус диктовал Баторию многословные письма – с каждым разом ответ приходилось ждать долее, пока его не последовало вовсе. Подати уходили в Варшаву. Магнус мог содержать свиту, но не войско.

         Магнуса постигла частая судьба младших королевских братьев. Претендент и неудачник,  чересчур вознесшийся в замыслах, умерив желания, он мог бы и долее управлять островом. Честолюбие повлекло его далее. Обломав зубы о царя и короля, он проклял обоих. Со стыдом вспоминал унижения перед азиатским владыкой, чудовищным, кровожадным хамом, столь же неописуемо невообразимым, как двуглавая курица на его гербе.

         Муки нереализованных стремлений убивали Магнуса. Он прекратил сношения с родиной. Не писал брату, спрашивавшему, когда ему ехать на коронацию. Больно, отвратительно было бы написать Фредерику, что никогда.

         Подле оставалась верная любящая супруга, половина вздорно расчетливого брака. Тесть был злейшим врагом: Магнус  не обещался бы Евфимии и не венчался бы на Марии, если бы не надежда обрести Ливонию. Страны он не получил, зато жена была. С ней мелькнул короткий остаток лет. Наследник умер, открыли – отравлен. В колыбели гулила дочь Евфимия, прозванная Марией по сестре. То, что муж предпочитал умершую, не скрывалось от Евфимии. Нетщеславная податливая натура, Евфимия создала из Марии семейный культ.

         Итак, около жены, которую надо любить, с ребенком, названным в честь предпочтительной – тоскливое угасание честолюбца. И все же, то было лучше, чем если бы Магнус еще годы и годы осенялся молчаливыми или озвученными проклятиями ливонской неудачи.

         Мария искренне привязалась к супругу. Когда он скончался, она, единственная,  искренне рыдала. Уже знала: Фредерик заберет Эзель. Ей с дочерью останется перебиваться с мякины на воду, в шелках и бархате прятаться кредиторов, ломящихся в дверь с расписками покойного, мерзнуть около камина без дров, не знать чем заплатить за арендованный дом. Мария и дочь – другие две жертвы борьбы за балтийские порты.

         Если Магнуса можно сравнить с безуспешным привоем к русской лозе, то Курбский напоминает сирень, растение отечественное, только не без экзотичности. Гордый и относительно непреклонный,  он пустил стебель из подземного корня на чужбине. Ругательные филиппики его восемнадцатилетнего изгнания, где справедливые, где нет, направленные одному великодержавному адресату дошли до нас, в полной мере выписав и характер отправителя. Андрей Михайлович тоже ненадолго пережил конец Ливонской войны. Пусть он и был русским человеком, и старым ярославским боярином, и Рюриковичем, родная страна, как чужестранцу Бомелию, осталась для него пугающим сфинксом. Подобно Эдипу, он пал жертвой собственных безутешных домыслов. Письма Курбского к Иоанну кусали Россию, не обремененные способом ее поколебать. Страна переживала собственных насельников. С самого начала в ней имелось нечто, что превозмогало людей, которые рождались в ней, топтали ногами, ездили и искали способа лучше пристроиться. Многие дулись московским хвастовством да так и лопнули.

         Андрей Михайлович Курбский умер в мае 1583 года. В соответствии с завещанием он был похоронен в православном монастыре Святой Троицы на речном острове недалеко от белорусского Ковеля. Река Турья омывает обитель, неся тихие воды в Припять, а оттуда в Днепр, искупавшего в избытке боярскую самодостаточность.

         В старости Курбский не лишился красоты. Белые волосы обрамляли властное умное лицо. Вельможные паны, успевшие встретиться с князем Андреем незадолго до его кончины восхищались прозорливостью суждений благородного старца, предрекавшего России страшную смуту по гибели единственного здравого умом наследника. Приглядываясь из-под руки, посетители искали, чем ж была особо привлекательна его внешность любвеобильному московскому деспоту, что после бегства духовного любовника, обрушился он на всю знать вообще. Так складывалось иноземное вульгарное представление об опричнине.

         Еще до снятия осады с Пскова, когда мирные переговоры открыли сообщение града, Матвей повез Ефросинью в Новгород. Он страстно желал очистить ее от грязи предыдущей жизни, и забыть то сам. Внушал себе что не было на жене вины. Жизнь мотала, таскала Ефросинью, ей не повезло. Не по-христиански вспоминать ей. Яков воспользовался девичьей неразумной склонностью. Когда Матвей умирал от ран в Суздале, они сговорились над одром, чая: исчезнет сговоренная помеха. Матвей согрешил, не закрывшись в монастыре, как положено заглянувшему в смерть. Он венчался при смерти, как язычник, тянущий в загробие и жену, и сокровища, из коих Ефросинья и была жемчугом первой величины. Ныне, отрицая тот прежний горький обряд, Матвей собирался венчаться повторно. Он договаривался произвести то в Софии,  рассчитывая на силу намоленного древнего храма.  Повторное венчание должно было закрепить начатки Суздаля, перечеркнуть бывшее у Ефросиньи с Яковом. Ефросинья покорно не противоречила. Только ни она, ни Матвей не решались пригласить на венчание многочисленную родню. Со стороны Ефросиньи полагали ее скончавшейся в славе царской избранницы, тлеющей под каменной крышкой монастыря Новодевичьего. Если Ефросинья объявится, неминуемо начнется дознание. За обман казнят и обманщицу, и недоносителя. Осталось сделать повторное венчание тайно, то есть – как в Суздале.

         Матвей договорился с попиком. Ночью Матвея с Ефросиньей, за кушак держащихся, обвели вокруг алтаря. Убиравшаяся в храме бабка несла обоим венцы. Ответы «да» прозвучали согласно. Судьба играла шутку. Венчал Матвея и Наталью тот же Пахомий. Он восстановился на службе, обретаясь теперь в Новгороде. Снова промышлял плутовством, которое почитал  безобидным. Пахомий помнил Матвея с Ефросиньей. Матвей его – неприглядывавшаяся  Ефросинья – со смутностью. Пахомий сдержанно кинул взор на округлившийся стан новобрачной. Та поддерживала живот ладонями под полами расстегнутой  шубы.

         В новгородской гостинице Ефросинья родила двойню. Матвей был уверен, что – его сыновей. Дети родились переношенными и получили: один – имя Севастьяна по святому, в тот день чествовавшемуся, другой – Исидора, так мать настояла, будто бы было ей днесь видение.

         Меж тем сражение под Псковом тлело. Переговоры прерывались горячей схваткою. Матвей не желал в сем участвовать, оставался с женою в имении. Он соблюдал обычай: на грядушке кровати всегда для острастки супруги висела плетка. Плеткою Матвей не пользовался, но взгляд Ефросиньи часто приковывался к сему брачному оружию. Она  размышляла. Как ни ласков был Матвей. как он жену платьями, шубами, платками и сапожками не одаривал, сколько не сыпал перед ней денег для монист и жемчуга, обогатившись на продаже леса, он не мог достучаться до нее. Под душевной оболочкой расцветшего обильного молоком тела  матери нечто тлело, зрело и терзало.