Текст книги "Иоанн Грозный (СИ)"

Автор книги: Александр Сорокин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 44 (всего у книги 47 страниц)

         На Поганом болоте Бомелию выворотили руки из суставов, вывихнули ноги, изрезали спину проволочными плетьми,  привязали к столбу и медленно зажарили. Еле живого бросили назад в клетку и отвезли в застенок кончаться. Бояре и толпа ликовали. Иностранцы привычно  думали.

         В следующее воскресение была масленица. Государь после  устроенных народу потех шел по Кремлевским темницам выпускать заключенных, кормить из собственных ладоней страждущих, дарить одежду с плеча. Новый государев тесть Федор Нагой, стремясь к  исключительному фаворитству при переменчивости ветров, заболтал царя положением в Ливонии и успел поставил у дверей кельи  Бомелия троих Шуйских, дабы те телами укрыли саму дверь. Иоанн сознательно или без проследовал мимо. Так Елисей лишился шанса выжить. Последние часы ученый провел диктуя Зенке ощущения, кои, отходя, испытывал. До пределов жизни голландец сохранил ясность ума. Только колкий язык  все путался, пока не смолк.

         Матвей Грязной увозил жену в Литву. Он благополучно достиг лагеря, где собиралось польско-литовское войско,  русские предатели, запорожские казаки и разнородные наемники. Король Магнус принял Матвея дружелюбно. Не заметил, как тот из шпиона стал переметчиком. Думал: Матвей отъезжал в поместье да вернулся. Сразу сообщил о смерти первенца. Ни один мускул не дрогнул на лице Матвея, не выдал он  причастности. Мария успела родить второго ребенка. Дочь Евфимия, получившая имя в честь скончавшейся сестры и прежней невесты  Магнуса, умерила горе  потери сына.

         Ефросинья  была принята тоже милостиво. Мария Владимировна взяла ее в наперсницы. Подчиняясь мужу, она держала свой маленький двор на иноземный образец.

         Войско  вливалось на Псковщину, и Матвей туда же. Он отличился в нескольких схватках. Ему повезло, со знакомыми лицами он не столкнулся. Хотя того не боялся, положив навсегда бежать тягостной отчизны.

         Но вот в лагерь под Псков явился беглец Давид Бельский.  Он-то видел и хорошо помнил царскую невесту. Как-то на пиру, где поляки и литовцы кляли Иоанна, русские изменники им подзуживали, а запорожцы гетмана Оришевского произносили нескончаемые здравицы собственной удали, Ефросинья вошла с Марией Владимировной. Ту звал муж, сидевший около Батория в качестве ручного венценосца. Магнус ласково разговаривал с супругой, дразня ее красотой голодных от безбабья воинов. Давид Бельский, одним ухом  прислушивавшийся к повести Вишневецкого о последних днях его отца – Димитрия, мученически убитого в Константинополе, кинул взор на Ефросинью и мгновенно узнал ее. Быть бы Ефросинье царицей вместо Марии Нагой, если бы не кончина. Что же воскресла она? Давид Бельский покрался со слугою за вышедшей Ананьиной, желая выспросить, возможно, воспользоваться ее тайной ради получения отступных с нее ли, с Марии Владимировны, которая успела сильно привязаться к наперснице за услужливость себе и дочери. Стояла ночь. Остро следивший за  женой Матвей вышел за Бельским. Меж  палаток Давид попытался остановить воскресшую вопросом, не она ли предпоследняя царская нареченная, и чего она в польском лагере делает. Матвей выскочил из темноты, ткнув Давида ножом. Отпихнул слугу ногами. Мария Владимировна, перепугавшись, закричала. Матвей схватил Ефросинью и потащил за собой.

         Матвей тут же  ускакал  из лагеря. Он пустился в Псков. Дороги были перекрыты стражей, стоявшей у рогаток с завалами. Матвей уговаривал пропустить его с беременной женой. Кто-то узнал в нем Годуновского приспешника. Скоро Матвей стоял у зубцов острога, пуляя в прежних то врагов, то соратников. Чего же Ефросинья? Раздавленная судьбой, она покорно следовала обстоятельствам. Куда нелюбимый муж, туда и она.

         26 августа неприятель двинулся на псковский кремль плотными толпами. Незащищенная рекой и рвом с водой стена подверглась ударам  вражеских орудий. Скрытые пушечным дымом осаждающие шли с лестницами на  приступ. Псковичи и московиты стреляли метко, лили на головы полякам и союзникам кипящую смолу, осыпали стрелами, не имея в избытке ружей и пищалей. Баторий не верил глазам, когда убедился, что падают его испытанные в боях воины,  пятятся, бегут прочь. Король стыдился неудачи в лагере, переполненном уважаемыми иноземными свидетелями: делегациями иезуитов, шведских и австрийских посланников, обоих сеймов депутатами. Отведя потрепанный авангард, Баторий накинулся на панов. Требовал в Вильно и Варшаве с Краковом поставить под ружье, копье, алебарду каждого двадцатого мужского жителя, обучить воинскому ремеслу и слать к нему под Псков.

         После нескольких безуспешных наскоков Баторий перешел к  правильной городской осаде. По слову короля поляки и венгры повели секретные траншеи к Покровским воротам для заложения заряда. Наш командир Иван Петрович Шуйский, воеводы псковские узнали от слухачей, землю слушавших, об опасной работе, угадали неприятельское намерение и в ответ заложили новые внутренние укрепления, деревянную стену с раскатами. Князя Андрея Хворостина, героя и брат героя, назначили возглавить смельчаков, определенных умереть  или отвадить ворогов от траншей.

         На углах крепости звонили каждый час. Духовенство ходило с непрерывными молебнами, кропя святой водой бойцов. Сословия соединились: пели жители, воины, нищие. Полководцы встали у гроба Всеволода Мстиславовича. Положив длани на богатырский меч меч, давали клятвы не сдать кремля. В польском стане Псков слышался  музыкальной шкатулкой, ощерившейся зубцами стен и башен, недававшимся день и ночь гудящим улеем.

         7 сентября с рассвета поляки с  высоты осадных туров открыли пальбу по русским укреплениям двадцатью тяжелыми орудиями. Громили стены меж Покровским и Свиными воротами и пробили бреши. Стефан Баторий на белом коне явился перед войском, провозвестив победу. Приглашенные на особый обед польские и союзные воеводы обещали королю ужинать в Пскове.

         Венгры, немцы, поляки, литовцы, русские изменники, запорожцы устремились к проломам в стенах острога. Командиры приказали распустить штандарты и бунчуки с жупелами. Беспрерывно стучали воинские барабаны, звали трубы. Осадный колокол низко гудел из псковского пчельника. Кроме сторожей, не показывался ни один воин. Неприятели думали, что псковичи сдают стены. уйдя во внутреннюю крепость. Но наши воины прощались с женами, благословляли  на сиротство детей. Все плакали. Воевода Шуйский торопил. И вот воины встали за деревянной стеной, ставшей видимой в дырах разрушенной каменной. Воины испытывали недостаток в огнестрельном стрелковом оружия, коими хвастали противники. Едино:  не желали  позора. Замучил враг топтать псковскую землю. Баторий вспоминал древнее право сажать в Пскове литовских князей, так было во времена русской слабости.  Псковичи выступали за родину и честь. С луками и стрелами против аркебуз и мушкетов.

         Русские осыпали противника ливнем стрел, будто не прошло триста лет, и мы по-прежнему были на Угре или Калке. Но меткий огонь оказался губителен. Неприятель густо падал. По телам  перебегал ров, врывался в проломы. Вот уже пали башни Покровская и Свиная. Взвились на них бело-красные с золотом орлиные знамена.

         Союзники неистово резались с псковичами, московскими стрельцами, нижегородскими и рязанскими детьми боярскими. С башен, занятых ландскнехтами и венграми просыпались на россиян пули. Защитников теснили. Те желали ближнего боя, где могли бы сравняться. Ножами умалить  преимущество. Внезапно в гуще сражающихся показался верхом на коне Иван Петрович Шуйский. Без сабли, неся  и показывая воинам образ Богоматери. С воеводой пришли пеше многие иереи. На носилках они открывали раку с костями Святого Всеволода. Огромный меч его несли на плечах трое дьяков. Пели не страшиться ворога, как не страшился Всеволод Мстиславович, пусть сравнивали противостоявших ему с тиграми.

         Безвестный русский удалец прошел подземным ходом в Свиную башню и зажег заложенный внизу порох. Башня  вздрогнула, затряслась, покачнулась.  Будто видении, встала на воздух и разъединилась в прах, скатив с себя польские знамена. Псковичи взревели умиленной радостью. Ударили единодушно. Раненые не уходили, шли вместе со здоровыми. Ров горой наполнился телами отступавших смятенных ворогов. Из дальних частей крепости подтянулось свежее наше подкрепление. Стрельцы входили в бреши и кололи, резали, рубили. Послухи вместе с ратниками сомкнулись плечом к плечу и вопили с ожесточением: «Не предадим Богоматери и Святого Всеволода!»

         Наши дружным валом смяли утомленных врагов, вытеснили из проломов, низвергнули с раскатов. Заставили обернуться, побежать. Упорствовали венгры, засевшие в Покровской башне, но и их выкурили,  рычагами покидав в окна зажженные хворост, паклю, мягкую рухлядь в корзинах. Венгры горели заживо В отчаянии прыгали из горящих бойниц, разбивались о камни.

         Стефан шел спасать венгров с запасными полками. Псковичи вышли  встречь. На освобожденные стены влезли  старцы, женщины и дети. Воодушевляли наших, показывая младенцев, проклинали неприятеля. Стар и млад выбегал под пулями и стрелами из острога, цеплял веревками брошенные вражеские пушки, тащил в кремль.  Жены несли воду освежать  сражающихся,  перевязывали раны за их честь пострадавшим. Священники спешили отпевать павших, отпускали грехи, не успевали прикладывать кресты к устам отходящих. Деды неустрашимо заковыляли на врага с поднятыми копьями. Зрелые неумных гнали. Те мешали своим воодушевлением.

         Союзническое войско выровнялось и в полном порядке, бия в барабаны и гремя  трубами, медленно отступало в сторону Снятной горы, еще огрызалось недовольным поджавшим хвост зверем. Польские стрельцы останавливались шеренга за шеренгой, сыпали на  полки порох, чиркали кремнями, пуляли из ружей на подставках, прикрывали отход. Показывая спину, Баторий ехал на белом коне, кусал пока никто не видит ногти.

         Наши вернулись ввечеру с польскими и союзническими трофеями, знаменами, трубами, множеством пленников. Ночью осветились псковские церкви. Воины и жители воздавали благодарность Богу за отбитый натиск. Послали гонца в Москву с радостной вестью. Гонец счастливо обогнул лагерь неприятеля, где едва мерцали погребальные огни. Иезуиты с прелатом Антонием и другие посланники сделались свидетелями польского поражения. Везде в лагере раскладывались тризны, отпевали павших.  Поляков, литовцев, иных пало в том приступе до пяти тысяч, наших – восемьсот шестьдесят три человека.

         На следующий день Баторий опять  выехал к войску. Крепя лицо в присутствии войсковой  Думы, потребовал или умереть, или взять Псков. Никто не уедет от стен, пока не выполнит. Осажденным пустили стрелу с польскою грамотой: «Дальнейшее кровопролитие бесполезно. Сдайтесь мирно. Вам будет честь и милость, какой не заслужите от московского тирана. Народу – льгота, неизвестная Руси, со всеми выгодами свободной торговли, издревле процветавшей в Псковской земле, когда ваши предки обладали достаточным разумом, чтобы приглашать князей для городской защиты и управления не из Московии, но – Вильно. Обычаи, достояние, вера сдавшихся на мою милость будут неприкосновенны. В случае несогласия – гибель! Мое королевское слово – закон!»

         Шуйский отвечал королю: «Иди на брань. Победа зависит от Бога». Наши спешили довершить деревянную стену сзади каменной. Залатали проломы. Выкопали ров между каменной стеной и задней, деревянной. Во рву наставили острый частокол. Принялись ждать нового нападенья.

         Шесть недель тянулась осада. Поляки воздерживались от нападения. Перегруппировывали силы. Пополняли полки подходившими подкреплениями. Пушечный обстрел города был ежедневным. Пришло осеннее ненастье. Союзники мерзли в палатках и землянках, промокали под дождем. В неуспехе дела винили не короля,  но воеводу Замойского, королевского заместителя. Пустили слух, что Замойский с королем скоро едут греться в Варшаву, где начинались балы, оставляя войско в сломанных домах и палатках на всю суровую  зиму. Сплетня подтверждалась: командование распорядилось рыть землянки, укреплять их стены тесом, внутри класть печи. Повсюду сновали разъезды, отбиравшие у крестьян хлеб и скот. Этим освободители не могли не раздражать провозглашено освобождаемых от неистовства Московита.

         В великой тайне поляки вели девять подкопов под псковскую стену. Хотели заложить порох и взорвать. Иван Петрович Шуйский  снова узнал . Послали смельчаков рыть навстречу. Среди них выступил и Матвей Грязнов,  не уронивший лица на стенах. Вместе с другими он копал. Два хода соединились схваткою. Поляков порезали, отогнали. Встречные ходы засыпали предупреждающими взрывами.

         Непогода и близость сильных морозов подгоняли стоявшего полем неприятеля. Выходя по утрам из шатра, Баторий  с ужасом взирал на иней, серебривший орудия, повозки, палатки. Воины мерзли. Знать цепенела под тремя-четырьмя покрывалами. Непривычные деревянные ложа томили кости. Все чувствовали утомление, желали развязки. Войско потребовало задержанного жалованья. Ландскнехты, которым не платили, ушли восвояси, уменьшив войско на три тысячи человек. В стане начал ощущаться недостаток питания. За четверть ржи  платили десять злотых, за яловицу – двадцать пять. В сто пятьдесят верст вокруг польского лагеря  все было  поедено. Открылся конский падеж.

         В Пскове был запас, но и там страдали. Выдавали по семьям осьмушку хлеба на душу. Очищенные колодцы обеспечивали водой вдоволь.

         28 октября Баторий снова погнал своих на приступ. При ужасной  пальбе поставленных на туры орудий, королевские гайдуки полезли по берегу Великой прямо к стенам с кирками и ломами. Презирая смертоносные пули и стрелы защитников, льющуюся смолу и сваливаемые камни,  били стену между Угольною башней и Покровскими воротами. Русские бросили кувшины с греческим огнем. Щиты, коими прикрывались гайдуки, запылали. В явившихся  проломах бились нарукопашь. Врагов били из пращей, кистенями, палицами. Голой ладонью. Русские самопалы в коротком бою показались гайдукам страшнее совершенных  ружей и двуствольных пистолей. Немногие  штурмовики спаслись, уйдя бегством.

         2 ноября поляки и литовцы опять пошли  на город. Воспользовались вставшей рекой, густыми толпами подкатывались по льду, тащили легкие пушки. Наши рассеивали ворога огнем со стен.  Воеводы Стефана махали саблями над головами дрогнувших. Секли плашмя робких. Седой Курбский напрасно гнал вперед  дворню. Понукивали на запорожцев Вишневецкие и Оришевский. Давид Бельский, придерживая раненую руку, прибежал к королю, смотревшего на сражение в трубку, и потребовал поставить на карту все. «Я знаю русских, – кричал он. – Долее они не выдержат!» Баторий колебался ввести в бой оставшиеся дружины, когда шум новой битвы за спиною остановил его.  Стрелецкий голова Федор Мясоедов пробивался в помощь Пскову  с сильным полком. Он скрытно подошел в ночи и дожидался, когда поляки ударят от реки, чтобы войти в город через главные ворота, против которых ворог на время удара ослабил стражу.

         Королю пришлось в очередной раз сдаться. Не снимая осады, он послал отряд войти в Печорскую обитель, и безуспешно. Монахи встали  наравне с бывшими там тремястами ратниками Юрия Нечаева. Отразили два неприятельских приступа. Смелой вылазкой взяли в полон молодого Кетлера, племянника немецкого герцога, и двух ливонских сановников.

         Афанасий Бельский, посланный царем против шведов, в первом же бою переметнулся и давал губительные совет, зная наши тайны. Подученные шведы овладели гаванью Святого Николая (Архангельском). Вторглись в Белозерск и взяли вывезенную туда на сохранность государем часть государственной казны. Шведы в три месяца забрали у России Лоде, Фиккель, Леаль, Габзаль, Нарву, где было убито до семи тысяч оборонявших ее стрельцов и жителей. Пали Ивангород, Яма, Копорье, Витгенштейн.

         От Андрея Боголюбского пошло на Руси жить великим князьям не в Кремле, но в особых загородных резиденциях. Таковых немало в государстве. Царь переезжает с места на место, за ним тянутся бояре, Дума, приказные головы. Где царь, там и Госсовет. Не существовало более любимейшего место Иоанну, чем  Александрова слобода. Предпочитал он ее и владениям брата – Старице, и Опричному дворцу. Отчего слобода именовалась Александровой, неведомо. Лестно повести  от вотчины Александра Невского, да Бог весть, так ли. Малый город стоял окружен каменной кладкой. Внутри еще три стены частокола. Всегда потаенные выходы в поле и к реке, куда бечь.  В Слободе выстроил Иоанн три церкви, две башни дозорные и арсенальные, дома каменные и деревянные. Сюда призывал бояр, когда желал сложить с себя ответственность за решение трудное, унизительное, без восторгов принимаемое. Часто куражился тут и охотой, и молениями, и показательными казнями. Здесь шумели знаменитые маскарады, коих не стоило лицезреть богобоязненной столице. Так повелось на Руси: две морали, два права иметь, для власть имущих и простых. Что  урочному тяглецу за покраденный колосок – застенок, то шутка барину.

         В трапезной слободской Покровской церкви собрал государь со старшим царевичем совет избранной думы. Невесело, понуря голову, решал о  страшных воинских неудачах. Недруги отодвигали Русь в Азию, заколачивали выход в Европу. Ни торговли, ни сношений, ни на корабле бегства. Итог возобновленной войны двадцатичетырехлетней. Все пропало. С тяжелым сердцем государь высказал слово: отдать полякам Ливонию без условий, взывать к милосердию Батория, пусть оставит нам хоть узкий выход к морю. Когда сдадимся на милость  короля Стефана, пусть договорятся послы отступиться ему шведов, дабы мы один на один могли поунять.

         Совет выделил посольство  в лице дворянина князя Дмитрия Петровича Елецкого и печатника Романа Васильевича Олферова. Им следовало соединиться с усилиями папского легата Антония Поссевина, остававшегося в псковском Стефановом лагере. Царь верил Антонию,  нунцию верил и Баторий.

         Наследник был против замирения с поляками. Поддакивала ему собравшаяся округ молодая патриотичная партия. При Иоанне не столь близки трону, как хотелось бы, рассчитывали прибиться к Ивану. Скользкий, день ото дня фигурой тающий, будто снедаемый тайной болезнью, Василий Шуйский первый нашептывал Ивану поддержать дядю, оборону Пскова возглавляющего. Если князь Юрий Голицын выступит из Новгорода, Мстиславские – из Волока, царь с царевичем ударят от Москвы стотысячным войском, конец ворогу. Наша победа! Лавры не сдавшему Псков Ивану Петровичу и его родне. Им и продвижение.

         Царь хмурился. Его бесили не дерзкие слова царевича. Он слышал их лепетом ребенка, но глухой удобрительный гул, тянувшийся от скрипевших на скамьях  бояр.  Прикрывая рты снятыми шапками, они  издавали еле различимое недовольное бурчание, какое производят дети, вознамерившиеся  сорвать урок. Или то казалось? Опершись на подлокотник, Иоанн встал. Взагрудки вытащил царевича в середину трапезной. Царевич мог бы сопротивляться,  не стал, бессильно влачась за отцом.

         Тугой запах боярства, потевшего в кафтанах и охабнях, дразнил Иоанна зверем. На него опять валились обиды своеволия недостойных. Перед глазами всплывал Иван Васильевич Шуйский, развалившийся на лавке с ногой, положенной на постель покойного батюшки, с мухой, трепещущей на прихваченной сном выкаченной  противной нижней алой губе. Он жить в этой стране не хочет, а они  бурчать смеют! Иоанн пригнул сына к полу и ударил клюкой излюбленно используемой  вместо скипетра. Ломкая тишина зависла в воздухе. Казалось, остановились дышать. Только бояре и попы не могли остановить процессы природы, и в кишечниках некоторых булькало и переливалось, в носах же посвистывало. Бить накоротке было неудобно. Иоанн отпихнул сына ногой, перехватил клюку и хватил побольнее. Литовская одежда московского патриота со шнурами на груди приводила царя в исступление. Иоанну мерещился приветственный клик невежественной толпы, стекавшийся на забавы «яблока от яблони». Подарками и обетами прикупал подданных. И он-то уж не по воле, а за отцом  поехал бы в Англию!

         Иоанн колотил сына клюкой. Иван прикрывал лицо, не сопротивлялся. Многие глядели низ, не желая  видеть. Духовенство шептало молитвы, а царь слышал рвущий вязкую тишину ропот: «Мятежник, ты вместе с боярами хочешь свергнуть меня с престола!» Плюнув. царь ушел, кинув сына. Все избегали его взгляда. Безмолвно, шаркая подошвами, кряхтя., вытекали вон. Никто не знал, чего делать. За царевичем было будущее, за царем – грозное настоящее.

         Борис содрогался. Уйдя за царем, он невидимо впивался зубами во внутреннюю часть губы. Чуял запах крови, вкусом похожий на  ржавую воду. Сестра Ирина и без того говорила, что царь пристает к ней, настаивает снохачествовать. Недавно забылась она дневным послеобеденным сном. Иоанн воспользовался войти в покои Феодора. Хоть немолод шаг и тяжело тишить, подлег подле, обнял. Несвежо задышал в ухо. Ирина вскочила в ужасе. Иоанн отступил. Как поступить в оном случае, вопрошала сестра. Уступить? Нет!! Отказать? Невозможно! Ирина молилась, богато вносила в столичные монастыри.  Кровь приливала и отступала с лица Бориса. Он бежал ответа, будто не было ничего. Но Ирина алкала помощи, обещала: наложит на себя руки, если царь принудит ее. Гадко: он слаб, немолод и лезет! Что же Феодор? – обиняком шептал Борис. Ирина только рукой махала. И безумным ведомо, как соитие деется! Кто бы тому показал? Борис не мог дураку показать: с кем, с сестрой? Весь двор смеялся, как наследный отрок на свиньях и козах тренировался.

         Иоанну казалось мало. Он не договорил, не выразил переполнявшего. Искал Ивана. Ему-то скоро править! Иван встречал отца с перевязанной окровавленной тряпкой головою. Было время подумать. Пользуясь, что нет сторонних, смелел, колол отцу глаза  читанной Баториевой грамотой. Подле был Годунов, но он как мебель, слово новое – иноземное.

         «Как смел ты попрекать нас бусурманством? – читал царевич.  – Ты, который кровью своей породнился с басурманами! Твои предки, как конюхи, служили подножками царям татарским, когда те садились на коней, и лизали кобылье молоко, капавшее на гривы татарских кляч. Ты себя выводишь не только от Пруса, брата Цезаря Августа, но еще далее – от племени греческого. Если ты действительно из греков, то разве – от Фиеста, тирана, который кормил своего брата телом его ребенка! Ты не одно какое-нибудь дитя, а народ целого города (Новгорода), начиная от старших до наименьших, губил, разорял, уничтожал, подобно тому, как предок твой (дед) предательски жителей того же города перемучил, изгубил или взял в неволю.

         Где твой брат Владимир? Где множество бояр и людей? Побил! Ты не государь своему народу, но – палач. Ты привык повелевать над подданными, как над скотами, а не   людьми! Самая величайшая мудрость – познать самого себя; и чтобы ты лучше узнал  себя, посылаю тебе книги. которые в свете о тебе написаны. И если хочешь, еще пришлю, чтобы в них как в зеркале увидел и себя, и род свой.

         Ты довольно почувствовал нашу силу, даст Бог, почувствуешь еще! Ты думаешь, везде так управляют, как в Москве? Каждый король христианский при помазании на царство должен присягать, что будет управлять не без разума, как ты. Правосудные и богобоязненные государи привыкли сноситься во всем со своими подданными, и с их согласия ведут войны, заключают договоры. Вот и мы велели созвать со всей земли нашей послов, чтобы охраняли совесть нашу и учинили бы с тобою прочное установление, но ты этих вещей не понимаешь. Курица защищает от орла и ястреба своих птенцов, а ты, орел двуглавый, от нас прячешься».

         И вот две головы этого орла, молодая и старая, со сдержанной ненавистью купали друг друга жгучими взорами. Один – с грамотой, другой – с клюкой.

         Мелкая дрожь колотила Иоанна. Много, ой, много должен он сказать сыну. Отчего же не сказал ранее? В сыновнем покорном запуганном молчании читал понимание. Иоанн заговорил, только от гнева выскакивал его тенорок междометиями. Клокотало за кадыком. Полувековое правление околицей Европы и Азии подсказывало: не след спешить. Тридцать тысяч наших в Пскове – велика сила. Дозволь связать ей поляков. Мороз, слякоть, обширность территории сделают более  свежего резерва. Поляки того и ждут от нас – рассудительности, мы же им – нашу непонятку, что выше и удачливее смысла. Не в Писании ли Господь речет: блаженные – мои. Блаженна юродивая Русь. Не сломать ее немецким здравым лекалом. Здравость скажет: Пскову помочь. Баторий  ждет сойтись в поле, решить сражением. Воевать он мастак. А мы противу ума попрем. Вот иноземцам и гадать, искать ума в море. В России – не предпринимать, но – ждать и молиться! Покров Богородицы рано – поздно, по грехам, спасет и сохранит. Белый морозный убор красавицы России вот посеребрил  уже березы, положил пух снежных шапок на ели. Ожидай: уберет он теплокровных, к нашей погоде непривычной. А гордость не позволяла сказать сие, и Иоанн говорил в уме. Лицо отца бегало судорогой. Как смел, мальчишка! Иван с позиции молодого энергичного знания объяснял отцу, как войсковой удар с северо– и юго-востока опрокинет Батория, ибо невозможно простить оскорбительные слова потомку Пруса. Храбры  и многочисленны наши воины. Лучше погибнуть с гордостью, как в Полоцке  или раньше – в Козельске, да где еще! чем новое унижение терпеть. Иоанн знал уколы примеров, но первородным тавром жгла  память и о бегстве Мстислава Удалого от той же Калки, и колебания деда, укором духовенства дважды на Угру возвращенного. Проницающим столетия взором видел он Калиту на коленях из уст  ханского баскака помазанье на княжение выслушивающего, деревянному болвану кланяющемуся. Не по расчетливой ли женитьбе брата Калиты Данилы на сестре Узбека Москва поднялась. Стала предателем, вороватым сборщиком ясака завоевателям. А не той же изворотливостью мы и освободились? Переженившаяся на татарах Москва северную Русь и освободила. Но не трусливейшие ли и продажные из всех российских земель жители Московии? Не меньше других ли их всегда в войске? Не рубят ли дети москвичей себе большие пальцы, дабы меч не держать? Нет равных в хвастовстве, да не первые ли и в кусты при  бое? Сын – любитель пенат в литовском кафтане со шнуровкой на груди опять ярил Иоанна. В раздражении же он себя забывался. Знал то и сын по совместной жизни. Черные очи царя белели, он едва сознавал, где находится и что говорит. Изнутри души речь казалась ему гладкой, ораторской. Снаружи он вращал глазами, булькал, хрипел и молчал.

         Ненавидящие друг друга, связанные цепью общего интереса, Богдан Бельский и Борис Годунов испуганно глядели в двери. Первый боялся вмешаться по свежей измене полякам и шведам ближайших родственников, второй не дерзал.

         На крики выглянула  из спальни в проходную дверь взъерошенная супруга царевича Елена Шереметьева. Была в одной сорочке, под которой вздулся живот тягости. Она-то и получила первый удар царского жезла за любопытство, по шее и в живот. Елена села и по ногам ее потекли отходящие воды.

         Вина жены состояла не в том, что  вступилась за мужа, Елена не посмела бы, но в том, что выглянула. Наносное слетело с царевича, будто ветром повеяло, и в простоте горести он сказал отцу:

– Ты отнял уже у меня двух жен. Постриг их в монастырь. Хочешь отнять третью?! Сейчас умертвил в утробе ее моего ребенка!!

         Иоанн пыхнул иступленной несправедливостью. Не сам  сын ли  отправлял в монастыри недостойных? Да кто они, бабы?! Что снохачествовал – врут, так у них с сыном все общее. Кровь от кровинки. Не Иван ли наследник? Не равно ли, куда спускать семя, лишь отринуть душу чрез соблазн от соблазнов, умиротворить, очистить помыслы к Господу? Подобное умиряется подобным. Ненаучен, непонятлив! Промелькнуло молнией. Укоряло: как же содержит жену, ежели в неуважении, в одной сорочке смеет выходить к свекру-государю! Иван припал на грудь к выкидывавшей жене. И следующий удар отцовского посоха раскроил ему висок.

         Трезвая голова Годунова  немедленно просчитала, что царь убивает династию. Только  длинная  рассудительность его оставила. Он действовал пропитавшим мозг костей и плоть до жилки последней коротким умом обстоятельств. В крайний миг напряжения следует ему человек. Отец, царь, убивает сына! Он, Борис, страстно желал сына, да не смел еще просить царя иметь.  Царское дозволение жениться и плодиться старшинство знати клянчило пуще медали золотой. В сердце  Годунова  клеймом горела более придуманная, чем укорявшая незнатность, в среде полукровок менее оттененная славянством раса татарская. По ним–то он и был женат, и  детей мог рожать без дозволения, ничему не угрожало его потомство. Однако верноподданичество остерегало. И хотелось быть как большие. Стремясь и остерегаясь уважительной ненависти государя, враз ставившей в  ряд с Мстиславскими и Шуйскими, Иоанн после Марии Темгрюковны не имел детей, единственный отпрыск их Василий скончался не прожив года,  ревность его была по-человечески объяснима, Борис, семейно соительствуя, осторожно  изливал семя мимо супружеского лона на полог. Дочь Ксения стала  счастливым недосмотром.

         Ежели бы Борис родил сына, тем более сидел бы государем российским, так ли он обошелся  с сыном единокровным?! Во-первых, не воспитал бы в пороках, во-вторых, не потакал бы тем, дабы на рожон непослушания не  наткнуться. Борис кинулся между отцом и сыном, защищая покорного царевича и царя от собственной отсроченной покаянной злобы.  Богдан Бельский колебался, кому служить, стоял. На крики, шум уже бежали дворцовые люди. Одним из первых явился свежий тесть – сановник Федор Федорович Нагой. Тоже трепетал и застыл, как Богдан.

         Не помня себя, царь продолжал бить посохом, внутрь коего был вставлен стальной стержень. Царевич завалился на жену. Из той вылез плод бесформенный, ослизлый, в вязкой крови. Трепыхался мелким недочеловеческим чудовищем. Годунов распростал руки поверх тяжко дышавшего Ивана. Слепые удары попадали ему. Единственно чудо спасло, что в тот темный час не пал и он мертвый. Борис громко читал Давидов псалом. Иоанн не слышал. Он перестал колотить жезлом, донельзя утомленный. Вышел, не веря, что убил сына.

         Бельский, Нагой, Годунов понесли Ивана в постель. Он жил еще  дня четыре.  Иоанн, наконец осознав тяжесть сыновних увечий сына, пришел проститься. Бесясь на хрупкость людской природы, удерживал ворчанье. Иван не вставал, целовал отцу руки, положенные на постель.