Текст книги "Иоанн Грозный (СИ)"

Автор книги: Александр Сорокин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 47 страниц)

         Охоту испортили. Разгневанный государь потребовал разобраться дьяку Захарову. Не найдя следа Шуйских, тот, по согласию с бывшей в фаворе кликой Глинских, определил виновными бояр Ивана Кубенского и обоих Воронцовых, Федора и Василия, будто бы подтолкнувших пищальщиков. Возвращенного из ссылки Федора Воронцова не любили с братом за непреклонный нрав и стремление к думскому первенству. Их казнили по совокупности вин  за прежние боярские раздоры. Шуйские ухмылялись: не их ли враги Воронцовы, не те ли способствовали их падению, и не враг ли Воронцовых Кубенский, разделивший одну плаху?! Открылось: шею вспыльчивого Иоанна можно вертеть в ту-другую сторону. Главное, исхитриться оговорить противников первыми, пока в обратку не успеют. Искусство лести и наветов при московском дворе срочно совершенствовалось, хотя и казалось, что дальше некуда.

         В шестнадцать лет Иоанн заявил о желании торжественно венчаться на царство. Проницательный от природы, он не был слеп, что им управляют. Стремился пышным внешним обрядом освободить свободу решения. Он не флюгер у победивших Бельских. соединившихся с Глинскими. Сам знает, кого казнить, кого миловать, куда государство направлять, какие  порядки устанавливать. Отец его правил без торжеств, и его слушали. Иоанн тринадцать лет на престоле, но требует совершения обряда.

         Исполняя прихоть государеву,  вельможи и попы, постарались не вспоминать о печальном венчании внука Иоанна III, закончившего  опалой и голодной смертью по интригам мачехи Софьи. Вспоминали о Владимире Всеволодовиче, на коего митрополит Эфесский возложил венец, золотую цепь и бармы Константина Великого, сохраненные другим Константином Мономахом, византийским императором. Вместе с бармами бездетный дед передавал  внуку и надежду, что христианский привой на Днепре раскинется вечнозеленой греческой государственной листвою. В свою очередь,  Владимир Всеволодович Мономах, умирая. будто бы передал святыни мимо   старшего сына Мстислава, шестому любимому отпрыску – Георгию, от кого пошла и Москва, и  московская династия.

         Умыкали неприятное: Георгия нарекли Долгоруким за то, что никогда не любя своего Владимиро-Суздальского удела, весь страстный век тянуло его в неближний Киев, воевать великокняжеский венец. Не устраивало  дядю, что претендуют на трон родившиеся, когда он уже бороду носил, младшие племянники. Складывали Георгия с домосидчиком его сыном Андреем Боголюбским. Выравнивали предание, и вот гладко тянулась преемственность мужей,  церкви и государствам ответственных, от брата к брату, от отца к сыну.

         Январским  подвигнулся войти Иоанн в Кремлевскую гранитную трапезную, где собрались  думные бояре, числом до пятидесяти. Дворяне, думские и приказные дьяки толпились в сенях, не допускали.  Охлаждаясь в надышанном месте,  бояре расстегнули собольи и куньи шубы, отороченные по отворотам цветным шелком, золотыми нитями Волос меха играл в зимнем солнечном луче,  драгоценные пуговицы сияли. На боярских коленах поднимались высокие черные шапки. Толкуя меж собой, бояре едва поворачивали шеи из-за широких негнущихся, отделанных жемчугом воротников – козырей. Всегдашний духовник государев, протоирей храма Благовещенья, тогда – Афанасий, он – в светлой епитрахили, взял из рук Иоанна, тому подали рынды,  златое блюдо с животворящим крестом, царским венцом и бармами. Провожаемый конюшим князем Михаилом Васильевичем Глинским, казначеями и дьяками, Афанасий понес святыни в Успенский собор.

         Кремлевскую площадь заполонило несчетное количество народа. Стрельцам пришлось приложить силу, очищая духовнику путь из царских палат со святынями Мономаховыми. Толпа растеклась, пропуская дары, и вновь сомкнулась. «Тихо, окаянные!» – шикали  голоса. На Красном крыльцо вышел Иоанн в пестрой горностаевой шубе, высокой горностаевой шапке, с посохом в руке. Рядом – в червленых епанчах  с обнаженными головами появились два юноши, бледный болезненный родной младший брат Юрий, сдержанный, исполненный внутренней значимости, двоюродный брат Владимир Андреевич.

         Хмельной Владимир Андреевич светло улыбался, что-то непрерывно говорил Юрию Васильевичу. Тот, тугоухий, ничего не слыхал, кроме колокольного перезвона, сливавшегося в единый тугой гул. Ноги плохо слушались Владимира Андреевича, и он не столько поддерживал, сколько держался за брата Юрия.

         Подобрав облаченье, пред царем вынырнул вернувшийся духовник. Пошел впереди с крестом, кропя умиленную толпу святой водою. За ним – Иоанн,  Юрий Васильевич и Владимир Андреевич, бояре, князья, все дворцовое ведомство.

         Народ со скинутыми шапками повалился на колена. Уста шептали благословенья царствованью. Оглушительные волны звонов гуляли от стены острога к стене. Необычная зимняя гроза разрезала кривыми молниями серое небо за башнями. Искоса низко расстелился солнечный поток. В нем снег рядился непрерывными нити от земли к небу.

         Каждый чувствовал себя частью чего-то громадного, где он лишь слагаемое. Иные волненья отступили, все увлеклись церемонией. Присутствующий выступал не статистом,  соглядатаем – участником, живописным кирпичиком общей умиленной картины. Шуба или зипун купца трогали армяк слободского подмастерья, душегрейка процветающей торговки рукав к рукаву шла  с обноском безденежного холопа.  Церковные батюшки пробирались к алтарю меж мытарями. Языками колоколов, соборным пением звенело благочестие, и пальцы карманника, прежде чем сунуться в чей-то вывороченный давкой карман,  невольно складывались в двуперстие крестного знамения.

         С шумом, гамом, с давкой, выдирая из петель застежки и пуговицы, теряя и вырывая шапки, толпа вдвинулась в Успенский храм, где захрипела, коротко задышала, пятью подходя к амвону. Стрельцы, по-праздничному без пищалей и секир, уперлись ногами лицом к иконостасу и, сцепившись в подмышки, буквально лежали на многоголовой толпе, сплющенной так, что никто и  руки не мог выдернуть, чтобы перекреститься.

         Хор возгласил: « Многие лета…» Иоанн отдал шубу и шапку Михаилу Глинскому. Остался в длиннополой голубой объяри, застегнутой  алым рубином, сиявшим у подбородка на золотой фибуле. Царь повернулся, поклонившись честному народу на три стороны. Ткань объяри играла в свете длинных свечей, переливалась, трепетала. Высокая тонкая прямая фигура царя со светлорыжими волосами, бородой клином, кучерявыми усами на розовом лице почудилась охваченной небесным пламенем. Толпа, восторгаясь, переговаривалась. Вельможи тоже скинули шубы, открыв  золотые охабни с рукавами до подола, с рассыпанными по грудям алмазами, яхонтами, смарагдами. Царь в своей голубой объяри горел голубой свечей  среди золотой окантовки знати. Телохранители, рынды, все в белом, даже сапоги, окружали Иоанна, как небесные ангелы.

         Иоанн рвенно приложился к принесенной на середину храма иконе Владимирской Божьей Матери, тяжелого оклада пятнадцати фунтов золота, серебра, жемчуга, камней драгоценных. Икона пылала, отражая светильники, свечи, лица, одеяния, красила желтым щеки и лоб стоящего подле государя. Глубокие пронзительные глаза, накрытые бровями и надбровьями, оставались в тени, не показывали выраженья.

         Макарий благословил, и царь пошел к амвону. Здесь, поднятые на двенадцать ступеней, поставили два кресла под златыми поволоками. Взойдя по ковру персидскому, царь и митрополит уселись в них спиной к западу. Места для духовенства ступенями ниже были устланы бархатом. Бояре неловко выровнялись на красном ганзейском сукне. Запели молебен. Во время его дворяне и дьяки приблизились к стрельцам и через их плечи сказали народу:  «Благоговейте и молитесь!» Народ не нуждался в напоминании. Проникнувшись благовейной минутой, прощал назойливость приказчиков, желавших одновременно показать и власть, и свое раболепие. Дворяне и дьяки сверкали глазами, сами благоговели и зорким оком обнимали коленопреклоненных.

         Во время службы царь упорно глядел на аналой, где лежали монаршьи знаки и о чем-то сокровенно думал. Иногда улыбка перебегала с  тонкой нижней губы на алую чувственную нижнюю. Тень неудовольствия морщила лоб. Умиление, вызванное ровным слитным многоголосием, выправляло лицо. Царь переводил взгляд с бояр на певчих и сдержанно улыбался.

         Пение оборвалось. По храму распространилось безмолвие, нарушаемое шмыганьем носов и унятым кашлем. Царь встал и громко сказал митрополиту: «Владыка! По воле Божьей начни обряд священный, да буду я – царь и помазанник». Макарий, осенив Иоанна крестом, отвечал: «Господин, возлюбленный сын церкви и нашего смирения, Богом избранный и Богом на престол возведенный! Данною нам благодатью от Святого Духа помазуем и венчаем тебя. Отныне и во веки веков именуешься самодержцем России!» Митрополит обмакнул перста в чашу с елеем и начертал Святым Миром на склоненном челе государя крестное знамение. Причастил Святых Тайн, отер царю платом губы. Государь сиял непритворным радением.

         За правую руку   Макарий возвел царя на особое государево место. Высокий царь наклонился, позволяя маленькому  Макарию возложить ему на грудь Животворящий Крест Мономаха на толстой рдяного аравийского золота цепи. На плечи царю митрополит накинул искусно связанные бармы. Взяв поданный царевым братом Владимиром Андреевичем приписываемый Мономаху венец, опушенную соболем татарскую шапку, осыпанную бесценными каменьями, с  драгоценным крестом на макушке, митрополит показал ее собору и медленно водрузил Иоанну на голову. Потом забрал у царя скромный посох и  вручил поданный Юрием Васильевичем длинный скипетр из китового клыка с тяжелым набалдашником, там за позолотой скрывался свинец.

         Архидиакон на амвоне, священники в алтаре и на клиросе возгласили многолетие царю, теперь на царство повенчанному. Народ, бояре, духовенство, дворяне, чиновники  заговорили разом,  кликая здравицы помазанному самодержцу.  Все чуяли благодать небесную на повелителе над  телесами и животом своим.

         Митрополит в краткой приподнятой речи  напомнил Иоанну главные обязанности венценосца: соблюдать закон Божий, страдать о процветании и целостности государства, блюсти вековые страны обычаи, повиноваться духовным святителям, оберегать монастыри, иметь непритворное искреннее дружество к братьям Юрию и Владимиру, уважать бояр, распределять места и милость по их старейшинству, как издревле велось, снисходить к чиновникам, воинству и черным людям, вдовам и сиротам. При словах об уважении к боярам, в стане сановников заметили движение. То ли двинулись ближе, чтобы слышать, то ли, не сдержавшись, заспорили, кому ближе к царю стоять. Митрополит продолжал: «Царь – помазанник Божий! Господь вверяет тебе судьбу рода русского. Пастырь, блюди не токмо себя, но и овец, ведомых. Спасай мир от треволнений, и да убоишься серпа Небесного! Как без солнца мрак и тьма господствуют на земле, так и без учения темно. Будь же любомудр или следуй советам мудрых. Будь добродетелен. Едина добродетель украшает царя, едина добродетель бессмертна. Хочешь благоволения Небесного, благоволи к подданным. Царь, рожденный милосердным, не слушай злых клеветников. Да цветет во дни правленья твоего правда, да богатеет отечество! Возвысит Господь царскую десницу твою над всеми врагами, и ширится царство твое мирно и вечно. В род и род».

         Макарий громким дрогнувшим голосом вознес заключительную молитву, алкая Всевышнего оградить  нового Давида – Иоанна силою Святого Духа от бед, укрепить в нем добрые помыслы, даровать  ужас к строптивым и милостивые око и ухо к послушным.  Иоанн по пророчеству «один есть»в шестом Апокалипсиса царстве, которое Российское. Так! Разом свидетели клятвы проговорили: «Будет и будет царствие твое многолетно!» Митрополит в последний раз благословил царя, а тот снова троекратно до земли поклонился боярам и народу.

         Открыли боковые двери.  Вошли стрельцы с украшенными бархатными кистями протазанами.  Ими оградили главный проход. Под  двукратное пение Аллилуйя царь пошел меж людей, переступая с проложенного бархата на камку, с камки на бархат. В южных дверях братья осыпали его золотыми и серебряными деньгами из вместительной чаши, которую нес Михаил Васильевич Глинский. Простонародье кинулось драться за упавшие деньги. Не щадили ни волос, ни одежи. Помазанный  царь с вельможами проследовал из Успенского собора в Архангельский  поклониться могилам предков.

         Царь наказал густо угощать народ. Пиры, веселье, забавы растянулись на неделю. За Сретенским монастырем на Кучковом поле царь поставил  золотой шатер. Вокруг раскидались палатки бояр и других сановников. Дальше установили ряды с квасом, брагою и закускою. Ежедневно по звуку труб и цимбал строились стрельцы в пять шеренг.  С барабанным боем ходили для красоты ровным иностранным строем.

         Круголядь скакало до пятнадцати тысяч всадников. Не глядя на мороз, без шуб, знать щеголяла в темно-красного бархата кафтанах. Пуляли стрелы в цель. Толпа  жевала дармовые хлеба и сладкую сдобь, разрывалась бегать смотреть от воинских представлений к скоморохам.

         Шут в высокой шапке из дубовой коры садился на колоду, телегу, а то – бочку с порохом, подбоченивался и кривлялся воеводой. Заставлял скоморошью ватагу  в ногах валяться, подносить «поминки». Дело кончалось бунтом. «Воеводу» тузили сперва товарищи, взгромоздясь ему на плечи и заставляя катать, потом – всяк, кому не лень. Приговаривали: «Ой, боярин! Ой, воевода! Любо тебе было поминки брать да людей без вины обижать! Ну-ка, брат, вези нас на расправу с самим собой».

         Выезжали верхами до нескольких сот  князей, воевод, бояр и боярских отроков по три в ряд. Все в дорогих шубах,  кичках на меху. Многие блистали иностранным доспехом. При седельных луках держали щиты и мечи в ножнах, украшенных серебром, золотом, изумрудами, алмазами, сапфирами. За боярами следовали обтянутые желтой и бурой кожей возки с царем и ближней родней со стороны покойной матери.

         Государь выходил из возка в серой собольей шубе на опашку, в порфире с нарамником, в жемчужном ожерелье, с золотою грудной цепью. Народ земно кланялся государю. Царь кланялся народу в пояс. Чертил жезлом в воздухе круг, командовал к ключевому веселью.

         С широкого помоста огнестрельный снаряд вылетал по ледяным фигурам, представлявшим басурман и латинских рыцарей, иных врагов рода православного. Меткая стрельба отмечалась общим возбуждением, кликами. Выдавались награды, в том числе – хмельное питие из огромных братин. Победители под шум пили, бросали чарки оземь.

         Войско разделяли на две части. Устраивали шутейные сражения. Брали деревянные, ледяные или насыпанные землею крепости. Сражались в поле. Жажда похвал присутствующего царя воодушевляла без меры.  Нередко  зажигались до подлинного боя и калеча соперников. Увлекшихся разнимали,  разливали со смехом студеною водою.

         Более других отличившихся государь опять не оставлял без отметы, даря серебряною и золотою монетою. Простонародью доставались копейки и полкопейки, без конца кидаемые в толпу горстями. По обычаю  дрались, поднимая  обильно сыпанные кренделя и сушки. Праздник царского помазанья и подобные ему московский люд любил до чрезвычайности.

         Следующим важным делом, которое задумал государь совершить после помазанья, была женитьба. Он предпочел выбрать достойнейшую среди своих подданных, не торговать сердцем ради  выгоды торгового, воинского союза с заграницей. Не желал, по примеру древнего князя  Ярослава искать руки шведской принцессы или, уподобившись Мономаху –  принцессы английской, как сын Мономаха Мстислав Великий – на принцессы норвежской.  Византия склонилась под оттоманским игом, Орда разрознилась, русские удельные княжества пришли в упадок и присоединились к Москве,  не было проку, уподобляясь деду искать тверских или греческих царевен, ханских дочерей .

         Подобрав рясы, спешили дьяки, засучив рукава охабней, седлали коней боярские отроки, столичные и уездные жильцы искали и приводили царю прекрасных девиц со всей Московии. Царь избрал Анастасию Романову, выращенную матерью-вдовой. Покойный отец невесты Роман Юрьевич Захарьин дослужился до чина царского окольничего,  свекор был боярином Иоанна III. Род их, средний по достоинству, шел из Пруссии от Андрея Кобылы, выехавшего оттуда на Русь в ХIV веке.

         3 февраля 1547 года митрополит Макарий,  совершая в храме Успенья Богоматери обряд венчания, поучал новобрачных: «Днесь таинством церкви соединены вы навеки. Да вместе поклоняетесь Всевышнему и живете в добродетели. Добродетель же ваша есть правда и милость. Государь, люби и чти супругу. А ты, христолюбивая царица, во всем повинуйся ему. Как святой крест глава церкви, так и муж глава жены. Исполняя усердно заповеди Божественные, узрите благой Иерусалим и мир в Израиле».

         Юные супруги явились народу. Снова гремели благословения на стогнах столицы, как и две недели назад. Царь осыпал милостями богатых, царица щедро дарила нищих. Окончив празднества, Иоанн с супругой отправились  пешком, зимой не смущенные, в Троицкую  лавру молить Бога над гробом Святого Сергия о скором счастливом потомстве.

         Ныне, бродя по пустым гулким ночным палатам Опричного дворца, государь вспоминал, как держал под руку чудесную первую жену свою, какой круг делал возле аналоя. Плечо к плечу, колено к колену паломниками рыдали они у раки Преподобного Сергия. Чувство более сильное, чем истертая похвальбами любовь обволакивало. По зодиакальному знаку августовский лев он любил  себя. Не каждый ли человек любит? Это самообожание  он расширил на  Анастасию. Она была его часть.  Что же он был для нее, его не касалось. Его плоть распространилась на нее,  душа включилась в его душу настороженную и безмерною. Царапина Анастасьиного мизинца делалась его болью неистовой. И менее всего он думал тогда, почему натянуто растягивал губы в улыбке на царской свадьбе  дружка жениха Михайло Морозов, перешептывались одолевшие Шуйских Бельские, переглядывались Глинские. Предугадывали  все возвышение Романовых. С кем царь спит, той родня правит.

         Во влюбленном приподнятом  настроении царь вскоре женил  неразумного шестнадцатилетнего родного брата Юрия на  дочери князя Дмитрия Палецкого благочестивой Иулании. Честолюбивым Нагим удалось-таки подложить царскому двоюродному брату Владимиру Андреевичу свою девицу Евдокию.

         Предчувствуя от трона отдвижку, Глинские потеряли меру. Торопились обрасти напоследок пожитками. Набить сундуки мягкой вытребованной рухлядью, налить амбары лихоимным зерном. Со скудным расчетом отнимали у дворян земли. Не боясь  хозяев, переманивали   к себе чужих крестьян. Именем покойной царской матери уже и слуги не боялись ни тиунов, ни суда. Не отойдя от Шуйских, Псков более других страдал от наместника Глинских.

         С челобитной на Глинских псковитяне набрались храбрости прийти к Иоанну. Ему опять было не до тех. Увлеченный теперь не охотою, но новым светлым чувством своим, избавившим от юношеских похотей, он радовался очищению души, избегая государственных смятений. Отчего не жалуются псковичи в приказ или Думу Боярскую? На что тогда Дума? Те же не жаловались в Думу, потому что еще сильны были там Глинские.

         Иоанн с юной женой отдыхал в селе Островке, когда показались перед ним жалобщики в числе семидесяти. Прервали пир медового месяца, заныли с просьбами и уликами. Царь вскочил из-за стола. Вылил из чаши на впереди стоящего псковича горящий пунш. Кричал, топал, палил волосы и бороды просителям. Громко внушал им: идите к воеводе, идите в  Большого Дворцовый приказ,  в Думу! Велел раздеть всех, для смеха положить голыми на землю и пороть батогами, пока знать время и место для челобитных  научатся.

         Юная Анастасия молила супруга о прощении страдальцам. Упала на колени, обхватила Иоанновы стопы. Не жалко ей было псковичей. Но не хотела она видеть своего супруга таким измененным, с перекошенным лицом, плюющегося, срывающего голос, ненавистного. Трепетала, что самолюбивая любовь его, распространившаяся на нее, может быть заменена ненавистью и к ней, как зараза.

         Царь смягчился. Неловко ему сделалось от прилюдных мольб жены. Будто шевельнулось раскаяние, как перед духовником на сугубой исповеди. Не видела б она! И все же псковичи виноваты. Пришли  на пиру, при царице-свидетельнице. Посмели заговорить, не смутившись. Так бы наказал он за неуместность, она и не узнала. Возник предлог, сообщили царю о падении большого колокола в Москве. Оставив царицу, Иоанн поскакал в столицу. Тем псковитяне и спаслись. Анастасия не ведала, благодарить ли Бога или брата покойной свекрови Юрия Глинского. Тот, устыженный происходящим, вдруг и подсказал про колокол. Псковичи встали, оделись, поклонились заступнице Анастасии и Юрию Васильевичу Глинскому, на кого впрочем и жаловались, и пошли восвояси. Отказались от пользований ран предложенными лекарями.

         Упавший колокол был знак: скоро страшный пожар уничтожил полстолицы. Сгорели лавки в Китай-городе с богатыми товарами, казенные гостиные дворы, Богоявленская обитель, множество домов от Ильинских ворот до Кремля, Москвы-реки. Обратились в пепел многие улицы за Яузою, где жили гончары и кожевники. Летняя буря перекинула искру на церковь Воздвиженья. Оттуда огонь разлился на Арбат, Неглинку, Кремль и в Большой посад. Деревянные здания истлевали, каменные осыпались. Из рева бури и треска огня вырывались вопли людей и уханье пороховых запасов. Спасаясь огня, люди по шею стояли в Москве-реке, прудах и болотах.

         В Кремле сгорели царский дворец, казна, сокровищница, арсенал, ризница с  ценными иконами, древними грамоты и книгами. Высохли даже святые мощи. Митрополит Макарий молился в храме Успения, его вывели, хотели спустить с Кремлевской стены на веревках к Москве-реке. Веревки оборвались. Митрополит упал вместе с корзиной, сильно расшибся. Еле живой уехал в Новоспасский монастырь.

          К вечеру буря затихла, но развалины еще курились несколько дней. Заживо сгорело до двух тысяч человек со стариками и младенцами. Царь кружил около дымящегося города. Зная свой характер,  уклонялся вида развалин, трупов, встреч, вызывавших  раздражение.

         Оставался  в Воробьеве, только и здесь его не оставляли в покое.  Он вынужден заниматься государственными делами. Денег на восстановление города нет. Жители, может, как-нибудь сами с Богом отстроятся. Все же какие-то меры или видимость их следует принять. Например, отыскать виновных пожара. Кто-то неосторожно обращался с огнем или колдовал с умыслом.

         Жаждавшие возвращения влияния на царя Шуйские через царского духовника протоирея Феодора навеяли: виновны Глинские. «Бабка государева, престарелая княгиня Анна, раскапывала могилы, вынимала сердца из свежо похороненных трупов, клала в воду, ездила, кропила московские улицы. Вот от чего и сгорели». Искавший виновных в пожаре царь принял выдумку.

         Тогда народная толпа ворвалась в Кремль, схватила бывшего там Юрия Васильевича Глинского,  растерзала его, кинула на Лобное место. Подступила к Воробьеву, требуя выдать бежавшую к внуку княгиню Анну Глинскую и другого сына ее Михаила Васильевича. Царь опомнился, приказал стрелять из пушек по бунтовщикам. Многие бежали, другие падали на колена, винясь.

          Молодой царь тяжело переносил боярскую опеку. Ничего хорошего без приватной выгоды те ему не  советовали, естественно, всегда обставляя собственный интерес выгодой государственной. Подвигало материально тратиться лишь тщеславие, борьба за высшие председательские места. Иоанн же метил закрыться в семейном счастии. Впервые призвал он тогда для управления делами людей незнатных – новгородского иерея Сильвестра и  дворянина Адашева. Приказал им двоим принимать все утомительные для царя челобитные. Соединил в Избранную Раду  и иных людей здравомыслящих.

         Подвигатель мятежа на Глинских протоирей Феодор заключился в монастыре, но дело его жило: лишенный царем знатного сана конюшего Михайло Глинский  бежал неудачно в Литву. На дороге его с другом схватил Петр Шуйский. Беглецы вынуждены были вернуться в Москву, клянясь, что ехали

 на богомолье в Оковец. Царь смягчился поверить. Буйствуя в гневе, он, очарованный Анастасией, он споро утишался прощать.

         Сильвестр и Адашев упорядочили государство, породив множество завистников. На утвержденье царю подали они новый Судебник, давно не пересматривавшийся. Утвержденный Земским собором, сей Судебник стал второй Русской Правдой, заменившей ветхую.  В другой год подписали уставы церковные, созвав  собор протоиерейский. В ста главах порядки изложили.

         В четыре похода Сильвестр и Адашев подвигли царя покорить царство Казанское, волжской торговле препятствовавшее, набегам черемисы потакавшее. Тут занемог государь сильною горячкою. Лежал на одре, пальцем пошевелить не сподабливался,  слова не выговаривал, ежечасно ожидал смерти и одновременно разбирал  каждое слово препиравшихся у постели своих присных, деливших царство. Успел продиктовать завещание: приказывал присягать новорожденному младенцу Дмитрию. Ближняя родня и бояре сомневались. Желали передать власть не от отца к сыну, а от брата к брату, по-стародавнему. Конечно же не природному дурачку Юрию, а Владимиру Андреевичу. Де  отдадимся  двоюродному брату зрелому. Обещал ли тот или только рассчитывали, глядь,  свершилось: Владимир Андреевич отказался присягать Дмитрию. Его поддержали многие, никто не чаял государева выздоровления.

         Владимир Андреевич, честолюбивая мать его Ефросинья привечали не склонявшихся предсмертной воле Иоанновой, открыли несогласным дом для сходок. Ища опоры, скудным людям не жалели монеты, соблазняли богатых обещаниями.  Милостью Иоанна приближенный Сильвестр неблагодарно дерзил за Владимира Андреевича: «Кто дерзает удалять брата от брата и злословить невинного, желающего лить слезы над болящим?»

         Государю полегчало. То был признак выздоровления или скорой смерти. К одру созвали вельмож. Наказали вторично целовать крест на верность младенцу Димитрию. Дьяк Иван Михайлов держал крест, князь Владимир Воротынский стоял подле свидетелем. Князь Иван Пронский-Турунтай, упорствовавший присягать, напомнил Воротынскому, как в первые годы Иоаннова царствия умышлял тот бежать с отцом и братом в Литву, да в дороге был окован. Воротынский резко отвечал: « Да, я изменник, а требую от тебя клятвы быть верным государю нашему и сыну его. Ты – праведен, а не хочешь дать ее!» Бранясь, Турунтай все же целовал крест.

         Друг Алексея Адашева князь Дмитрий Курляев и казначей Никита Фуников на целование креста во дворец вовсе не явились, придумали болезнь. Сват  государев князь Дмитрий Палецкий, думая об интересах дочери, выданной за Иоаннова брата Юрия, послал зятя своего Василия Бородина передать Владимиру Андреевичу, что если  отдаст зятю в удел Углич, отписанный по духовной отца, покойного царя Василия, но удержанный Иоанном, он берется с соумышленниками возвести его на престол. Однако Владимир Андреевич с матерью успели поклясться в верности Дмитрию. Седая Ефросинья, прилагая к грамоте свою княжескую печать, не удержалась воскликнуть: «Что значит присяга невольная?!»

         Назло изменникам царь излечился. Запомнил имена в верности колебавшихся,  отомстил не сразу. Беда не ходит одна. Славя Господа за собственное выздоровление, царь с семьей отправился в  длительное по монастырям паломничество. В Троицевой Лавре затворник Максим Грек, сам ли, по внушению ли Адашева с Курбским, пытался воспрепятствовать царскому путешествию: « Государь, пристойно ли тебе скитаться по дальним монастырям с юною супругой и младенцем?! Угодны ли Богу неблагоразумные обеты? Вездесущего не должно искать только в пустынях, весь мир исполнен Им. Если желаешь изъявить ревностную признательность к Небесной благодати, благотвори на престоле. Завоевание Казанского царства, счастливое для России, было гибельно для многих христиан-воинов. Вдовы, сироты, матери избиенных льют слезы. Утешь их  милостью. Вот дело царское!»

         Царь не отменял паломничества, и Максим Грек  предрек смерть  сына Димитрия вследствие тягостного путешествия. Иоанн не испугался. С больным младенцем упорно ехал в Белозерскую  обитель и возвратился в Москву без первенца.

         Он утешился рождением Ивана, но стыдясь, в новом завещании объявил Владимира Андреевича, в случае своей смерти, не только опекуном младенца и государственным правителем, а и наследником трона, если царевич Иван скончается малолетним.

         Иоанн никогда не привыкал верить вельможам. В последнее богомолье  врезались ему в память слова бывшего любимца отца  коломенского епископа Вассиана, интригами бояр доживавшего век в далеком Песношском монастыре на берегу Яхромы: «Если хочешь быть истинным самодержцем, не  имей советников мудрее себя. Держись правила, что ты должен учить, а не учиться, повелевать, а не слушаться. Тогда будешь тверд на царстве и грозою вельмож. Мудрейший советник государя неминуемо овладеет им». Упал  он перед старцем на колени, поцеловал руку, молвив: «Сам покойный отец не дал бы мне лучшего совета!»

         Иоанн тревожно ожидал следующего коварного шага противников, укрывшихся под маской предупредительного послушания. Враги не медлили. Поступок их стал ужасен.

         Бояре не терпели ни Анастасии, влиявшей на супруга, бравшей соединенной с нежностью доверительностью, ни  родни ее – Захарьиных-Романовых, обильно посеянных в навозе придворной жизни… Анастасия внезапно занемогла и  преставилась.

         Царь не сомневался: царицу убили. Внутри сжался, снаружи был весь расслабленный. Братья вели его  за гробом. Тело внесли в  Кремлевский Вознесенский девичий монастырь. Народ не расступался, не давал пути ни боярам, ни духовенству. Все плакали, называя щедрую и добрую Анастасию матерью. «Теперь уже не побоюсь вас!» – поклялся Иоанн  над гробом супруги.

         Предчувствуя злодейства, скорбела родина. Во всех городах служили заупокойные молебны. Богачи сорок дней ходили в смиренном черном и синем платье, сложили в чуланы, споров  позолоту,  бархатные и камчатные кафтаны. Не жалели милостыни убогим. Делали крупные вклады в монастыри. Государь укрылся в Александровой слободе, думу думал. По-старому жить и править было нельзя.