Текст книги "Иоанн Грозный (СИ)"

Автор книги: Александр Сорокин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 47 страниц)

        После литургии по уговору с архиепископом, иереями и господами было определено, что иноки и священники по их винам внесут в царскую казну двадцать рублей серебром с головы, граждане – того более. Опричники рассеялись по новгородским стогнам и весям, опечатывать  церкви, монастыри, лавки и дома лутчих граждан. Городских чиновников оковали цепями и посадили под домашний арест, под страхом смерти запретив самовольно расковываться, пока в их отношении судами решено не будет.

         Нетствовавших платить пеню расходов за войсковой нынешний поход  вели на Ярославов двор на Малютин правеж. Прилюдно били кнутом, вырывая обещание выплатить пеню. Настороженное ликование царским въездом сменилось всеобщим рыданьем, стонами пытаемых. Никто не исхрабрялся жаловаться, ожидали еще худшего.

         После покаянной молитвы и отпущения грехов с новыми благословения ми от святителей царь прошел в архиерейские палаты. В трапезной сел с сыновьями за отдельный стол. Ниже расположился ближний круг, за ним – московские бояре и приказные дьяки, в расчете на случайную милость, они мозолили государю глаза преданностью, таскались в объездах, как не гнал он их невниманием, ведь не правит, живет отдельно от земщины! За нижними столами сидели тверские и новгородские лутчие,  вятшие люди,  делегация из Пскова, высшее духовенство  Москвы и обоих северных земель.

         Обедать начали, дождавшись, когда царь, помолясь, отломил первый ломоть хлеба, положив в рот. Молча, жевали. Шурша одеждой, скользили красавцы-кравчии. Ждали, чтобы царь отхлебнул из чаши. Под белыми сводами жужжали разбуженные густыми запахами зимние мухи. Митрополит и архиепископ, не встречаясь взорами, уставились в полосу холодного света, располосовавшего трапезную, будто считая повисшую пыль.

         Царь силился пить. Сегодня  вино не лезло. Иоанн дулся, копя досаду. Пока никто не подавал повода. Пирующие уткнулись носами в серебряные тарелки, хрустели костями. Опричники усердно наливались брагою, уже смелели, поднимали хмелеющий голос. Иоанн скользил угрюмым взглядом с них на бояр. Долго смотрел в лицо обожаемого кравчего  Федора Басманова, неустанно пополнявшего государев кубок и сладко улыбавшегося. Вновь и вновь возвращался к лежавшим перед ним на столе среди блюд и кубков письмам, написанным на английском и переведенным не на хороший славянский, переданным ему английскими послами прибывшими с обозом из Нарвы. Королева Елизавета отвечала на прежнее послание, что желает царствовать Иоанну со славою и готова дружественно принять его вместе с супругою и детьми, ежели вследствие  тайного заговора  внутренние мятежники изгонят царя из отечества. Иоанн может жить в Англии в любом месте, где ему будет угодно, соблюдая беспрепятственно обряды  Греческой веры, не зная ни в чем недостатка, сохраняя право возвратиться в Россию или переехать в другую землю. Любезная сестра Елизавета подкрепляла обещания надежным словом христианского венценосца. Помимо королевы грамоту подписали канцлер Николас Бэкон, лорды Норт, Руссель, Арундель и другие.

         Приложение добавляло пожелание Англии к России соединенными силами противиться общим супротивникам. Требование беспошлинной торговли для союзников было тем наболевшим местом, которое Иоанн и слушать не стал, замечая  плату за убежище. Готовясь к эмиграции он учил английский язык и своих детей заставлял учить. Только был слаб не менее. Британский грамотный купец, сидевший подле Иоанна, сличая перевод с подлинником, комментировал государю, чтобы другие не слышали. Напрасно: желание царя уехать в Англию ни для кого не являлось секретом. С английским послом Рандольфом  четыре месяца торговали условия выезда царского семейства.

         Воскресив  в памяти наветы Леонида,  откликаясь  на собственные размышления, внушенные обнадеживавшим королевским письмом,  царь вдруг опрокинул пиршественный кубок, прервал здравицу, провозглашаемую посадником,  едким тенорком выкрикнул обвинения чиновникам во мздоимстве со скудных людей. Заходился голосом, фыркал белой слюной. Перешел к главному:  Пимен оживил былые происки Борецких. Доподлинно известно: желал уйти с епархией в Киевскую митрополию. Прогнать царского наместника, призвать из Литвы.

         Не успел  Пимен (Черный) испепелить огненным взором суетного доносчика  архимандрита Леонида и утвердиться в отсутствии поддержки у по-прежнему без выражения глядевшего перед собой митрополита Кирилла, как гремя саблями, опрокидывая чаши, опричники повскакивали. Тут произошло еще одно движение, которое не все заметили. Старший царевич, во время гневной речи отца сжимавший до побеления костей нож для резки мяса, поднялся, попытавшись вступиться за новгородского первосвятителя. Малюта-Скуратов, прочитав в глазах желание отца, мягко обнял Ивана и прижал к седалищу. Царевич краснел, бледнел, смотрел на дружку Бориса, не подававшего никаких знаков ни в пользу архиепископа, ни против.

         Опричники схватили Пимена, сопутствовавших ему иереев, господ и слуг, боявшихся вступиться за хозяев. Заперли в кельях покоев архимандрита. Открыто кинулись грабить церкви, монастыри, дома служителей. Рассеялись по всему городу, вынося сосуды, богатые церковные одеяния, покрывала и воздухи. Из древнего собора Святой Софии побежали выносить иконы с золотыми и серебряными окладами. Спешно снимали, пока царь не передумает, грузили в телеги церковные колокола. За деньги сдадут в пушечный лом переплавки.

         Иоанн с семьей, московским священством и представителями Думы переехал в Городище. Сюда опричники пригнали до тысячи  обвиняемых в пособничестве Пимену новгородцев. Их били батогами, жгли раскаленным железом, привязывали ногами или головою к саням, влекли на берег Волхова, бросали  целыми семействами с моста в промоины.   Опричники плавали там на лодках с кольями, баграми и секирами, заталкивали трупы под ледяные кромки. По берегам горели зажженные ими торговые новгородские суда – байдаки да чайки. Кто пытался спасать добро, вступаться за обреченную родню, того рубили, кололи, рассекали. Царь насмешкою принуждал царевича Ивана быть при казнях. Иван, не смея возражать отцу, отворачивался страданий. Зная, что царь любит глядеть на пытки, Малюта, другие «любимцы» придумывали новые мучительные кончины. Людей обливали нефтью, мазали дегтем, сжигали как факелы. Лежащим насыпали на спину или грудь порох крестом, зажигали. Жертвы корчились, а пьяные мучители смеялись. Девиц и женщин позорили, нагими гоняли по снегу.

         Один и тот же навязчивый вопрос по-прежнему вопиял у мучеников: за что? Скрыт был твердый ответ от жертв и палачей. Казнили по предположению. Сокрушаемые выискивали в себе заповедные грехи стяжания, прелюбодеяния, гордости,  убийства. Находили – нет, вынуждали смиряться. Непокорные языки  пускали по ветру: царя в Слободе подменили. Не тот это Иоанн, что покорил Казань, Астрахань и Полоцк. Царь – антихрист.

         Отряды кромешников высыпались из Новгорода, объезжали пригороды, посады, волости, пятинные обители и боярские вотчины. Опустошали землю. Отбирали платья, шубы, шкуры, меха, рыбачьи сети, даже сохи, Оставляли поместья и крестьянские дворы без инвентаря и посевного семени. Опять выносили иконы,  как самое ценное в домах. Уводили лошадей,  скот. Брали в рабство для продажи своим и крымчакам.омак всадил русрусской боярыне  Что не могли унести, увезти – сжигали. Огонь полыхал окрест. Ранним вечером осветился пожаром посад. Светло сделалось, ярче дня. В рыжем пламени сновали рясы опричников, высовывались остроконечные тафьи, сверкали сабли. Грабили, убивали, насиловали, как при Орде.

         Взбесившаяся чернь, зараженная неистовством, лазила по домам и храмам, забирала у богатых, что не унесли кромешники. Грабители сталкивались за добычу, калечили  и убивали в схватках друг друга. Иоанн  ездил по улицам, наблюдая.   Науськивая, иногда останавливая, как желание подсказывало. С сострадательной презрительной усмешкой наблюдал: его мстители вламывались в палаты, лавки и кладовые, снимали наличники с окон, срывали, увозя,  хорошие ворота.  Дерясь, на драли части драли   шелковые ткани, покрывала, меха. С завистливого озорства на новгородцев зажигали пеньку, опаляли, портили кожи, швыряли в реку воск и сало. Каждый брал без меры, ратуя дозволенным, обзаводился караваном подвод, где телеги и лошади были захваченными, новгородскими. Для москвичей всякий в той земле стал враг.

         Жители береглись: бежали в поле,  лес. Рыли землянки, норы. Сидели затаившись, как звери в лесной пожар. Оставшиеся в городе откупались, кто мог. Родители за имущество и жизнь предлагали  дочерей. Правдолюбцы с анафемой на устах кидались на убийц и погибали. Любая взятка стала бесполезна. Приглянувшееся брали и так.

         Оружничий князь Вяземский ведал хозчастью войска. Обычно щепетильный, он отложил проверять наличность нарвского обоза, боясь упустить ограбление. Справедливо рассудил: обоз не убежит, а вот новгородское добро с легкостью умыкнут ловкачи-пострелы. Матвея  невнимание Вяземского порадовало: не учтут заныканные  «ефимки». Надо бы еще нырнуть в обозные короба и ящики.

         Пылали огни в кузницах. Стучали молоты. Из привезенного Грязными английского полосного железа ковались мечи и сабли взамен на новгородских жертвах притупившихся.

         Сердце Якова сжималось, зря запаленный город. Он прозревал: гнев царских пришельцев неминуемо обратится к богатому дому Ананьиных. Легко пострадают родители, будет беззащитной Ефросинья. Он заторопился проведать  Ананьиных.

         Матвей разыскивал отца в сердцевине грабежей, зная, что тот своего не упустит. Попался младший брат Тимофей.  Безусый отрок в расстегнутом великоватом с чужого плеча кафтане он летел пешедралом, чегардя оземь длинной тоже с кого-то снятой  саблей. С ним был троюродный брат Никита, свежо назначенный в опричные ясельничии. Оба кудрявые русые с белой угрястой кожей на широких лицах.

         Родня обнялась,  облобызалась. Тимофей и Никита бежали к деду Константину. Приспичило старику  Богу душу отдавать, когда такая масть подфартила, кости шестеркой легли. Ленивый не подберет скопленного в изменническом городе богатства. Сам царь дозволил у воров прибарахлиться, за службу взять.

         По мосткам, проложенным вдоль деревянных домов с загнутыми коньками  крыш, Матвей и Яков поспешили вслед за Тимофеем и Никитой на двор своего детства. Мохнатый пес разразился лаем. Присев на корточки, Яков припал к собаке, ласково притянул за шею. Брат и племянник, перешагивая через две ступени, взмыли по лестнице, не дожидаясь.

         Константин Борисович лежал на высокой кровати в дальней горнице под образами. Василий Григорьевич, старший из братьев Грязновых, сидел подле него на короткой лавке. Теребил не отвечающую руку и повторял: «Почто оставляешь нас, дядя Костка?! На кого?» Он вспоминал собственного безвременно ушедшего отца и толстые слезы собирались у его внушительного носа.

         Вошедшие кивнули приторно красивому Григорию Григорьевичу, без охоты отлучившегося  государя. Григорий  подошел к вошедшей родне, нетерпеливо  с посвистом сморкаясь в кружевной платок. Григорий Григорьевич меньше других походил на Грязновскую породу. Сложением радовал тонким, глазами большими, с поволокой. Волос в бороде и усах у него был, как кружевами на иконах сложенный. Алыми выпученными губами лишь сроднился с Матвеем. Григорий тут же спросил Тимофея, не слыхал он, не поехал куда государь. Подчеркивал вопросом ближнюю царю службу. Ревнуя к младшему Басманову, Григорий, не дождавшись незнаемого ответа, тут же  посетовал, что на пиру в архиепископских покоях, Иоанну Васильевичу не он, а Федор. Не означает ли опалы? Тимофей неуклюже огладил красавца-дядю по плечам, не без намека, успокоив: за милость государеву ежечасно великое сражение идет.

         В горнице густо висел аромат ладана, мирра, деревянного масла. С ноги на ногу переминались стоявшие дьячок и поп, только что последнее покаяние принявшие, причастившие Святых Тайн,  умирающего соборовавшие. Изуродованные желтыми жирными мозолями стопы Константина Борисыча торчали из-под края пестрого покрывала, готовясь в гроб.

         Напоследок Константин Борисыч  задышал громко и глубоко. Потом ненадолго  затих. И снова хриплые вдохи, словно  запасался воздухом на тот свет. Прислуга – холопы Константина Борисовича, бабки, женщины с детьми, девки,  толкавшиеся позади мужчин, заголосили разом. Кабальные думали о будущем. Врата темной свобода открывалась со смертью владельца.

         Яков не сдержался, рванулся к дяде, едва не перевернув лохань с водой,  уже подготовленной для обмывания покойника. От Константина Борисыча видел только добро. Заменив отца, стал он и опекуном, и направителем. Услышав Якова, Василий Григорьевич подвинулся, дав младшему брату место на лавке. Константин Борисович еле поднял  сморщенные веки. Уставился молочными бельмами глазам, узнал Якова. Дядя Костка кряжисто вцепился племяннику в пальцы, остро зашептал про бренность жизни. Сколь не наживай, уйдешь голым.

         Яков слушал любимого дядю, и возвышенная скорбь минуты высекала  кремнем слова в памяти. Старший брат Якова – Василий Григорьевич нетерпеливо хрустнул позвонками, повторно вопросил попа, что содержалось в известном ему завещании. Поп подтвердил: три дни, как составлено положенным порядком в присутствии пяти свидетелей. Тогда  Василий Григорьевич еще шел к Новгороду с царским войском. «Всюду не поспеешь!» – притворно вздохнул  старший Грязной. Поколебался: а где завещание? Поп скосился на образа. Верно, завещание за иконами, место надежное, святое. Чтобы до икон добраться надо мимо постели умирающего лезть. Горенка узкая, кровать заденешь. Остается ждать, когда дядю Костку  ангелы или черти унесут. Василий Григорьевич подумал столь явственно, что наложил крест на рот, как бы мысль ненароком в вылетевшее слово не оформилась.

         За окном и дверьми трещал пожар, доносились призывы к помощи, шум побоища. Грязновы, кроме Якова,  упускали время для обогащения. Гадали, компенсирует ли  дядино наследство потерю.

         Внутри Константина Борисовича будто шорох прошел. Жила ли лопнула, душа ли открепилась от средостения. Он затрепетал. Протяжный вдох не обрел выхода.

– Отошел! – в дальних сенцах, застонали, затянули заупокойную плакальщицы. Потянулись к трупу.

         Василий Григорьевич не сумняшася закрыл покойному глаза, небрежно дополна всыпал в рот мелкой монеты на загробные издержки. Под вой баб, причитанье отпевавшего священника,  отодвинул бедром постель, шагнул к образам. За Богородицей разыскал бумагу. Развернул и сунул под нос Якову: «Читай!»

         Яков лежал на груди покойника, словно  энергия его жизни, как родная земля былинному Святогору, способна была омолодить старческие кости, освежить, округлить вялые мышцы, заблистать в тусклых очах. Яков натужно рыдал. Он сотрясал труп, выколачивая остаток выскользнувшей умершей жизни. Капля елея, застрявшая в межбровье дяди Костки скатилась на немое веко.

         Поп буркнул на Якова с неодобрением. Родня тоже глядела не без удивления на чрезмерное проявление  привязанности. Для  Грязных Константин Борисович давно был сработанным человеческим материалом. Занимало лишь, сколько тепла и света могут дать старые дрова, брошенные в печь  корыстолюбия. Константин Борисович справедливо слыл стариком состоятельным.

         Василий Григорьевич морщился, тряся листком завещания, без ума смятого скорбящим Яковом и отобранного у него, чтоб в сердцах не сгубил. Ну, не дурак ли?! Все помрем. Не отписал ли Яшке брат Костка, чего я не знаю? Неспроста, бес,  бьется!

         Дымя кадилом, и тяня нараспев молитву, поп подвинулся к Василию Григорьевичу, заглядывая в бумагу через плечо. Сглотнув слезы, Яков собирался читать.  Священник вдруг вырвал  бумагу, крикнув: «Завещание лживое!» Причитавшие бабки и гудевшие в ожидании поминального кваса соседи притихли.

– Как лживое!! – Василий Григорьевич схватил попа за грудь.

         Поп был дородный. Едва двинулся с места.

– Издали вижу: не на том третьего дня кресты ставили. Бумага желтая, иная. На завещание я бумагу из церкви приносил. Свою бумагу я узнаю.

– Ах ты, соборная крыса! – с шипением бушевал Василий Григорьевич. – Ты дядю Костку подговаривал постричься в монастырь да на церковь свое имение отписать. Неведом тебе царский запрет делать вклады в церковь значительные, родню по миру пускающие?

– Тебя что ли Константин Борисыч по миру пустил, московский ворюга?! – не сдавался поп. – На третьей воде ты кисель. Ильины – вот истый его боярский  корень захудавший. Константин Борисович поднял имя Ильиных из убожества. Вы же, Грязные, гадюки, вьюнами примотались к  роду Ильиных. Сирота покойник. По духовной кому хочет, дает. Константин Борисович был человек богобоязненный. В церкву всегда ходил, постился и жертвовал!

         Василий Григорьевич сморщился, как кислое яблоко съел:

– Я тебе пожертвую! Я тебе дам – сирота! Вон нас сколько стоит! Константин – брат мой двоюродный. Всяк знает в Софию он ходил, а не в твою ближнюю церкву. Болезнью дядиной ты воспользовался, тем светом грешником запугал. Если это завещание неверное, где твое?!

–  Да ты его и выкрал, кромешник! Псарями с братьями в станице у Пенинского служили, кто не ведает? Теперь  царю зад лижете? Вымарал завещание, подлюка! Подменил, положил за образа, где верное лежало, а еще меня спрашивает: где завещание. Будто не знает! Церкви завещал добро покойный.

         Василий Григорьевич схватил попа за скудную бороду, плюнул в глаза:

–  Не ты ли Костку обхаживал, сукин кот? На церкву он добро завещал?! Забыл родню ближайшую?! Не у него ли сын мой с младшим братом росли? Вот он их забыл?! Накось выкуси! Перед Богом ответишь за напраслину!

– Перед Богом? Перед Богом я отвечу. Мне вот невдомек, когда ты, проходимец, завещание изловчился подменить?! Неужто ты, сукин сын, за акафистом заснул?! – скосив глаза, накинулся поп на испуганно затихшего на полуслове дьячка. Сам и отпевай, ворюга! Накось! – поп вырвал бороду, оставив в пятерне Василия Григорьевича жалкий волос, и потащил за собой из светлицы путавшегося в рясе и ронявшего на пол священные книги причетника.

– Грех какой! – запричитали бабы.

– Молчать! На свечи дам, – примирено сказал сверкавший плутоватым взором Василий Григорьевич: – Поминки знатные будут! –  снова завелся, крича вслед священникам в окно сеней: -Да ты знаешь кто я?! Да ты знаешь что я?! Первый пред государем Иоанном Васильевичем! Как скажу, так и будет!

         Вдруг Василий Григорьевич присел, как прячась. Перед пороге загремели, на собаку зашикали, дали пинка. С подручными в горницу ввалилась другая хищная  птица – Григорий Лукьянович Малюта-Скуратов. Бабы, стоявшие впритык, шмыгнули, прибились к стенам, сразу из тесноты создав  место пространное. Малюта скоро, привычно на красный угол перекрестился:

– Ехал мимо. Вижу, ворота раскрыты, миса с кутьей стоит  в окне. Зашел последний христианский поклон…

–… Константину Борисычу,– услужливо подсказали Никита и Тимофей Грязные. Василий Григорьевич и Малюта одновременно окатили их внимательными взглядами.

–.. Константину Борисовичу, уважаемому человеку, – воспользовался подсказкой Малюта, оценивая домашние  иконы в веских золотых и серебряных окладах, незнамо с чем, закрытые сундуки и клади, – поклон отдать, а тут знакомые все лица. – Малюта обнялся, облобызавшись, с Василием Григорьевичем. Другим Грязным кивнул, более тщательно любимцу Григорию: – Чего попа выгнали?

         Василий Григорьевич сжался, показал сомнительную бумагу:

– Опровергает завещанье законное, где покойный брат мой именье отдает семье.

– Не ври! Слухом земля полнится: не было детей у покойника. Именье его – выморочное. В казну!

– Как в казну?! – упал голосом Василий Григорьевич, суетясь глазами по точеному топором лицу тысяцкого.

         Малюта смягчился  в кривую улыбку:

– Десятую деньгу на поминок войсковому командиру с наследства не забудь!– громко: – И про царскую службу помнить! Горе – горем, а все изменники разбегутся, пока вы здесь прохлаждаетесь! Семейные дела – потом, время будет.

         Василий Григорьевич стоял сникшей дворняжкой в виду не раз трепавшего ее барбоса. Под усами и в углах маленьких глаз рассеянно блуждала вынужденная  улыбка. Он заторопился за уходившим со свитою Малютой. В сенцах еще успел пнуть в бок вернувшегося в расчете на правосудие Малюты, освежавшегося квасом священника.

         Грязновы потянулись за главой семейства. Матвей нагнал Василия Григорьевича. Соскучившись в походе, искал отцовской беседы. Схватил батяню за кисть. Василий Григорьевич в сердцах небрежно высвободил руку, запечатанную горячим сыновьим поцелуем, охотно привлек к себе младшенького – Тимофея. Перед лошадьми обнял, закопавшись в  шапке его буйных волос. Все поехали за Малютой.

         Успев плюнуть  в сторону удалявшихся опричников, поп пробрался бочком назад к одру выполнять службу.  Как только скрипуче мотнулась дверь на улицу, тонким голосом дьячок возобновил заупокойную.

         Скача по объятым пламенем улицам, Яков думал, как бы улизнуть от родни с Малютою, проведать Ананьиных. На дороге встретился купец, силившийся вместе со служками увести подводою огромный окованный железом сундук. Малюта придрался к торговому гостю, обвинив в мародерстве. Купец валялся в ногах, клялся: сундук его. За спором, клонившимся к торжеству сильнейшего, Яков развернул к Ананьиным.

         Он не ошибся: их дом пылал. Огонь забрался под стрехи. Оттуда вырывались бурые языки, лизали соломенную крышу. В палисаднике дымился и источник пожара – смоляной факел.  Не без основанья узнал Яков греческий огонь, привезенный из Нарвы.

         Опричники не прошли мимо богатого дома потомственных посадников. Рукополагал погромом Алексей Данилович Басманов. В чаду и всполохах огня пылавших пристроек и надворья его сын Федор задирал коня на дыбы и бил палашом плашмя, а то и лезвием дворовую челядь, кидавшуюся спасти из огня уже не бар,  не добро, а детей своих, вынести немощных предков, лежащих на постелях. Подле кудахтали старшие Ананьины. Никто не слушал их призывов выводить из дыма через отрезавшее вход полымя детей.

         Яков спрыгнул с кобылы, нырнул в дом. Он кашлял, зажимал рот подолом рубахи от угара. В дальней комнате нашел Ефросинью с сестрами. Лежали на полу, накинув на лица мокрые тряпки. Подняв едва дышавшую Ефросинью на руки, Яков понес ее  на черный ход. Юные сестры вцепились  в сарафан.

         Яков вывел Ананьиных, да в чаде не мог выглядеть, куда девались отец с матушкой. Зато напоролись на пьяного, куражившегося верхом на лихом коне Федора Басманова. Он не  желал признавать Якова. Не уступал соперничества в выбранном на обогащение доме.  Взмахнул палашом. Яков подставил сорванную с пояса саблю в ножнах. Длинная искра протянулась при ударе. Схватив за стремя, Яков стащил изящного Федора на землю. Черное облако пожара охватило борющихся. Яков не до смерти придушил соперника. Оставил валяться. Отскочив от пылавшего терема, Яков повел Ананьиных  на зады, к дровяным сараям.

         Все забрались в сарай, зарылись в сено. Оклемавшийся Басманов скоро вошел внутрь с призванным папашей, другими пособниками. Тыкали  копьями и  саблями в сено, смотря, нет ли крови. Лезвие скользнуло у уха Ефросиньи. Она сдержалась не закричать. Яков прикрыл ей ладонью рот. Мелкие девчонки уткнулись личиками в коленки: ничего не видеть, не слышать.

         Алексей Данилович зажег с трута сено. Уверил сына:

– Ежели там, выползут!

         Отцы и сын смеялись, передавали по кругу жбан с Ананьевским крепким медом. Сладко предвкушали, как повеселятся над девками, а то продадут за деньги. Царь сказал: с предателями, друзьями архиепископа Пимена – закон войны.

         Ветер шумел в раскрытой двери, уходил через дырявые стены, раздувал брошенное пламя. Огонь ходами, где негусто уложено, полз к спрятавшимся. Ефросинья без слов указала на спуск в погреб. Полезли туда.

         В погребе шибало в нос гнилой капустой, репой, редькой. Плотный дым ложился от верха. До слез щипал глаза, дурманил голову. Непроизвольно Яков прижал к себе Ефросинью. Лица их были одно подле другого, не далее ладони. В памяти Якова горели слова Матвея, что предназначена она тому. Касаясь Ефросиньи, Яков  грешил. Молясь втуне, отодвигался, оставлял между своими ладонями и телом Ефросиньи тонкую воздушную прослойку.

         Через треск пламени Яков расслышал зовущий голос племянника зовущий. Наказав Ефросинье с сестрами не выходить пока не кликнет, Яков выбрался наружу. Мех шубейки его опалился до кожи. Край рясы истлел. Обгорели голова и усы с бородой, щеткой встали брови.

         Матвей спором отогнал отца и сына Басмановых, соврав, что напутали, Ананьины не помечены царевым гневом. На самом деле, так или нет, твердо не знал. Красуясь, Матвей лихо гарцевал на Беляке, подобно недавнему младшему Басманову. Беляк фыркал, лебяжьи изгибал шею, переступал бабками. На белом коне в черной рясе Матвей походил на всадника Откровения. В руке Матвей потрясал переданным отцом  завещанием Константина Борисовича.

– Дед лес мне с отчиной отписал и благословил  с Ефросиньей!  – ликовал он. – Я ему про Фросю судачил!

         Яков согнулся, как от удара. Побежал назад к сараю. Поднял из погреба, вывел из огня Ефросинью и сестер. Здороваясь, Матвей поклонился им с усмешкою. Назвал Ефросинью по отчеству – Степановной. Велел дяде вести Ананьиных в дом Константина Борисовича. Свой-то сгорел, скрипел, рушился. Ненароком Басманов, какие-другие грабить, убивать вернутся. Дом Константина Борисовича,  опричного сродника, не решатся тронуть. Передал Якову. человеку ответственному, трезвость ума никогда не теряющего, завещание деда Костки для целости.

         Матвей ускакал грабить. Яков взял под уздцы свою кобылу Матушку, повел сестер Ананьиных по улице меж горящих домов, под небом, затянутым черными перьями пожарища. Мимо хмельной опричник протащил за волосы бездыханную женщина. Она Богу душу отдала, а он все думал – живая. Ослепленный похотью, искал угла для насилия. Толпами бежали, вопия Богу, истерзанные раздетые, разутые жители. Летали лишенные насестов куры. Шныряли гуси, коровы, бычки, козы. Некормленая и непоеная живность орала среди убийств и пожара пуще людей.

         Серыми воронами появлялись опричники то здесь, то там. В рясах без крестов напоминали расстриг-попов. Религия извратилась. Дорвавшись до дармового, несли иконостасы с дарохранительницами, кадила и утварь повседневную: чашки да ложками, скатерти, отрезы на платья, сорванные платки, портки, сапоги, обноски. В запальчивости уносили, что хозяева и выбросить собирались: гнилые оси, развалившиеся сита. В мешки прятали птицу, угоняли  скот.

         За беззащитных робко вступался не растерявший поучений Макария старший царевич. Не улавливал в отроческой прямоте разницы меж благотворным учением как жить надо усопшего митрополита Макария, коего и отец без меры ценил,  и как воистину  живут на Руси. Яков, ведший Ананьиных, родителей их не сыскал, заметил царевича с избранной молодежью меж домов скачущего, насильников исхлестывавшего, освобождающего забираемых в полон, возвращающего неправедно взятое. С густой белокурой шапкой волос над узким лицом, пылающими негодованием глазами он врезался в гущу разбойников, пытаясь отделить виновных от невиновных. Составлены были списки, кого отдать на потоп и разграбление, кого  миловать. С теми списками не сверялись безграмотные. Десятники, пятидесятники, сотники сами возглавляли грабивших. Не спешили удерживали, требовали с подчиненных десятую часть и более.

         Царевич ставил мелом большие восьмиконечные кресты на домах жителей, признанных верноподданными. Для того ездил с боярином из Совета господ Новгорода и степенным тиуном. Часто они подъезжали к хоромам, что шли вразнос. Владельцы же лежали мертвые, дочери стенали поруганные. Царевич вмешивался. Его не выгодно было на халяву упившимся узнавать. Стычка шла в драку, где окруженье царевича не всегда выходило победителями. Помятые приспешники Ивана отъезжали. Сейчас  Иван-царевич, несясь  с дружками, все на заграничных на серых конях, осадил вступиться за влекомую мертвую женщину. Наколотил рукоятью плети едва понимающего происходящего невменяемого от вина насильника. Свысока Иван окинул взглядом  Ананьиных. Услышал, что не пленены Яковом, улетел быстрой птицею,  воронье гонявшей.

         Якова  благополучно довел Ананьиных до хором дяди Константина. Провел в горницу, где сидели с попом соседские округ гроба домашние  бабки.  Сам вышел на улицу. На стене терема намалевал жирно спасительный крест. От седла отцепил собачью голову, повесил меж окнами на крюк для непонятливых, чтоб  не задерживались, далее скакали.  Возвратился в чулан, сел на лавку. Кругом стояли наполненные водой от пожара кадки с водой. Перечитал завещание Константина Борисовича. Матвей не соврал. Ефросинья благословлялась ему. Матвею же отдавались дома и угодья в Водьской пятине и близ Вятки. Любимому внуку Якову – лишь мудрость слов, сказанная на одре, маленькое именье в московской стороне да кое-что из рухляди. Самая большая часть владений назначалась старшему племяннику – Василию Григорьевичу Грязному.

         Мысли не проскочило у Якова порвать неугодную духовную,  передать с вопросом заглянувшему в чулан священнику. Не получив на церкву из-за подмены Василием Григорьевичем завещания, он не замедлил бы изорвать бумагу в клочья. Положив завещание  запазуху,  горько  зарыдал в рукав. Будто расслышав, подтягивая пению погребального канона, у постели в горнице завыли плакальщицы.

         Никто не отпевал десять тысяч трупов, сброшенных в проруби, запрудивших течение Волхова. Окровавленная река вздулась, из-под красного льда разлилась на берега. Слабый лед тронулся, унося полуживых и мертвых в корм рыбам Ладоги.

         Валявшиеся повсюду трупы, которые боялись трогать из-за открывшейся скверны, заразили воздух. Передавалась  железа. Переимчивый чирей проявлялся на шее под скулою, подмышкой, в паху или за лопаткой. Неспаленных внешним огнем зачинало жечь изнутри. Харкая кровью, умирали  сотнями. Грабители и насильники распространяли болезнь дыханием. Явилась опасность  опричному войску. Войсковые лекаря не справлялись болезнь. Царь постановил отступиться.