Текст книги "Иоанн Грозный (СИ)"

Автор книги: Александр Сорокин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 47 страниц)

– Иди!

         Марфа проворно оделась и вышла из шатра сильной пружинистой походкой, не пряча прямого взгляда от опричников, пожиравших  глазами  мартовских псов.  Годунов не глядел на Марфу. Он глаз на нее поднять боялся. Ему казалось, любой прочтет, как желает он царскую избранницу. Не оказались скрытыми ему  пламенные взгляды царевича Ивана и Григория Грязного, обращенные на царскую невесту.

         Походная дума постановила сворачивать пологи и при первинах рассвета двигаться далее.  Иоанн нетерпеливо понукал  гридней, не желая медлить в опасном и позорном месте.

         Марфа села в возок. Ефросинья Ананьина подвинулась на скамье, глядела на Марфу изумленно, как на существо иного, высшего порядка:

– Как это ты налетела на разбойника?

– А что?

– Не страшишься ничего?

– Чего же страшиться?

– Убьют!

– Пусть!

         Ефросинья  вздрогнула. Она решила быть осторожной с Марфой, не говорить лишнего. В обращении с отчаянными людьми требуется великая предусмотрительность. Они на краю бездны, туда и других влекут.

         Василий Григорьевич с Грязновским родом порывался искать пропавшего Якова. Они лазали по темноте, светя факелами, кликая. Яков лежал в яме, скатившись под корень павшего дерева. Оглушенный ударом разбойничьего кистеня, с рассеченным теменем, он не отзывался. Грязные прошли рядом и не нашли. Матвей высоко вздымал палку с горевшей тряпкою, твердя беспрестанно: «Должен здесь  дядя Яков быть! Должен.» Малюта и  подгонял Грязных, требуя оставить поиски и гнать людей. Хвост обоза скрылся за кустами, а Матвей еще звал: «Яков!»  Василий Григорьевич подъехал, с руганью стегнул арапником Беляка. Матвей, оглядываясь в мутный мрак, ехал, ведя кобылу Якова.

         Ранение Малюты,  закрывшего государя, подняло его авторитет до небес. Никто теперь в царском поезде не думал, что милость царя когда-либо оставит Скуратова. Годунов проезжал мимо возка с Марфой и Евфимией, уже не глядя на них. Он избегал сердечной боли. Необходимо было унять суетные мысли. Его выбор в пользу дочери Малюты безошибочен, раз в крепкой особой чести параклисиарх.  Мария Скуратова была более не чужда. Не набивают оскомину ее  ласкания. Не упускай случай, татарин! Однако  счастье близ Иоанна было столь переменчиво, что Годунов впадал в ересь фатализма. Он упорно молился. Покачиваясь в седле, выполняя служебные обязанности, разговаривая с царем, царевичами, иными людьми, Борис в уме выкладывал: «Отче наш…» Эта спасительная молитва стала вечным рефреном, фоном его слов, мыслей и поступков.

         Якову уготовано достаться диким зверям. Молодой организм  отодвинул предначертанье.  После полудня он очнулся. Ощупал умерившую кровоточивость рану, сморщился. Встав на четвереньки, пополз. Сытые волки, тесным кружком севшие у ямы, где он лежал, отодвинулись, испустили глухое ворчание, разбавляемое писком черномордых суматошных волчат. Волки – не люди, они не убивают впрок. Шатаясь, Яков пошел по следам обоза. Он опирался на саблю, ею же грозил серым.

         Дубы, ели, осины и тополя качали листвой над головой Якова. У него пересохло во рту. Найдя ручей, разгребая полуистлевшую листву, черпая прозрачную воду ладонями, он жадно вливал ее в рот. Не сразу  глотая, насыщался природными силами.  Заводь бурлила плотвой, карасями, линями, ершами, красноперками. Рыба сама шла в руки. Не зная человека, она трогала скользким боком  ладони, тыкалась холодным носом меж пальцев.  Яков мог бы ловить рыбу, просто  схватывая.  Вот проскользнул желтоголовый уж, хлопнули глазами флегматичные квакши. Повели клювами страстные ныряльщики утки, шевельнули ушами проказливые выхухоли. Подалее величавый белый лебедь расправил крылья. По зеркалу воды скользили полки  жуков-плавунцов, прочих водяных насекомых, над водой звенела надоедливая мошкара. Якову пришлось сломать ветку, чтобы обмахиваться. В воздухе носились лесные мухи, стрекочущие  стрекозы склоняли стебли трав. Стаи вяхирей, жаворонков и лазоревок скакали с ветви на ветвь. Лес полнился дятлами, иволгами, дроздами, тетеревами, перепелами, куропатками. Белок был избыток. Заряженные летней энергией они создавали неописуемую кутерьму, порхая по древесным стволам. Выше по теченью хозяйственные бобры укрепляли хатки, кидали в ручей ветви и камни, строя запруду.  Из чащи на Якова с любопытством глядели косули, лоси и олени. Далее можно было сыскать кабанов, серых зайцев, прожорливых соней, медведей, зубров, лис. Весь  этот прореженный, уничтоженный, изгаженный и попросту съеденный человеком мир тогда еще жил и процветал, замкнутый в собственной самодостаточности: пел, жужжал, играл, плескался.

         Яков шел за обозом, отмахиваясь от кровососущих веточкой, и гадал, так ли  необходимо ему возвращение. Внушенные с детства обязанности вдруг показались пустыми. Хотел бы он умереть за царя? Нет. Царь претендовал на его избранницу, и Яков должен был неревниво ожидать, остановит он на ней свой выбор или нет. Если же государь отступится, то следующий между ним и Ефросиньей –  муж Матвей.  Яков способен  заявить, что Ефросинья обвенчана Тогда государь отступит. Матвея же и Якова, отца Пахомия, всех кто отнимал у царя невесту и лгал ждет смерть. Хотя кто берется предсказать, как поступит Иоанн?! Какие еще варианты? Яков не желал смерти Матвею, но это был единственный способ заполучить Ефросинью. Он мог жениться на вдове… Так стоит ли ему идти за войском, травить себя новыми встречами, когда на Ефросинье для него свет клином сошелся. Яков брел, оступаясь в неровной колее, и думал, думал, чего ждать ему далее. Не основателен он, как брат  Василий, не красив, как Григорий, не лукав и продажен, как Тимофей, не органически вписан в московскую жизнь, как Матвей. Не дождаться ему земных милостей прежде их. Чересчур он задумчив, незлобив, уступчив для злобной московской жизни. Уступать ему и каяться, иметь менее материального, чем схватят зубастые, каждый помысел которых исключительно  на приобретение и направлен. Каждый мерный шаг Якова наполнял его  завораживающей отвлеченностью. Он улетал от обыденности. Обида его расширялась на всех людей вообще, жадных, локтястых, нехороших. Он алкал очистительного ливня, вопиющей грозы, обещающей смыть с утомленной земли гнусный нарост человечества,  пожирающего, истребляющего, под себя эгоистично перестраивающего. Яков стремился вздохнуть чисто и свободно вместе с избавленной от людей природой. Кроме покойного дяди Костки и Ефросиньи все люди были ему злы и расчетливы.

         Мысли Якова, казалось, были услышаны. Жухло-рыжая самка тура, потерявшая детенышей в результате несанкционированной государем, но столь увлекательной для участников охоты, вышла из кустов терновника и, опустив рога, с угрожающим сопением двинулась на путника. Одного детеныша охотники убили и забрали с собой, другой ранили насмерть и не нашли, он бился в агонии в ближнем овраге, вздымал копыта и пускал смешанную с кровью слюну, третьего – младшенького самка шла защищать. Она чуяла в Якове запах недавних убийц, человеческая кровь, которой он истекал, звала ее довершить начатое разбойничьим кистенем.

         Яков схоронился от турихи за дерево. Привычно хлопнул себя по боку, нащупывая саблю. Сабли не было – в задумчивости и помутнении рассудка обронил у ручья.

         Самка нагнула рога и приближалась к Якову. Видя его, поводила носом. Ускоряясь, она закрутилась  за ним округ дерева. Туриха сопела  и тонко, иногда громко вскрикивала, зовя рассыпанное опричной охотой стадо. Ее зов расслышали. Два огромных тура  с раскатанными бурыми губами, клокастыми бородами, острыми черными рогами, буграми жира на спине, разделенной темной полосой, выскочили из терновника. Каждое их движение, хруст валежника под копытами, поворот свирепых морд с налитыми кровью глазами заставляли сердце Якова замирать. Он боялся потерять контроль, отдаться панике. Едва сознавая, что делает, он ступил ногой в древесную расщелину, полез наверх. Яков успел взобраться на нижнюю тонкую ветвь дуба. Сидел  на ней, а внизу два самца и самка рыли задними копытами листву, разбрасывали траву и павшие желуди.  Самцы низко и угрюмо трубили, самка тонким голосом подвывала. Туры били ствол крепкими лбами, и Яков, раскачивающийся при каждом ударе, считал жизнь конченой. Предательская ветвь гнулась. С треском, рвавшим Якову душу, она рухнула. Он оказался на земле и понесся от  туров со скоростью, на которую не подозревал, что был способен. Но туры скакали еще быстрее. Массивный поджарый самец нагнал его первым, обдал гнилостным дыханием и подвздел на рога. Яков взлетел в воздух, упал, перевернулся через голову и снова побежал. Разгоряченный, он не замечал боли. Жизнь, которую совсем недавно он не уважал и отрицал, стучала в нем обостренной настороженной жилкой. Жить вопреки всему! Голодному, несвободному, оставленному – жить! Он заметил четыре молодых дубка, вытянувшихся из одного корня, забился между ними. Туры тыкали рогами в промежья деревьев, не преуспевая достать человека. Совсем рядом от тела Якова проходили острия смертельных головных наконечников. Туры разбегались, били могучими лбами, будто стремясь повалить деревья. Стволы гнулись, но выдерживали удар. Яков всякий раз отшатывался с удивительной ловкостью, не позволяя себя ранить.

         Душа его ушла в пятки. Он приметил другой крепкий дуб невдалеке. Взобраться на него не казалось делом трудным. Многочисленные ветви спускались к траве и оплетались многими вьюнами, ползшими к солнцу и рассыпавшимися в мелкие белые цветы. Когда туры в очередной раз отошли для разбега, Яков выскочил из укрытия и понесся стремглав. Туры рванулись за ним. Они опять его догнали, ударили. С распоротым боком, хромая и задыхаясь, Яков добрался до дерева и влез как можно выше.

         Туры еще долго топтались под деревом, но и они до них дошла его надежность. Колотились в ствол редко, без успеха. Прискакавший детеныш отвлек мамашу. Тяжело вздыхая, она подставила сыну сосцы. Он пил жадно, еще за двоих, мертвых. Набежавшие тучи и упавшие капли дождя прогнали животных. Яков не отваживался спуститься с дуба, пока не взобрался на вершину, и не убедился, что туров нигде не видно.

         Окровавленный и изможденный, обиженный на всех и вся, пребывая в самом мрачном настроении, главной причиной, конечно же, являлось, что плохо искали, оставили его раненого в лесной чаще, Яков снова шел за укатившим вперед царским обозом. Он спотыкался в колее, вновь находил твердую почву меж следами повозок и рассчитывал нагнать отряд на первом же привале. Рана на темени на ветру и солнце подсохла, но голова ужасно болела. Размышляя о будущем, Яков снова и снова приходил к неутешительному выводу: Ефросинье не быть его.

         Где-то  на дороге Яков расслышал ржанье, конский топот, негромкую беседу едущих людей. Первой мыслью Якова было, что он нагнал царский отряд. Он собирался с окриком броситься к своим, укоряя братьев и племянника за  неродственное отношение, позволившее  оставить его в беде. Не верил он, что не смогли они уговорить Малюту позволить им остаться для его розыска. Якова сдержал киевский говор двигавшихся впереди. Стараясь не шуметь, избегая наступать на громко хрустевший валежник, Яков обошел отряд и на изгибе дороги, вдруг вывернувшей на открытое место, он увидел, что это разбойничья сотня. Покачиваясь в седле Кудеяр, прежде известный Якову под другим именем, ехал в середине отряда. Разбойничья одежда представляла разнородную смесь русских кафтанов, немецкого платья, татарских халатов, литовских  казакинов, малороссийских терликов, сомнительного льняного полотна или настоящего атласа портов, подпоясанных впечатляющими  шириной и яркостью очкурами. Шапки, мурмолки, фески и тюбетейки так же отличались крайним разнообразием. Что касается вооружения, то то была выставка: один скакал, бряцая зачехленной броней, будто выходил с Грюнвальдского сражения, другой – с ивовым плетеным щитом, коротким копьем и раскидистым луком, как воин Тимура, третий – с алебардой уездного стрельца, большинство – с кистенями и булавами. Всадники окружали обоз, где везли отнятое при нападении на государя.

         Завидев разбойников, Яков затаился, замедлил шаг. Пораскинув, он предположил, не примкнуть ли к ним. Перспективы Якова при братьях и на царской службе, дела сердечные глядели столь неотвратимо безрадостно, что поступление к разбойникам выступило реальным выбором. Тогда на Дону у костра с Кривым и его товарищами Яков бы прогнал сию думу как кощунственную, теперь она была допустима, чуть ли не очевидна правильностью. Разбойники не съедят, пожурят, да и возьмут. Новый человек им не в тягость, коли добудет разбоем коня, упряжь и снаряженье, одежу да деньжат малость на круговой взнос. Кривой должен  помнить Якова, не много времени прошло с памятного случая, когда налетели крымчаки.

         Все же Яков не посмел сразу подойти к разбойникам. Он крался обочь от них. Якова тянуло к Грязным, сросся с младых ногтей со своими и в добродушии их и в подлости. Манило и к животине – кобыле Матушке, другой год верно его возившей. Напоена она и напоена ли, не подарена ли, не продана посчитавшими его мертвым?

         Разбойники шли за царским обозом, как идет не до конца насытившийся зверь за семейством косули, когда съеден детеныш, но не утолен голод. Рассчитывали  свежим нападеньем на хвост взять прежде неотнятое.

         К ночи, не успев встать на большак, царский отряд раскинул лагерь. Поставили шатры, натянули палатки и навесы, обнесли место частоколом, когда подкралась неистовая летняя буря. Тучи стеклись к середине неба, выстирали золотой плащ лунного сияния, покрасили чернью, связали землю с беззвездной далью в ревущую, изрыгающую ливень и разрывы молний неурядицу. Деревья скрипели и гнулись, кустарник хлопал листвой, большие обломанные ветви падали на палатки. Государь узнавал гнев Господа, каялся, звал докторов и Бомелия. Гадал на картах таро и костях игральных. Обнимал обоих сыновей, давал завещание. Малюта стоял в середине шатре. Широкой спиной прислонился к опорному столбу, державшему купол, обхватил его сзади  обеими жилистыми руками, придерживал. Дабы отвлечь государя, говорил весело: буря скоро конец. А та продолжалась. И Малюта ощущал могучие удары, сотрясавшие шест.

         Яков подобрался к лагерю, и пошел позади частокола. Стражники, смущенные треском деревьев, падающими ветвями, потоками ливня, которые буря кидала в лицо, неохотно отодвинули бревно на воротах. Увидав Якова, восприняли его возвращение как вещь само собой разумеющуюся. Яков влился в толпу сослуживцев, занятых подвязыванием взмывавших на воздух пологов. Душой Яков был уже не с товарищами.

         Сверкнула пышная молния, на миг залившая лагерь  искаженным  белым светом. Люди закричали, устрашенные. Сотник налетел на Якова, крича помочь поднять упавшую палатку. Яков грубо оттолкнул его и пошел к лошадям, ища Матушку. Ужасающий скрежет раздался за спиной. Обернувшись, Яков увидел как падает рассеченный молнией огромный тополь. Вершиной он сросся с мрачным небом и ронял на человечишков  гнев оскорбленных около Господа жителей. Ствол рухнул, погребя палатки, навесы, телеги, давя лошадей.

         Яков бежал среди возков. Молочная вспышка выхватила фигуры двух людей. Один из них был старший брат Якова Григорий, он сидел на коне, другой – Годунов, пеший. За темнотой и суматохой Григорий нашел время насесть на Годунова с давними обидами. Он выговаривал ему смерть обоих Басмановых, будто бы оклеветанных Борисом. Борис пытался улыбаться, но губы его дрожали. Он отвечал, что Басмановых наказал не он, человек, незначительный, но государь, за вину в опричном заговоре. И какой соперник был перед Марией младший Басманов, человек семьею обремененный. Григорий требовал, чтобы Годунов оставил в покое другую дочь Малюты – Екатерину, подвигаемую Борисом  Шуйским. Григорий Грязной хотел укрепить  пошатнувшееся при дворе положение браком с Екатериной Скуратовой. Годунов отвечал, что воля Григория волочиться за Екатериной.

– Но ты же мнишь ей Шуйского!

– Василий отступился от Екатерины.

– А брат его – Дмитрий? Дмитрий так и вьется около моей невесты!

         Из Слободы до Старицы, в ней и на обратном пути братья Шуйские вились подле Екатерины Скуратовой, прохода ей не давали, оказывали всяческие любезности, подносили подарки значительные. Так настаивал отец и деды, рассчитывавшие выгодным браком и совместным потомством примирить опричную ненависть к старым родам, соединить новых дворян с боярством. Екатерина принимала украшения золотые и серебряные, но не говорила ни да, ни нет. Улыбалась она и  Григорию Григорьевичу. Он то нравился ей, то не нет. Григорий сильно преувеличивал, провозглашая себя избранником Екатерины.

         Годунов поддерживал претензию Шуйских на руку Екатерины. Василий был ему ближе, но Екатерина ни в какую не принимала увальня и медлителя Васю. По просьбе Василия Годунов склонился к Дмитрию, однако – холоднее. Он полагал его менее управляемым. Тем не менее, женитьба одного из Шуйских на Екатерине связывала Годунова с Шуйскими, раз сам он женится на Марии. Справа опричники, слева бояре – крепко стоим.

– Что я могу сказать Шуйским? Это их дела! – отвечал Годунов, стремясь шуткой скрыть страх перед Грязным. Не желал, чтобы тот наделал глупостей, за которые обоим им пришлось бы отдуваться.

– Вес знают: Вася – твой человек! – ревел Григорий, размахивая плеткой.

– Что значит – мой? Все мы – рабы государевы.

– Василий делает, что ты ему скажешь.

– У него своя воля.

– Нет у него воли. Ты волю его взял.

– Способен  я?

– Ты умеешь  свою причуду чужой выставить! Скажи подобру Васе, чтоб убрал от Екатерины брата!

– Пойми, не в силе я!

         Григорий ударил Бориса наотмашь. В ответ Борис повис на седле с попоною, стащил Григория с коня. Григорий лупил Годунова почем зря. Тот залился кровью, сипел:

– Содомит! Гадина! Честную девицу  измазать желаешь!

         Неистово дрались они, катаясь в хлеставшем дожде, во всполохах молнии, делили Малютиных дочерей. Пораздумав, Яков подскочил разымать. Тут же получил от брата сапогом в распоротый туром, перевязанный рубахой  бок:

– Годуновский прихвостень! Ужо устроим мы тебе по-семейному!

         Яков упал, тут же встал, отряхиваясь, что было бесполезно для мокрой налипшей грязи.

– Чего же вы меня раненого за стоянкой бросили? – с укоризной сказал Яков Григорию.

         Григорий не ответил. Сыпля проклятиями, крутя усы,  взяв коня, ушел, обозвав Якова прихвостнем. Борис обнял Якова и стал пояснять ему, де, кто-то плох, а он-то настоятельно требовал разыскать пропавшего Якова, да его не послушали. Якову неприятны были ужимки Бориса. Он ждал, когда Борис оставит его. Старший царевич кликнул Годунова, и тот убежал, потирая красную от нагайки Григория шею, промокая утиркою кровь разбитых губ.

         Яков не знал, как поставили возки на этот раз, но ему известно было, как делали это обычно. Он споро добрался до кибитки, в которой ехали Ефросинья Ананьина и Марфа Собакина. Негромко позвал:

– Фрося!

         Столь же боясь непогоды, как и опричников, их охранявших, девицы не вылезали под полог, укладывались спать, насколько позволяла теснота места. Взобрались с ногами на лавку, прижались друг к другу, накрывшись платками. Влажный холод сочился в щели, окрашивал туманом дыхание. Выл ветер и сотрясал кибитку.

         Ефросинья услышала голос дорогого ей человека. Раскрыла глаза, прислушалась. Ее движение всколыхнуло Марфу. Она вздрогнула и села на лавке. Напряженное ухо Якова различило шорох  платья в грохоте бури. Он подобрался ближе.

– Фрося! Что же делать я не знаю, как быть. И с тобой не могу, и без тебя… Руки наложить – грех. Завтрашнего же дня меж нами нет.

         Ефросинья замерла ни жива, ни мертва. Она не открывала Марфе свое тайное венчание. Марфа же не говорила ей, что муж Ефросиньи  лишил ее девичества. Обе хранили в себе препятствия к браку с государем. Склоняясь сердцем к Якову, Ефросинья не желала поддерживать в нем пламя неоправданных надежд. Она смущенно молчала.  Озорная дерзкая Марфа, не ведая, кто  зовет Ефросинью, но, не ошибаясь, что возлюбленный, взяла ее за трепещущую руку и, приложив палец к губам, прося молчать, ответила нежным голосом:

– Отчего же нет меж нами завтра? Любовь победит все!

– Так люб я тебе? – оживленным голосом спросил Яков.

         Шум бури, свистевший в ушах, волнение, оглушение, сохранявшееся после полученного удара булавой, сильнейшая боль в боку, разодранного рогами тура, мешали Якову распознать, что говорит не любимая. Молния сверкнула рядом с кибиткой, скользнула плавучим огнем по кожаной крыше. Смущенная Ефросинья вжалась в угол. Марфа же зажглась и дальше продолжала игру:

– Еще как люб! Пуще жизни! – прошептала она в щель между дверцей и основой нежным томным голосом. Марфа старалась говорить повыше, ибо ее собственная речь была низкая, грудная.

         Яков прижал руку к груди и подошел ближе:

– Чего же ты мучаешь меня? Сколько раз предлагал я тебе бежать. Держишься за Матвея…

         «За Матвея…» – эти слова опалили душу гордячки Марфы. Так вот кто подле нее!.. Матвея Марфа оставляла себе на крайний случай, при провале всех иных вариантов. Ефросинья шевельнулась, она попыталась сказать, прояснить Якову, чтобы он знал, что говорит не она, но Марфа закрыла ей рот ладонью. Теперь она мстила:

– Я буду твоя при условии…

– Каком? Горы для тебя сворочу, переплыву моря!

         Марфа тихо рассмеялась, изумленная  пылкостью влюбленного:

– Стань богачом, и заберешь меня. Жизни желаю обеспеченной: терем высокой, возок с золотой упряжью, наряды парчовые. Осыпь серебром – стану твоя!

– А Матвей? Как же с ним?

– Нет узды для сердца!

– А государь, коли тебя в царицы выберет? – сомневался Яков.

         Марфа кинула быстрый оценивающий взгляд на Ефросинью, голос ее окрасился презрением:

– Что же царь? И царь мне не нужен, буде ты! За царя выдавать меня суетные родители споспешествовали, не я. Но и родительской воле – конец.

         Ефросинья не стерпела  долее. Она попыталась укусить Марфу за ладонь, задралась с нею кошкою. Свирепый удар грома оглушил, поколебал кибитку.

– Хочешь – получишь! Так и будет! – вскричал Яков.

– Вот и он! – спокойно расчетливо сказал Василий Григорьевич, кладя брату руку на плечо. – Где твой сладкоречивый Годунов? По– хорошему ты  не понял отойти от него. Научим по-семейному!

– Пускай мне сапоги салом братец намажет! – ухмылялся Григорий, приведший братьев. Он задрал сапог к груди Якова.

         Ливень окатывал выводок Грязных. Грохотал гром, сверкали молнии. Перепуганные  бурей Ефросинья с Марфой выскочили из возка, собираясь пойти к сидевшим в других возках родителям. Ефросинья пыталась остановиться, объясниться с Яковом. Марфа ей не дала, тащила за собой в возок к родителям. Там ли, где еще хотела расспросить удобно об отношениях с Матвеем. Ничего не скажет ей Ефросинья. Мимо Якова пролетело несчастное лицо возлюбленной.

– Чего же вы меня раненого бросили? – с обидой спросил Яков Василия Григорьевича, как ранее спрашивал Григория. – Зверям на съедение?.

– Никто не кидал тебя, – угрюмо отвечал Василий Григорьевич, думая лишь об обиде на Годунова. Вот он оговорил и устранил нарвского воеводу Лыкова, а воеводство ценное ему не досталось. Лыков с родственником мертв, а что толку? Происки Бориса!

– Сам не отзывался! Кричали тебе, – подтвердил самый младший Грязной – Тимофей.

– Нет, братья, предали вы меня! Не так поступил я с Матвеем, когда на себе через Дон его тащил и далее ухаживал за  полумертвым…

         Яков не успел договорить, как получил первую оплеуху. Его сбили с ног, повалили в лужу и били ногами, чем попадя Удары сыпались по ранам. Яков, почти не защищаясь,  только закрывая лицо, вздрагивал и скрежетал зубами от боли. Иногда он проваливался, теряя сознание. Серый седой мрак рождал ему неясные образы. Вот он сидит одесную Отца Небесного, а семейство Грязных предстало для последнего  напутствия перед отправкой на вечные муки в ад. Пока же на земле они преуспевали и учили младшего из рода своего, убивая не до смерти. Матвей стоял в стороне. Он не принимал участия в избиении, но и не защищал дядю. Тому измена была наиболее тягостна. Немало ли сделал для Матвея Яков? Немалым ли пожертвовал? Уступил Ефросинью! Звонил в колокола на племяшевой свадьбе! Дай выжить, Матвуша! Под  родственные удары  положил Яков прежние семейные долги с обычаем да преданием сосчитанными. Пойдет он с сего дня торными дороженьками без оглядки на сродников. Нет у него больше ни дядьев, ни братьев, ни племянников. Хватит! Ничего не дали, то, что имел, забрали. Еще учат за Годунова! Перед Григорием Яков защищал того не служкою, но в порыве  сострадания, им смутного.

– Хватит! Изнемог он, – Матвей, наконец устыдившись, встал меж своими. Он хватал их за руки, подставлял широкую грудь под кулаки. Ногами отбивал ноги.

         Избитого окровавленного Якова оставили лежать в луже. Дождь хлестал ему по лицу, омывал проступавшие через рубаху раны. Уходя, Матвей оборачивался. Василий Григорьевич, как всегда зная подход, гнал в шею.

         Под грохот и сверканье, лагерную суматоху прежние человеконенавистнические мысли свербели в уме Якова. Он встал на четвереньки, потом – в рост. Пошатываясь, добрел до лошадей. Разыскал Матушку, признавшую хозяина коротким ржаньем, распутал ее. взял под уздцы. Едва соображая, что делает, поднял с земли какую-то дрыну, зажал ее подмышкой, пошел по стоянке, еще ища Матвея для последнего прости. За одной из палаток кто-то невидимый в темноте подкрался к нему и крепко пахнущей лошадьми ладонью зажал нос и рот. Мало ли прежде было, Якова оглушили и  поволокли. Ноги его задевали за сырые палки валежника, собирали свежую и прошлолетнюю листву, загребали лесной серозем. Он слышал глухое ржанье, шептание людей. Чьи-то бородатые бороды склонялись над ним, обдавали  запахом сивухи и браги, лука и сала. Он не разбирал слов. Выстрелы прорезались в рассыпчатом клокотанье грома. Люди побежали. Сноп искр от скрещенных сабель осыпал Якова. Он уже лежал на подводе, уносившей его в новую жизнь. Перед ним качалась спина в выцветшем от бурь и гроз армяке. Человек высоко вскидывал руку с кнутовищем и шибко настегивал лошадей, несших телегу через кусты боярышника и березовый подлесок. Рядом с пристяжной бежала Матушка. Вид ее бурого бока успокоил Якова. Будь, что будет.

         Была дальняя дорога. Разбойничья подвода увозила Якова в Муромские дебри, а оттуда на Волгу, где в землянках, срубах и выстланных деревом логовах держал стан Кудеяр. Волжские купцы были его главной добычей. А царь Иоанн? Нападение на опричный отряд  было разбойным молодечеством, не кормлением обыкновенным.

                                                         6

         Держась обещаний, Иоанн дал Магнусу полк в пять тысяч россиян и большое число немецких наемников, возглавляемых  Таубе и Крузе. 23 августа того же 1570 года  Магнус подступил к Ревелю и предложил магистрату открыть ворота без кровопролития. Через глашатаев заявили, что  король Ливонский Магнус, берет город под свою руку и желает лицезреть покорность подданных. Однако на Магнуса в Ревеле смотрели как  на послушную марионетку  московского царя, отдаться ему – означало согнуться пред Московией, и принцу отвечали, как  самому Иоанну. Де, коварство Московита испытано, о  казнях его, следствии не правосудия, но каприза,  наслышаны.  Тиран своего народа не может быть покровителем чужого. Неопытный юный принц имеет советников  злонамеренных, или безрассудных. Ревельский магистрат рекомендовал ему умерить честолюбие и плыть на Эзель, ибо готовится ему в России участь Михаила Васильевича Глинского, брата покойной царицы Анастасии. Случилось то начале Ливонской войны, но урок памятен. Глинский командовал русским войском в Ливонии да был казнен по обвинению в злоупотреблениях, без которых война немыслима. Ревель не желает уподобиться Смоленску, уговоренному царем открыть ворота, и подвергшемуся убийствам и разграблению.  Ревель желал оставаться под шведским покровительством.  Вхождению московского войска в Эстляндию был несказанно рад датский король Фредерик, брат Магнуса, король датский, седьмой год с переменным успехом воевавший со Швецией.

         Ревель обложили осадою. Магнус изнурял  войско земляными работами, стремясь заложить огнестрельный снаряд под стены. Произвели взрывы. Действие их оказалось слабым. С боем заняв высоты перед городскими воротами, построив деревянные башни, воины датского принца пускали из пушек гранаты и каленые ядра, не причиняя неприятелю значительного вреда. Пришла осень, за ней – зима. Московские воеводы Иван Петрович Яковлев, князь Лыков,  родственник убиенного, и князь Кропоткин грабили на провизию и фураж  эстонские села. В феврале послали в Новгород, Псков и Москву две тысячи саней, наполненных добычею, как знак победы.

         Ожидали, что голод блокады заставит осажденных сдаться, но шведский флот успел  доставить ревельцам с избытком съестных и воинских припасов. Московское же войско, мерзшее в палатках и землянках, лишенное достаточного снабжения возроптало. Магнус, легко переходивший от  надежд к  отчаянию, сник духом.  Редко появлялся перед солдатами. Бросил стричься. Растил усы и бороду. Давал обет привести себя в порядок при падении крепости.  Винил царских воевод и советников. Слал  Шраффера с новыми убеждениями к Ревельским гражданам.

         Капеллан, явившись в городском собрании, уверял эстонскую знать, что будучи с Магнусом в Москве, Слободе и Старице, проезжая через города русские, он  лично убедился: правление  царя Иоанна – умеренное, он есть государь истинно христианский, любит церковь латинскую более греческой и легко может пристать к Аугсбургскому соглашению, отдававшему веру на выбор вассалам. Иоанн строг по необходимости и лишь к своим, к иноземцам он умилен, немцам и эстам – друг истинный. Ревель бесполезным сопротивлением удаляет  даруемый Ливонии золотой век, воплощенный в особе юного короля, правителя независимого. Ищите на пиках Магнуса флаги свободы и процветания, вы – неразумные.

         Ревельский магистрат отпустил Шраффера без согласия. Магнус рвал и метал. Закрывшись в палатке, молча переживал позор бессилия. Торжественными выездами еще пытался  воодушевить утомленные полки. Никто  уже не верил, что обеспеченный всем необходимым  с моря город падет. Простояв тридцать недель, Магнус 16 марта пошел от города восвояси. Зажег стан, перебрался с  дружиной в Оберпален, Иоаннову собственность, отданную царем в залог будущего королевства. Московское  войско расположилось в восточной Ливонии.