Текст книги "Иоанн Грозный (СИ)"

Автор книги: Александр Сорокин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 47 страниц)

         Бомелий  прочитал желание царя, однако твердо молвил, что не знает ближайшего значительного праздника. Праздник был нужен! Иоанн не просто ударил, треснул клюкой об пол. Из палат митрополита пригнали клир. Митрополит тревожно вращал глазами. Царь подошел  под благословение. Антоний смешался и, перекрестив, сам поцеловал государю руку. Иоанн потребовал праздника. В подвале сгущалась тишина. Только пауки под сводами ткали. Спокойным держался Географус, заваривший кашу.  Митрополит Антоний, ослабевший, обонявший кончину, просил подсказки у советников. Иереи молчали. Тогда открыл рот голландец. Он «вспомнил», что по  некоторым русским выкладкам в ближайший месяц  может исполниться полторы тысячи лет, как Прус, брат Августа Цезаря, изошел с берегов Дуная, где стоял, охраняя от варваров рубежи империи, на север в Германию, дабы поддержать усилия своего племянника Германика, покорявшего сию страну, получившую от него свое прозвание. Германик скончался от заражения крови, после неудачного падении с коня. Прус же отомстив алеманам за разгром легионов Вара, удалился на остров Рюген, там до сих пор  руины славянских капищ, потом  приплыл в Русь. Прусы переименовались руссами, пошел род Рюриков. «Вот лепит!» – профессионально оценил исторический  подвиг Бомелия Географус. Астролог стоял с непроницаемым лицом. Царь верил и не верил, чуял подвох и колебался. Желание, чтобы было  именно так, победило. Иоанн набросился на попов с упреками: иноземец знаком с нашей былью лучше вас!

         И вот Географус получил самый большой заказ своей жизни. Он не смел благодарить Бомелия, ибо подобным поступком косвенно признал бы торжество фантазии в его громком заявлении. Клир уходил задетый. Выходка голландца смеялась над косностью  тоже бесстыдного национального ума. Архиереи шептались Никто не сомневался более: астролог – воплощенное зло. Молили о явлении Георгия Победоносца, отправившего бы негодяя в ад. Безучастно влекся митрополит. Скоро воссядет он одесную Отца, и никто не принудит его вести вокруг аналоя в очередной раз женящегося царя или подобного ему двойника-сына.  Антоний кряхтел и провалился в небытие: женитьбы царя – еще меньшее из вин.

         Годунов ввел в подвал еще одного, мелкого, персонажа государева дня. Это был Матвей Грязной. С подламывавшимися ногами, бледный, как полотно, он боялся глаз поднять и на государя, и на сундуки с золотом и камнями, подкреплявшие верховную власть. Не кровь ли с лимфой, выбитые нагайками татарских баскаков сочились в лучах алых, синих, зеленых?  Матвей  дрожал, признавал: жизнь  в дланях Иоанна. Истеричный смех подкатывался к горлу. Матвей испытывал странное желание броситься на царя, задушив повелителя. Внезапно его робкий взгляд столкнулся с черным сиянием глаз государя. Матвей увидел:  цвет вынужден донельзя расширенными зрачками.  Всечасный страх Иоанна превосходил чей-либо. В состоянии ужаса Иоанн совершал самые смелые поступки, ставил наидерзайшие задания. Подобное ожидало Матвея.

         Годунов спокойно изложил, как Матвей мнимо перебежал при Молодях к хану, подложным письмом принудил того принять за разумное отступление. Иоанн думал. Он не доверял перебежчикам. Сейчас положительная трактовка поступка Матвея вместе с тягостями плена играли ему на руку, и царь спрашивал про отца, после выкупа не доехавшего до  столицы. Матвей ничего о батяне не слышал, сам до вызова Годуновым ховался в новгородском имении, доставшемся по наследству деда Костки.

– Поверят ли ему изменники? – спросил государь.

– Должны поверить, – отвечал Годунов.

         Речь шла о засылке Матвея в виде повторного перебежчика в стан Батория, где ему надлежало умертвить Вишневецкого, Курбского и Магнуса. Смерти последнего царь желал страстно, включая в число намеченных жертв супругу и младенца мужского полу. Государь долго ходил вокруг Матвея, купал меряющим подозрительным взглядом. Долго объяснял  необходимость казни Магнуса. Говорил:  принц претендует  лишить Россию законных территорий, запереть выход к морю. Мария, лживая бестия. забыла все дядины милости. Вышла за принца, а могла бы до старости сидеть в девках, тлеть в монастыре. Кому Мария обязана прославленным замужеством, уж не Иоанну ли Васильевичу?  Царь будто выступал на диспуте, ему обязательно надо было внушить Матвею, что старается он за государство и никакие личные Иоанновы мотивы в будущем преступлении не присутствуют. Иоанн говорил и говорил, он развивал мысль о недостойности человеческой природы и отдельных представителей в особенности. Вот неблагодарность и подлость брата. В слезах он ползает на коленях перед царем в Слотине,  выдает тридцать своих сообщников. Дьяк записывает имена. Владимир Андреевич собственноручно ставит внизу  крест. Не всех названных царь тогда казнил! После прощенные опять изошлись клеветою и ненавистью.  К старине зовут, разрушают сегодняшнее! Смотри: супруга Владимира Андреевича клеветала  на тайных сборищах. Называлась Одоевской, не из рода ли она Нагих? Царь повернулся на каблуках, подошвы сапог взвизгнули. «Борис, не ты ли отвечал за невест? Не ты ли мне Марию Нагую подсовывал?!» И привыкший к подобным выходкам соперник Нагих Годунов прижух ни жив, ни мертв. Он знал приливы царского гнева, знал его окончание,  за лучшее принимал пугаться внешне безмерно. Царь ждал подобной реакции, и многие, не только Годунов, подыгрывали ему. Попало Годунову обвиняться, что царя хотели женить на Нагой. «Не мылом, так шилом!» – вопиял царь, равняя малолетку Нагую с обвиненной во всех грехах супругой покойного брата.  Марию Нагую чуть ли не на руках из колыбели царю Борис приносил, желал, чтобы тот монаршей рукой цветные ленты ей в волоса заплетал! Царь перевел дух и, прокляв мать брата – Ефросинью, старую ведьму, вернулся к измене Курбского, Вишневецкого, Магнуса.

         Незаметно для царя Матвей ослаблял то одну ногу, то другую. У него мучительно болела спина и хотелось до помутнения в глазах справить малую нужду. Матвей ругал себя, что обратился опять к Годунову, прося в содействии вернуться на службу. Его томило бездействие и скука жизни в поместье. Хозяйство оказалось скуднее, чем он ожидал. Деньги, полученные с продажи леса, он потратил на восстановление дома, изготовление сельхозорудий.

         По царю выходило: казнь Магнуса с и других изменников, Курбского – есть не вина, не смертный грех, но великое благодеяние собственной душе и государству. Увлекшись, царь полуосознанно передергивал, из кривой логики изображал прямую, личную ответственность мешал с общественной,  нимало не уважая умственные достоинства подданного. Когда Матвей вернется, его согрешение будет отпущено не иначе, как патриархом. Завтра же в Успенском соборе и всех церквах будут петь об успехе благого дела. Иоанн ходил среди золота и сверкающих камней и представлял задание так, что Матвей должен выполнить его чуть ли не без оплаты. Борис скромно намекнул о земном вознаграждении, зная что Иоанн ждет от него сих слов, и царь вцепился Годунову в волосы. Борис без труда справился бы с государем, бывшим на четверть века  старее, но  не смел сопротивляться. Царь повалил податливого  на пол, пинал ногами. Все смотрели. Борис пыхтел, не прося пощады. Из его горла вырывались булькающие звуки. словно из котла с кипящей водой. Царь утомился бить.  Борис приподнялся, как ни в чем не бывало, отряхнул  кафтан. Годунов не глядел на Матвея. Царь назвал за убийство сумму вдесятеро меньше, чем обещал Годунов. Общее молчание. Царь походил, бряцая гвоздками подметок, подробил посохом расщелины в камне пола, и объявил вознаграждение вчетверо большее. Матвею назначалось вырезать, кроме Магнусовой, еще две семьи.

         Матвей смотрел на Годунова, ища во взгляде его совместную оценку высочайшего самодурства. Взгляд Годунова был слаб и спокоен. После ухода царя он только шепнул, какую сумму с вознаграждения Матвею следует отдать ему. Царь облагодетельствовал Матвея с подачи его, Бориса, мог бы и другого.

         Матвей прикидывал, не лучше бы сбежать с  авансом, когда вбежал запыхавшийся Василий Шуйский. Он шел с царевичем Иваном, когда повстречавшийся царь велел передать Грязному нагнать его, дабы в очередной раз с мельчайшими подробностями рассказать о последней встрече с папашей. Матвей поспешил к царю, на ходу раздумывая, отчего Иоанн уговаривал   убить врагов, обладая правом  приказывать. Поручение было едва выполнимым! На выходе из хранилища стрельцы обыскали Годунова, Шуйского и Матвея, не унесли ли чего из царских кладовых. Матвею пришлось униженно отчитываться за мешочек серебра, коим царь предупредил успех отчаянного поручения.

         Не по чести  было Борису иметь хоромы в Кремле. Он ехал на Арбат, кипя гневом. Умница, он не мог не задумываться над происходящим. Душа  вопияла, что царь вместо помощи Пскову собирался истратить столь недостающие для войны деньги на грандиозное празднество. Даже не прилюдная выволочка саднила, а явственный упадок царского ума. Обида наслоилась на семейную тягомотину. Чрев Марии Григорьевны оставался пуст. Супруга супилась. Бог сподобился бы ей помочь, и она ездила по монастырям.

         По опасливой русской жизни высокие ворота за частоколом были заперты и днем. Борис тяжело ударил лошадиным цеплялом в створницу. В щель заметил ключник, заковылявшего от крыльца.  Увидел  хозяина,  убрал засов.

         Куры и свиньи путались меж ногами. Годунов раскидывал их пинками, подобными тем, что недавно получил от царя. Он вспоминал, сколько обид  выстрадал, чтобы, помимо стряпни и дружки Феодора,  ему доверили еще и прислуживать на царских пирах. Молодой сын Василия Сицкого, тоже кравчий, отказался разносить вино вместе с Годуновым по незначительности рода Бориса. Годунов подал в суд. По Разрядным книгам выходило, что недостоин Борис прислуживать государю за столом, но царь особою грамотою объявил Бориса выше Сицкого многими местами: хотя Годунов и не был боярином, дед его в старые времена стоял выше Сицких. И вот теперь царь показал, сколь ценна сия честь. Бить его в присутствии Грязного! Осьмушки проступков Матвея хватит отправить его под топор.

         Сестра Ирина, расцветшая двадцатитрехлетняя  красавица, любила окружать себя монашками,  перехожими странницами. Щедро одаряла, кормила. Взамен слушала наставления, пророчества о скором Тысячелетнем царстве. Вот и сегодня, одетая в черное, чуть ли не в схиму, она сидела среди полудюжины старух, умиленно плакавших о православных рабах в турецких землях. Две бабки, ходившие в Святую землю, вещали.

         Борис остановился  и стоял, переводя дух. В другой раз он индифферентен  был бы к богоугодному времяпрепровождению. Соглашался: России не след тягаться с Европой, дело ее –   юг. Тогда рассужденья о злых крымчаках и оттоманах уместны. Жалко, здравый смысл восставал: как же бабки безопасно добравшиеся до Иерусалима, молившиеся в нетронутом храме Гроба Господня, омывавшиеся в Иордане, вернувшиеся в целости и сохранности с дальней дороги, щебечут  про мусульманские зверства? Подобная неблагодарность дорого бы им стоила, прозри  гостеприимцы, какими перлами низкого красноречия украсится старческая благодарность  за ночлег и подаяние в Блистательной Порте.

         Нежные прелести Ирины натягивали  черное платье. Ее лоно требовало рожать, созревшие груди – кормить. Она же с вымученным постным лицом сидела и нюхала затхлый старушечий запах умирания. Борис был глубоко религиозен, но он не забывал с молитвой и действовать, пусть русские припадки бездействия, полаганья на авось его и одолевали. Сейчас он был не в том настроении. Ирина замечала и умоляла  глазами погодить. Борис слушать не стал. Торопливой горсточкой возложил на плечи крест и погнал монашек прочь. Бабки  огрызались: «Что же это?! Почему же?!» Мол, приструни братца. Будто  деньги, которые старухи получали,  были не Борисовы.

         Борис швырнул вслед убегавшим бабкам сонники, «Жития», «Часословы» и «Зерцала».  Растворил окна пустить воздух в горницу, сел на сундук и пригорюнился. Жалостливая Ирина, оглянувшись на бабушек, бросилась к старшему брату. Борис отворачивался. Ирина взяла Бориса за пушистые  щеки и почуяла струившиеся среди волос обильные слезы.

– Что стряслось, Боря?

– Ничего! – отмахнулся брат, а слезы бежали и бежали.

– Я могу чем-то помочь?

         Этот доверчивый проникновенный вопрос всколыхнул Годунова. В нем включилась некая глубинная душевная машина, и он, прислушиваясь к ее тягучим вспрыскам, проиграл варианты использования слабой женщины. «Можешь попробовать помочь», – подумал он. Подобно всякому придворному, он стремился занять любое освобождавшееся место наверху. Сие было необсуждаемо, выступало инстинктом власти. Никогда его не беспокоило: так и жизнь пройдет. Все жили схожим образом, особо – Иоанновы относительно неродовитые выдвиженцы. Врожденный опыт шептал: окольные пути самые короткие. Борис с натугой заговорил, что наиболее обеспокоило его в свежо разыгравшейся сцене в хранилище.  Чуя боль  царских пинков, он отхлебывал холодный квас, поданный Ириной, внешне успокаивался и, ронял короткие фразы, сокрушаясь о старости Иоанна. Угрюмая кожная синева. Чело в глубоких морщинах. Скулы торчат. Рот ввалился и почти беззуб. Волос лезет из клокастой бороды.

– Он скоро умрет! – воскликнул Борис. И столько боли и горечи было в его словах, что Ирина встала под образа и долго молилась о здоровье государя.

         В водовороте  придворной интриги, Борис воспринимал царя как данность, вечную фишку при всех иных переменных в игре, и вдруг с очевидностью поднялось, что скоро рухнет  основа. Иоанн с юности боялся и готовился к смерти. Не раз о том, не скрывая , заявлял, и вот дождался: ему поверили. Скольких усилий стоило Годунову протереться в любимцы. Причем, он  был  на особых ролях, не в том смысле, как Курбский или Сильвестр, Адашев, Малюта-Скуратов, Богдан Бельский или, не дай Бог, Федор Басманов с Григорием Грязным. Положение ему выдалось скромнее, незаметнее: носить за царем скипетр да державу, помогать Иоанну одеваться к выходам, развлекать и ухаживать за обоими царевичами, потом – только за Феодором, пробовать и подавать за царский стол на пирах вино. Ненавязчивого добродушного услужливого Бориса оценили. Он достиг высшего, к чему мог быть призван человек его ряда. И это последнее неизбежно поколеблется с кончиной царя. Отодвижение его от Ивана в пользу управляемого, но другого человека – Василия Шуйского, внушала серьезнейшие опасения. Политическая ошибка брака с Марией Скуратовой вставала перед Борисом со всей очевидностью. Государь должен был жить, Малюта должен был жить и быть первым после царя, возглавляя вечную опричнину, – при таком раскладе Годунов процветал. Два года прошло, как сгинул временщик.  Зачем лез он на крепостную стену среди штурмующих? Столь ли необходима была та ливонская цитадель, где сложил голову дорогой тесть?

– Ира, пути перекрыты мне! Нет дороги, – убивался Борис. Порывисто отодвинутая кружка катилась на пол и далее к порогу.

         Ирина прижала голову брата. Он слышал биение ее сердца через влажную ткань девичьей нагрудной занавески. На мгновение Борис позавидовал чужой искренности. Но нельзя же так! Цыпленок, доверчивый цыпленок! Унесут в гнездо, растерзают  клювом и когтями безжалостные московские коршуны.

         Борис блуждал взглядом в глазах  сестры, будто обладали те степным простором и можно было долго скакать, отыскивая то ли, это. В открытости, сестринской любви он изыскивал расчет. Если Ирина – Годунова, она должна несказанно обрадоваться варианту, им скоро предложенному. Ум Борис ценил выше остальных добродетелей. Начал с себя. Не имевшей для него никакой цены искренностью, но важной, как он полагал, щепетильной  Ирине, звал  к жертвенности. Ирина и без того жизнь положила бы за брата.

– Мария Григорьевна спутала меня по рукам и ногам, –  говорил Годунов чрезвычайно серьезно, только глаза на всякий случай смеялись,  выработанная годами неотмываемая защита от московского придворного ехидства.

         О привязанности к супруге Борис умолчал. Этим он не задавался. Там не было дивидендов. Он настраивал Ирину на принятый лад: брак – сделка, заключаемая между старшими в двух единящихся родах, где мнение молодых – последнее. Иное дело, что выгода Бориса в предстоящем деле была очевидна, для противной же стороны – сомнительна.

         С болезненной и все нарастающей откровенностью, по мере убеждения в жадном отзывчивом восприятии слушательницы,  Борис выложил, как брак его перестал быть полезным по смерти Малюты. Ирину  не удивилась рассужденьям, пронизанным материальным. Ей ли не знать о практичности брата! Помимо накоплений предков, эта практичность и обеспечивала достаток, с которого Ирина жертвовала в монастыри и на странниц. Однако от младых ногтей в ней жила истина: супружеские узы – навсегда. Обиход царя, старшего царевича, многих из знати вопияла морали, но не ждет ли их потустороннее божеское отмщение?  Брат не пойдет  по  златым выморочным стопам, да такому мелкому, как он, и не дозволят. Смертные грехи – не привилегия ли помазанников? Зачем горевать о том, чего не изменить? Венчался с Марией – живи. Недавно брак с дочерью всесильного параксилиарха был верхом мечтаний Бориса. Ирина вспомнила  умиленного Годунова, когда архиерей вел его с Марией вел вокруг аналоя в  Успенском соборе. Молодые цепко ухватились  за рушник под проникновенное пение хора и гордо поглядывали на завистливую знать. Тогда Годунов был победителем, обидно недолго, и вот брат укорял промысел, горевал, и как! Жена называлась жерновом, привязанным к  ногам. По гибели отца  Мария стала бесполезной в продвижении супруга. Ирина подмечала, как   тупился Борис, смотреть не решался на Марию, скрывая снедавшие его мысли. Мария возмущала супруга, как возмущает извилистый весенний поток  огромный камень, неожиданно вставший поперек русла. Вода бьется,  кипит, кидается на один берег, другой, старается перескочить валун сверху, подрыть снизу, а он крепок, велик, нет ему обхода.

         Свойственник первой супруги отца Иоанна, дружка покойной царицы Марфы, рыдал в подол отзывчивой сестры не в силах изменить предопределенное. О как желал бы он возродиться, отмотать назад время, чтобы произвести выигрышный ход! Борис не видел кандидатур себе в невесты, но ход с Марией Скуратовой был безрезультатный. Та-то привязалась к мужу, воспринимала его данностью по гроб, с чем не смирялся его постоянно размышляющий верткий ум. Лишь царь и наследник обладают правом жениться многократно. Изобретая придирки, отстранять жен и заточать в монастыри. Подданным то заповедано.

– Ты спасешь меня? – спросил Борис.

– Но как? – Ирина ждала призыва умереть.

– Выйди за дурака…

         Предусмотрительность никогда не оставляла Бориса. Даже стены имеют уши. Надо исключить даже предательство  сестры. Борис не назвал имени, но Ирина с полуслова поняла: речь идет о младшем царевиче. Предложение вкрадчивое и циничное, пробный шар, заброшенный в душу чистую, нерасчетливую. Ирина заплакала. К ней сватались и немало, брат всем отказывал. Она готовила себя в невесты Господу, подбирала  монастырь со строгим уставом. Мгновенно прочитав  давно вынашиваемые мысли, она заревела от стыда. Лицо, недавно прекрасное сдержанным обаянием, резко исказилось, словно Ирина припадочно кривлялась. Опустошенный Годунов глядел на сестру  с состраданием. Опустошенная душа его  не верила мучениям. Женщины должны быть послушны, воля старшего – закон. Он забыл Марфу, хваставшую собственным мнением, восторженно лгавшую так, что дух захватывало. Подготавливаемый  Борисом шаг во власти должен быть совершенно низменнен: взять царскую семью «за яйца» – уложить родную сестру в постель к идиоту, вызывал у  понятливой самозабвенной Ирины чувство обиды не за себя,  за него. Она   не испытывала к мужчинам тяги, но до оскомины наелась  грязью дворцовых ниже пояса нравов,  став наперсницей брата, участвуя в бесконечных смотринах, когда «девы» предлагали себя отборщикам  за сомнительное замолвленное государю, брату Борису, другим слово. Потом «девы» платили лекарям и знахаркам, восстанавливающим плеву кишечной ниткой. Нет, Ирина не хотела замуж. Тем более, за ненормального. Ирина вспомнила похотливые пароксизмы царевича после штиля плотского безразличия. Феодор гонялся по двору за свиньями, лез в хлев к козам. Его снимали с телят, коим он задирал хвосты. Ирину передернуло от отвращения. Ужасное бесчестье Бориса трепало ее конвульсиями. Она смеялась вымученным смехом паяца, человека обреченного.

– Что же я буду делать с Феодором?!

         Бориса не занимал вопрос, что она будет делать с Феодором, а лишь: как подкатить к нему. Норов времени был суров.  Годунов,  подавив сострадание, не обращая внимания на слезы сестры, сказал, что устроит ей приходить к Феодору выбирать  блох и вшей, искаться. Незамужним нельзя общаться. И она будет не девой, но нянькой. Феодор же – не муж, он – дурак. Помаленьку нянька и  больной сблизятся до брака.

– Не отдайся  прежде, – предупреждал Борис, рассуждая как о деле решенном. Влажным взором Ирина копалась в карих глазах Бориса, в зрачках цвета спелой вишни, по-детски твердила:

– Боря! Боря! – так просила помощи у старшего брата, когда, бегая, разбивала коленки или лоб. Думала: «Погубишь ты мою душу!»

         Борис скрепился не хотел более замечать сестриного отторжения, торопливо заманивал преимуществами положения царевны: щедро помогать подобным, только что изгнанным бабкам, нищим да убогим, сиротам, бездомным. Заплатить за милосердие следовало запретом на позывы сердца. Оскорбленная Ирина прозревала:  плохи дела у брата, раз подкладывает он ее дураку Феодору. Не смертельная опасность – алчность движенья по цепочке мест подстегивали Бориса по топи избранного пути. Кровь схлынула с лица, Годунов вытянулся. Щеки трепетали. Борис неосознанно тянул их к бороде, там дрожал каждый волосок. Ирине страстно захотелось спасти брата. Помятый  вид,   заурядная легкая выволочка, полученная от Иоанна, воспринималась ей отставкой, опалой, казнью, коих повидала она немало по поводам малым, клеветам случайным. Иоанн Васильевич скор на расправу! Ирина не сказала: подумает. Она согласилась, мечтая вытащить брата из  позора,  который он  выдумал, которым себя накручивал.  Стремясь помочь, она вошла вместе с ним в болото. Дальше каждая гать станет новой ловушкой придворного успеха.

         Вышли в крестовые сени. Борис кликнул священника и дьяка, живших при  доме. Затеплили лампады, свечи. Священник окурил ладаном. Не называя цели, Борис сказал попу скрепить и благословить дружбу с сестрой. Божье имя было названо всуе. Руки Бориса и Ирины соединены. Оба  окроплены святой водою. Дьяк спел подходящие случаю псалмы.

         Окончив молитвословие, погасили свечи, задернули пелены на образах. Смягчившийся Борис повелел накрыть стол: было шесть часов, время обеда. Пригласили старух, подпевавших дьяку на только что совершенном неведомом благословении. Праздные перехожие охотно бухнулись  на лавку. Дворовые девки накинули на столешницу белую скатерть. Слуги принесли и поставили соль, уксус, перец, положили нарезанный крупными ломтями хлеб. На глазах хозяев разломили курицу. Начинали с борща, но на стол выставили все, что имелось.

         Борис и Ирина ели из одной чашки. Туда же лезли ложками старухи. Борис кривился. Поспешая окончит трапезу,  велел греть баню и мыть странниц. Борис потакал сестре. Убеждал себя: совместная трапеза с паломницами – христоподаяние за продвижение хорошего дела. Ирина сидела с красными глазами. Говорила мало. Годунов старался не замечать  состояния сестры, его задевавшее. Он полагал: сестра следует радоваться. Бабок же разъедало любопытство: о чем молились?  Борис много пил, закусывал хлебом. Охотно ел холодное, горячее, жареное, хлебал  взвары. Ирина ждала печенья и овощных сластей.

         Широко перекрестившись, хозяин встал из-за стола. Проверил, не украли ли, не перебили ли посуду. Похвалил дворецкого и повара, наградил  хмельным. Вошла прислуга, поклонилась и села  за тот же стол обедать после хозяев.

         Годунов, сильно наедавшийся в дни треволнений, после обеда спал крепко, раскидывал руки, храпел. Сестра на своей половине не спала вовсе. Она плакала над поставцом, куда год от года клала девичье приданное. Перебирала дорогие сердцу тряпичные куклы, отрезы на платье. Дешевые ожерелья, бусы, затертые монисты, преподнесенные дворней, были ей ближе, чем драгоценности, подаренные братом. Жалуя, он всегда сказывал, сколько стоил дар. Редкие духовные книги, обложенные деревом, обтянутые воловьей кожей, были особенно дороги. ибо монастырь звал Ирину громче замужества. Девочек выдавали замуж и в двенадцать, и в тринадцать лет, и ранее – тому препятствовал закон, который нарушали. Ирине в этом году исполнялось двадцать три… Горько лила слезы она в тот день. Но еще заставила себя проследить, чтобы искупали старух. Любимая постельница, замечая горе госпожи, позвала девок. Когда багрянец вечерней зари облил перья облаков, встали во дворе в круг, запели, заплясали. Девицы притопывали, вертелись, сходились, расходились. Подпирали бока, хлопали в ладоши, махали платами вокруг головы. Отвлекаясь, Ирина ходила вместе с другими. Кликали работников – рабов, литовских и крымских пленников. Те пели, плясали по-своему.

         Годунов ходил по хозяйству, смотрел конюшню. Проверял, постелена ли ровно  солома, заложен ли в кормушки овес и невейница. Кобыл и жеребцов выводили на круг, показывали хозяину. Борис трепал холки, глядел бабки и копыта. На некоторых скакал. Проверил и птичник, коровник, свинарник. Везде давал указания ходившим следом слугам. Собственноручно сыпал зерно курам и гусям.  Сев на крыльце. Годунов слушал доклад дворецкого, разбирал ссоры слуг, и, прислушиваясь к звукам пляски, искал Ирину.

         Цена  очередной  победы Бориса вскинулась не в меру высоко, чтобы  непредвзятые люди то  не оспорили. На муку  Годуновых  простейшие российские насельники способны  размышлять, оценивать. Власть не сильна оглупить подданных до состояния пробок. Где, изобразив согласный вид, проглотит официальную напомаженную версию о незаинтересованной любви запуганный или подкупленный боярин, недоверчиво зачешет затылок ничего не поимевший с брачной сделки крестьянин и ремесленник, грязнейшими словами залезет в самую суть дела. Шила  не утаишь: Ирину царевичу Феодору в постель подложили. Из мешка свадебного дара  царевичу  торчали  уши  ухватливого стряпчего-кравчего.

                                                         5

         В первой же схватке получив  ранение, едва не лишившись глаза и вместе с ним жизни, Яков возвращался в Московию на новой лошади. Это была кобыла Томила, захваченная  при столкновении казаков с сибирскими татарами. Томила шла споро. Яков с удовольствием оглядывал  ее рыжую холку, трепещущую на ветру. Долго и споро не гнал, берег, перебирался на сменную кобылу Югру. Та тоже радовала глаз. Серая в белых яблоках, она ревниво бесилась подле Томилы, рвала длинный повод. В  тороках Югры лежали подарки царю и письмо Строгановых, умолявших Иоанна поддержать Сибирскую экспедицию, не склонять ухо к завистникам, чернивших купцов за использование на нужное дело смелых людей, стоявших около закона.

         Яков и Григорий, сыновья Аникины, двадцать лет варили соль на Вычегде. Знатного татарского рода, они происходили от крещеного мурзы Спиридона, которому приписывали научение  россиян употреблению счетов, получили фамилию от предка, плененного единокровцами в битве и застроганного до смерти по измене Орде. Фамилию Строгановых носили сын и внук Спиридона, способствовавшие выкупу казанского пленника великого князя Василия Темного.

         Яков и Григорий умерли, передав богатство, ум и деятельность в наследие младшему брату Семену. Тот вместе с племянниками Максимом Яковлевым и Никитою Григорьевым и нанял казачьих атаманов  на проведение границы по берегам Тобола. Послав в Москву Якова, купцы били челом государю обновить шестилетней давности дарственную грамоту на земли за Каменным Поясом. На словах Яков должен был разъяснить предательство хана Кучюма, женившего сына Алея на дочери ногайского князя Тин-Ахмата, очарованного  соединением двух орд и уже не платившего россиянам дани. Кучюм  считался в Москве союзником, на деле же  жег наши поселения на Каме, насильно обращал русских и чудь в магометанство.

         Помимо писем и подарков, Яков вез и собственные приобретения: круто свернутые шкурки соболей, черных лисиц и бобров. Воспоминание о воинских доблестях грело сердце. Много дней прошло, а казалось, вчера налетели казаки на стан  сибирского мурзы. Разогнали татар залпами пушек, производивших на нехристиан эффект Божьего гнева. Рубили шесты, где развевались шелковые флаги. Выводили пленников из загонов, русских девиц из шатров. Яков вступался за невольниц, прикипая сердцем к единственной, чье имя шептал по ночам.

        В столице Яков с честью выполнил поручение купцов. Государь был впечатлен возможностью почти безболезненного значительного расширения  царства на восток. Идя после  думского приема, Яков столкнулся на Кремлевской площади с Матвеем. Бывшее между родственниками отчуждение притупилось для Якова временем, но саднило Матвею. Племянник хмурился, кусал губы, колол дядю словом. Разглядывал ведомых им лошадей, гладил по выям, смотрел бабки и зубы, хвалил и ругал Якова, что назвал лучшую кобылу бабьим именем – Томилой. Матвей уклонялся говорить про немыслимое царское задание. Он дулся на жизнь, более благодатную дяде: царь одарил того малым двориком за добрые вести.  Как твоего коня звать-то? – вопрошал Яков племянника.  А, так – без названия!

         Матвей  вспомнил сгинувшего папашу. Отчего столь несуразно сложился последний  разговор? Как мог отец от него отказаться, будто убоявшись, что отберет он выкупленную царем свободу?  Старый кривляка! Много чего несуразного в русской жизни, и трудно, ой, как трудно, однозначно определить, отчего так бывает, не иначе. Отцы часто скупы на ласки, но таилась ли когда-нибудь она за грубостью Василия Григорьевича?.. Дядя и племянник обнялись, будто расставаясь навсегда, и никто не молвил про Ефросинью. Думали же о ней.

         Матвей залез в суму проверить не расплескались ли снадобья, приготовление Бомелием для отравления царских врагов. С тоской  он оглядывался на Кремлевские башни, не чая снова увидеть. Горечь и ненависть подступали к горлу: дядя Яков младше  годами, а преуспел, у Матвея же все не так и не эдак. Матвей вскочил  на коня. Распугивая народ, пронесся по мосту через Неглинку и понесся к западу встречь злосчастной судьбе. В его голове вертелся другой незаданный Якову вопрос: как попользовался тот кладом Кудеяра?  Полукафтан Якова – обнова, да недостаточно богат. Неужто перепрятал богатства и тепереча с осторожностью прибедняется?