Текст книги "Иоанн Грозный (СИ)"

Автор книги: Александр Сорокин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 47 страниц)

         Но имелось еще одно, что замечено быть могло за самим польским послом, двусмысленные взгляды, которыми пару раз он обменялся с врачом и астрологом Елисеем Бомелием.

         О регулярных посещениях Бомелия царем знал весь двор. Популярность голландца росла. К нему устремились бояре, дворяне и опричники гадать судьбу, поэтому за ним и следили.

         Яков Грязной проклинал себя за предложение Ефросинье бежать, ругал он и ее за несмелость. Запутавшись в душевных противоречиях, Яков подолгу молился, ездил ставить свечи перед Владимирской и Казанской, клал до тысячи земных поклонов. Привязанность к Ефросинье он полагал бесовской, но она не отпускало, как ее не кляни. Хорошо было бы сходить на исповедь, но в эпоху всеобщих доносов сумасшедший доверится попу. Если исповедник передаст о намерении бежать царской невесты, в луч Якова ждет застенок Разбойного приказа, мучительные пытки и казнь.

         Мучаясь совестью, понимая, как из одного греха кидается в другой, Яков отправился к Бомелию, гадать. К тому сидела очередь из опричников, известные  лица, пришлось подождать.

         Бомелий принимал опричников, поражаясь короткости линии жизни в белизне  ладоней, забывших грубый труд. Через одного звезды показывали Плутона, сопряженного с Меркурием, и у Бомелия язык не поворачивался честно сказать пациентам об их будущем. Какой совет он отважился бы им дать? Наслаждаться жизнью по полной, выжимать каждый день, как губку? Они и без того не знали меры в стяжательстве, играх, спорах и состязаниях на деньги, плотских утехах. Московия стонала.

         Гадая Якову, заглядывая то на его руку, то в звездные карты, разложенные на столешнице, Бомелий загадочно сказал, что письмо, ждущее своего часа, скоро будет рассекречено. Яков  только думал о себе с Ефросиньей, хотел слышать  о перспективе своих надежд, и  вздрогнул. Откуда Бомелию ведомо о злосчастном письме? Ах, да. Он же был в нарвском обозе, и не мог не видеть Магнуса, передававшего письмо Матвею. Бомелий меж тем продолжал: человек с тревожащим думы клиента письмом уже объявился. Какой человек? Нашедший посеянное Матвеем Магнусово письмо? Выкравший его?.. Но Бомелий говорил о другом, скоро должно явиться: древняя Владимиро-Суздальская земля, где вотчины Шуйских, готовит заговор против государя… К чему это? – растерялся Яков. Что же с делами сердечными? Венера в тени Юпитера!

         Яков, вместе с Матвеем вверившийся Борису и теперь тяготившийся его управлением, тем не менее, передал ему гаданье Бомелия, что твердил тот с подначею или нет о некоем  письме, не Магнусовом, про новую измену Земли. Годунов глубоко задумался.

         Бомелий же, не надеясь исключительно на Якова передал, о судьбах  гадая, и другим опричникам,  князю Вяземскому, Федору Басманову и Григорию Грязнову про «человечка с письмом». Он не сомневался: пройдет мало времени, дойдет до государя. Царь обязан поверить в то, во что верить желает: опять враги, опять нож в спину. Новый опричный поход в сердцевину Руси, Владимиро-Суздальскую землю, отвлечет русские силы от Ливонии, где речь Посполитая стремится утвердиться после распада немецкого ордена Меченосцев. Изрядная сумма, вчера переданная Быковским, надежно упрятана Бомелием в окованный сундук.

         Бомелий позвал Зенке, в соседней горнице кипятившего эликсир. Спросил его по-немецки:

– Где то письмо?

– Вот оно, – Зенке расстегнул сюртук. – Ношу на груди.

         Это было письмо с вензелем Магнуса, потерянное Матвеем.

– Береги его, как зеницу ока… Хорошо, теперь у нас два письма.

         Иоанн в царской мантии в шапке Мономаха на голове сидел в тронной палате, ожидая повторного прихода польского посла, уже для тайной беседы. Годунов по должности держал стряпню: скипетр и державу. Малюта–Скуратов, это был крупный широколобый человек с красным прыщавым лицом, красными волосатыми руками, выпростанными из разрезов расшитой жемчугом ферязи, казалось, не по размеру готовой лопнуть на его бычьей спине, низким глухим голосом сдержанно давал  советы. Иоанн полагал, что надо замириться с поляками, удержав за собой отвоеванные ранее Нарву, Дерпт, Аллентакен и некоторые уезды Ервенские и Вирландские, Малюта осторожно возражал, что войско томится в бездействии, приближающееся лето благоприятно для новой кампании.

– А то, если не в Ливонию идти, – сказал Малюта, – то требуемо куда-то еще. Опричнина недовольна малым сбором в Новгороде. Идет слух, новгородцев предупредили. Успели попрятать животы свои.

– Кто же предупредил? – свел брови государь.

– На то надобно расследование.

– Коли войску для разминки поход надобен, пойдете на Окский Берег ждать крымчаков.

– В сем году крымчаки могут не прийти. Сила твоя, Иоанн Васильевич, выказанная в новгородском походе, испугала  западных и южных ворогов. Потом, крымчаки грабить к нам идут, значит, нечего взять с них. Войско же желает кормиться.

– Ты тоже хочешь кормиться, Малюта? – сверкнул глазами Иоанн.

         Малюта сдал обороты:

– Я  что… Передаю, что в Думе толкуют.

– Скоро потратили вы в Новгороде приобретенное… Но не жалею о Новгороде. Без меня подкрадывался он вместе с Псковом заключать договора с литовцами, а то шведами своевольно избрать наместника да  целовальников. Все перебирают там события битвы Шелонской, живы очевидцы последнего веча народного.

– Слыхал, появился в Москве человечишка из Суздаля, – с простоватой хитростью продолжал Малюта. – Грамоту принес.

– Что за грамота?

– Младшие ветви Всеволода рода подговаривают отложиться Владимирской земле.

– Ох ты!.. Устрою  последние времена! Мало им!

         Годунов звякнул, стукнув державой о скипетр. Малюта задышал квасом и луком, зашептал в царское ухо:

– Набег на Ростов с Владимиром и Суздалем угомонил бы опричную братию. Вырвать бы боярский корень. Всем должно на равном удалении от тебя быть, государь, а бояре пузырятся. Вот этими  руками  знать  бы душил, пока руки не устанут! Мое дело маленькое, но следовало бы разогнать вотчины. Бояр с семьями – на пустыри. Оставить одних служилых людей, одаряя дворами, и то временно. Пока служат, имеют.  Помрут – в казну!

         Иоанн посмеялся прямолинейным суждениям опричного тысяцкого. Он обратился к  мыслям, всегда занимавшим его более потребностей внешних:

– Помнишь, как подвел меня в церкви Успения к покойному митрополиту Филиппу под благословение. Митрополит тогда, поганый, возгласил, увидев меня в рясе игумена, тебя же – в черной ризе: «В сем виде, в одеянии странном не узнаю царя православного, не узнаю и в делах государства. Мы здесь приносим жертвы Богу, а за алтарем льется кровь невинная. Везде грабежи, везде убийства, и совершаются именем царским. Достояние и жизнь людей русских не имеют защиты. Ты высок на троне, но есть Всевышний, Судия наш и твой. Как предстанешь на суд Его? Обагренный кровию невинных, оглушаемый воплем их муки? Самые камни под ногами твоими вопиют о мести!» Отвечал я ему: «Чернец! Доселе излишне щадил я вас, мятежников! Отныне буду таким, каким нарицаете!»

         Малюта порадовался, что государь одобряет крутые меры, от которых и сам получал удовольствие немалое. Чудилось, смеется, перебирая, как душил он несогласного митрополита Филиппа в Твери.  Не предполагал позднего раскаяния в рассказе о Филиппе в церкви Успенской. Считал набег в богатую Владимиро-Суздальскую землю делом решенным: застоялись люди. Поддакнул царю:

– Другой случай, как после судной палаты, где уличили митрополита Филиппа ( Колычева) в волшебстве и иных тяжких винах, когда уже сидел он в оковах в темнице обители Святого Николая Старого, принес я ему голодному разговеться отсеченную голову любимого племянника Ивана Борисовича со словами: «Се твой любимый сродник. Не помогли ему твои чары!»

         Царь не поддержал. Он предпочитал смеяться исключительно собственным шуткам. Доложили о после польском Иоанн встретил его с ласкою.

         Бездетный Сигизмунд какой год готовился к смерти. Иоанн рассчитывал, не изберут ли паны на сейме в короли его или младшего сына Феодора, как сродственников по общей крови, дабы  соединить Польшу, Литву и Русь. Последнюю, по перечислению, но не по важности, передал бы он в зависимое от себя княжение старшему сыну Ивану. Так бы и правили: Феодор над Польшей и Литвой, Иван над Московией. Он же мог бы жить в Слободе или монастырском отшельничестве не при делах, но и сыновей выше. Всегда советчик, который и по рукам даст, ежели что.  Еще три гирьки баланса: Боярская Дума, польский и литовский сеймы.  Он бы лишь за веревочки дергал. В Вильно, Варшаве, Кракове и Москве послушные плясуны бы скакали.

         Польский посол Юрий Быковский говорил, как меж пушек с зажженными фитилями шел. Не забыл, как в прошлый приезд семь месяцев отсидел в московской темнице за переданные язвительные слова своего государя про Иоанна. Не принимал царь дипломатическое правило: «Посол как мех: что в него вложишь, то и несет».

         Иоанн сразу спросил, не готов ли король Сигизмунд выдать ему Курбского, Вишневецкого, братьев Черкасских и других знатных перебежчиков.

         Посол мягко перевел речь на более гибкое. Про перебежчиков вопрос решаем, если выведет царь войска из Ливонии, ослабит гарнизоны в тамошних крепостях. Тогда склонятся паны предложить ему венец королевский после кончины Сигизмунда. Царь отвечал:

– Что мне Литва и Польша? Когда вельможи польские имеют обо мне в короли мысль, просите смиренно о разрешении затруднений.

         Договорились не о мире, а о перемирии на три года.

         Отпустив посла, Иоанн позвал командиров иноземных наемников в опричном войске Таубе и Крузе. Допытывал, выполнили ли  поручение через своих засыльных людей склонить переметнуться Ревельских жителей. Не желая оскорбить царя дурной вестью, наемники отвечали уклончиво. Царь приказал Годунову принести поставец, украшенный скарабеем из выложенных рубинов, будто бы доказывающий происхождение Рюриковичей от Пруса, неведомого истории брата римского императора Августа. Польскому послу поставец не выносили, не каждый раз. Таубе и Крузе царь желал напомнить.

         Поведя речь о древнем роде своем, близком европейским дворам, царь сказал, не видите ли, как унижается дряхлый Сигизмунд, прося о мире? Ливония двенадцать лет в разорении. Где ее защитники? Беспечность и слабость императора Римской империи германской нации известны. Король датский не смеет молвить царю слова противного. Швеция ждет мести и казни. Недалек день, выйдем к Балтике торговать мехами, медом, воском и лесом со всем светом станем. Там, гляди, Бог и новые богатства откроет. Пока же надо в Ливонии поставить своего правителя. Властитель этот должен зависеть от Иоанна, как немецкие принцы от императора.

         Царь перебрал варианты общеливонских властителей: герцог курляндский Готгард, датский принц Магнус. Что-то не пишет Магнус нам, а обещал. Годунов, ожидавший склонения на  тему, дававшую простор интриге, побледнел. Малюта же  со значением заметил:

– А было от него письмо.

         Годунов посмотрел на Малюту. Явно кто-то нашептывал Малюте. Кто: Басмановы, князь Вяземский?

– Было, – поспешно подтвердил Годунов, чтобы не оказаться в неудобном положении, отрицая очевидное. – Письмо у меня. Не подавал из-за неотложных дел.

– Каких таких неотложных? Что может быть важнее для нас дел Ливонии? – царь поднял голос. Досталось и Малюте, тот не знал, чем раздражил: – Препоны возьметесь мне строить, пошлю отроков учиться в Англию. Заменю вас, неучей! Борька, тащи письмо!

         Борис выскочил из палаты. За дверьми он встретил Новосильцева, пришедшего проститься перед отъездом в Константинополь, куда по поручению царя ехал поздравлять султана Селима с воцарением. Уступил ему дорогу в горницу.

          Увидев Новосильцева, Иоанн взялся наставлять того, что говорить в оттоманском диване. Не враг  царь мусульманской вере. Вот и единокровец султана, царь Саин-Булат, спокойно правит у нас  в Касимове, не без добровольности  Православие принял… Никогда не согласится Иоанн вернуть Астраханское царство в дань Оттоманской империи, как  султаны требуют. Пусть отвратит Новосильцев Селима от повторной посылки турецких пашей с крымчаками на Астрахань, опишет трудности прорытия канала меж Доном и Волгою, задуманного  Портой для присоединения Черноморья к Каспию.

         Лихудовское направление отвлекло Иоанна. Он утомился, много говоря. Когда Борис пришел с Магнусовым письмом, в палате не было ни царя, ни Малюты, ни Новосильцева, ни Таубе с Крузе. Возвращаясь, Годунов слышал в раскрытое окно, как опричники во дворе обсуждают сообщение Малюты о близком «наказании» Ростова и Суздаля с Владимиром.

         Царь на белом коне въехал на Кремлевский двор. Окинул хозяйским взором соборы с крестами, сверкавшими в лучах весеннего солнца, здания приказов, или четей,  неровным рядом протянувшиеся у стены, прикрывавшей Кремль с речной стороны. Их соломенные крыши следовало бы давно заменить привозной черепицей, да все руки не доходили. Иоанн легко соскочил с седла на подставленное плечо Малюты и прошел в новый Кремлевский дворец.

         Лютеранский богослов Роцита, которого Иоанн собирался уличить в ереси, грелся на возвышенном месте, устланном богатыми коврами. На Роците не по московской погоде было серое немецкое платье с глухим воротником, туго застегнутом на горле. Спор должен был быть о вере. Роциту обязали публично защищать догматы Аугсбургского исповедания. Положения Православия отстаивал  царь лично. Митрополит Кирилл в золотом облачении, белом клобуке с крестом и жезлом, иерархи в белых и черных ризах, клобуках и с посохами сидели на лавках. После убиения Филиппа и низвержения Пимена все сделались смирны, слова лишнего боялись молвить, глаз на царя поднять. Цена диспута была высока. В случае проигрыша Роциты ожидалось сожжение построенных в Кремле лютеранской и кальвинисткой божниц.

         Для объективности пригласили во дворец всех случившихся в то время в Москве дипломатов и глав иностранных купеческих миссий. Иоанн поклонился им отдельно и воссел, накинув горностаевую мантию, на трон.

         Роците как гостю дали слово первому. Он заговорил о непосредственном предстоянии  каждого человека Богу, о том, что нигде в Евангелии не прописано, что меж человеком и Господом должны стоять  первосвященники. Сказано о попах лишь в Старом Завете, где отмечено, что служат они богу иудейскому, в Евангелии же – молчок. Толмач перевел слова Роциты, и в палате повеял гул церковного неудовольствия. Посохи иерархов застучали об каменный пол. Иоанн пристыдил жестом, сказав: Вот, Роцита, плыл ты к нам морем, а разве не предпочел, чтобы судно вел опытный кормчий, годами и пристальным  изучением в навигации поднаторевший, чем моряк случайный, незнающий? Реплику царя шумно одобрило духовенство. Иностранцы молчали. Первый довод Роциты считался разбитым.

         Царь попросил напомнить, в чем важнейшее расхождение между церквями протестантскими и латинскими. Роцита отвечал: о беспоповстве он уже сказал, ибо избирают лютеране-верующие из своей среды пресвитера, другое – почитают  веру чище дел, ибо некоторые, особенно люди состоятельные, предпочитают скрывать за делами милосердия собственное в Бога неверие. Господь же, проникая в сердцевину души, видит и слышит сокрытое. По вере награждает райским блаженством, а не по делам и вкладам денежным откупающихся от грехов и беззакония. С этим не мог не согласиться Иоанн, обильные вклады в церкви и монастыри производивши. Согласен: искренне раскаяние приближает к Господу, нельзя деньгами купить Спасение, но без денег не строиться церквам.

         Не готов был Иоанн поддержать и учение о предопределении, с которым выступил в поддержку Роциты кальвинистский настоятель. Выходило: если божественная Судьба ведет человека и не рыпнешься, то через пять лет умереть царю по предсказанию.

         Кальвинист и лютеранин робко предложили крестить взрослых, дабы родители не пользовались детской неосознанностью. Иоанн пылко возразил, как же будут взрослеть младенцы без божьего покровительства? Умирать ли им некрещеными, попадая в ад? Самый  резкий протест царя, митрополита и иереев вызвал протестантский тезис о независимости местных церквей. Хватит с них того, что православный Киев имеет отдельного митрополита, на особом положении издревле и Новгород, сам архиепископов ставящий. Иерархи гремели посохами, потрясали кулаками, выкрикивали хулу еретикам. Поддерживая   государя, они готовы были простить ему свержение шедшего к десятку пережитых им московских митрополитов.

         В пустую повествовать долее. Иоанн был признан победителем судьями, представлявшими православный клир. Царь представил Роците немецкого проповедника Каспара, который, угождая царю, перешел в греческий толк. В заключительной речи Иоанн утвердил: иностранные лекарства нам не подходят,  на место личности мы ставим общество, ибо все люди у нас, как не тщеславились бы, думают  примерно одинаково. Любой холоп, поставленный на царское место, правил бы, как он – царь. Иоанн же, сброшенный обстоятельствами в крестьянство или  холопство, послушно заботился бы о церковной десятине, царском тягле, помышлял бы о посеве, пахоте, промысле или как угодить дворовой работой господину.

         Роцита вышел с диспута, понурив голову. Во дворе его освистал и оплевал стекшийся в ожидании  разрешения спора  московский народ. Будто зная, чем кончится, вокруг лютеранской и кальвинистской церквей уже разложили хворост.

         Стоя в свете пламени, пожиравшего церковные стены с кровлею, царь удостоил беседы Бомелия, сказывая о новшествах, которыми брался хвалиться Запад перед «отсталой» Московией.

– У нас есть сенаты и парламенты, утверждающие постановления государей и выступающие с предложениями по важнейшим вопросам, – сдержанно отвечал Бомелий.

– Нет ли у нас Боярской думы?!

– Города самоуправны, имеют собственные магистратуры.

– Нам это рановато, самоуправство городов будет способствовать отделенью  и  препятствовать в сборе податей. Местностям должно починяться Москве сверху донизу.

– У нас – школы. Пять сотен лет, как открыт в Болонье первый университет. Сейчас же они во множестве. Век печатают книги типографии.

– Я ежегодно даю церквам деньги на приходские школы, да воруют! – скрипнул зубами царь.

         Грохот упавшей балки из-под крыши горящей кирхи заглушил еще какие-то слова. Шум перешел в треске, позволявший слышать, как говорил Иоанн о первопечатнике Иване Федорове, издавшем «Апостол» и «Часовник» по митрополита Макария и его, царя, благословению. Подарил Иоанн землю под типографию  между Никольским и Заиконоспасским монастырем в столице, да закоренелые монахи с человечишками темными спалили ту печатную фабрику по кончине первого заступника – Макария. Уцелевшее оборудование царь свез в Александрову слободу, подалее невежд. Там и дождался печати Евангелия. Не ужился изобретатель с  царем, переметнулся к перекупившему литовскому гетману. Бежал вместе с товарищем, Петром Мстиславцем. Теперь  оба печатника уже в Острог собрались.

– В тюрьму?

– Город есть  под Киевом. Правит там Рюрикович – Константин Константинович, – Иоанн длинно вздохнул. – Придется нам покупать изданные им Библии.

         Пламя лизало бревна. Стены  разъединялись и разваливались лепестками огненными. Оплыла крыша. Немцы спешили с водой, косясь на государя. Тот не запрещал тушить, зато толпа не подпускала немцев. Била их по щекам и в боки,  вырывала шайки. Бомелий хранил невозмутимость.

– Слышал ли, государь, прошли по морю в Индию?

– Как не знать!  Индии две.

– Из второй привезли земляные яблоки. Растут хорошо, дают пищи более хлеба.

         Царя  интересовали не картофель и не табак, а новости в государственном управлении. Бомелий оседлал одного своего конька:

– Вдовствующая французская королева-мать Екатерина Медичи успешно применяет яды в управлении государством. Умело устраняет вельмож неугодных. Поссорясь, меняет под короной головы сыновей собственных. Яды Медичи идеальны, ни цвета не несут, ни запаха.

– Не по твоему ли патенту?

         Бомелий подчеркнуто промолчал.

– Что касается публичных казней, – продолжал он, – то папские суды изобрели аутодафе.

– Зверь невиданный?

– На главных площадях принародное  еретиков сожжение. Зрелище впечатляющее, надолго удерживающееся в памяти и унимающее  злые помыслы  преступников намеревающихся.

         Иоанн недобро засмеялся:

– А то мы в крестьянской простоте все режем да рубим! – добавил: – Нигде не найдешь, чтобы не разорилось царство,  попами ведомое. Пример – греки сгубили Константинополь .

         Колыхнул памятью митрополита Филиппа, осуждавшего опричнину: «Аще царство на ся разделится – запустеет… Мы убо, царю, приносим жертву Господеви чисту и бескровну в мирское спасение, а за олтарем неповинно кровь лиется христианская и напрасно умирают!» Склоняя ухо к Бомелию, внушавшего о новых изобретениях европейцев, Иоанн удалился. Лишь отпуская ученого, вспылил:

– Кабы были вы такие умные, не допустили  бы о прошлый год бунта против венценосной сестры моей английской королевы Елизаветы. Едва удержала она трон от взбесившихся вассалов.

         Бомелий  растерялся осведомленности Московита.  Иоанн же поил и допрашивал о любом пустяке моряков английских и иных приезжающих.

         Простонародье подбрасывало в огонь разбросанные пожаром остатки стен и кровли лютеранской кирхи. Подобрав рясы, священники принесенными граблями и вилами подгребали уголья, дабы не перекинулся всполох на стоявшие рядом православные церкви. Иностранные гости купцы, послы, наемники опричного войска, числом до полутора тысяч, стояли молча. Испуганно или радостно звонили колокола, то ли провозглашая победу истинной веры над отступниками, то ли предупреждая глядеть за искрами и черным дымом, развеваемым над соборными крестами и кремлевскими башнями.

         Если бы царь выглянул в окно и увидел единодушие народа, кидавшего доски, бревна, скамьи и лютеранские подсвечники в пламя, он мог бы удовлетворенно заметить, что не ошибся, когда в споре с Роцитой заметил: мы – единый род пчелиный, любой московит, будучи царем, на моем месте поступал так же.

         Иван Андреевич Шуйский со старшим сыном Василием и Федор Федорович Нагой с братом Григорием принесли опричникам два мешка серебра. Не отваживались они повторять, что принесли подкуп в пользу  дочери Нагого. Уклонялись от уколов за  казненную Евдокию Нагую. Вот опять  две сироты ее и  Владимира Андреевича, Евфимия и Мария с братом в Старице  растут. Крались Нагие  к трону, не через Евдокию, так через младую Марию. Гремели серебряной монетою, то – подарки или поминки от бояр в опричное здравие.

         Князь Вяземский высыпал внесенные деньги на стол. Опричники подошли,  считали жадно, ссорились. Сгрудились черными птицами сгрудились, ворошили серебро с вытесненным всадником. Красные боярские кафтаны с широкими козырями на затылке с разрезами от пояса, обнажавшими полотняные порты и до блеска вычищенные сапоги, задранные горлатные шапки сжались в черном грозном море.

         Пересчитав, опричники нашли по десять рублей на триста  братьев, составлявших зерно опричных тысяч. Они уже знали о склонении  государя к походу на Владимир и Суздаль, и потому желали большего. По пятьдесят рублей, меньшее – по тридцать. Опричники шумели. Внесли вино, разливали  в кубки. Тянулось время между литургией и вечерней.

         Из крика выходило как опричники решат, так и будет.  Не откупятся бояре, жди скорого похода в их главные вотчины. Вот и человечек с доносом на измену знатнейших семейств уже объявился, до срока таится в Москве.

         Ивану Андреевичу и Федору Нагому и без того  жалко было от сердца отрываемых денег, а тут другая напасть. Ненависть вскипала в Иване Андреевиче. Не сдержавшись, тряся головой, выпалил:

– Чего строите  из себя особых людей? Вот записали в ругательной сказке, мы, знать – ничто, а вы люди царевы верные, бессеребренники. Ты, Вяземский, по одному ли прозвищу  князь? Не древнего ли звания? Вы, Басмановы, отец и сын, чего отказались от фамилии Плещеевых? Не ваш ли дед, митрополит, управлял церковью при Дмитрии Иваныче Донском? Не отец ли с посольскими поручениями ездил при Василии Иоанновиче? А ты, Малюта, отринул, что Бельский? Не ваши ли с моими дрались при младенце-государе? Не на первых ли местах и тепереча Бельские в Думе? Удобно, и в земщине ваши успели и в опричнине! Чего придуряетесь, кляня знатные роды? Молвите еще, что вы землю пашете! Настроение царя уловили беспородных привечать? Царский нрав  прихотлив! Позор  ваш в веках за нас, бояр, останется. Не сдержался, видя алчбу и горящие к деньгам глаза ваши, правду старик сказал. Хотите убить меня? Мои предки на Калке стояли. Горжусь, не таю. Не боюсь умереть. Вы же, скрипнет половица,  страшитесь. Просите по пятьдесят рублей на человека? В могилу серебро с собой не положите! Ждите божьего суда, грядет!!

         Иван Андреевич плюнул в лицо Федору Басманову, виня того в содомии: « Растя сына Петра, ты – женатый папаша сам мальчика из себя разыгрываешь! Заразителен пример!»  Василий Шуйский не дерзал унять отца. Замер, трепеща. Лишь тянул отца за полу.

         Федор Нагой гадал: пропали деньги. Новых они с бояр не соберут, а те, которые дали, бесполезно для дела у опричников останутся по крику Андреича.

         Малюта–Скуратов швырнул в Ивана Андреевича кубком. Григорий Грязной и Федор Басманов схватили Шуйского за плечо, разорвали кафтан. Понукаемые Малютой, все лезли вцепиться Ивану Андреевичу в седины. Сбили шапку. Иван Андреевич не уставал проклинать трепавших. Умрет, но не уступит в злопамятстве.

         Скоро неудачливых ходатаев вытолкали вон. Идя, Федор Федорович ругал обтрепанного Ивана Андреевича за несдержанность. Иван Андреевич Шуйский задыхался от старческой одышки и злобы. За ним едва поспевали гнусивший Федор Федорович Нагой  с Григорием, Тому раскровенили щеку. Цел был лишь сын Ивана Андреевича – Василий.

         Путь лежал мимо покоев царевичей, и Иван Андреевич, сбитый с дороги чувствами, влетел туда. В простые времена к царевичам входили без стука, только от предпоследнего русского царя установились телохранители. Царевич Иван с опухшим лицом полулежал на бухарских коврах в восточном халате. Две полураздетые девицы, надеявшиеся доступностью пробиться в милость, лежали у него на коленях. Чувственными наслаждениями выжатый до пресыщения, Иван кормил курв из чаши изюмом. В изголовье валялись разбросанными объемные духовные книги с серебряными застежками, в дорогих каменьях вокруг титула.

         Бояре, до земли согнувшись, тут же пожелали царевичу доброго здравия. Иван Андреевич глядел на Ивана и с ненавистью думал: ежели умертвить отца и воцарить сына, не лучше боярам будет. Утром прибьет, вечером помолится. Яблочко от яблони недалеко упало.

         В покои вбежал в белой льняной рубахе до пола младший сын царя Феодор. На предплечье его сидел обученный говорить скворец. Птица кричала: «Слава царю!» Феодор глупо смеялся, восторженно повторял за птицей слова, давал перебежать скворцу с одного плеча на другое. За Феодором Годунов нес птичью клетку.

         Иван Андреевич опять подумал: вот Феодор был бы удобнее знатным родам. Заметив Бориса, царевич Иван тут же послал его за переменным  платьем. Годунов поставил птичью клетку и вышел. Бояре потоптались за ним.

– Борис, – окликнул Иван Андреевич, нагоняя, – хоть бы ты за нас, древние роды, пред государем походатайствовал. Мы, почитай, ему братья. За что же он нас треплет?! Вот опять поход на наши вотчины во Владимиро-Суздальскую земле собирает.

– Я ничего не слышал, – сухо отвечал Годунов.

– Как же!  Шую, слыхивали, отберет, отдаст опричникам на имения. Уважаемых людей на пустыри выведет. Помоги!

         Годунов странно посмотрел на Ивана Андреевича,:

– Чего я могу?

–  Нас не жалко?

         Борис не ответил. Борода Нагого  заходила клинышком:

– Мы опричнине денег за дочку мою отсыпали. Вижу – тщетно. Нельзя ли вернуть?

         Годунов осклабился: то новгородцев ему должно быть жалко, то бояр.  Иван Андреевич больно сжал Федору Федоровичу руку, потащил за собой:

– Не унижайся перед никчемным. Сами управимся.

         Василий Шуйский разрывался, остаться ли с Годуновым, пойти ли с отцом. Все же потянулся за папашей.

         Действительно, что мог Годунов? Но он не был случаен. Что-то невыразимое скрывалось в нем, заставляя других искать заступничества. Как в прирожденном наезднике, срастающемся в скачке с лошадью, фибры души его трепетали в унисон с волной дворцовой жизни.

         Неся стиранную одежду царевича и толстый фолиант «Житий святых», меж страницами которых Иван прятал непотребные оттиски  немецких гравюр, услужливо доставляемых европейскими гостями , Годунов встретил в больших сенях царя с Малютою о чем-то тихо беседовавших. Иоанн был в  шелковом опашене поверх рубахи из-за жары, несшейся от раскаленных печей. Малюта потел в становом кафтане. Из коротких рукавов высовывались его крепкие толстые руки с густым, как шерсть, черным волосом. Веяло из поддувов сосновыми дровами. По полу стлался косматый дым.

         Царь и Малюта склонились над рисунком местности, выполненном на толстой бумаге иноземным картографом. Рассчитывали, как сподручнее двинуться с войском на Владимир. Первая стоянка за Яузой, а то и в Тайнинском, и так далее. Царь спросил, что делает царевич. Годунов отвечал: Иван отходит с послеобеденного сна.

– Долго Иван спит! – резко выкрикнул царь. – Пускай сюда идет. Дело до него есть. Готовимся на Суздаль!

– За что же на Суздаль?! –  вырвалось у Годунова. В следующую минуту он жалел о словах. Что было у царя с Малютой, неизвестно, но Иоанн был заряжен гневом, как Лейденская банка. Малейшего неосторожного слова было достаточно, чтобы он пришел в неистовство. Лицо искажалось подвижными судорогами. Красноречивые, они меняли одна другую. Кипящие волны бегут по штормовому морю. Десятки мыслей, затаенного раздражения,  вынашиваемого мщения.

         Годунов понял: если царь будет говорить до вечера, он не выскажет всего, что подвигало его в новый поход. Мгновение, и прислоненный к столу царский посох поднят над головой и летит в Годунова. Борис едва увернулся. Мысль Годунова работала лихорадочно. Опасность калейдоскопом просчитала варианты поведения. Вот оно лучшее: он уронил на пол одежду царевича и фолиант, откуда рассыпались скабрезные картинки. Надеялся, вопросом о картинках отвлечет царя.