Текст книги "Иоанн Грозный (СИ)"

Автор книги: Александр Сорокин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 47 страниц)

         Географус не отставал, и Магнус со вздохом попробовал объяснить ему, как выглядит страус, и где  водится. Но фигура необычного животного была столь чужда варварскому восприятию,  ничто подобное не водилось промеж Черных и Белых морей, что  пытливое воображение скомороха парализовалось в растерянности. Чтобы отвязаться, Магнус сказал, что страус –  большая курица, водящаяся в  Африке. А где Африка?.. Магнус чувствовал крепкие запахи пота, лука, репы, перегоревшей браги, исходившие от актера, и небрежно промокал нос надушенным розмарином платком. Его воротило, он томился, не ведая, когда кончится пытка московским придворным общением. Любознательность Географуса только разжигалась сдержанными словами Магнуса, он подозревал  сокрытие иноземных секретов и уже хотел знать, настоящим ли серебром отделаны доспехи Эзельского правителя. Магнус подтвердил. А что это за удивительный меч  на поясе? Отчего  узко лезвие, как у проволоки? Это шпага. Узка она, чтобы легче через доспех проникать.

         Магнус и Шраффер избавились от докучливого Географуса. Тот ушел, веселясь. Ему удалось, как он думал, незаметно выдрать из плюмажа Магнуса пару страусовых перьев. Географус запел, мечтая украсить цветными перьями праздничную ерихонку. Воодушевленные договорным браком и его последствиями датчане совсем забыли про приуроченное к их приезду грандиозно-показательное  побиение опричников.

                                                         4

         Иоанн  обрел в Магнусе новую игрушку для своего рассеяния. Он ежедневно звал его  во дворец, приучал к московской дворцовой жизни. А то ехал вместе  в Думу или приказы, где судил, рядил, раздавал и отнимал воеводства воеводств, определял сборы, которыми жила земля. Царь толкал Магнуса локтем, заставляя смеяться над боярами, дьяками и дворянами, дравшимися за его расположение. В Московии от этого зависело все. А то потчевал дорогого гостя талантом Малюты, вывозя в застенки. Утомленный непрерывным пьянством, чревоугодием, свальными прелюбодеяниями и картинами изощренных пыток Магнус пресыщено глядел на их скоморошьи интермедии, ставившимися вошедшим в милость Географусом. Принц нетерпеливо ожидал, когда царь доставит ему Ливонию. Московский государь же по восточному обыкновению медлил и вдруг потащил Магнуса за собой в Старицу глядеть дворец и земли, которые отдавал за племянницей.

         Царь уводил Магнуса и рыцарей вглубь своей страны. Напряженные сердца датчан замирали от ужаса. Высокие сосновые леса обступали проезжающих. Большие рябые птицы шумели крыльями в чаще. Лесные насельники  пугающе разноголосо перекликались, зовя, предупреждая. Чье-то рябое тело мелькало в кустарнике. Невидимые, но ощущаемые звериные глаза следили. Мягко ступали лапы. Выглядывали ражие морды. Жевавшие ветвь зубы замирали. Крупное животное с треском уходило прочь. Датские кони прыскали и шли неохотно. Им передавалось нежелание ехать всадников.

         По собственной стране Иоанн пробирался, как тать. Высылал вперед разведчиков, проводников.  Опричный разъезд подбирался к встречной деревне, часами сидели в засаде, там огородника или сеятеля, вели к Малюте или  государю. Его расспрашивали о безопасности дороги. Часто столбовой дороге предпочитали боковую тропу, объезд.  За неверное указанье пути грозили пыткою,  мучительной смертью. Крестьянин лежал в ногах, рыдал, клялся Богоматерью, что не обманет. Он вел войско по гатям в болотах и топях. Там висела жаркая колеблющаяся  испарина, и над головами в тугом  воздухе парили хищники. Проводник шел впереди с  жердью. Он тыкал в землю, с осторожностью ступал, приглашал за собой разведчиков. Когда те подтверждали безопасность, вели на поводу коней, и уже затем ехал царь, всегда в закрытой повозке в середине отряда. Датчане всегда замыкали. Если проводник случайно ошибался, проваливался в болото, его вытаскивали, мучили,  выпуская кишки саблей, оставляя  привязанным  на дереве  в корм зверям. Магнусу и датчанам еще предстояло узнать, кого береглись.

         В дороге юный Эзельский правитель пару раз перебросился красноречивыми взглядами с будущей супругой. Евфимия ехала с младшей сестрой Марией, девочкой десяти-одиннадцати лет, в отдельном возке. Невеста отвечала жениху не без робости. Он не понимал ее языка, она – его. Привлекать для короткого интимного разговора Шраффера было абсурдно. Магнус, красиво привстав в седле, проскакивал в тех двух случаев далее. Евфимия думала о нем. Он удивился бы, угадав ее мысли.

         В конце концов болота закончились, комариные облака поредели, и на другом берегу пока тонкой Волги встал город с кремлевскими стенами, белыми церквами, островерхими хоромами. Солнечный свет падал пятнами на вброшенные в небо головки церквей. Утомленным датчанам картина показалась  почти идиллической.  Въехали на мост, и копыта лошадей, почуявших ясли, зазвенели бойчее. Русские, татары, немцы, датчане, всему многонациональному царскому поезду чаялось отдохнуть. Рыцари Магнуса и он мечтали скрыться в тентах и отпустить улыбки, что окаменели  на лицах от беспрестанного выражения царю и опричникам своего дружелюбия.

         В Старице Магнуса с Шраффером поместили в покоях усопшего Владимира Андреевича. Датчане раскинули палатки, опричники натянули навесы, встав  лагерем.

         Царь взошел в палаты двоюродного брата, ходил радостным шагом. Он не признавал вины за его убийство. Свершилось правосудие. Брат Владимир получил по заслугам. Нечего было с покойной мамашей привечать неугодных бояр, дворян и чиновников, раздувать жар неудовольствия. Оттоманская империя и Золотая орда являли примеры в борьбе за власть убийства десятков родных братьев и иных родственников. Чего же тут горевать об одном человеке, достаточно и хорошо пожившем, детей взрастившем, в заговоре виновном?.. Иоанна в покоях брата охватывало терпкое чувство детства. Он вдыхал запах родной застарелости, висевший в комнатах. За толстым простенком окна пылал летний зной, здесь – холодок, приятность, спокойствие. Будто даровали ему истинное детство, без треволнений и обид, им испытанных. Глядишь: прогонят коней на водопой, негромко перекинутся словом прохожие, залетит в дом муха или пчела и целым событием станет за ними наблюдение. Царь раскинулся на широкой кровати Владимира Андреевича. Лежал, глядел в древесный потолок. Потом встал, склонился перед основательным иконостасом. Веские серебряные оклады венчали внимательные сдержанные взоры благословляющего Бога, русских святых.

         После обеда  Иоанн проверил казну, ее благоразумно разбросали по городам, часть хранилась в Старице, и библиотеку, дубликат Александровских томов. Нужные ему, менее – покойному брату, книги в медных, телячьих  переплетах, а то и папирусы стояли на крепких дубовых полках, излучали, как стены, тревожащий ноздри запах. То пахло знание. Иоанн брал книги, распеленывал наугад. Вглядывался в страницы, как в лица  друзей.  Эх, были б люди верны, как книги!

         Ввечеру он позвал в библиотеку Географуса рассудить о готовящемся представлении. Царь обещал кафтаны, шубы и сарафаны из сундуков покойного, Географус же должен был разбиться показать недавнюю царскую семейную трагедию в правдивом виде. Географус рассказал о затруднениях. Скоморохи, сопровождавшие царя, умели развлекать невзыскательный вкус опричнины нехитрыми акробатическими трюками вроде хождения колесом, прыжков и переворотов, но  для иноземцев, искушенных театральными мистериями, требовалось нечто большее. Географус говорил, что ему нужно бы подсобрать опытных людишек с округи. Государь же ругал его, требовал обойтись теми, которых привезли в обозе.. Иоанн полагал, раз он  не скупится, его деньгами можно горы свернуть, в три дня выучить танцевать обезьяну. Он кричал на Географуса, де сам пойдет играть, заставит челядь, главнейших опричников, сыновей. Географус объяснял государю как мог. Тот не слушал. Иоанн ощущал в себе  способность к актерской игре. Он смешно рассуждал: коли я ощущаю, что я султан оттоманский, почему мне им не быть. Он предложил Географусу оценить знающим оком, похож царь на султана или нет. Иоанн распрямился в пурпурном бархатном кресле, набычился и повел сверкающими глазами. Походил он не на султана, а на самого себя чего-то там воображающим. Географус опасался расправы и сказал осторожно, что царь есть  вылитый султан, только не все придворные царскими талантами сильны. Как не все? – обиделся царь. Он немедля позвал Годунова и задал ему самую простую по мнению его задачу – изобразить себя, Бориса, ибо царя посетила счастливая идея заставить участников расправы над Владимиром Андреевичем делать то, что год назад и делали. Годунову задача оказалась непосильной. Он заметался, краснел, бледнел, не знал, как и подойти к образу. Царь злился: чего как не проще! Географус под взглядом Годунова посоветовал царю заставить Годунова выполнить любое привычное ему действие. Иоанн приказал подать ему стряпню. Годунов принес державу, скипетр и венец, но как-то не по-обычному, скомкано, ступая на негнущихся ногах. Разгневанный царь прогнал его, велев стать перед зеркалом и учиться. Страхом и посулами рассчитывал он и других придворных заставить самих себя изобразить. Чего проще! Всяк человек одной роли, самого себя.

         Иоанн  испепелял  Географуса страшным взглядом. Вот показал он невеже, еще выдававшемуся за мастера, как лицедеев наставлять, за что же еще ему  деньги платить? Географус все же уговорил царя дозволить поскакать ему до Твери, пошукать средь стоявших там табором скоморохов.  Да привези мне девицу для утехи побойчее, желаемо – нетронутую. Географус уперся: повторял и умру,  таковых среди наших нет. В малых летах девства избавлены. Иоанн веселился. За звонкую монету отдаются? С ответственными скоморохами сближаются за слово в представлении блистать. Есть ли в том честь, слава, счастье неоткрытое? В их умах – да. Дивился царь, не усматривал  душевного свойства в кривлянье. Как это: состроить рожу – счастье? Буде то царя иль воеводу показать, а забулдыгу на ярмарке, плута, бабу шальную, конокрада, проигравшегося в дым целовальника? С медведем шалости выставлять? За то тело в бремя выдавать, разбойными оговорами плутовать? Царю болтали, что за Вислой, в странах заката, не хоронят артистов на кладбищах,  не оскверняют. Слышал, как жидов из древнего Киева изгоняли, не вместе со скоморохами ли? Дважды гнали их из Рима. Читал: мудрец Платон не допустил их в образец государства. Царь положил близко поглядеть на  игру, да прикинуть, не прогнать ли с Москвы богомерзких, каковых и церковь многогласно порицает .Географус покорно согласился: уместны изображения событий библейских, но чем жить скомороху с Рождества по Пасху? Чисты и нравоучительны ли их представления, когда сами они в грязи по уши, покаянием не очищены, не отмолены?! –  царь махнул Географусу: поди!

         Географус просил Матвея и Якова Грязных. Эти  опричники и были выделены ему в спутники.

         Матвей чувствовал себя значительно лучше. Он уже держал узду обеими руками, скача на Беляке. Став мужем Ефросиньи Ананьиной, к ней он не прикасался. Знал: невест будут осматривать немецкие и английские доктора, наши бабки повивальные. Отклонит царь невесту, свое Матвей как муж успеет взять. Ефросинья умиротворялась подобным исходом. Честолюбивые родители ее  соглашались с мудрым постановлением супруга. Брак хранили в тайне. Никто и думать не желал о церковном наказании, когда при живом муже жена  другому предлагалась. Чересчур велик был почет, но редка удача в случае царского благоговения. Яков знал, молчал, молился и мучался любовью, сомнительно разделенной, недоступной.

         Географус с Грязными въехал на стоянку скоморохов, и здесь был  принят героем. Скоморохи зело радовались его продвижению в царских милостях. Рассчитывали, что  он не оставит своих. Брага и мед полились рекою.  В надежде приблизиться ко двору, в любом качестве,  скоморошьи девы ластились к Географусу, называли его  атаманом. В их устах сие наименованье было высшей хвальбой, не хулой. Географус отдавал предпочтение одной скоморошице, беспрестанно целовал, обнимал ее и называл супругою. Скоморохи знали: связь их давняя. Сопутствовала она и в представлениях и прежних разбоях. Ревновали, чего нашел. Была она  его постарше.

         Матвей, добравшийся до хмельного, выступал подручным. Скоморохи просчитывали его влияние на «атамана». Много славных слов сказали в его честь. Называли храбрым воином, защитником сирых, добрым советчиком и  именами прочими, легко производимыми лестью, но скоро и забываемыми. Яков сидел не в духе. Он никогда не любил попоек, особенно – с Матвушей. Часто заканчивались они плачевно. Изрядно приложившийся к чаше Географус тормошил Якова за плечи, вопрошал, чего грустит.

         Яков бычился на Матвея, выводившего подле костра русскую с шатающимися девками и двумя плутоватыми таборными интендантами. Роли тем доставались в представленьях малые, только деньжищи они имели большие, распоряжаясь скоморошьим хозяйством, торгуясь о цене площадных выступлений. Яков был не чужд того, что Географус гордо именовал искусством. Он знал толк в звонах, тоже мастерство. Вот иная забава: не пия зело вина, по сердцу было  ему терять время у винных лавок на Варварке или Никольской. Узкогорлые фигуристые бутыли стояли там на гибких липовых полках. Широкие цветные этикетки прославляли мирную пастушескую жизнь иноземщины, распитие  хмельного напитка павами приодетых кавалеров с дамами. За спинами их обязательная лужайка с толстым скотом и невиданные Московией горы. Яков в толпе жадно лицезрел окна невиданной жизни. У нас грязно, у них, гляди, сияет. Сглатывая слюну, зеваки вопрошали купцов о стоимости. Та выходила  обременительной. Не удержавший чувств подчас хватал  бутылку. Его, неловкого, хватали  стрельцы. Яков сознавал: проявлена сила искусства. Догадывался: заграничные господа в жизни попроще. Желал бы и он рисовать, приукрашивать мужиков да баб. Но каково искусство в скоморошьих кривляньях, было ему закрыто. Географус ухмылялся Яковову недоуменью, пояснял не без высокомерья. что из пьяни и рвани, вольно у костра разлегшейся, бившейся у костра в непотребной пляске, способен он, как из камней раскрашенных, сложить разные говорящие и подвижные картины, умиляющие душу, смягчающие нрав. С сомнением качал головой Яков. Не похож был материал на добротный, и если когда-либо смягчали скоморохи нравы, то не свои собственные, охочие лишь обогащаться и показываться.

         Якову пришлось встать, дабы оттащить уговорами и малой силой Матвея, уже задиравшего интендантов, мешавших ему влечь в ближайший куст перезрелую согласную артистку.

         В Старицу скоморохи поехали с охотою. Дорогой восхваления Географусу и Грязным продолжались вместе с возлияниями.

         Неожиданная встреча случилась на берегах Волги. Караван с царскими невестами тоже ехал в Старицу. Крытые холстами возы. Не взяли избранниц сразу, но куда царь, туда и курятник. Дядя и племянник разом увидели Ефросинью. Она поклонилась им, откинув полог своей кибитки. Матвей постеснялся пьянства, говорил с женой робко. Сдерживая перегар, прятался за дотошные расспросы о здоровье ее и родителей. Ефросинья отвечала немногословно, поверх плеча Матвея глядела на Якова, вжавшегося  в седло. Яков тоже поклонился Ефросинье. Оба поджали губы, не проронили слова.

         Хотя Якова и занимали собственные мысли и чувства, он заметил на фоне других неизменных невест преобразившуюся Марфу Собакину. Она сидела в повозке ровно, гордо, будто царь уже избрал ее. Было в ней еще нечто отрешенное, не от мира сего. Она словно перешагнула преграды. Юность, энергия, сила жизни собрались в ней в единый импульс. Она играла ва-банк. Если для других решение царя составляло лишь часть жизни, для нее оно стало всем. Эта самоотреченность притягивала и одновременно отталкивала. С Марфой никто из других претенденток на царскую руку не дружил. Единственно родственники подскакивали  и говорили подолгу. Мария Нагая первая распускала о Марфе  грязные сплетни. Девочкины уста, едва выучившиеся складывать слова в короткие предложения, проворно осквернялись двусмысленной выдумкой, руки же, едва приученные держать перо после ручки детского горшка, складывались в непристойные жесты, адресованные сопернице.

         Перед Старицей Матвей опять упился брагою до полусмерти. Вопил и плакал о Ефросинье, потом с серьезным лицом принялся вопрошать охолащивавшего его Якова: можно ли пропить Россию? По Матвееву выходило: навряд ли, ибо велика она чрезвычайно. Не пропьешь за одно поколение, не проворуешь.

         Въехали на двор Владимира Андреевича и узнали от вылезшего из таратайки государя: пока ехали,  задумка переиграна. Скоморохи более не нужны. Невесты же понадобились, дабы петь в отпевальном брату хоре. Вместо артистов самих себя изобразят придворные, опричные и челядь.

         Географус был вне себя от перемены. Он кинулся к царю в ноги обрисовать несуразность обстоятельств. Его отпихнули. Новым царским мнением правили вступившие в первый ряд фавора Грязные Василий Григорьевич  и прощенный ласкатель Григорий Григорьевич. Прибывших скоморохов, напоили и накормили на холопьем дворе, за беспокойство одарили мелкою монетой.

         Дворец   Владимира Андреевича был огорожен рвом и тыном с заостренными бревнами. Десятка полтора теремов и служб, сараев без особого порядка раскинулись в черте деревянной крепости. Стены домов из бревен, крыши крыты соломою. Скотина стоит в коровниках, свинарниках, овинах. Лошади, две дюжины голов, в большой конюшне. Куры квохчут в птичнике. На обочине – дровяной склад. Плодовый сад с яблонями, вишнями, ягодником тоже на дворе, тут и огород с высаженной репой, белой капустой.  Вырытый колодец обустроен лебедкой с кадкою, крышкой, оградою и удобным подступом. За стенами  дворца ров и вал, а далее золотятся поля гречки, ржи, овса. В склоненных остях видны ульи пчельника. Запруда с рыбою. Лениво крутятся крылья мельницы.

         Царь с сыновьями лег в покоях убиенного. Ближайшая свита разместилась на полу в горницах, на сундуках, на постеленных под деревьями попонах, в конюшне, на чердаках. Магнус лег в пристройке службы на грубом топчане, куда кинули ризы и принесли свернутую шубу наместо подушки. Молчал, дивился принц московитов неприхотливости.

         Перебив, загнав по углам назойливо жужжащих москитов, Магнус глубоко забылся, когда пробудил его шум рассыпавшегося земляного камня, повторно ударившего в ставень. Просыпался принц долго:  всю ночь по крыше катались плоды  с распроставшей над крышей ветви яблони яблоки, их стук спутал с ударом. Магнус растер мягкими ладонями пылавшее лицо, расчесал комариные укусы. Жмурясь от света, бившего в щели ставен,  предусмотрительно сжав стилет, распахнул окно и ослеп от избытка утреннего полымени. Выглядывая из-за ствола яблони, стояла девица, звала. Магнус, не чуждый приключениям, подвязал штаны, кинул на плечи камзол. Надел  перевязь шпаги и выскользнул вон. Он ждал любовного свидания и рассчитывал,  что надежды сбылись. Капеллан, спавший с принцем в одной комнате, заворочался во сне и не проснулся, утомленный переездом. Магнус на цыпочках обошел Шраффера. Тихо скрипнул дверью.

         Юница манила Магнуса, и Эзельский правитель направлялся  к ней в сладострастном предвкушении. За яблоней простирался кустарник  дикой сливы. Евфимия пошла вперед. Магнус – за ней, оглядываясь. Дорожка спускалась в низину. Здесь  утренний туман не разошелся. Белая дымка охватывала идущих со всех сторон. Поверх тумана плыли  головы. Евфимия значительно превосходила миниатюрного Магнуса ростом. Он поражался, как холодный климат позволяет вытягиваться в Московии до подобных размеров. Представил: на ассамблее в Риге, в Эзеле, в Копенгагене встав с женой  в танце, он будет смешон. Магнус думал о необходимости более высоких каблуков, которые  носил.

         Евфимия тоже беспрестанно оглядывалась. Принц ничего не слышал, она – да. Внезапно девица приостановилась и жестом приказала Магнусу молчать. Он подошел к ней вплотную, гораздо ближе, чем во время аудиенции при  царе. Ощутил жар тела. С затуманенной желанием головой, полуосознанно Магнус потянул деву к себе за рукав. Обладая  подвижным темпераментом, принц едва сдерживался, чтобы не бросить деву на землю и не овладеть ею силою, как поступал с крестьянками. Евфимия отпихнула его. Магнус развернулся на звук хрустнувшей ветки и заметил, что остановило ее. Недалече на склоне ложбины неприметный юный придворный  царя, тот, что носил за ним в суме шапку и посох, просительно замер на коленях перед какой-то прелестной барышней.  Магнус только осваивался с местным наречием, самих поз было достаточно понять куртуазность открывшейся ситуации. «А эти московиты не чужды светских интрижек», – подумал принц. – «Их двор не так хмур, как пугали». Годунов вытащил кинжал. Магнусу стало страшно любопытно, зарежет он себя или девицу. Евфимия не дала  досмотреть, схватила Магнуса за кисть и увлекла вниз по склону.

         В ложбине Магнус опять расслышал неясное шевеление. Чья-то третья голова явилась над туманом, помимо его и Евфимии.  Магнус на шорох направил стилет. Тревога была ложной. К ним шла ожидавшая  младшая сестра Евфимии – десятилетняя Мария. Магнус поразился предусмотрительности невесты, обеспечившей себя  свидетелем. Он приглядывался к Марии, ища в хрупкой девочке признаки пола. Она была еще столь неоформлена. Белое льняное платье ее сливалось с туманом, индифферентный детский взгляд и розовые, едва намеченные губы выглядывали из молока воздуха, как нечеткий рисунок в живописной головоломке, где среди лесных ветвей и вилюжек надо разыскать фигуры людей, очертанья птиц и животных. Против сестры Евфимия в розовом сарафане. усыпанном речным жемчугом кокошнике смотрелась ясно, строго, чуть угрожающе. Она вдруг горячо заговорила, не менее живо, как перед тем Борис перед неизвестной Магнусу дамой. Если б Магнус понимал! Евфимия, казалось, входила в его трудности, говорила неторопливо и громко. Четко, отдельными короткими предложениями. Мария кивала сестре. Слова ее производили на нее большое впечатление. Магнус галантно улыбался. Он ждал, когда кончится, по-видимому, характерное для восточной нации словоизвержение,  чтобы перейти к приятному. Желание, вскормленное воздержанием от начала похода  окончательно раздавило его. Он, не стесняясь Марии, хотел овладеть своей невестой при ней.

         По берегу звенящего ручья Евфимия вывела Магнуса к Волге, и здесь со слезами на глазах в лучах низкого резкого багрового солнца рассказала ему, как убил царь ее родителей.

         Разгневался царь на государство. Лютовал, казнил. жертвы жили как покорные агнцы,  жертвоприношения  часа дожидавшиеся. Обязаны были соглашаться, принимать возглашаемый  с трона смысл в ненужных гонениях, на заседаниях  быть с лицами веселыми, бодрыми, христианскими. Выражение печальное, осанка стесненная  служили виной. Басмановы и Грязные, Малюта и Вяземский показывали царю на унылые фигуры важных бояр, шептали: «Вот твои недоброхоты! Вопреки данной  присяге живут они адашевским обычаем, сеют вредные слухи, волнуют умы, хотят прежнего своевольства». Не ожидая, что буря обратится на них, направляли ветер на своих личных  соперников. Уже спешили убивать оговоренных в домах, на улицах, в имениях, храмах и монастырях. Алтари не укоряли долее Отсекали головы, приносили к ногам царя, с злой насмешкой сапогом их отталкивающим. Жгли  на сковородах, вбивали иглы под ногти, сжимали стопы испанскими сапогами, мучили капающей водой на обнаженное темя.

         Дошла очередь и до Владимира Андреевича. Навет состоял в том, что принимал он недовольных в московском доме своем во время царской болезни, медлил клясться в верности  младенцу Димитрию, позже рано усопшему. Другие сыновья, Иван и Феодор, тогда не родились. Молчали про главную претензию: Владимир Андреевич был двоюродным братом государя и находился в разуме, в отличии от родного брата царя Юрия, а потому  мог заместить его. И клеветники ровняли Владимира Андреевича с Шемякой, ослепивший и согнавший с трона прадеда Иоанна, своего кузена Василия.

         Еще выделил царь брату, отцу стоявших перед Магнусом девочек, большое место в Кремле для нового дворца великолепного, одарил  городами Дмитровом, Боровском, Звенигородом, но уже жалел и забирал в обмен Верею, Алексин и Старицу. Не верил, что новые поместья умерят наследственное честолюбие подозревавшегося в стоянии за старину двоюродного брата. Два года назад, собирая войско в Нижнем Новгороде войско для защиты Астрахани от турок и крымчаков, дядя  вверил отцу полковое верховенство. Владимир Андреевич с нами, с семьей, отправился в Нижний через Кострому, где жители и духовенство встречали его с чрезмерной пышностью, любовью и честью: хлебом-солью, земными поклонами. Глядели на него с надеждой и искательством. Дядя Иоанн позавидовал  той встрече, от него подчас прятались, подозревал грозную искренность  в народном умилении. Нижегородских начальников вызвали в Москву и, придравшись в перерасходе и воровстве средств на неумеренную встречу, казнили на Болотной площади. Наше семейство поворотили с пути, окружили опричниками, пригнали в деревню Слотин под Александровой слободой.

         Отец не отбрасывал веры в братскую любовь. Держался великодушно, с достоинством. Вдруг к нашим тюремщикам скачет сотня всадников. Все с обнаженными саблями, как на битву, окружают деревню. С ними – дядя. Он сходит с коня, идет, с нами не здороваясь, в отдельный дом. Туда по очереди вводят и нас вместе со слугами и домочадцами. Василий Грязной и Малюта Скуратов объявляют отцу, что он умышлял на жизнь венценосного  брата. Представляют уличителя, царского повара, которому батюшка будто бы выдал деньги и яд на умерщвление Иоанна Васильевича. Нас с сестрой держат в сенях до разбора. Мы ревем и молимся. После доклада свидетелей, клеветников, отца и мать с двумя нашими братьями вводят на суд к государю. Все четверо падают к его ногам, клянутся в невинности, просят пострижения. Дядя холодно отвечает: «Вы хотели умертвить меня ядом, пейте его сами!» Иноземец Бомелий подает смешанную отраву. Батюшка пить отказывается. Мамаша, урожденная Одоевская, осушает слезы и говорит с твердостью: «Не мы себя, но мучитель отравляет нас. Лучше принять смерть от царя, нежели от палача».

         Родители простились. Отец благословил сыновей и нас, сестер, осушил чашу с ядом, наведенную чародеем Бомелием. Вслед  за отцом пили отраву мама и братья. Яд действовал не сразу, длил мучения. Дядя Иоанн позвал наших боярынь и служанок, с нами ехавших. Вбежала и я с Мариею. Дядя указал на корчившиеся трупы  наших, отца и матери, братьев, отходили они с выкаченными глазами, пеною на губах, сказал: «Вот трупы моих злодеев! Вы служили им, но из милосердия дарую вам жизнь». Дядя со своими присными ждал, что все упадут ниц с покорной благодарностью. Но  мамки и слуги наши отвечали: «Мы не хотим твоего милосердия, зверь кровожадный! Растерзай нас! Гнушаясь тобою, презираем жизнь и муки!» Тогда дядя велел обнажить женщин и расстрелять во дворе стрелами. Бабку же мою Евфросинию, названную главной в подбивании мягкосердечного моего отца к несогласию с Иоанном Васильевичем, опричники утопили в реке Шексне вместе с ее товаркой, другой инокиней, добродетельною Александрою, невесткой дяди. Я и Мария все видели… Мама выжила. Когда ходил ты по двору, в дальнем тереме мог видеть лицо ее, несчастиями и болезнью искореженное. Ненавидит всей силою души она дядю за мужа, сыновей и свекровь, загубленных. Не выходит из терема, и на приезд дяди закрыли ее.

         Евфимия скорбно заплакала, Мария вторила ей. Не зная языка, Магнус не понял рассказа. Названные Марией имена  блистали маяками во тьме ужасного детского воспоминания. Магнус глядел косо, чувствовал себя поставленным в положение весьма неловкое. Солнце, не тронутое человеческими страданиями, поднималось из-за леса, окрашивая реку в пурпур, прогоняя безуспешно цеплявшуюся за воды утреннюю синеву. Поднялся ветерок. Принц ежился. Евфимия не окончила истории. Она продолжала, вытерев слезы концом цветастого  платка, гревшего покатые плечи.

         Не отыщет Магнус девицы красивей  и покладистой ее, пусть  обойдет землю  от края до края. Евфимия тряхнула косой, повернулась, шевеля бедрами. И вдруг опять брызнула  горючими слезами. С сестрой  они пали принцу в ноги, молили не тянуть со свадьбой, не брать на душу грех перемены уговоренного. Магнус поднял девиц с колен, так и не понимая, о чем его просят. Он слышал слова, где гласные перемежались согласными, речь, бедную  звуками носовыми, гортанными или шипящими. Ему неведомую горькую песню на два голоса спели. Он должен в чем-то помочь девушкам, но в чем – не догадывался. Безусловно, уговор есть уговор. Московский царь покоряет и отдает под его корону Ливонию, он в ответ женится. Как можно по-иному? Дайте срок. Но Евфимия боялась, что ее обманут. Мария же страдала за сестру. Захлебывающейся скороговоркой Евфимия живописала, какой страшный зверь их дядя. Вот он убил отца и бабку, а теперь, измываясь, будя мучения, назначил скоморохам дать зрелище, где повторит убиение. Мало того, требует, чтобы они с сестрой изобразили самих себя прежних. Вновь глядели на убиение, скоморохами разыгрываемое, вновь печалились, вновь к изворотливой дядиной добродетели бесполезно взывали. Евфимия обещала руки на себя наложить от позора, но не сделает, если Магнус поклянется от нее не отступиться. Она знает московских людей: многое тут делается ему, иноземцу напоказ. Пусть скажет он, что не желает представленья. Пусть скорей увезет ее с сестрой из этой отвратительной страны, где каждый куст пропитан для них чудовищным воспоминанием. Евфимия указывала на себя, потом – на принца. Соединяла руки. Магнус прижал кулак к сердцу и выдал пламенный взгляд. Намного проще воспринимал он происходящее. Постыло мне тут! – кричала Евфимия. Не радует земля, плодородие полей и садов. Не люба и эта русская река великая. Утопиться! Не жить! Задушиться! Не могу выносить дядю-убийцу, претит мне улыбкой отвечать на его улыбки. Мнимо признавать вину отца.

         Замечая растерянность принца, Евфимия что-то шепнула сестре. Та не противилась. Ошеломив Магнуса, обе поспешно скинули платья. Обнаженная  Евфимия со слезами на глазах клялась, что коли возьмет Магнус ее в жены законные и увезет из ненавистной Московии, она готова, взяв в спутницы сестру заграницу, всякий раз возводить ее на ложе принца, когда кровавые месячины или беременность не позволят самой исполнять  супружеский долг. Стоя перед двумя голыми девицами, одна из которых была в развитии девственных  форм, другая же – совсем ребенок, Магнус прилип взглядом к женской коже, омываемой резкими косыми лучами восходящего светила. Проступали ранее не замеченные поры,  заревой холод пускал мурашки. Гусиная кожа, красные носы, щеки со следами засохших и свежих слез тушили желание принца. Он не хотел девиц сирых. Недоумевал: весь смысл предыдущего словоизвержения в подготовке к теперешней демонстрации? Естество Магнуса не было готово взять дары девиц прямо сейчас. Перед принцем стояли не девицы, но жалкие несчастные существа. Их горе убило его желание.